«Неполитическая война»: война за выживание

До сих пор в нашем анализе мы исходим из того, что войны ведутся ради чего-то; стало быть, разграничение, проводимое Клаузевицем, между войной, ее средствами и возможными целями, принималось нами как данность. На протяжении истории цели, ради которых люди сражались, были чрезвычайно разнообразны. В их число входили раз — личные светские «интересы», такие как территориальная экспансия, власть и нажива; но в их число входили также и абстрактные идеалы, такие как закон, справедливость, «права» и вящая слава Божия, и все они в действительности составляли различные комбинации друг с другом и нерелигиозными интересами. Хотя вышеперечисленные критерии до определенной степени полезны, парадокс состоит в том, что они не затрагивают того, что, возможно, было важнейшей формой войны во все времена. Это, конечно, война ради самого выживания сообщества. Столкнувшись с данным видом войны, даже самые фундаментальные понятия стратегии начинают терять смысл, доказывая таким образом свою неадекватность в качестве инструментов для анализа и понимания.

Есть особая ирония в том, что именно тогда, когда ставки наиболее высоки, а общество напрягает все силы для борьбы не на жизнь, а на смерть, обычная стратегическая терминология перестает работать. При таких обстоятельствах заявить, что война — «инструмент», служащий «политике» сообщества, которое «ведет» эту войну, означало бы расширить все эти три термина до полной бессмыслицы. Там, где стирается грань между целями и способами, даже сама идея о том, что война ведется «за» что-либо, малоприменима к действительности. Трудность заключается именно в том, что война этого типа не является продолжением политики другими средствами. Вместо этого было бы более правильным сказать, вспомнив сочинение Людендорфа о тотальной войне, что война как таковая сливается с политикой, становится политикой, сама и есть политика. Война этого типа не может быть «использована» для достижения той или иной цели, она также ничему не «служит». Напротив, вспышка насилия лучше всего может быть понята как высшее проявление существования, а также как его торжество.

Когда перед участниками встает вопрос «Быть или не быть?», война утрачивает свои обычные атрибуты и обнажает свою суть. На этом этапе телеологические рассуждения, основанные на таких понятиях и словах, как «причина», «цель», и «для того чтобы», вероятно, приносят больше вреда, чем пользы. Трудность коренится в том факте, что все эти понятия подразумевают устойчивое, упорядоченное поступательное движение от прошлого к настоящему и от настоящего к будущему. Если общество потерпит поражение в своей борьбе за существование и его культура погибнет (если, в соответствии с ультиматумом, который предъявили персы городу Милету в 490 г. до н. э., «мужчины будут порабощены, дети оскоплены, женщины изгнаны, а страна отдана чужеземцам»), — то для такого общества это поступательное движение будет прервано или даже вообще прекратится. Когда будущего нет, а прошлое уничтожено, даже сама мысль о такого рода войне затруднительна, и автор, чтобы донести свои идеи, вынужден по большей части отказываться от рассуждений и прибегать к метафорам и примерам.

Например, сказать, что народ Алжира в своей восьмилетней борьбе за освобождение от французского владычества «использовал» войну, преследуя политические интересы, означает сильно погрешить против истины. Политику нельзя путать с национальным самосознанием и тем более отождествлять с самим фактом существования того или иного народа. В противном случае масштабы «инструмента» расширяются до тех пор, пока он не станет тождественным «цели», которой служит, вследствие чего различие между ними потеряет всякий смысл. В 1954–1962 гг. именно французское государство, надежно защищенное Средиземным морем, воевало из политических целей, будь то обеспечение продолжения своего господства, защита колонистов европейского происхождения, контроль над нефтью Сахары или сохранение за собою статуса великой державы (который в то время все еще был связан с обладанием колониями). Напротив, алжирцы не воевали за свои интересы, не было у них и правительства, которое оказалось бы способно их сформулировать. Если бы интересы — т. е. то, что выгодно алжирцам как индивидам, были единственным поставленным на карту, то наверняка большинство из них поступили бы разумно, оставшись дома и занимаясь своими делами. Если бы Фронт национального освобождения (Front de Liberation Nationale) заявил народу, что сражается во имя какой-то «политики», он бы никогда не получил и доли той поддержки, которую ему удалось получить вопреки всем усилиям французов.

