Юрий Орлов

Фото 13. Юрий Орлов, Москва, 1987

Ю. О. Итак, даже не 80-е, а 70-е. Я 64 года рождения, значит в семидесятом… Это сколько, значит, мне было в семидесятом году?

М. Б. Да это уж тебе виднее, сколько тебе было.

Ю. О. Помню, когда я учился в школе, отец плавал на корабле, делал какие-то странные установки, и была возможность привозить музыку всякую. Он воспитывал во мне музыкальный вкус и постоянно либо записывал что-то на бобины, либо привозил пластинки. Одна из них оказалась Kraftwerk, не помню уже сейчас, как она называлась. Меня это, конечно, впечатлило, тем более что от рок-музыки, которая процветала полным цветом за окнами моего дома, отличалось.

М. Б. То есть источником музыкальной информации был папа?

Ю. О. Да, отец постоянно мне все таскал. Сначала были рок-группы Deep Purple и так далее. Все ребята во дворе слушали весь Deep Purple, Uriah Неер, а я перед школой просыпался, выставлял огромные ламповые колонки в окно, разворачивал в сторону металлистов, врубал Kraftwerk и облучал этим Kraftwerk'ом ребят.

Была такая советская подростковая форма протеста когда детишкам выставляли колонки в окно и врубали музыку, чтоб она «совков» глушила. Но все слушали рок, а у меня получался протест протесту. Рок я тоже любил очень, но это же не такая холодная музыка. Может быть, по причине увлеченности минималистической музыкой началось это тяготение и к «панку». Конечно, сначала все же был Kraftwerk, а уже потом чувства протестные приобрели более радикальные формы. Хотя я слушал Kraftwerk, одевался как все местные «урела», в телогрейку и сапоги. И бритый наголо быковал на улице… Тогда не было никакой особой выходной одежды. Были хиппи и гопота, как сейчас скинхеды. И вся жизнь сосредотачивалась на улице. Чем больше похожи улицы, тем больше похожи люди, соответственно, тем больше начинается драк и выяснений отношений.

Верхом хулиганства было отращивание длинных волос и мода хиппи, причина, по которой мы всем классом побрились налысо и телогрейки как гопники надели… Татуировки, правда, не делали тогда, но у меня были друзья с татуировками.

Дрались мы меж собой дико, колами, цепями. И вот, помню, здесь тогда еще не было никакого «Норд-Оста». Был просто Дом культуры. И было это местом гульбищ и подростковых драк. Ну и мы с компанией «телогреечников» гуляли там и от безделья, попивая портвешок, начали ломать забор ногами. Ломали, ломали его… Вдруг слышим крик: «Эй, ребята!». Смотрим: сверху человек какой-то, с такими длинными волосами и бородой, кричит: «Ну чего вы ломаете, ну-ка заходите сюда». Мы такие: «Чего?», цепи намотали на руки, поднимаемся в комнату, а там аппарат стоит, гитары, барабаны… Эльдорадо. Владельцем аппаратуры оказался Михал Михалыч Семенов с длинными черными волосами, который играл в Театре Эстрады на саксофоне и одновременно подрабатывал в этом Доме культуры. Оркестрик какой-то вел. «Ну чего вы, – говорит, – хотите играть?».

И ты знаешь, как ни хотелось драться, обстановка завораживала, и все решили его не бить. Пока, (смеются) А он говорит: «Вот вы ходите, просто ломаете все, а может быть, вы еще чем-нибудь интересуетесь?» Я, конечно, подбоченясь говорю: «Мне вот интересен Kraftwerk, знаете такую группу?» А он: «Что такое Kraftwerk не знаю, но если вы хотите, просто приходите и играйте».

Когда в последнее время я встречаю людей, которые спрашивают: «Юр, а тебе помогал в жизни хоть кто-нибудь?», я отвечаю утвердительно и думаю про Михал Михалыча потому, что абсолютно бесплатно мы ходили к нему, сидели бухали с певичками оркестровыми, и там был организован первый подростковый коллектив, который мочил непонятно что. А я в эту какофонию привносил элементы электро-панка на выпрошенном истерикой у родителей синтезаторе. Дорогущий такой «Фаэми» с гайдаевским звуком, на шести больших батарейках.

Когда мы подучились играть, то исполняли, как и все урела, песни The Beatles и «Машины времени». Учил меня играть некто дядя Женя, басист и саксофонист, поэт и лабух, знавший огромное количество песен, да и свои произведения имевший. А все парни, которые остались на улицах цепями махать, если даже не погибли или не спились, то их поубивали в массе уже в 90-е, в бандитских разборках. Такие приблизительно одинаковые истории в Москве в одно и то же время происходили.

М. Б. А вас творчество уберегло?

Ю. О. На тот период музыка, в моем понимании, была формой протеста против того, что меня окружало, потому что мне действительно не нравилась та нездоровая обстановка вообще. К тому же я был спортивным и подтянутым, занимался водным поло и выступал за «Торпедо» набора 63 года, хотя сам был на год младше. Физически это была тяжелая игра, тренировки начинались с хождения по воде в брезентовом поясе со свинцовыми вставками и метания мячей, набитых опилками. Не курил, мог легко нарезать в репу. Но было дико скучно. А на улицах только гопота и бабушки запеленатые в платочки ходят, невыносимо. Единственной оттяжкой было побриться налысо да на Таганку, где мы посещали клуб «Гроб», там где Высоцкий заседал, рядом с театром. Одеваешься «помоднючей», деньги берешь… Три рубля на коктейль, пяти рублей на многое хватало. Девчонки, диско-музыка. Это я говорю про 70-е, потому что в 80-х я уже радикализировался и от этого всего отошел.

