Итоги и перспективы Доклад, прочитанный на заседании клуба «Постперестройка» 20 декабря 1993 г.

Вступление.

Кому-то, может быть, покажется странным, что после столь бурных политических событий, закончившихся созданием нового органа представительной власти, я не стану подробно останавливаться на всем, что касается перспектив его дальнейшего участия в политической жизни страны. Но, как это следует из целого ряда моих публичных выступлений, я с самого начала не был склонен абсолютизировать значение новых органов политической власти в тех процессах, которые я прогнозирую на конец 1993 года и первую половину 1994 года как высоковероятные. Кажется, события последних дней и недель свидетельствуют о справедливости данной мною оценки роли новых органов представительной власти. Во многом ситуация будет развиваться в определенном направлении, независимо от того, как именно будет вести себя Дума и Совет Федерации. Иные факторы определяют стратегические характеристики политического процесса, и, говоря об этих факторах, а не о Думе и Совете Федерации, я тем самым выражаю свое отношение к тому, что происходит на поверхности политического процесса. Кому-то это может показаться снобизмом, но, уверен, будущее подтвердит правильность тех приоритетов, которые я выдвигаю в данном докладе.

Часть I.

Россия, Постиндустриализм, Новый социализм.

Три эти понятия, образуя единое целое, представляют собой ту триаду, в рамках которой будет решаться вопрос о власти в его стратегическом измерении. Для того, чтобы не быть голословным, мне придется совершить некий исторический экскурс.

Вначале — о делах давно минувших дней, имеющих для нас сегодня самое насущное значение. В зале много молодежи, которая воспринимает сталинский период в кодах «перестроечной публицистики». Но этот язык уже мертв, и молодежи придется учиться новому, более жесткому и прагматичному отношению к прошлому, что вовсе не исключает чувств негодования, сострадания и любви. И, однако, все более весомыми с каждым годом будут понятия сугубо профессиональные. Новой оппозиции придется учиться профессионализму, если она не хочет повторить судьбу своей предшественницы.

С учетом этого далеко не праздным оказывается вопрос о политической формуле сталинского общества. Термины «диктатура», «тоталитаризм», «сталинщина», «административно-командная система» — это термины-монстры из эпохи перестройки, столь же далекой от нас, как и эпоха, связанная с именем Сталина.

Они сыграли свою роль в оболванивании общества и подготовили вкупе со всей демократической фразеологией кровавые события 3–4 октября 1993 года.

Вместе с этими событиями они ушли из нашей жизни, как, впрочем, и хлесткие риторические обороты оппозиционеров из ФНС, резво побежавших на выборы и упокоившихся в высоких креслах народных избранников.

Все это, увы, не надолго, все это, увы, химерично. Беда уже стучится в наши двери, и предотвратить ее с помощью заклинаний вряд ли удастся. Парламентская риторика столь же эффективна в этом вопросе, как и якобы грозный рык исполнительной власти. Целей нет ни у тех, ни у других, структура власти не определяется ни теми, ни другими, реальность понимается чересчур однопланово и линейно, политические технологии, если можно так выразиться, одинаково убоги, и на всем, увы, лежит отпечаток перестроечного публицистизма.

На профессиональном языке базовая политическая формула сталинского общества — это блок коммунистов и беспартийных.

Такой блок реально существовал, он не был фикцией, как это кажется людям, не знакомым с реалиями той далекой эпохи. На самом деле движение вверх по социальной лестнице не определялось в те годы только принадлежностью к правящей партии. Беспартийными были многие ключевые фигуры того общества. Большая часть ученых не имела отношения к ВКП(б), а в ряде отраслей науки парткомы были просто запрещены и членство в партии считалось для крупного ученого чуть ли не недостатком. Беспартийными были в те годы все отцы атомного проекта: Курчатов, Харитон, Зельдович и Сахаров, что не мешало им быть трижды Героями Советского Союза и руководить в абсолютно единоличной манере огромными коллективами, распределяя по своей воле колоссальные инвестиции.

Какой ЦК мог вмешаться в их деятельность? Гениальность сталинских наркомов Ванникова и Славского состояла в том, что они тоже ни во что не вмешивались и лишь спрашивали, «чем можно помочь». Собственно, и сам руководитель атомного проекта с вызывающей тяжелое чувство фамилией Берия вел себя с учеными не как страшный начальник, а как один из соучастников в общем деле, находящийся, так сказать, на подхвате.