Обсуждаемый предмет выходит за рамки чистой семантики. Говорить на языке стратегии и думать о «политических целях», как будто они в равной степени относятся к французам и алжирцам, значит создать зеркальный образ, ни на чем не основанный и, что еще хуже, скрывающий истинные причины поражения и победы. Сражаясь за то, что оно считало своими политическими целями, французское правительство должно было заниматься подсчетом выгод и издержек, каким бы приблизительным и неточным он ни был. После того как оценки были произведены, оно «принимало решение о распределении» тех или иных конкретных ресурсов и «использовало» их для подавление восстания. В действительности потери французов были довольно невелики: 22 тысячи военнослужащих и около трех тысяч гражданских лиц убитыми не идут ни в какое сравнение с числом погибших в обычных дорожно-транспортных происшествиях, произошедших за все время, пока длился этот конфликт. Но, в конце концов, французы признали свою ошибку, заключив, что цена упорства превышает будущие выгоды. Таким образом, становится очевидно, что бухгалтерская рациональность на самом деле является предпосылкой капитуляции: французы потерпели поражение именно потому, что вели войну «как продолжение политики другими средствами».

Ситуация с алжирской стороны была совершенно иной, и чем дольше длился конфликт, тем яснее это становилось. Возглавляемое ФНО население никогда не занималось сравнением выгод и издержек; если бы это было сделано, то, скорее всего, соответствующее «Управление оценки чистой выгоды» отговорило бы алжирцев от борьбы еще до того, как она началась. Сражаясь же за существование нации, алжирцы могли выдержать карательные санкции практически неограниченных размеров — ко времени окончания конфликта их потери убитыми составили, по разным оценкам, от 300 тысяч до одного миллиона человек при численности населения, составлявшей одну треть населения Франции. Что еще более важно, сравнение выгод и издержек, в той мере, в какой их вообще можно было применить, приводило к противоположному результату. Чем больше были страдания и разрушения, тем меньше оставалось терять алжирцам. Чем меньше им оставалось терять, тем больше становилась их решимость добиться того, чтобы их жертвы не были напрасными. Французам, которые были пленниками общепринятого стратегического мышления, как и другим «рациональным» нациям до и после их, потребовалось много времени, чтобы осознать этот факт. Когда они, наконец, осознали, что происходит, когда до них дошло, что для алжирцев каждый новый убитый мужчина или женщина становились дополнительной причиной для продолжения борьбы, — французы уступили.

Еще один хороший пример войны как борьбы за существование показал Израиль в 1967 г. Окруженные численно превосходящим их противником, который никогда не скрывал своих намерений покончить с государством Израиль, как только ему представится такая возможность, израильтяне долгое время пребывали в тревоге. Когда в мае того года президент Египта Насер направил шесть дивизий на Синай, отклонил миротворческие инициативы ООН и закрыл Тиранский пролив, правительство и народ Израиля охватила паника. Когда Сирия и Иордания объединились в коалицию с Египтом, паника усилилась. Считалось — неважно, ошибочно или справедливо, — что второй Холокост неизбежен. Долгое время было модно, и не только в Израиле, сравнивать египетского диктатора с Адольфом Гитлером. Теперь же думали, что он и его союзники поставили себе цель уничтожить государство, истребить значительную часть еврейского населения Израиля и изгнать остальных.