Нахватавшись новых эмоций я решил – буду записывать свою первую пластинку. А инструментов-то нет, да и клубчик уже закрылся. У меня был тогда старинный пылесос с корпусом типа ракеты. Я его разобрал, натянул на него фольгу железную, поставил рядом старинный мегафон. И при помощи таких приспособлений записал ритмические рисунки, пылесосные и мегафонные. Записал. На второй канал стал накладывать звуки, извлеченные из разломанной гитары. Вот таким образом и была произведена моя первая композиция. При этом стоит отметить, что музыка всегда сопровождалась каким-то рисованием. А может и наоборот, потому что рисовать я пытался почти на всем, включая собственную рубашку. Возможно, кстати, поэтому меня всегда интересовали люди, которые как-то могли совмещать живопись и музыку. А поиск себе подобных привел к многочисленным интересным московским знакомствам. Тогда уже все струны гудели, и хотелось выплеснуть свои чувства в виде пылесосно-гитарной музыки.

После школы я поступил в Институт Культуры на дирижера. Поучился немножко и начал опять там вытворять свои акции. Был такой фестиваль «Красная Гвоздика», где всех заставляли играть военные песни. Ну, думаю, сейчас я вам сделаю военные песни. Был у меня друг Сергей Хазанов, в детстве мы с ним наловчились делать бомбы магниевые. Я этим делом предварительно заминировал зал, начал исполнять песню, почти панковскую, про солдата и о солдате. Брутального характера. И когда про солдата пошло, начали взрываться бомбы в зале. Ну, выгнали меня за чрезмерное внимание к милитаристической тематике. Но даже когда выгнали, единомышленники остались. Один товарищ переделал бобинный магнитофон чтобы было два стереоканала и четыре моно, и вот по этим отдельным каналам на раз-два-три-четыре записывался первый альбом, как сейчас помню, посвященный проституткам и маргинальной среде. Расстроенные гитары, барабаны из пылесосов. Микрофон был один, такой треугольный. У меня до сих пор эта запись где-то хранится на бобинах. Тогда получались совсем дикие, но смешные вещи. Не было никаких студий, но было искренне желание, и все шло от души. Понадобилось, конечно, и название для группы.

М. Б. Да, кстати, почему Коперник, а не Джордано Бруно, например?

Ю. О. Бруно погорел как бы. (смеются) А Коперник сделал реформу мировую, это во-первых, ну и потому, что это мне понравилось. Уже тогда я стал подтягивать участников, и мы долго думали, как же нам назвать эту группу, потому что как кораблик назовешь, так он и поплывет.

Наверное, тогда же начались конфликты с родителями и я думал куда уехать. Самый близкий город, более или менее культурный, так сказать, который к тому же похож на Венецию – это Питер. Денег было крайне мало, но я сел на поезд и приехал туда непонятно зачем. Было холодно, ночевал на вокзале, вторую ночь провел где-то в подъезде и заболел… Ну, думаю, все, крышка, где тут музыканты находятся? И как-то, гуляя по улицам, встретил припанкованных ребят. Выглядел я тогда непрезентабельно, хотя и они не очень. Посоветовали они мне в Рок-клуб обратиться или пойти в «Сайгон». Происходило это в первой половине 80-х, в городе было уже немало меломанствующих и маргиналов. Тогда меня какие-то девчонки уволокли с собой. Приехали в этот Рок-клуб, познакомили меня с ребятами из группы «Патриархальная выставка», в ней тогда был Юра Рулев, которого я недавно встретил. Выглядели мы похоже и думали об одном и том же. Рулев оказался отличным парнем. «Юрик, – говорит, – давай у меня останавливайся и все, можешь пожить несколько дней, а потом чего-нибудь еще подыщу». Поехали на танцы где они играли. Куча размалеванных девок, ребят в таком «глэме» а-ля синяки под глазами. Достаточно интересная там была андеграундовая среда. Молодежь с начесанными волосами, старинные пальто, у девушек черный макияж. И музыка по звучанию близкая к «панку», эдакий мрачный хард-рок, который очень соответствовал имиджу тогдашнего немного пообветшавшего Ленинграда. Песни были интересные, смысл их сводился к реанимации, каким-то смертям, в общем, клинические случаи. В скором времени мне это поднадоело и через месяц я вернулся в Москву. Позже я еще много раз приезжал в Ленинград, когда у меня уже был аналоговый сэмплер Ушакова с тремя линиями задержки, аналоговый кольцевой модулятор и набор эффектов для обработки звука.

Ближе к середине восьмидесятых я играл в группе «Джунгли», познакомившись с ними на их концерте. Понравилась новаторская позиция музыкантов, вот я и предложил подыграть им на «электронном» саксофоне. «Как это – на электронном саксофоне?» – спросили они. Это был саксофон с пьезодатчиком, подсоединенный к сэмплеру. Мне, кстати, пришлось за него работать грузчиком в «Детском мире», из которого пришел и первый синтезатор. И вот, неожиданно Андрей Отряскин из «Джунглей» сам явился в Москву ко мне домой без звонка, телефона у меня тогда не было, познакомиться, посмотреть саксофон, сэмплер. Пригласил в Питер играть с его группой, а жить на чердаке консерватории, где он проживал сам, учась на истфаке университета и работая дворником. Начали репетировать. Я врубил свой саксофон, и он начал трубить и визжать как бешеный раненный слон, не по-человечески, непохоже на саксофон. Это всем очень понравилось. «Джунгли» показались мне такой сектантской группой в хорошем смысле этого слова. Они почему-то ни с кем не хотели общаться. «Все играют попсу, это все попса, Юра, с ними не дружи…»

