А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ 31 декабря <н. ст. 1838>. Рим

А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ

31 декабря <н. ст. 1838>. Рим

Наконец, слава богу, я получил твое письмо. Ну, ты, по крайней мере, жив. Трогает меня сильно твое положение. Видит бог, с какой готовностью и радостью помог бы тебе, и радость эта была бы мое большое счастие, но, увы!.. что делать? Делюсь по крайней мере тем, что есть; посылаю тебе билет в 100 франков, который у меня долго хранился. Я не трогал его никогда, как будто знал его приятное для меня назначение. На днях я перешлю тебе через Валентини франков, может быть, 200. Ты, по получении этого письма, наведайся к банкиру Ружемонту; от него их получишь. Я, приехавши в Рим, нашел здесь для меня 2000 франков от доброго моего Погодина, который, не знаю, каким образом, пронюхал, что я в нужде, и прислал мне их. Они мне были очень кстати, тем более, что дали мне возможность уплатить долг Валентини, который лежал у меня на душе, и переслать эту безделицу к тебе.

Что тебе сказать о Риме? Он так же прекрасен, обширен, такое же роскошное обилие предметов для жизни духовной и всякой. Но, увы, притупляются мои чувства, не так живы мои… Здесь теперь гибель, толпа страшная иностранцев, и между ними не мало русских. Из моих знакомых здесь Шевырев, Чертков; прочие незначительные, то есть для меня. На днях приехал наследник, а с ним вместе Жуковский. Он всё так же добр, так же любит меня. Свиданье наше было трогательно: он весь полон Пушкиным. Наследник, как известно тебе, имеет добрую душу. Все русские были приглашены к его столу на второй день его приезда.

Ты спрашиваешь о моем здоровье… Плохо, брат, плохо; всё хуже, чем дальше, всё хуже. Таков закон природы. Болезненное мое расположение решительно мешает мне заниматься. Я ничего не делаю и часто не знаю, что делать с временем. Я бы мог проводить теперь время весело, но я отстал от всего, и самим моим знакомым скучно со мной, и мне тоже часто не о чем говорить с ними. В брюхе, кажется, сидит какой-то дьявол, который решительно мешает всему, то рисуя какую-нибудь соблазнительную картину неудобосварительного обеда, то… Ты спрашиваешь, что я такое завтракаю. Вообрази, что ничего. Никакого не имею аппетита по утрам и только тогда, когда обедаю, в 5 часов, пью чай, сделанный у себя дома, совершенно на манер того, какой мы пивали в кафе Anglais, с маслом и прочими атрибутами. Обедаю же я не в Лепре, где не всегда бывает самый отличный материал, но у Фалькона, — знаешь, что у Пантеона? где жареные бараны поспорят, без сомнения, с кавказскими, телятина более сыта, а какая-то crostata с вишнями способна произвесть на три дня слюнотечение у самого отъявленного объедала. Но увы! не с кем делить подобного обеда. Боже мой, если бы я был богат, я бы желал… чего бы я желал? чтоб остальные дни мои я провел с тобою вместе, чтобы приносить в одном храме жертвы, чтобы сразиться иногда в биллиард после чаю, как — помнишь — мы игрывали не так давно… и какое между нами вдруг расстояние. Я играл потом в биллиард здесь, но как-то не клеится, и я бросил. Ни с кем не хочется, как только с тобой. Чувствую, что ты бы наполнил дни мои, которые теперь кажутся пусты. Но зачем отчаиваться? Ведь мы сколько раз почти прощались навсегда, а между тем встречались-таки и благодарили бога. Бог даст еще встретимся и еще проживем вместе.

Филипп, брошенный тобою невзначай в твоем письме, выглядывает оттуда очень приятно. Но adieu великолепнейший кофе в необъятных чашках! К madame Hochard я рекомендовал многим русским. Один из них, Межаков, я думаю, уже вручил тебе мое письмо, исполненное самых сильных укоризн, которых, впрочем, ты стоил, как и сам сознался.

Я получил письмо от маминьки. Она пишет, что в Полтаве дожидалась очень долго, с тем, чтобы дождаться, как будут давать «Ревизора» на каком-то тамошнем театре и что крепостной олух, посланный об этом осведомиться, переврал и перепутал и ничего не добился, и что они, вместо этого, попали на Шекспирова «Гамлета», которого выслушали всего и на другой день, к несказанному удовольствию их, т. е. маминьки и сестры, узнали, что будут играть «Ревизора», и отправились тот же вечер. Воображаю, что «Ревизор» должен быть во всех отношениях игран злодейским образом, потому что даже сама маминька, женщина, как тебе известно, очень снисходительная, говорит, что слугу играли изрядно, а прочие, по способностям, как могли, чем богаты, тем были и рады. По нескольк<им> нечаянно сказанным словам в письме маминьки я мог также заметить, что мои соотечественники, т. е. Полтавской губернии, терпеть меня не могут.

Но прощай. Целую тебя несчетное множество раз. Пожалуйста, не забывай писать почаще. Кланяйся Козлову и скажи, однако ж, что это неблагородно с его стороны: я его просил, садясь в дилижанс, так убедительно, так сильно, и он мне дал слово провесть ту ночь в моей комнате и не оставлять тебя во весь тот вечер, а он… мелкая душонка, отправился к себе, из мужицкого чувства — быть более ? son aise. Как в одной черте может отразиться ничтожность характера и недостаток чувств, сколько-нибудь глубоких!