Подложная «исповедь»

Итак, Фелиппес был не только изолирован, но и попал в положение, когда единственным выходом было оказать крупную услугу Сесилу, перед которым за него уже ходатайствовали Монк и Уод. Не стоит забывать также, что до января 1606 г. Сесил мог пользоваться и услугами Барнса, заботливо посланного во Фландрию, подобно тому как Фелиппес был отправлен в Тауэр. Это как раз было время, когда суду была представлена «Исповедь» Томаса Винтера.

Была ли подделкой эта исповедь? 8 ноября Винтер был захвачен в Холбич-хаузе. Он был ранен стрелой в правую руку и поэтому не мог защищаться (если верить его «Исповеди», он получил другое ранение во время сражения, а позднее ему были нанесены дополнительно еще несколько ран). В результате Винтер перестал владеть правой рукой и после первого допроса не смог подписать свои показания. Однако через неделю, 21 ноября, Уод сообщил Сесилу, что у находившегося в Тауэре Винтера рана на руке настолько зажила, что он собирается записать все сообщенное министру в ходе состоявшегося незадолго до этого их разговора, а также все, что он, Винтер, сумеет дополнительно припомнить.

Надо полагать, что оригинал «Исповеди» — если он вообще существовал — куда-то исчез. Все попытки разыскать его в архивах пока остаются безуспешными. Этот подлинник должен был служить основанием написанного на десяти страницах текста «Исповеди», датированного 23 ноября 1605 г. и выдаваемого за оригинал. Почерк этого документа напоминает почерк Винтера, каким он был до ранения. Однако в кем имеется одна сразу же настораживающая деталь. Известно, что правописание фамилий тогда было еще очень нечетким (вспомним, что сохранилось много написаний фамилии жившего в ту же эпоху Шекспира. Это не раз давало повод к самым различным, нередко фантастическим предположениям и теориям). Хотя, вообще говоря, разное написание одной и той же фамилии было в начале XVII в. скорее исключением, чем правилом. Винтер во всех сохранившихся и не вызывающих сомнения в подлинности подписях неизменно и очень четко писал: «Wintour». В тексте «Исповеди» стоит подпись: «Winter», так, как обычно писали фамилию Винтера другие, но не он сам. Сравнение подписи в «Исповеди» с другими сохранившимися автографами Винтера почти исключает предположение, будто она получилась такой вследствие того, что перо случайно скользнуло по бумаге и две буквы «ou» превратились в «е». Конечно, подделыватель тоже должен был стараться точно воспроизвести подпись Винтера. Но ошибка со стороны подделывателя все же более вероятна, чем ошибка самого Винтера.

С этого текста «Исповеди», считающегося оригиналом и хранящегося в архиве Сесилов, Левинус Монк снял копию, которая была представлена королю. Яков сделал на полях различные пометки, в частности указав на одну показавшуюся ему неясной фразу, которая была после этого отредактирована. Текст копии Монка, сохранившейся в Государственном архиве Англии, и был напечатан в официальном правительственном отчете.

Возвратимся, однако, к предполагаемому оригиналу, который, может быть, является просто подделкой или более или менее переработанной копией и выдается за подлинник. На верху первой страницы характерным почерком генерального прокурора Кока дата 23 ноября почему-то заменена на 25 ноября (хотя в копии Монка осталась дата 23 ноября). Это не случайная описка, поскольку Кок специально сделал в начале и конце «Исповеди» приписки, гласящие, что документ содержит признание Томаса Винтера перед членами комиссии по расследованию заговора, сделанное добровольно 25 ноября и написанное им собственноручно в тот же день. Хотя нет никаких свидетельств, что Винтер действительно сделал это признание перед лордами — членами комиссии, в копии Монка рукой Сесила все они заботливо упомянуты как свидетели. Их собственные подписи отсутствуют.

В копии Монка, датированной 23 ноября, находятся на полях две небольшие и маловажные вставки в текст, подобные вставкам короля, сделанным для печатного издания. Однако такие же вставки на полях мы находим и в «оригинале», и при этом написанные тем же почерком, что и остальной текст! Очевидно, что вставки в оригинал были сделаны после того, как он из Тауэра был доставлен Монку для снятия копии. Малоправдоподобно, чтобы после снятия копии оригинал был возвращен Винтеру с приказанием внести в него эти изменения, не имеющие никакого серьезного практического значения. Напротив, считая «оригинал» фальшивкой, легко допустить, что подделыватель сделал добавления в соответствии со вставками, внесенными в копию начальством.

Наконец, сохранился фрагмент в несколько строк из другого показания Томаса Винтера от 25 ноября, касающегося его поездки в Испанию в 1602 г. Оно подписано: «Wintour». И что особенно интересно, недавно в бумагах Сесила обнаружено письмо Уода от 25 ноября, в котором он сообщает, что Винтер дал показания о своей деятельности в Испании, которые им самим изложены на бумаге. К письму приложено на двух страницах показание Винтера, подписанное: «Wintour». Однако весь текст письма написан явно той же рукой, что и «оригинал» «Исповеди». Более того, в это показание включен в несколько измененной форме и фрагмент действительно собственноручно написанного Винтером текста. Иначе говоря, какое-то показание Винтера было в измененной форме переписано другим лицом, подделывавшимся под почерк арестованного заговорщика, и в конце этого документа либо Винтер был принужден поставить свою подпись, либо она также была сфальсифицирована.