Но я все равно знакомился со всеми, и с Вишней, и с Рыбой. Конечно же, познакомился с Игорем Веричевым и Валерой Алаховым, которые так увлеклись моим прибором, что пригласили к себе в гости. «Новые композиторы» занимались в то время тем, что переписывали музыку с одной кассетной деки на другую, фрагментировали записи с кассет, писали несколькосекундные части со звуком только баса и барабанов. И этими тычками создавались некие зарисовки. Получалось что-то вроде индустриальной музыки, но там сложно было разобраться с темпом, и я предложил им гнать звук через мой аналоговый сэмплер. Много и плотно работали, но в результате я, опять несколько устав от питерской жизни, оставил прибор Алахову и уехал домой в Москву. Когда же я снова приехал в Питер, то обнаружил, что Андрюша Отряскин уже играет на гитаре в «Аквариуме», и это был тот самый человек, который говорил, что все это попса.

Когда я уже дозрел до более серьезной музыки и решил записать свой альбом «Родина», мне помог Сергей Жариков из «ДК». С ним мы познакомились до того, как я приступил к записи. Тогда Сергей пригласил меня записывать свой альбом, сказав, что он нашел где-то попа, который будет петь вместо свежепосаженного вокалиста «ДК». Сели мы в электричку и понеслись по заснеженным просторам. Потом остановились, вышли непонятно куда, сугробы по пояс просто. Выпрыгнули в сугробы и, разгребая снег, через леса дошли до какой-то деревни. В деревне имелся деревянный клубешник в котором бесновались местные комбайнеры. Приехал Сергей Летов, настроили барабаны, пришел поп, и альбом был записан в таких вот условиях. Вот тогда я и попросил Жарикова о помощи, потому что в запись выходили только совково-роковые коллективы, а у меня не было даже таких условий как у «ДК». Говорю: «Сергей, а я тоже хочу записаться в хороших условиях. Хотя бы как у вас», (смеются).

Вот что еще надо бы отметить – для творческих и самостоятельных людей этот период, если честно, был достаточно мрачным. Я очень сильно расстроился, потому что брата Мамонова привлекли в тюрьму за тунеядство. Подумал что и меня тоже посадят. Все тогда работать отказывались. Работали разве что для покупки инструментов. Я тоже устроился летом в «Детский мир» грузчиком, три месяца поработал, таскал там какие-то плиты ДСП постоянно. Но мне было легко, потому что за спиной был спортивный опыт, и все нужное я себе все-таки приобрел. Тунеядство все еще было чревато наказанием, и я устроился на какое-то время в типографию «Искра революции». Там же работал Макс Чирик и еще какие-то неформалы, которые постоянно нюхали «Сопплз», использовавшийся в офсетной печати. Меня, конечно же, агитировали, но это меня не интересовало, просто нужно было чтобы не посадили и чтобы было где принимать друзей, которые частенько заглядывали после тусовки на «Пушке». Ходили и девушки, которые шлялись по всяческим кинотеатрам и всегда были готовы к приключениям. С одной из таких дам я был застигнут директором типографии. А запалился я так. Мало того, что вверенное мне помещение всегда было наполнено всяческими извращенцами, был еще и конкретный враг. Маньяк, который состоял чуть ли не в кришнаитской секте и подпольно издавал там сектантскую литературу. Я его сначала пускал, но потом он оборзел, и я ему доступ к печатному станку перекрыл. Наша конфронтация дошла до того, что сначала он бился в конвульсиях под окном, а потом просто подгадал ситуацию и сдал меня директору. Конечно же, был скандал, и меня поперли. На память о типографии у меня остался сборник, посвященный поэтам разных республик.

В то время я увлекся темой алхимии. Ну вот прикалывала меня мысль о создании нечто совершенного. Отсюда и представление, что есть два вида грязи сходные по цвету и запаху, но только из одного вида философский камень может получиться, а из другого – нет. И я решил: возьму-ка я свою музыкальную грязь и скрещу с другой. Когда мне попался этот литературный сборник, я подумал – то что надо. Из нее и сделаю. В Москве тогда уже проходили квартирники. Активно выступали Петя Мамонов, Костя Кинчев, Гор Чахал, позже примкнувший к «Вежливому отказу». Заехали мы на квартирку, где был смешной концерт, все пели песни и все такое. Мое выступление: я врубаю магнитофон с Джоном Кейджем и читаю под него стихи. Скрещивание Кейджа и советской поэзии всем понравилось, а я понял, что нахожусь на правильном пути. Хм, причем стихи очень красивые были: «Здравствуй, солнце, как тебе спалось? Полный свет давай, не позолоту. Оборот прошла земная ось, время нам с тобою на работу». Что-то такое, очень красивое, да. Такое светлое, жизнеутверждающее, мне очень понравилось. И вот однажды я Сергею говорю: «Ты знаешь, у меня был эксперимент недавно на одном квартирнике, хочу сделать альбом, помоги мне». Его все тогда уважали, потому что он интересный был, остроумный, фонтанировал идеями. Меня же он иногда приглашал играть на саксофоне в записях его проекта «ДК». Ну, поехали опять в заснеженное Подмосковье к Игорю Васильеву, который на домашней студии, используя четырехканальный Sony, записывал Синицина из «Отряда Валерия Чкалова». Взяв трехлитровую банку с пивом, мы с Сергеем явились к нему, где уже сидели ныне покойный Иван Соколовский и Леша Борисов. Они писали там «Ночной Проспект». Там мы в последствии и начали запись альбома «Родина» в таком составе: Игорь Лень, который впоследствии уехал в Америку, Олег Андреев, он живет сейчас в Колумбии, Митя Цветков, который живет в Бельгии. Мы ощутили магию записи «внакладку» – возможность слышать уже записанное и играть сверху.