Все решали интересы дела. Все решала компетентность. И в этих условиях удалось достичь очень многого. В целом Сталин относился к партии достаточно специфическим образом и, зная в лицо и по именам всех ключевых наркомов и даже руководителей главков, относился гораздо более сдержанно к кадрам из партии.

Да, конечно, и тогда идеологический монополизм, идеологическая зашоренность, со временем перешедшая в идеологическую ущербность, приносили немалый вред стране и общему делу. В своей первой статье о механизме соскальзывания, датированной 1989 годом, а написанной еще двумя годами ранее и кочевавшей из газеты в газету с неоднократным рассыпанием набора, я цитировал зловещую фразу Зиновьева, произнесенную им в апреле 1923 года на XII съезде РКП(б) и адресованную одному из моих любимых героев революции Леониду Красину. Фраза звучала так: «…Мы попросим некоторых наших товарищей, которые слишком часто суются к нам со словом „не компетентны“, чтобы они забыли это слово». Я писал далее: «И — они забыли. История не должна повториться».

Увы, история повторилась, и, не поняв, почему это так произошло и что же все-таки произошло, мы не сможем двигаться дальше.

Критерии компетентности были сохранены и пронесены через сталинский период с невероятным трудом и с нередкими искажениями, и все же многого удалось добиться благодаря тому, что в каком-то пространстве значение компетентности удалось сохранить вопреки зиновьевским заклинаниям.

Войну выиграли профессионалы. И не партийная рьяность определяла их место в военной иерархии. Ректор МГУ Петровский не принадлежал к правящей партии, но играл важнейшую роль в построении нашей образовательной системы. Космос и авиация, фундаментальная и прикладная наука, ключевые области оборонного и технического строительства были затронуты порчей некомпетентности не столь сильно, сколь это можно было бы представить себе по описаниям наших перестроечных публицистов. Даже гонения в сфере кибернетики и генетики, хоть и являются образцом зиновьевщины, погубившей очень и очень многое, не так повлияли на торможение научного прогресса в этих областях, как пресловутая 6-я статья Конституции, выдуманная окружением Брежнева и приведшая к непродуктивной тотальной псевдопартизации общества. Кстати, давно бы следовало внести ясность в вопрос о том, кто же именно являлся творцом этой новой, закрепленной в 6-й статье, формулы о всеобъемлющей и руководящей роли КПСС.

Мы должны говорить правду, невзирая на имена, а эти имена не только и не столько из обоймы так называемого махрового брежневизма. Нет, и молодые «прогрессивные» кадры той эпохи, призванные позднее под знамена либеральной реформы М.С. Горбачева и сделавшие идеологию диссидентства последней действительной идеологией умерщвляемой КПСС, приложили в брежневские годы свою руку к тотальному «окапээсэсиванию» нашего общества.

Здесь нельзя обойти стороной имена Арбатова и Шахназарова, Бурлацкого и… и даже Юрия Карякина. Время расставит точки над «i», и страна узнает, что кроется под термином «завидовцы» или «завидовская команда Леонида Ильича Брежнева».

Здесь важно не сводить счеты, а, сказав правду, понять, где и когда осуществился тотальный поворот нашего общества в сторону конституционно зафиксированного всевластия некой разлагающейся доктрины и загнивающей оргструктуры.

Тотальный поворот в эту сторону, безоглядная идеологизация, сведение партбилета к форме обязательного пропуска на всякую руководящую должность в любой сфере жизнедеятельности нашего общества произошли именно в эпоху брежневизма, на зрелой стадии оного и не без помощи либеральных экспертов, чья роль уже в ту эпоху была, мягко говоря, «многосмысленна».

Приход Горбачева после серии геронтократов был воспринят с ликованием очень и очень многими. Лично я, достаточно хорошо понимая всю сложность расклада сил в высшем эшелоне партийной номенклатуры, тем не менее весьма долго считал за благо приход молодого партийного лидера. Общество не могло дальше жить от одного старца до другого. Оно не могло и далее слышать задыхающееся предсмертное «Хорошо-о». Оно не могло и впредь находиться в тисках омертвелой и вызывающей отторжение идеологии. Оно не могло питаться рецептами тридцатилетней давности в сфере управления наукой и производством. Все мы понимали неоднозначность происходящего. Но понимали и то, что технологический паритет нашей страной теряется, что вслед за этим будет утерян и военный паритет, что вызревает новая, крайне опасная социальная структура криминалитета, предъявляющего претензии на реальную власть. В этом смысле и доклад Горбачева XXVII-му съезду партии, и уж тем более выступления Ельцина как на этом же съезде, так и на ныне уже забытой, но столь важной тогда научно-практической конференции (где лично я впервые столкнулся с новой политической фигурой, обладавшей, как тогда казалось, ясным пониманием остроты ситуации и близости края бездны) были огромными событиями для всех, кто ждал перемен.