Эта фабрикация показаний от 25 ноября позволяет по крайней мере со значительной долей вероятности сделать вывод и о подделке «Исповеди». Мы говорим «со значительной долей вероятности», так как для окончательного вывода нужно провести более тщательное исследование почерков всех упомянутых документов. Следует лишь оговориться — даже выявленные методы работы подделывателя говорят, что он не «изобретал» показания, а переделывал в соответствии с видами и намерениями Сесила подлинные слова арестованного.

Если же не верить в подлинность «Исповеди» Томаса Винтера, то многие действия участников «порохового заговора» предстают совсем в другом свете. Например, аренда Винегр-хауза могла быть просто следствием желания Томаса Перси иметь квартиру поблизости от королевского дворца. Дом был арендован 24 мая, а 9 июня Перси по ходатайству графа Нортумберленда получил придворную должность, о чем, конечно, знал заранее от своего влиятельного родственника. Даже возвращение Фокса могло иметь совсем иное значение. В месяцы ослабления преследований католиков значительное число эмигрантов вернулось в Англию. А принятие Фоксом имени Джонсона вполне могло быть предосторожностью, которую, между прочим, соблюдали многие эмигранты — и не без основания.

Но пойдем дальше. Большая часть того, что было известно о заговоре, основывалась на напечатанном вскоре после его раскрытия официальном правительственном отчете. Что он лжет во многих существенных вопросах — не может быть сомнения. Спорить можно лишь, в каких вопросах и в какой степени отчет искажает истину. Однако на чем основывается сам отчет? Прежде всего на показаниях арестованных, в большинстве случаев данных под пыткой или под угрозой пытки (официально пытке был подвергнут только Гай Фокс, но в переписке Сесила обнаружены доказательства, что пытали и других обвиняемых). Ученые внимательно исследовали протоколы допросов и убедились в том, что Кок нередко сам, своей рукой «исправлял» показания, вычеркивая казавшиеся почему-либо «неудобными» места и вставляя нужные ему фразы. В большинстве случаев причины этих подчисток и вставок довольно прозрачны, но в ряде немаловажных мест мотивы Кока остаются загадочными, что еще более окутывает туманом неясности, уверток и лжи сохранившиеся протоколы допросов.

Нет сомнения, что своевременное обнаружение «порохового заговора» было чрезвычайно на руку Сесилу. Оно позволяло ему резко усилить свое влияние на короля, заставить того отказаться от мысли смягчить законы против католиков, к чему стремился Яков и что полностью противоречило интересам Сесила и стоявших за ним кругов протестантского дворянства. А что в этих условиях могло быть лучше для них, чем раскрытие заговора, который ставил целью умертвить короля, наследника престола, большинство высших сановников государства и взамен создать католическое правительство?

Каким же путем Сесил, если он был организатором всего дела, мог заронить мысль о заговоре в голову Кетсби? Ответ напрашивается сам собой — через лорда Монтигла. Этот бывший мятежник был не только прощен, но и явно находился в милости и в постоянной связи с министром. Имеется одна очень важная деталь, говорящая в пользу такого предположения. Начало заседаний парламентской сессии осенью 1605 г. юридически должно было быть не открытием нового парламента, а лишь возобновлением временно прерванных заседаний старого. При таком возобновлении не предусматривается присутствие короля. В 1605 г. Яков задумал нарушить правило, поскольку парламенту предстояло решать вопрос чрезвычайной важности — об объединении с Шотландией. О решении короля было известно узкому кругу лиц, в том числе и Монтиглу, члену английской делегации, обсуждавшей с шотландцами условия унии. Без знания того, что король намерен присутствовать при возобновлении работ парламента, не могло быть «порохового заговора». А узнал это Кетсби, вероятно, от Монтигла.

Не нужно, однако, придавать этому доводу решающего значения. Монтигл мог сообщить о королевском решении своему родственнику Кетсби и без всякой задней мысли. Кетсби, вращавшийся в кругах богатого дворянства (хотя и не в придворной среде), мог и другими, не известными нам путями получить сведения о том, что Яков собирается лично принять участие в церемонии возобновления заседаний парламента.