На самом деле по мере углубления кризиса необходимость принимать во внимание политические факторы уменьшалась. Одно за другим отпадали обычные соображения, такие как задабривание союзников, достижение целей и сбережение ресурсов. Настал момент, когда даже ожидаемое число израильских потерь стало никому неинтересно; в то время как в парках Тель-Авива проходили церемонии их освящения, чтобы использовать те как кладбища, «политика» уступила место первобытному страху и желанию народа продать свою жизнь подороже. В этот момент Израиль начал войну. На протяжении шести славных дней понятия «Израиль» и «война» были тождественны. Как только прозвучал сигнал, население страны испытало огромное чувство освобождения подобно тому, что испытывает легкоатлет в начале дистанции, когда напряжен каждый мускул и ничто его больше не может удержать. Армия обороны Израиля вырвалась на свободу и провела блестящие сражения, разбив арабские армии и одержав победу, столь же быструю, сколь и неожиданную.

Как показывают эти и другие исторические примеры, которых великое множество, война за существование может быть как долгой, так и краткой. Она может вдохновить народ на подвиги доблести и стойкости, намного превосходящие те, на которые пришлось бы пойти, если бы речь шла просто о том, чтобы «достичь» цели, «реализовать» политику, «расширить» сферу влияния или «защитить» интересы. Такая война может вдохновить людей на жертвы, которые невозможно представить себе в «обычное» время; иногда в таких случаях выгоды и издержки даже меняют знаки, и каждая новая понесенная потеря попадает в графу «прибыль». Кроме того, тот, кто борется за существование, имеет еще одно преимущество. Нужда не знает правил, и борец чувствует себя вправе нарушать правила войны и применять неограниченную силу, тогда как его противник, сражающийся ради достижения политических целей, не может этого сделать, иначе пострадает от последствий, которые описывались выше.

Было бы неправильным также полагать, что война за существование — второстепенное явление, представляющее собой незначительное меньшинство среди всех конфликтов. Напротив, с течением времени любая война имеет тенденцию превращаться в борьбу за выживание, при условии, что военные действия достаточно интенсивны, а потери достаточно велики. Это происходит потому, что чем дольше продолжается конфликт и чем дороже он обходится, тем выше вероятность того, что причины, по которым он начался, будут забыты. Чем больше принесено жертв, тем более настоятельной становится необходимость оправдать их в глазах всего мира и в своих собственных. Если считать существование высшей целью, то в результате на уровне деклараций, а также зачастую и на практике, любая затяжная война между равными противниками, если она не угаснет сама собой, скорее всего, превратится в борьбу не на жизнь, а на смерть.

Хороший пример того, как это бывает в действительности, дает Первая мировая война. Если судить по терминологии, которую использовали дипломаты в беспокойном июле 1914 г., конфликт разгорелся вокруг таких понятий, как «баланс сил», «утраченные территории», «спорные территории», а также «коалиции», которые, в свою очередь, повлекли за собой нечто, называемое «честью». Все эти проблемы напрямую затрагивали жизнь лишь небольшого числа людей в воюющих странах; в каждой стране было много тех, кто, подобно бравому солдату Швейку, полагал, что существующая система коалиции обязывала Австрию воевать против Турции, Германию («этот немецкий сброд») — напасть на Австрию, а Францию — прийти на помощь осажденной Австрии. Несмотря на то что ревматизм приковал его к инвалидному креслу, Швейк с энтузиазмом приветствовал войну. Он не перестал приветствовать войну даже тогда, когда ситуация прояснилась и все осознали, что война будет вестись в союзе с Германией против Франции, таким образом поднимая щекотливый вопрос о том, не был ли энтузиазм бесчисленных швейков в воюющих странах основан на недоразумении.

