1. Школа и ее учащиеся до 1936 г.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Школа и ее учащиеся до 1936 г.

Два периода в жизни школы. Первый – до середины 1930-х годов. Лабораторный метод занятий. Отсутствие учебников. Роль общественной работы в жизни школы. Роль комсомола. Недостаточное образование. Сопротивление учителей.

Чтобы с достаточной полнотой и ясностью обрисовать школу 1936-1942 годов, необходимо хотя бы коротко, в общих чертах сказать о школе, так сказать, дореформенной. Я имею в виду те реформы, которые провели большевики в начале и середине 1930-х годов.

Как известно, в это время был опубликован ряд постановлений ЦК ВКП(б) о школе, которые изменяли постановку обучения[231]. Они вводили урок как основную и обязательную форму обучения, они устанавливали твердую систему отметок, вводили экзамены, определяли строгую ответственность учителя за свою работу и т.д.

Постановления эти как бы возвращали школу назад, к дореволюционным временам. Так воспринимались реформы в среде учителей и родителей. В этом видели провал всех экспериментов, которые проделывались большевиками в школе. Конечно, если говорить о каком-то возврате к дореволюционной школе, то говорить можно только о форме, а не о содержании преподавания. Постановления действительно прекратили непрерывную цепь экспериментов, проводимых на протяжении 15 лет в школе[232].

Результатом этих экспериментов, как известно, было катастрофическое падение знаний учащихся, их общеобразовательного уровня, падение дисциплины. Безграмотность, отсутствие нужного для поступления в высшие учебные заведения объема знаний по разным предметам – все это вынудило большевиков пойти на ряд реформ. Реформы эти не были, может быть, шагом вперед, но они сыграли положительную роль в жизни школы.

Необходимо сделать одну оговорку: проведения реформ требовала сама жизнь, требовали учителя, видевшие то буквально катастрофическое положение, в котором оказалась школа. Учителя непрерывно сопротивлялись экспериментам, проводимым в школе. Вопреки указаниям большевистского руководства, учителя нередко проводили, например, не лабораторные занятия, а уроки. Учителя русского языка давали диктанты, пытались поднять грамотность учащихся. Конечно, это сопротивление учителей не могло принять формы открытых выступлений: большевики пресекали такие попытки репрессивным путем. Но были и открытые выступления. Многие учителя в те годы покинули школу сами. Многих уволили.

Большевики не могли не прислушаться к голосу учительства, не могли не видеть, кого выпускают школы, не могли не знать, что в высшие учебные заведения идет полуграмотная, без нужных знаний молодежь.

Под давлением учительства, под давлением самой жизни большевики провели в школе реформы.

Что же представляла собой дореформенная школа? Как проводились занятия? Как относились к ним сами учителя и учащиеся?

Мне кажется, что личные впечатления, личные воспоминания могут дать достаточно ценного для обрисовки положения в школе в те годы (1926-31). Правда, этот источник имеет один недостаток: он дает субъективные данные. Но постараюсь быть как можно объективнее.

Я закончил в 1930 году в г[ороде] Орле школу-девятилетку. Поступил не в первый класс, а сразу в четвертый. Три года готовился дома. Это принято было в семьях интеллигенции в те годы: в течение трех-четырех лет детей готовили дома для того, чтобы дать им минимум необходимых знаний, главным образом по русскому языку, по географии, по истории, чтобы заложить фундамент. И даже позже, когда ребенок уже учился в школе, он продолжал заниматься с частными учителями – русским языком, историей, географией.

В преподавании тех лет (1926-30 гг.) отсутствовали вообще такие предметы, как грамматика русского языка, история. В те годы преподаватели русского языка очень редко давали диктанты, иногда только сочинения. Те учащиеся, которые получили предварительное домашнее образование, писали относительно грамотно; те же, кто не имел возможности получить такое образование в семье или у частного учителя, писали просто безграмотно. Конечно, в этом не были виноваты учителя школы. Они только выполняли директивы органов народного образования.