Когда работа над диском только началась, не было ничего. Где музыканты, где что? Прогуливался однажды по Садово-Кудринской, а раньше доски объявлений висели везде по улицам, я заметил объявление «продаю двухгрифовую гитару». Думаю, нифига себе, двухгрифовая гитара, нужно заехать. Приезжаю, значит, звоню в дверь, выходит абсолютно голый Андрей Сучилин. А мне после Питера уже пофигу – голый, не голый. И тут он достает гитару, такая разодранная двухгрифовая дура, все «кишки» наружу мотаются, вся в пыли, чего-то мне стало как-то душно от этого всего. «Вы знаете, я поеду все-таки». А он мне говорит: «Хочешь, я на гитаре поиграю?» Я говорю: «Ну я не знаю». А у меня, сейчас вспомню, была одежда… Желтые штаны в крупную коричневую клетку, малахитовая рубашка, короткий ежик и коса до лопаток. Необычно для того периода.

Здесь, наверное, надо сказать, что еще до олимпиады сформировалась может даже не эстетика, но такой подход: молодые люди, обладавшие талантами, старались это подчеркивать через одежду. Достаточно яркую, выглядевшую как необычные яркие пятна на общем сером фоне. Сначала была уже упомянутая мрачная эстетика, но в Москве я ее в обилии не наблюдал. Здесь люди выступали больше по прическам, таким «попперским», с челками набок. Но потом уже старались выглядеть, как бы это сказать, не скучно. И такие вот колебания шли все 80-е. Всякие кепки, береты, плащи, пальто, очки – лишь бы не выглядеть как все и держаться определенной личной эстетики, обязательно как-то доделанной или скомбинированной лично. Хотя люди постарше тоже старались внести свою лепту в виде каких-то ярких и клетчатых пиджаков. Фанк-стиль такой. Но чего-то определенного не было как в музыке, так и в моде. Все шло волной, но главными были необычность и романтика. Были отсылы и к чему-то ультрасовременному, как у меня, и к декадентской ретрострогости. Образы, которые созревали на сценах, прямо оттуда шагали на улицу, и наоборот. Особенно в фестивальный период, когда все друг друга хотели чем-то удивить или вдохновить, и когда начались первые московские рок-концерты. Так и тут, начал он меня чаем поить, а я послушал как он играет – прикольно. Говорю: «Слушай, ты так здорово играешь, может, поиграем вместе?» Я взял какой-то злобный аккорд, бау, такой. А он: «Все. Давай играть вместе». Андрей тогда учился в консерватории, кстати, он же познакомил меня с Раскольниковым Борей, который потом стал председателем московского сквота и арт-центра «Третий путь». Сам возился со всякими примочками, компрессорами, оставалось найти басиста и барабанщика. Сказал, что есть у него один парень из Свердловска, который учится в консерватории, Олег Андреев. Он тогда играл в свердловской группе «Трэк» и в «Урфин Джюс». Я попросил показать его фотографию, увидел на ней некое хрупкое существо. Поехали знакомиться. Призжаем в общежитие, а тот просто молчит. Характер такой. Я говорю что хочу записать пластинку. Ноу Хау. Взял гитару и начал дико орать, то есть, петь песни. (смеется) Потом, уже через много лет, я ему говорю: «Олег, почему ты со мной связался?» Он мне этот случай и припомнил.

Там же, в консерватории, был обнаружен Игорь Лень, который потом играл для «Родины» на синтезаторе. Андрей Сучилин по каким-то причинам слился, и осталось нас трое. Да, Игорь еще писал трек к «Олимпиаде-80» для Артемьева. Вот помните эту «Олимпиаду-80», как все бегут… Артемьев так сыграть не мог, потому что требовалась игра вживую, а Игорю это было легко. Но поскольку мы так и не нашли барабанщика, то он был заменен драм-машиной, изъятой у Артемьева. Понабрали мы тогда у знакомых аппаратуры. У Осинского Володи был по тем временам немыслимый синтезатор Yamaha DX-7. Мы подъехали. Я начал петь ему песню про юкагиров: «Посмотрите, люди с земли, – юкогиры костер развели». Он говорит: «Кто такие юкогиры? Не понимаю.»

«Юкагиры – это очень маленький такой народ, их всего 150 человек на планете. На нашей огромной планете Земля всего 150 человек очень гордого народа! Вот это их песня. Это они так пишут, не я. Я всего лишь медиум и их космический парламентер». Короче, убедил, (смеются).

Набрав нужных людей, мы опять, значит, к Сереже Жарикову, по шпалам и трамвайным путям, как в фильмах Гайдая. На этом общем порыве и записались. А группа с записью, по тем временам, была уже готовой поп-группой. К тому же, начались вполне разрешенные рок-концерты, и многие кинулись осваивать новые гитарные рифы, чтоб стать теми самыми парнями с гитарами, но уже электро. Я тоже на какое-то время отложил саксофон и вернулся к гитаре. И вот, был у меня друг, который преподавал бас-гитару в училище в Замоскворечье. Говорит: «Знаешь, ты приходи, посмотри на дураков». Ну и я, конечно же, согласился. Интересно все же. Посмотрел как люди сдают экзамены, потом пошел гулять по помещению и встретил Кинчева. Выходит такой молодец с магнетическим взглядом и начинает что-то там убедительно гнать. Потом ко мне подходит и говорит: «Чего делаем?» Я говорю: «Да вот, песни записываю. Ты кто?» – «Костя Кинчев». Потом как-то пересекались на тех же квартирниках, когда я дописывал свой альбом. Он жил тогда где-то в отдаленных районах Москвы. Жену его симпатичную помню. А потом по телевизору увидел его в шортиках, торс голый. Смешной такой, весь подтянутый.