Да, надежды были обмануты, мы соскользнули в бездну и продолжаем катиться в нее все с большей скоростью, но не будем перенимать стиль оценок наших противников из якобы демократического лагеря и говорить, что перестройка есть тотальное зло и наихудший вариант развития событий.

Я утверждал ранее и подчеркиваю в очередной раз, что наихудшим вариантом мог бы быть очередной беспомощный старец плюс завинчивание гаек, зажимание общества в жесткий политический панцирь устаревшей моноидеологии с постепенным выеданием из-под этого панциря живой социальной ткани, с удушением всего подлинного и живого, с умерщвлением всякого сколь угодно нужного знания, не укладывающегося в мертвые догмы, с подавлением строптивой компетентности и возвеличиванием посредственности, которая притворяется верноподданной и копит исподтишка злобу не только на идеологию и даже не только на государство, но и на общество, на его историю.

Такое омертвелое общество в течение долгого времени могло бы управляться с помощью определенных технологий извне. Мы были бы сырьевым источником, консолидирующим Запад и весь мир военным жупелом, объектом для спецмероприятий западных спецслужб под видом «борьбы с коммунизмом и тоталитаризмом».

В чем порочна идея заговора ЦРУ как главной причины разрушения СССР?

Во-первых, все разведки ведут заговоры против противника — это не объясняет причины его поражения. Образно говоря, можно обвинять дождь в том, что ты промок. Но остается открытым вопрос, где был зонтик.

Во-вторых, это означает, по сути, сокрытие или преуменьшение роли многих внутренних игроков.

В-третьих, в этом есть синдром поражения.

В-четвертых, если даже всепроницающие спецслужбы СССР оказались беспомощными, то что же делать теперь? Создавать еще более мощные службы в ослабленной стране? Огораживаться до такой степени, чтобы окончательно задохнуться? Что-то тут не то!

В-пятых, слишком много сам Запад говорит о своих агентах. Поскольку такое говорение входит в правила проведения спецмероприятий, стоит ли слушать все, принимая за чистую монету?

В-шестых, так ли уж «мудро и мощно» ЦРУ, чтобы разрушить великую державу?

В-седьмых, если оно так мудро и так мощно, то на кого, извините, оно работает? На Америку ли? На ее ли «гос. интересы»?

В самом деле, как западные интеллектуалы из спецслужб, столь сильные, что могли разрушить великую страну с бдительными спецслужбами, имея столь ценную агентуру, а значит, и контролируя столь важный властный ресурс, как генсек КПСС, могли заняться разрушением системы и подрубанием того сука, на который им удалось столь удачно залезть, — вместо того чтобы программировать нужные эффекты с сохранением видимости омертвелого тоталитаризма и постепенным расширением своей агентуры в высшем всевластном органе страны-конкурента, аппарате ЦК КПСС?

Один мой знакомый номенклатурщик, далеко не глупый и очень порядочный человек, недавно честно признался мне, что если бы в 1986 году их выстроили в холодный зимний день на мосту через Неву и заставили прыгать вниз головой, то, даже видя толстый слой льда на Неве, они все равно бы дружно нырнули.

Не могу взять в толк, с чего бы вдруг, имея столь совершенный инструмент, как КПСС, и контролируя столь ключевые фигуры, как большая часть высшего руководства, Запад решил пожертвовать инструментом и поломать его.

Нет, наверное, нам надо уходить от слишком простых объяснений. Кроме того, мы не имеем права признать «черной дырой» не только семьдесят лет российской истории, но и семилетие.

Будем помнить, что застигнутым этим семилетием мальчишкам десяти-двенадцати лет сегодня уже девятнадцать и вот-вот они войдут в активную политическую деятельность. Что мы им скажем? Что они воспитывались и жили в антисистеме? Что они не «совки», как оскорбительно именовали своих соотечественников перестройщики, а «пестки» — дети перестроечного безумия? А сами-то мы тогда кто после этого? Люди, перенимающие технологии, которые подсовывают им их враги, — технологии выпадения из истории, демонизации исторических периодов, разрыва цепи времен?