Я вспоминаю беседу с преподавателем русского языка школы, в которой я учился. Это было уже после того, как я сам окончил педагогический институт. Мой старый преподаватель (я могу теперь об этом говорить, потому что его нет в живых) просто с болью рассказывал о том, как велось преподавание русского языка в годы моего учения в школе. Он рассказывал, что это было тяжелое испытание для учителя. С одной стороны, учитель обязан был строго придерживаться директив Наркомпроса о бригадном, лабораторном, комплексном методе обучения[233]; с другой стороны, учитель стремился хоть в какой-то мере дать учащимся минимум знаний, что очень трудно было сделать при этих бригадных, лабораторных, комплексных методах. История в школе того времени вообще не преподавалась. Она была заменена обществоведением, которое преподавалось обычно учителем – членом партии. Так, в школе, где я учился, обществоведение преподавал коммунист, окончивший совпартшколу[234] и один курс Комакадемии[235]. Преподаватель обществоведения, кажется, один из всех учителей школы, строго придерживался бригадного метода. Вот как он вел преподавание. Он давал классу тему, которая прорабатывалась в звеньях, состоящих из 6-8 человек. Проработке, то есть чтению материала по учебнику, предшествовало короткое объяснение преподавателя. В лучшем случае материал прочитывался и как-то обсуждался. Обычно же «проработка» состояла в том, что члены звена по очереди рассказывали анекдоты – и антисоветские в том числе. После такой «проработки» кто-нибудь один, кто имел склонность к этому «скучному и непонятному», по мнению учащихся, предмету, подучивал материал и отвечал. за все звено. Таков был бригадный, лабораторный метод в его чистом, директивном виде.

Учебников в школе почти не было, за исключением учебников обществоведения и математики. Математика преподавалась по старым, дореволюционным учебникам и по новым, которых в школах было очень мало. Учебников русского языка, естествознания, физики не было. Преподаватель давал объяснение, а затем диктовал правила. По коротким отрывочным запискам учащиеся изучали такие предметы, как литература. Естественно, что знания были самые минимальные.

В отличие от обществоведения, преподаватель которого строго придерживался бригадного метода, математик, он же директор школы, давал обыкновенные уроки. Объяснял, скажем, очередную теорему, затем вызывал учеников к доске, повторял урок, затем давал задание на дом. Следующий урок начинался с опроса учащихся. То есть давал обычные, нормальные уроки. Поэтому, может быть, единственным предметом, который в школе учащиеся знали, была математика. Математик ставил и отметки в журнал, чего другие учителя не делали. В конце четверти устраивал нечто вроде экзамена, чего другие учителя тоже не делали. Как, например, обществовед «выводил» четвертные, а затем годовые отметки, для нас, учащихся, всегда было загадкой. Он и не спрашивал учащихся. В конце же четверти аккуратно ставил каждому «уд» или «неуд»» («уд» – удовлетворительно, а «неуд» – неудовлетворительно). Такова была тогда система отметок. В 1926 году была введена еще одна система: ставили единицу или двойку. Единица обозначала первую, высшую степень успеваемости, двойка вторую – низшую. (Просуществовала эта система отметок не больше полугодия.)

Так как занятия проводились лабораторным путем, то в школе не было классов, а были кабинеты: кабинет математики, физики, русского языка и литературы и т.д. На каждый новый урок учащиеся переходили из кабинета в кабинет. Обычно уроки были сдвоенными. Это относится к школе второй ступени – классы 5-9.

Большое внимание органов народного образования обращалось на общественную работу, которая брала у учеников очень много времени. Работали различные кружки, добровольные общества – ОСОАВИАХИМ, МОПР[236] и др., часто выходили стенгазеты, устраивались спектакли и вечера. Каждую неделю проводились общие собрания учащихся. Общественная работа носила обязательный характер, однако ею и увлекались в то время. Степень активности учащегося в общественной работе учитывалась при переводе его из класса в класс.

Учком – ученический комитет – играл в жизни школы важную роль. Председатель учкома и даже члены его присутствовали на заседаниях педагогического совета школы, имели право голоса, вмешивались в решения совета, опротестовывали отметки и т.д.