Уже тогда открылась Рок-лаборатория, в которой сначала не было ни Опрятной, ни этого Урсула, а были просто какие-то концерты, в том же ДК Курчатова. Но вскоре это заведение было поставлено на такой комсомольский организационнный лад, и начались серии с предварительными прослушиваниями и учетом всех неприкаянных романтиков. Потом состоялся первый московский рок-фестиваль, где выступал и «Николай Коперник». Причем время было понятное, порядки нисколько не изменились и, наверное, сейчас уже трудно представить, но тогда никому в зале вставать не давали. Не то что танцевать перед сценой или в проходах. Я к этому мероприятию готовился очень серьезно, к тому же у меня всегда была любовь к кратерам, вулканам всяческим, что однажды привело к знакомству с парнем, который изготавливал лазерные приборы на каком-то советском предприятии или в институте. На концерте, как группа обладающая уникальной записью (смеются), мы поставили условие, что никакой дебильной советской светомузыки не будет. Традиционных рамп и прожекторов, которые появились позднее, там не было. Все делалось самодеятельно совсем. Кто что умел и мог. Знакомый изготовил мне лазер, и весь концерт прошел практически в темноте, которую разрезал синий фосфорный лазерный луч. Игорь Лень пригласил свою подружку арфистку, которая сидела на сцене вся в бриллиантах, или как это у них называется…

Синяя подсветка и космическая музыка. Причем с переходами от спокойной к агрессивной. И зал просто взорвался. Причем все, кто играл рок-музыку так и не вкурили в чем фишка. «Новая волна» – новая эстетика. Мне потом Вася Шумов говорит: «Я вообще не понимаю, что произошло. Нет, ну странно, что звучит такая достаточно тихая и спокойная музыка, а все вскакивают и кричат как на хард-рок концерте. Мир сошел с ума». А я отвечаю, что я же предупреждал, что будет именно так.

Был еще эпизод с дурдомами. Когда становилось невмоготу от серой действительности, я, чувствуя что сейчас прям взорвусь от нереализованности, сам сдавался в лечебницы.

М. Б. Хотел всем доказать, что ты инопланетянин?

Ю. О. А чего доказывать, и так все предельно ясно. Туда много таких инопланетян залетало. С Голубевым из «Тупых» у нас просто рядом койки стояли. Он тогда очень любил Rolling Stones, а я уже их разлюбил, но все равно терпел все эти околокосмические рассуждения. Но местечко, я вам доложу, необычное. Там же где-то неподалеку Зыкина лежала. Алкоголизм, срывы. Шоу-бизнес без прикрас. Отдохнув, конечно же, приходилось снова адаптироваться к советской среде.

После концерта мы подружились с Васей Шумовым. Его я и раньше уважал, и, наверное, всегда буду уважать. После фестиваля я сказал ему, что нужно уметь менять цвет глаз и направление звезд, и что это очень просто. У нас тогда даже образовался совместный проект «Марсианские пауки», одноименный британскому проекту, такое вот трио: Мамонов, Шумов и я. И все постоянно твердили одно. Петя говорит: «Вас посадят». Вася мне тоже: «Нас посадят». Я говорю: «Конечно посадят». И тогда Петя предлагает устроиться на работу лифтерами, потому что не было еще никакого хозрасчета, трудовые книжки самодеятельным музыкантам еще не выдавали. И вот, вместо того, чтобы запускать ракеты в космос, мы запускали инвалидов-писателей в лифтах в Московском доме писателей.

Представь картину – после концерта сижу в черном костюме, в черном галстуке селедочкой, в белой рубашке. На столе стоит бутылка шампанского, в которую вставлена для камуфляжа розочка. Вижу: спускается какой-то такой полусгнивший человек, страшный, еле плетется, и так, знаешь, медленно-медленно ко мне поворачивается и смотрит. А я после этих синих подсветок на концерте еще не отошел. Думал разрыв сердца будет, (смеются) Вот таких вот космонавтов и запускали.

Заходил к нам Саша Башлачев, единственный реальный бард за все 80-е, к сожалению, потом он уехал в Питер и там пропал. А тогда и он к нам заходил, и мы ходили на его квартирники.

Еще отогревали все эти панковские истории про Свинью и слухи про то, что он нагадил на Красной площади. Звал тоже на концерты, но так и не пересеклись. А местечко у нас было славное, смена начиналась тем, что начальник, бывший полковник, собирал всех старух и включал «Вечерний звон». Поскольку мне приходилось часто отлучаться для участия в различных записях, на меня там жутко напрягались. Последний раз ко мне приезжал Анжей из «Манекенов», и по возвращении я придушил там кого-то. Сорвался. Сам понимаешь, сижу как в похоронном бюро, в костюме с бриллиантами, и шизофреников в литературные империи запускаю. А на улице весна, солнце такое… Мы сидели тогда раздельно, по трем подъездам, я, Петя, и Вася. При этом отходить никуда нельзя было. Гестапо. Достало это все меня, нашел я Шумова и говорю: «Вась, давай уходим, а?» Он мне: «Юр, я тоже увольняюсь. Вот сейчас Петю дождемся и уходим». И вот, вдалеке появляется модель в шапочке-петушок «ЦСКА», с дипломатиком, плывет такой полувменяемый Петро. Ждем его, договариваемся о прощальной вечеринке с Васей, и тут Петя бросается на землю и говорит: «Вот Юра, вот эти листья – это наш мир. А я – это корни, это корни». И начал откапывать желуди. Запускать свои щупальца под землю. Тогда мы как раз написали песню «Лифт на небо» и устроили в старушечьем раю прощальный концерт, на который наехало немало человек знакомых.