Открыто заявляю, что народ, принявший перестройку, не был глупо наивен. Он сделал это сознательно, осмысленно и не должен стыдиться своего выбора. Энергия масс, приветствовавших перестройку, не была черной. Другое дело, что эту энергию отлили в черные формы. Но исходный импульс был благим. И всякая попытка отрицать это, призывая к реставрации и реакции, — преступна и разрушительна.

Но что же произошло? И почему мы пришли к тому, к чему пришли? На это я попытаюсь ответить во второй части своего доклада.

Часть II.

Две перестройки.

Россия должна была взять постиндустриальный барьер. Без этого она была обречена на гибель. И сейчас в неимоверно более плохой ситуации перед ней стоит та же задача, и Россия должна будет решить ее или же погибнуть.

Но что значит взять постиндустриальный барьер? Я уже многажды говорил, что общество, построенное коммунистами к 1956 году, было реальным индустриальным социализмом в той его разновидности, которая могла быть осуществлена в России за исторически короткий срок и вслед за периодом катастрофического развития с 1915 по 1927 год.

Россия построила даже нечто большее. Ценой огромных жертв ей удалось взять индустриальный барьер без разрушения традиционного общества. Будем помнить, что разрушение «почвы», ломка традиционалистской структуры, обходилась всем странам, шедшим на такое разрушение, неимоверно дорого. Будем помнить и то, что подобная ломка, подрыв «почвы», в пока еще неопределенной, но, видимо, очень большой степени блокирует движение в постиндустриальный период. Ибо постиндустриализм в каком-то смысле является отрицанием индустриального отрицания доиндустриальных отношений, то есть превращенным возвратом к доиндустриальному бытию — новым «возвращением домой» в новом качестве.

Если некуда возвращаться, если дом, в который теперь необходимо войти, сожжен и даже фундамент его уничтожен, то есть ли основание для радости по поводу индустриальных успехов? Ведь двигаться-то надо к принципиально новому качеству! Большевики — кто вольно, а кто и невольно — совершили великое историческое деяние, и построенное ими общество при всех значительных дефектах давало возможности для ускоренного движения в эволюционном режиме, при весьма серьезных, разумеется, коррективах, но без всякого революционаризма.

Эволюционный постиндустриальный вектор движения был возможен. Он требовал смены парадигмы в пределах того же социализма. Он требовал перехода от идеологического приоритета к приоритету компетентности, он требовал иного принципа расстановки социальных акцентов. Инженерный корпус страны, ее подлинно элитные научные кадры, ее высококвалифицированный пролетариат города и труженики деревни должны были получить новый заряд для социального движения. Общество должно было быть вырвано из уравниловки.

Управление производством и оплата труда должны были быть в корне изменены. Качество труда должно было быть оплачиваемо на порядок выше, чем его количество. Но и здесь не было ничего нового. Советское общество при том же Сталине уже знало, что такое действительная разница в оплате по труду, пусть это, повторяю, касалось не всех областей, пусть сочеталось с полурабским трудом в деревне, пусть во многом базировалось на принуждении и терроре. Все это худшее совсем необязательно было копировать в момент, когда началась перестройка. Следовало, напротив, выделить разумные начинания, вспомнить забытый опыт блестящих советских экономистов, учесть высокий авторитет андроповских реформ при их, казалось бы, незначительности, неброскости, недолговременности и отсутствии четкого их осознания в обществе. Но народ-то ведь запомнил и воспринял ту андроповскую волю к очищению авгиевых конюшен загнивающего общества, которой, он, возможно, сам и наделил шефа КГБ СССР, фигуру в целом неоднозначную. Я утверждаю, что начальный импульс и всей партии, и большинства ее руководства в 1985 году предполагал именно переход в постиндустриальную социалистическую парадигму развития советского общества с обязательным в этих условиях преодолением барьера моноидеологизма, с обязательным обеспечением информационной свободы, с обязательным изменением как социальных, так и политических приоритетов.

Когда же был совершен неожиданный поворот в другую сторону и сломана становившаяся постиндустриальная социалистическая парадигма эволюционного развития?

Это произошло в тот момент, когда началось кооперативное движение, когда ставка была сделана на новые отношения собственности. Именно эта ставка сломала хребет обществу и заставила его начать передел собственности и неизбежную при этом борьбу за передел власти между корпоративными кланами, группами, группировками, ищущими прикрытия для свои алчных вожделений в тех или иных псевдоидеологиях — псевдонационализме, псевдодемократизме, псевдопатриотизме и т. п. Идеологиях, которые не более чем ширмы для первоначального накопления капитала, для неслыханного перераспределения национального богатства, исчисляемого в буквальном смысле слова триллионами долларов. Почему же партия не захотела взять на вооружение постиндустриализм и возглавить постиндустриальный прорыв? Ответов здесь может быть несколько.