Еще больший вес имела комсомольская организация школы, которая тоже вмешивалась в решения педсовета, которая тоже опротестовывала отметки, вмешивалась иногда в преподавание. На закрытых комсомольских собраниях подвергался разбору и критике метод преподавания того или другого учителя. Хотя к учащимся и не применялись суровые меры наказания за дисциплинарные проступки, частых грубых случаев нарушения дисциплины не наблюдалось. В школе появилось известное чувство ответственности. Но, в общем, дисциплина была плохой. Особенно часто учащиеся пропускали уроки, опаздывали на занятия, не учили домашних заданий. При отсутствии твердой системы отметок учителя безуспешно боролись с этими явлениями.

В те годы, как и позже, среди учащихся наблюдались антисоветские настроения. И те настроения, которые большевистская пропаганда называет пережитками капитализма. Я имею в виду, прежде всего, религию. Я совершенно отчетливо помню, как в 1927, [19]28, [19]29 годах учащиеся отказывались заниматься на Рождество и Пасху. Отказ этот не носил формы открытого бурного выступления. Учащиеся, по взаимной договоренности, не приходили на уроки. В эти дни в классах сидело по 5-10 человек. Помню также, как группа учеников из моего 6 класса (это было в 1927 году) встречала за несколько кварталов до школы «штрейкбрехеров», тех, кто, несмотря на договоренность, шел в школу, и заставляла их возвращаться домой.

События эти были предметом обсуждений на педагогических советах, на ученических и комсомольских собраниях. Особо обсуждались они на родительских собраниях.

Я кончал школу в те годы, когда, собственно, и начиналось «построение социализма в одной стране», когда развертывалось наступление большевиков на деревню, когда особенно активизировалось наступление на «остатки разгромленных классов». В 1930-34 годах для выходцев из этих «разгромленных классов», для детей священников, дворян, купцов, офицеров, зажиточных крестьян и т.д. был закрыт доступ в высшие учебные заведения. Им пытались даже одно время препятствовать в получении среднего образования. Так, в 1928 году, из окончивших седьмые классы отобрали детей «бывших» и из них создали отдельную группу, отдельный восьмой класс при одной из школ города Орла. С них брали плату за обучение. На следующий год этот очередной эксперимент не повторился: группа, состоящая из «бывших», превратилась в нормальную группу школы, в которой была создана.

В том же 1928 году в школах-девятилетках ввели производственные уклоны – тоже один из многочисленных экспериментов. Что же представляли собой эти уклоны? В восьмых или девятых классах стали преподавать предметы по той специальности, которую должны были получить окончившие школу. Все получали одну специальность. Так, в 5[-й] школе-девятилетке города Орла, где я учился, ввели яично-птичный уклон. Школа выпустила техников-птицеводов. Правда, никто из выпускников школы по этой специальности не стал работать: одни ушли учиться в строительные, механические техникумы, другие – в высшие учебные заведения, третьи устроились совсем по другой специальности, по той, к которой имели склонность, но тем не менее много учебных часов было потрачено в школе на это самое яично-птичное дело.

В других школах были уклоны: педагогический, делопроизводства, коммерческий и др. Редко кто из выпускников школ выбирал специальность, которая ему навязывалась. Уклоны просуществовали в школах не больше трех лет. В ноябре 1929 года учащихся восьмого и девятого классов оторвали от занятий и послали на так называемый культпоход, в деревню, на ликвидацию неграмотности[237]. Каждому такому «культармейцу» давали по 20-25 неграмотных крестьян, которых он обязан был в течение трех месяцев обучить грамоте. Широко задуманное мероприятие это не принесло ожидаемых результатов. Во-первых, потому что учителя были далеко не опытными, часто просто беспомощными, во-вторых, потому что сами учащиеся, крестьяне, саботировали занятия, рассматривая их как одно из мероприятий по подготовке коллективизации. И действительно, в ряде районов «культармейцев» использовали как агитаторов, как подсобную силу в проведении коллективизации. Последнее, что мне хотелось бы отметить – это очень малое число молодых, новых учителей в школе. Совсем другую картину я наблюдал через десять лет. Но об этом речь впереди.