На дворе стоял уже 87 год, и стали проводиться официальные рок-концерты. Была еще серия выступлений на Кузнецком мосту, но меня не так уж часто звали, побаивались и харизмы, и живописи моей. Тогда же состоялся фестиваль в Прибалтике, где местная публика вообще не воткнулась в авангардное действие. Им всем нужно было веселье и песенки такие, чтоб хором подпевать можно было. А я, как обычно, подошел ко всему серьезно. Мой друг, Ричард Арвелла, помог со сценическим образом и мы соорудили такую целлофановую конструкцию наподобие букета, куда меня, абсолютно голого, воткнули. В итоге я представлял собой целлофановую мумию с седыми волосами, зачесанными после покраски. Прибалты после нескольких минут выступления взорвались от негодования и начали свистеть и орать. Тогда же как раз шла мощная конфронтация между Россией и Прибалтикой. И мы попали на ее пик. «Кино» кое-как отыграло, «Наутилус» еще как-то терпели, а меня уже вообще не могли. У меня колдовская музыка. Причем с самими прибалтами у меня были чудесные отношения. Я частенько отдыхал по всяческим местным замкам.

Ездил, как уже говорил, и в Питер, общались с местными музыкантами, которые тоже налегали на все электронные новации. Тогда там были «Виды рыб», «Новые композиторы». Я ездил туда и раньше, в начале 80-х, когда «Братья по разуму» только начинали клеить вручную пленки, ездил и позже, когда «Новые композиторы» клеили фрагментики кинофильмов. Чем-то помогал, чему-то и учился.

Вообще, страсть к поездкам меня не оставляла. Когда мне все окончательно надоедало, я открывал карту и тыкал не глядя пальцем. Ткнул – Абакан. Далеко. Смотрю, денег вообще-то немного, билеты дорогие, но выбор сделан – лечу. Там, в принципе, Хакасия, Тува недалеко. Прилетаю туда. Видок у меня как обычно, мягко говоря, импозантный. В руках саксофон. Думаю, поеду учиться играть на саксофоне именно в Абакан, (смеется) А я еще прочитал в какой-то книге – чтобы научиться управлять своим голосом, нужно прислониться лбом к дереву особому. Как-то все это складывается, что деревья нужные оказались не ближе Абакана. Куда идти? Спрашиваю у прохожих где здесь музыкам обучают. Местные говорят, что у них есть музыкальные училища и показывают в каком направлении двигаться. Горы вокруг черные, а я иду с саксофоном в длинном плаще камышового цвета с Тишинки. Люди реагируют неадекватно, но подвозят до местного музыкального училища. Прихожу: сидит какая-то женщина, которая говорит, что мне можно отлежаться в любой комнате общежития. Захожу в комнату, по углам сидят темненькие человечки и скрежещут зубами. Я, не обращая внимания, рухнул и отрубился. Проснулся весь разбитый, понимаю, что сплю напротив туалета, и через меня люди перешагивают. Дверь выбита, в унитазе клокочет вода. «Ну все, – говорю, – я к вам из Москвы прибыл, давайте, показывайте где тут у вас чего». Отвели меня в дирекцию, где я сказал, что хочу сдать экзамены. А уже зима, все сессии давно кончились. Мне отвечают, что можно считать, что экзамены я сдал, и что уже принят. На следующий день пришел на урок, а он оказался по литературе. Спрашиваю: «А саксофон-то когда?» Понял я что саксофон мне здесь не освоить и прям с урока пошел домой звонить. А на улице меня уже местные бандосы окружают, видимо, слух прошел, что чудище какое-то из Москвы приперлось. Давай со мной знакомиться и возить показывать местные достопримечательности. Приехали мы тогда в какой-то Саяногорск, и ребята меня устроили перекантоваться к единственным интеллигентным поселенцам которых знали. Семья учителей истории. Семья оказалась очень милой, а места – очень необычными и живописными. Было много разговоров, которые закончились моей поездкой в Туву. Отвезли меня к шаманам. Я как увидел все эти юрты и бубны, сразу спросил нельзя ли пообщаться о самом важном. Сели мы тогда на берегу реки, и шаман мне чего-то там предложил откушать. Сидели разговаривали… Вдруг смотрю: вместо одной луны – две. Прошло еще немного времени – три. Шаман говорит: «А чего ты хочешь? В три часа – три луны».

Я объясняю, что приехал специально чтобы научится играть на саксофоне и что слышал про какое-то дерево, у которого можно научиться играть и обрести голос. В общем, я там гулял, гулял, пока он мне не показал это дерево. Сказал, что нужно целиком прислониться к нему и делать вот так: «зыыыыыыы». Я так и делал почти неделю. А по возвращении я узнал, что подобным экзекуциям подвергались многие музыканты, включая Курехина.