Ответ 1. Деформированная ментальность партийных кадров не позволяла даже воспринять новую парадигму социалистического развития, партия была архаичной и не могла измениться в нужном направлении. В какой-то мере это действительно так, но сводить все к этому вряд ли целесообразно. Лично я помню, какое воздействие оказала на определенные круги партии книга «Постперестройка», как были восприняты начинания МГК КПСС при Юрии Прокофьеве и программы реформирования партии и общества в постиндустриальном духе. Там не было отторжения, хотя, возможно, не было и полного понимания того, на что именно замахивается группа партреформаторов 1989–1990 годов, включавшая в себя столь разных людей, как Олег Шенин, Юрий Прокофьев, Людмила Вартазарова и ваш покорный слуга.

И тем не менее союз городов-героев, созданный по инициативе московской партийной организации в 1991 году, принял новые ориентиры. Расчеты показывали, что эти ориентиры принял бы и XXIX-й съезд партии. Все сорвал путч. И трудно определить сегодня, в какой мере этот срыв был скрытой целью августовского путча, не осознаваемой и сегодня, кажется, многими из его участников.

Итак, далеко не все партийные силы отторгали идею постиндустриального прорыва, изложенную в книге «Постперестройка», даже тогда, когда эта идея уже была подвергнута травле и справа, со стороны ортодоксов, соблюдавших чистоту марксизма-ленинизма, и слева, со стороны либеральной партийной элиты горбачевско-яковлевского толка. Тогда в чем же дело?

Ответ 2. Мысля в категориях власти и имея скрытый замысел перестройки, ядро партийной элиты понимало, что отказ от идеологии — это отказ от власти. Оно не желало терять власть в ходе постиндустриального прорыва, возглавить который оно не могло. Оно предпочитало идти путем кооперативного движения, считая, что его-то оно оседлает и что в условиях, скажем прямо, номенклатурного капитализма ему удастся сохранить всю власть, якобы передав ее т. н. демократам, чтобы на деле свалить на них всю вину за народные бедствия и при этом лишь укрепить свои властные возможности благодаря изменениям отношений собственности.

Такое объяснение выглядит более правдоподобным, но и здесь есть изъян. Предполагается некая недостаточность компетентности в определенных кругах правящей элиты.

Возможно, что это справедливо по отношению к внешнему каркасу власти доперестроечного периода и начального периода перестройки. Но внутренние элитарные группы, сосредоточившие в своих руках действительную власть, особенно элиты спецведомств, обладали достаточной компетентностью для того, чтобы возглавить процесс и направить его в постиндустриальное русло. Конечно, это требовало жестких мер внутри самой партии и ее руководящих эшелонов. Но подобные меры легко могли быть проведены молодым генсеком. Пожалуй, жесткость этих мер была бы поддержана обществом в не меньшей степени, чем критика без берегов. Лично я помню свои собственные слова, сказанные в 1986 году, что я готов возглавить несколько батальонов спецвойск для целенаправленного силового очищения засоренной и отчасти перерожденной антиэлиты — номенклатурной элиты КПСС. Я считал и тогда, что без хирургии в этом вопросе не обойтись, что в хирургии нуждается не все общество, а обитатели нескольких сотен зданий, заполненных разжиревшим чиновничеством. Я был удивлен мягкотелостью Горбачева в вопросе о необходимом нам всем «чжэнфэне» и еще больше был впечатлен неадекватностью в этом вопросе первого секретаря МГК КПСС Б.Н. Ельцина. Что касается президента Б.Н. Ельцина, то он, при предельной антикоммунистической резкости слов, по сути восстановил сейчас все реалии брежневского режима, что беспокоит меня гораздо больше, нежели якобы авторитарные замашки этого лидера. Кстати, считаю нужным здесь ясно высказаться и об авторитаризме. Авторитаризм, как и любая другая политическая технология, не определяет собою главного — пространства целей.

Авторитаризм может быть инструментом деградации общества. В этом случае речь идет о лидере вроде того же Брежнева, который на длительном позднем своем этапе выполнял именно роль деградатора. Может быть также и модернизационный авторитаризм. Именно на него замахивается Ельцин. Но это всего лишь замах. Легко изобразить Петра Великого на эмблеме «Выбора России». Еще легче выбрать державный герб и сделать ряд ни к чему не обязывающих жестов. Но очень трудно быть Петром на деле.