Время — злейший враг энтузиазма, и война тоже иллюстрирует это правило. Со временем энтузиазм народов начал иссякать, и ему на смену пришла мрачная решимость. Потери со стороны Британского Содружества наций, составившие около 750 тысяч человек убитыми, не могли быть оправданы необходимостью спасти бедную маленькую Бельгию, с которой Великобритания фактически никогда даже не подписывала формального договора. Полуторамиллионные потери французов не могли быть оправданы необходимостью вернуть Эльзас и Лотарингию, принимая во внимание тот факт, что на протяжении сорока трех лет Франция прекрасно обходилась без этих провинций. Потери немцев, составившие два миллиона убитыми, нельзя списывать на желание Второго рейха помочь союзной Австрии, не говоря уже о том, чтобы оправдать их стремлением поддержать некий мистический «баланс сил». Чем больше льется крови и тратится средств на войну, тем настоятельнее становится требование, что все это должно быть чем-то оправдано. Первоначальные, сравнительно скромные цели войны разрастались все больше и больше. Выяснилось, что народы сражаются за создание Mitteleuropa[44], или ради того, чтобы усмирить германский «милитаризм», или для того, чтобы «сделать мир безопасным для демократии», или даже ради того, чтобы положить конец войне как таковой. Все эти лозунги едва ли могли скрыть тот факт, что люди ввязались в борьбу не на жизнь, а на смерть, даже не зная, почему или ради чего. Борьба стала поддерживать и оправдывать сама себя, подпитываясь реками пролитой крови. Она продолжалась и продолжалась, закончившись только тогда, когда одна из воюющих сторон была настолько истощена, что социальные связи начали разрушаться, и на смену общей заботе о существовании нации как целого пришел страх каждого отдельного ее представителя за свою жизнь.

Вторая мировая война дает нам в некотором смысле еще более наглядный пример того, как «политическая» война превращается в войну за существование. После поражения 1940 г. война под лозунгом Mourir pour Danzig[45] превратилась в сражение за независимое существование французского государства и, более того, французского народа. Лозунг Чемберлена «Выполним наши обязательства перед Польшей!» превратился в другой лозунг: «Остановим нацистского зверя!», а также в заявление Черчилля: «Мы будем сражаться на пляжах». По другую сторону линии фронта война, которая начиналась как попытка пересмотреть Версальский договор, или отвоевать так называемый «Польский коридор», или даже получить Lebensraum[46] для Grossdeutsche Reich[47], приобрела совершенно другой характер к зиме 1941/42 года. На смену ей пришла «ein Ringen um die Nationale Existenz»[48], которая захватила даже тех немцев, которые поначалу не были рады войне. Точно так же и на Дальнем Востоке «формирование Великой восточноазиатской сферы сопроцветания» происходило только до определенного момента. Затем на смену ему пришла борьба против «чужеземных дьяволов», которые, как считалось, лелеяли коварные планы по уничтожению всех японцев, как мужчин, так и женщин; и в этой борьбе были оправданны любые средства, даже камикадзе. Единственной воюющей сверхдержавой, которая, по мере того как война набирала обороты, не боролась за существование, были Соединенные Штаты, — недостаток, который, к великой радости Геббельса, был исправлен, когда Рузвельт потребовал «безоговорочной капитуляции».

О том, что все это может действовать и в обратном направлении, свидетельствуют мучения Америки во Вьетнаме. Неравенство противников по численности и силе, а также расстояние, разделявшее их, были настолько велики, что всякая попытка представить войну как борьбу за существование была обречена на провал из-за своей полной абсурдности. Таким образом, первоначальные цели американцев в этой войне, заключавшиеся в том, чтобы остановить распространение коммунизма и защитить демократию в южном Вьетнаме, содержали изрядную долю идеализма, пусть даже последний никогда не существовал в чистом виде. По мере эскалации конфликта требование, чтобы война велась не ради какой-то заоблачной идеалистической цели, а ради практических интересов, звучало все более настойчиво. «Интересы» использовались для того, чтобы оправдать все увеличивающиеся затраты людских и материальных ресурсов, но чем больше были эти затраты, тем сложнее было найти такие интересы, которые могли бы их оправдать. В конце концов, когда Генри Киссинджер возглавил Совет Национальной Безопасности США, он опубликовал статью, в которой говорилось, что США были во Вьетнаме просто потому, что были, — это прозвучало равносильно признанию в том, что Штаты ввязались в войну, вообще не имея на то никакой причины.