С «Поп-механикой» я как-то не завязался, там все больше процветали джаз и индастриал. Но, кстати, мы встретились с Курехиным практически перед его смертью. Мы дружили, у нас одно время была компания. Мамлеев, Дугин Саша. Сергей с ними общался. Заезжали ко мне и Густав с Африкой выведать что новенького, а я им тогда переправил исторический журнал, который назывался «Милый ангел». Курехин им заинтересовался, приехал в Москву, познакомился с Дугиным, и началась дружба с этим на самом деле интересным человеком. Но в музыкальном плане мы ничего не делали, потому что его проект уже отъездил по Европам, Курехин к тому времени сделал лейбл и пытался выпустить хардкоровую пластинку с диким саундом. Но ничего не получилось, он просто заболел и резко ушел. Мне звонит Сашка Дугин и говорит, что Сережа в больнице, умирает, у них трагедия. Я жду, мы вроде договорились с Сергеем, что он выпустит мою пластинку, ему все понравилось. Это были уже 90-е, нам так и не удалось никак посотрудничать. Очень жаль.

Тогда же начались постоянные смены в коллективе. Люди приходили, уходили. Хотя наш саксофонист, Игорь Андреев, я его у Хафтана увел, играл постоянно в «Копернике», пока я сам не закрыл проект. После старта Рок-лаборатории, к началу девяностых, мы уже имели достаточно серьезный послужной список и европейский тур. Все делалось очень искренно, по-молодому и привлекало огромное внимание. Ездили по Голландии с организацией «Цирк», плавали на корабле, играли концерты как бременские музыканты – приплывали в портовые города и давали концерты.

Потом Шумову позвонил Стас Намин, сообщил, что хочет открыть клуб, нужны команды и пригласил присоединиться. К Намину пошли Леша Борисов с Иваном Соколовским, Шумов с «Центром» и я с «Коперником», в котором в то время было два клавишника: Паша Хотин из «Звуков My» и Костя Смирнов. Да, была попытка организовать «Гильдию миллионеров», но она долго не продержалась. В театре у Стаса были репетиционные комнаты, мы репетировали, проводили концерты на стадионах, на одном из которых, в Олимпийском, я познакомился со своей будущей женой – француженкой Катрин Рое, приехавшей в СССР с группой контрактников.

В конце 80-х «Николай Коперник» в полном составе уехал во Францию, мы жили там несколько месяцев. Во Франции все ребята перевлюблялись и «Коперник» в результате распался. Мы с Катрин тоже жили во Франции, где в академии «Иркам», в лаборатории Пьера Булеза занимались тем, что записывали живые акустические инструменты и разделяли отдельные звуки на обертона, потом этими обертонами играли ноты. Неожиданно у меня начали покупать картины, которые стали получаться нечеловечески красивые, видимо, за счет гармонии с музыкальным творчеством. В результате я ушел в минималистическую классику, записывая множество композиций, которые, к сожалению, так и нигде не вышли. И сейчас, слушая эти магнитофонные кассеты, я подчас не понимаю как я это сделал…

Мы с Олегом натягивали презервативы на чашки, щелкали этим и делали из извлеченных звуков интересные необычные барабаны. Получалась музыка, напоминающая ранний Aphex Twin. Появлялись и приезжали музыканты: тувинское трио «Озюм», в переводе «ростки», во главе с Откуном Достаем, Вова Синий, Костя Челита. Мы обязательно что-нибудь создавали, творили и тут же записывали невероятные композиции. Сэмплеры звучали шаманскими якутскими бубнами, тувинцы пели под сложный индустриальный бит – очень необычно и впечатляюще.

Мы с Олегом решили сделать тогда новую группу и назвали ее «Ф. И. О.», то есть «Фамилия Имя Отчество». Олег Андреев, красивый, пластичный человек, профессиональный музыкант, прекрасно игравший и смотревшийся со своим безладовым басом на сцене, тоже переключился на синтезаторы. Acid House диктовал моду на плотные жужжащие звуки. Я считаю, что подобная музыка появилась еще тогда, когда мы играли с «Новыми композиторами» на аналоговых машинках, с этими нарезанными, сэмплированными битами. Брайан Ино, когда приехал, услышал эти записи, удивился, заинтересовался нашими наглыми технологиями беспардонного кромсания, загорелся и повез эту идею на Запад. При этом только концертной и клубной музыкой старался не ограничиваться.

М. Б. Да, кстати, а как в кино-то занесло?

Ю. О. Ну как… Как обычно бывает в таких историях, знакомая сказала, что снимается фильм, нужен композитор, и ничего не подходит. Встречаемся с Томашем, режиссером фильма, дружимся. Он показывает свои сюрреалистические индустриальные обрывки, кумекаем, и я ему подбираю саунд. Я начал писать сцену за сценой. Приезжаю на съемочную площадку, Томаш начинает мне объяснять про титаническую битву добра со злом в условиях индустриального сибирского пространства. А в это время снимается сцена, где Томаш пытается добиться от Сидихина настоящего честного и окончательного удара по главному отрицательному персонажу в виде татарина Бекбулатки. Короче, добились того, что Бекбулатку увезли в больницу. А он здоровенный такой бугай, и когда на просмотре этот Булатка вскочил с криком «Полное гавно», Томашу пришлось просто от него убегать, (смеются).

А просмотр был в кинозале гостиницы «Россия», вынесся этот Булатка на улицу, встал на поручни гостиничного парапета и прыгнул вниз. Бух – встал на ноги, как в компьютерных играх, и ушел по трассе в никуда. Такие дополнительные, не вошедшие в картину, кадры. Хотя фильм был достаточно забавный. Абсурдный конечно, но такого абсурда хватало в реальности. А уж если судить по тому, что тогда снималось вообще, то «Дети чугунных богов» выглядел прорывом.