Скажу больше: в постиндустриальных условиях, с учетом конкретной ситуации, и этот образ уже не является адекватным, пригодным для современности. Нам нужна теперь уже не модернизация, время которой в прошлом. Теперь же — либо все большая деградация, либо альтернативная парадигма развития с учетом культурно-исторической специфики и ориентацией на постиндустриальную перспективу. Такое возможно лишь в рамках качественно нового социализма — без радикализма и национального экстремизма, на что сейчас провоцируют, но социализма национально обусловленного, учитывающего культурно-историческую традицию, притом с конфессиональной окраской. В очередной раз изучая тезисы высшего лица католической церкви и, как мне кажется, верно понимая логику его политических и интеллектуальных шагов, я вновь позавидовал католикам, чьи лидеры способны к достаточно быстрому анализу изменений в геополитике и адекватным шагам идеологического и политического характера. Итак, сегодня речь может идти об альтернативной (то есть не модернизационной) парадигме развития России в постиндустриальном векторе с учетом ее культурно-исторического своеобразия и с опорой на весь ее духовный и идейный потенциал.

Если общество воспримет эту идею в еще более катастрофических условиях, чем сегодняшние, то политической технологией осуществления такой модели развития будет уже не просто авторитаризм, а весьма жесткая диктатура. Буду ли я противником такой диктатуры? Никогда и ни при каких обстоятельствах. Я не был им и пять лет назад и совершенно не понимаю, почему должен отказываться от своих мыслей и принципов ради следования общим местам и общим рассуждениям по поводу скомпрометировавших себя реалий. Другое дело, что модель необходимого стабилизационного и развивающегося процесса должна содержать в себе некие гарантии от перерождения в неэффективную, губительную для общества тиранию. Эта модель должна содержать в себе и механизмы постепенного смягчения типа политического управления обществом в сторону реального народовластия, возможно, даже более глубокого и продуктивного, нежели те его формы, которые рекомендует Запад всему миру как максимально реалистические и предельно эффективные.

Так давайте об этом и говорить. А не прикрывать фиговым листком демократии борьбу с непродуктивным режимом, ведущим общество к катастрофе. Одно дело — сохранение ресурса легальности и ведение борьбы политическими, а не силовыми методами постольку, поскольку это возможно на данном этапе. Здесь я был и остаюсь сторонником легальных методов с конструированием полноценных политических субъектов, отвечающих эпохе интеллектуальных войн, информационных противоборств, состязаний на уровне постиндустриальных требований. Здесь решает труд, труд каждодневный и самоотверженный, а не конвульсии. Здесь решает дисциплина, способность к практическим действиям, а не риторика. Все это вовсе не означает, что противостояние не может быть достаточно острым. Однако острота противостояния есть нечто, прямо противоположное провокаторству, с которым мы столкнулись отчасти и в ходе октябрьских событий. Я говорю «отчасти», потому что в Белом доме погибло много людей, относящихся, в полном смысле этого слова, к цвету нации. Но мы должны помнить о провокациях и извлекать опыт из случившегося. Только тогда мы вправе будем считать, что кровь пролита не зря. Мы должны избыть сентиментальность и не увлекаться мгновенной героизацией проигравших, ибо это свойство дряблых нисходящих элит, дряблых, вчерашних классов и групп. А постиндустриализм апеллирует к силам будущего.

Заканчивая описание вариантов ответа на вопрос, почему процесс развернулся не в сторону постиндустриализма, я должен поделиться своим пониманием поведения достаточно компетентных элит, которые участвовали в перестройке.

Итак, моя версия.

Ответ 3. Эти элиты понимали необходимость постиндустриального прорыва и не боялись за свое место в процессе. Но они понимали и другое. Призвав новые силы именно как силы, они должны будут делиться с ними властью. Без этого процесс был невозможен. А делиться властью с чужими эти элиты не хотели и не хотят. Здесь наступает почти бессознательный эффект отторжения. Да, власти будет больше, если поделиться и двинуть процесс в нужную сторону. Да, без этого можно потерять все. И все же не хотим делиться — и точка! Как говорят в народе, «ну хоть ты тресни». По-видимому, необходима глубокая катастрофа, задевающая не только народные массы, но и элитные ядра, чтобы осознание неизбежности перемен по существу, а не по декоруму дошло до элитного сознания наших отечественных игроков. Так что будем лечить элиты.

Одновременно — строя себя.