Нельзя сказать, что американский опыт во Вьетнаме нетипичен. Его разделили многие другие страны, включая даже Израиль, который когда-то показал своим врагам (и всему миру) наглядный пример того, что можно сделать, сражаясь за существование. В конце 1970-х гг., согласно имевшейся информации, Израиль увеличивал свой арсенал ядерного оружия, даже несмотря на то, что некоторые арабские страны демонстрировали готовность заключить мир. В то же время Армия обороны Израиля усиливалась в качественном и количественном отношении, пока не была создана самая мощная армия из когда-либо созданных страной такого размера. К 1982 г. стало очевидно, что существование страны больше не поставлено на карту, и это дало возможность правительству во главе с премьер-министром Бегином принять более традиционный курс и вторгнуться в Ливан. Будучи преимущественно «инструментальной», война в Ливане так и стала предметом политического консенсуса. Чем дольше она продолжалась, тем менее ясным становилось, зачем ее вообще надо было начинать. И годы спустя этот вопрос остается спорным до такой степени, что политическое руководство страны было публично обвинено в убийстве; это очень напоминает обвинения антивоенной оппозиции в убийстве американских детей, предъявленные президенту США Линдону Б. Джонсону.

Данная ситуация не лишена иронии, поскольку из всех войн, в которых участвовал Израиль, эта велась с наибольшей осторожностью и с наибольшей бережностью к сохранению человеческих жизней. Вооруженные силы Израиля в Ливане сопоставляли ожидаемые выгоды и понесенные издержки, причем не только с точки зрения своих потерь, но также с точки политической цены, которую пришлось бы заплатить, убив слишком много «невинных» арабов. Отчасти из-за этого их продвижение было необычайно медленным и неуклюжим. Военно-воздушные силы в своей дуэли с сирийскими средствами ПВО великолепно проявили себя, одержав победу, блеск которой был сопоставим разве только со степенью бесполезности этого выигрыша для окончательного исхода войны. Тем временем, осознавая необходимость удерживать число потерь на низком уровне, наземные войска продвигались медленно. Бронетанковые колонны располагали новейшей по тем временам техникой, но останавливались при малейшем сопротивлении и просили поддержки артиллерии для дальнейшего продвижения. Имея дело с противником, уступавшим и качественно, и (впервые за всю историю арабо-израильских войн) по численности, им не удалось проявить себя так ярко, как когда-то в прошлом.

Подводя итог вышесказанному, отметим, что концепция войны «по Клаузевицу», т. е. войны как «продолжения политики» лишь частично объясняет исторические факты. Очень важная форма конфликта, а именно война за выживание, если и вписывается в эти рамки, то с очень большим трудом. Война данного вида, можно сказать, опровергает закон всемирного тяготения, переворачивая с ног на голову расчеты затрат и результатов. При такого рода войне стратегическая рациональность не только не помогает одержать победу, но может стать предпосылкой поражения. Легион — имя тем, начиная с американцев во Вьетнаме и заканчивая советскими войсками в Афганистане, чьи расчеты оказались опрокинуты и спутаны решимостью противника твердо держаться и терпеть лишения. Мы бы погрешили против истины, если бы заявили, что сам факт того, что общество борется за существование, гарантирует его победу в любой ситуации. Однако правда заключается в том, что в такой войне нередко все происходит самым неожиданным образом.

В той степени, в какой всегда существовали войны за выживание того или иного сообщества, теории, которые основаны на картине мира «по Клаузевицу» и которые делают упор на рациональность, примат политики и оценку затрат и результатов, всегда оказывались неверны. Поскольку не подлежит сомнению, что такие войны будут по-прежнему иметь место в будущем, эти теории не могут служить твердым основанием для рассуждений о конфликтах, и следовательно, для планирования войны, ее ведения и победы в ней. Все вышесказанное имеет не только теоретическое значение. Лица, определяющие политику, и все, кто считают себя в состоянии рационально использовать вооруженные силы своей страны для достижения политических целей, должны усвоить урок: возможности войны, ведущейся ради интересов, по определению ограниченны, и попытки вести ее против противника, ведущего неинструментальную войну, во многих случаях не приводят ни к чему, кроме поражения.