Сидение в расписной комнате, на SNC, которая постепенно превращалась в клуб по электронным интересам, привело к определенному росту. Я как-то вырос из ньювейва и давал электронный хардкор по вновь открываемым клубам. Мы делали шоу с Кириллом Преображенским и Лешей Беляевым, которые накануне 90-х объединились в творческую группу. Леша носился по сцене в пальто и огромных трусах. Я был с топором, который обклеивал оракалом. Это было уже в тот период, когда участники «Коперника» и даже «Ф.И.О.» переженились и разъехались по заграницам, а я остался совсем один. А потом узнал, что у нас такой хардкор запретили вообще. Была, конечно, отдушина на начало 90-х – клуб «Акватория», где реально было собрано все самое передовое. Было классно, много помещений разных, все можно, и все разнообразие проводится единовременно. Эйсид-джаз, хардкор, драм-н-бейс, джангл и все такое. Там было очень смешно, когда чеграши бритоголовые прибегали из разных районов, одни из-за хардкора, другие любили драм-н-бейс, джангл. И вот они между собой там устраивали потасовки. Потом на кислотный огонек подтянулись и «быки».

Когда там был фестиваль, я вместо не сильно разрешенного хардкора, ввел новый стиль «У-бит». (смеются) По-моему, отличное название. Было это все зимой, на одном из первых рейвов. Нарядились мы все, конечно же, монстрообразно. Сашу Лугина из «Севера» одели в костюм чудовища из фильма «Чужой». А. Л.ша достал где-то пинбольное ружье, и давай танцующего Сашу из него расстреливать. Музыка гиперхардкор, расстрел «Чужого», полная феерия среди танцующих «быков». Здесь стоит отметить, что, на мое скромное мнение, вся эстетика эйсид-культуры в Москве потому и загнулась, что начавшись как нечто элитарное, очень резко подтянула люмпенские и рекетирские массы, превратив все действие в абсурд. Такой же как на советских дискотеках. Мы поэтому и глумились с этим «У-битом». А бедный Саша со сцены ушел весь в синяках. Раздевается, весь в синяках, и орет: «Я же актер, как так можно, (непечат.), в упор, (непечат.), стрелять в человека?» На что ему вполне справедливо заметили, что вот такая вот эстетика, «У-бит» – убивающий чужих (смеются). Меня же, разумеется, больше всего интересовали разные модели синтеза и изобретательство.

М. Б. А к космосу общему этот синтез что-то добавляет?

Ю. О. Хороший вопрос. Космос – это то, на чем ты сидишь. Табуретка. Это не то, что видел Гагарин или американцы на Луне. Нет. Космос – это всё. Причем все вещи в космосе находятся в состоянии синтеза. Вот, к примеру, представьте себе какое-то плато, разливной луг, горы, и талые снега льются на плато. И ты стоишь где-нибудь там и хлопаешь в ладоши. И слышишь отражение. Потому что звук – это отражение. Но это отражение – явление и в той и иной среде. Это среда, которая находится вот в этой воде, и ты стоишь в ней по колено, в разливном лугу – это будет один объем. А осколки звука, то есть продолжительность и вибрации воздуха имеют значение для иной среды. При этом все действие – синтез между двумя измерениями. В мире звука и мире вещей много общих взаимосвязанных моментов. Один бокал будет звучать так, другой – по-другому. При этом значительную роль в разнице звука играет масса и химический состав предмета. Вот что я подразумеваю под термином химический синтез в музыке. В живом мире есть природа вещей, в неживом – химический состав. Плюс география и положение вещей.

Это увлечение пошло с тех времен, как я переселился к Стасу Намину. Мы там делали пластинку, еще был жив Олег Сальхов. Проект был абсолютно кислотным. Заходит как-то Стас Намин с Соловьевым, а я стою уже два дня, все подкручиваю ручки у синтезатора. Стас меня как диковинку показывал, видимо, не понимая, что именно я там делаю. А мне по барабану – стою пишу. Проходит третий день. Олег Сальхов приезжает: «Ты чего, еще домой не уезжал?» Я говорю: «Нет, пока не уезжал, пока здесь». Стою пишу. На четвертый день уже тусовка собралась, ну просто, полюбоваться на героя. А я уже абсолютно бледный, глаза светло-голубого цвета какого-то, изменил цвет глаз, уже тучи такие наползают – стою пишу. Ну и пока стоял, перезнакомился со всеми, кто тогда приезжал к Стасу в гости. Богдан Титомир тогда оторвал часть моего творчества, подтянулись киношники. Всем чего-то перепало от процесса этой записи. Потом пригласили в какое-то кино, куда я приехал разодетый как петух. Какие-то штаны, знаешь, в треугольниках такие, весь такой «вырви глаз». А мне говорят, что сейчас меня какой-то огромный мужчина в кадре будет куда-то бросать. «Ну, – говорю, – берите, бросайте». А мне: «Куда тебя такого нарядного бросать-то?» В общем, как-то не сложилось. Зато когда по произведению моего знакомого Виктора Пелевина ставили спектакль «Чапаев и пустота», меня пригласили для совместной работы над звуком. Когда встал вопрос кому играть, Сергей Петрович Никоненко сам вызвался, да и кому еще Чапаева играть? Тусовка собралась замечательная, и гастроли удались на славу. Было на самом деле, да и сейчас есть, немало работ с прошумевшими группами и исполнителями, но это все не совсем личное творчество, так что о нем говорить-то? Вот с Анжеем из «Оберманекенов» недавно записали композицию, для фильмов музыку пишу иногда.

М. Б. Ну а как мириться-то с реальностью романтикам в мире чистогана и всей остальной фигни?

Ю. О. На самом деле тут все просто, нужно быть просто выше. И все. А самое главное… Не, ну понимаешь, мысли могут быть разными, главное, чтобы они, эти разные мысли, не реализовались полностью.