Все это так, однако остается фактом, что Монтигл выполнял роль шпиона Сесила и узнал о заговоре много раньше, чем была разыграна комедия с получением письма в замке Хокстон. А что это было заранее продуманное представление, сомневаться не приходится. Мы уже не говорим о том, что второй участник сцены — Томас Уорд, которого Монтигл пригласил на ужин и которого он попросил прочесть вслух полученное письмо, вероятно, также был тайным агентом Сесила. Сама сцена была явно рассчитана на то, чтобы в драматической форме показать, каким образом ни о чем не подозревавшее правительство впервые узнало о заговоре. Кроме того, недомыслие министров было призвано оттенить мгновенное разгадывание королем туманного смысла письма, создавало необходимый фон для проявления божественно вдохновляемой мудрости Якова. Подобное изображение событий весьма льстило королю.

Еще одна деталь. В первых правительственных отчетах упоминалось о внутренней двери в подвал, где лежал порох, ключ от которой находнлся в руках правительственных служащих. Именно через эту дверь, согласно первому отчету, сэр Томас Нивет случайно зашел в подвал и там встретил Фокса. В последующем отчете дверь исчезла, так как мало согласовывалась с утверждением, что правительство еще ничего не знало о заговоре. Взамен появился визит лорда-камергера. В результате противоречащих друг другу известий сообщалось, что Фокса арестовали в подвале, или на улице около подвала, или даже в его собственной квартире.

Характерный факт. Многоопытный министр не привык никому доверять полностью, в том числе, конечно, и Монтиглу. И вот мы узнаем, что один из его шпионов, некий Гейдж, сосед Френсиса Трешама, обратился к тому с дружеским предложением выпутаться из финансовых затруднений, в которых тот находился до получения наследства, сделавшись тайным агентом Сесила. Это была очевидная попытка создать дополнительный источник информации об отношениях между Монтиглом и его родственниками — участниками заговора.

Нет прямых доказательств того, что Френсис Трешам написал письмо к Монтиглу, в чем его подозревали Кетсби и Винтер. Однако вместе с тем роль Трешама во многом остается загадочной. Он в течение нескольких дней после ареста Фокса и бегства других заговорщиков оставался в Лондоне и, по некоторым сведениям, даже предлагал свои услуги для поисков беглецов. Хотя Фокс вскоре в своих показаниях под пыткой назвал Трешама среди других участников заговора, правительство в течение четырех дней не давало приказа о его аресте, а он в свою очередь вел себя как человек, не опасавшийся властей. Трешама арестовали только 12 ноября. Его поведение перед раскрытием заговора можно объяснить предположением, что он устно пытался предостеречь Монтигла (и своего другого зятя — католического лорда Стоуртона) от посещения парламента и в ходе разговоров с ним догадался, что правительство знает о заговоре. А может быть, Трешам слишком много знал о роли Монтигла и считал это гарантией своей безопасности. В свою очередь правительство, видимо, также колебалось, арестовывать ли Трешама, но в конце концов решило, что опаснее оставить его на свободе. В показаниях Трешама чья-то заботливая рука тщательно вымарывала всякое упоминание о Монтигле. И все же Трешам был чересчур опасным заключенным, чтобы его можно было, как других заговорщиков, судить открытым судом.

При обыске, произведенном в квартире младшего брата Трешама, в которой жил также его личный секретарь, были найдены две копии трактата о двусмысленной манере выражения мыслей. Заголовок одной из копий был переделан рукой Гарнета на «Трактат против лжи и злостного лицемерия». В нем, однако, под видом «ограничения областей», в которых следует применять ложь и лицемерие, давались практические советы, как надлежит их пускать в дело. Френсис Трешам, видимо, вполне следовал советам, содержащимся в этом иезуитском трактате, хотя и отрицал свое знакомство с ним.

Через шесть недель после ареста он был уже больным человеком. В одну из ночей — 23 декабря — он продиктовал своему секретарю письмо к Сесилу, в котором опровергал свои показания о знакомстве с Гарнетом и о том, что знал о посылке Винтера в Испанию, и поручил находившейся тут же жене передать это письмо министру. В ту же ночь Трешам скончался.

Официально его смерть была приписана удушью — «…болезни, которой он был подвержен в течение долгого времени». Однако, поскольку за шесть недель до этого Трешам выглядел вполне здоровым человеком, никто не поверил официальному объяснению. Многие современники считали, что Трешам был отравлен и что это было делом рук Монтигла. Очень вероятно, что Трешам знал о действительной роли Сесила и Монтигла и не делал особого секрета из того, что он обладает такого рода опасными знаниями. Это и решило его судьбу. Сохранилось письмо Уода Сесилу от 23 декабря 1605 г., в котором выражалось беспокойство, что не получено приказа о скорейшем погребении тела — это также могло свидетельствовать о желании скрыть действие яда…

За последние годы вышло немало специальных работ. Авторы некоторых из них придерживаются интерпретации событий 1603–1605 гг., даваемой католиками (см.: Гарнет Г. Гай Фокс. Лондон, 1962; Мэттиас Р. Мятеж в Троицын день. Лондон, 1963; Саймонс Е. Г. Дьявол подвала. Лондон, 1963; Кэрэмен Р. Генри Гарнет. Лондон, 1964, и др.)[219]. Об оживлении интереса к этой теме свидетельствует и переиздание старых книг.