НОЧЬ ЗВЕЗДОПАДА

НОЧЬ ЗВЕЗДОПАДА

— Вы стреляли?

— Да.

— По ком?

— Точно не могу сказать.

— Расстреляли?

— Кажется, не попал.

Учение закончилось в субботу.

Доменным зноем дышало полинялое июньское небо. Листья платанов, чудом прижившихся по соседству с аэродромом, казались вырезанными из жести: душное безветрие. Прокаленные солнцепеком лица летчиков черны, изможденны, небриты. Сбрасывая на ходу набухшие потом парашютные лямки, все спешили в тень. Рудимов наскоро умылся под краном у ангара и отправился в парикмахерскую. Но едва бритва коснулась щетины висков, как за плечом услышал голос оповестителя:

— В штаб. Тревога.

На бегу вытирая платком намыленное лицо, Степан бросился к выходу.

О прибытии хотел было доложить командиру полка Яровикову, но тот объяснялся с начальником связи. Плотный, туго обтянутый новеньким кителем, Павел Павлович досадливо потирал ладонью бритую до блеска голову:

— Так нельзя работать. С вашей связью мы глухонемые. Только руками машем, ни сказать, ни услышать…

Когда связист ушел, Яровиков обратился к Рудимову:

— Успел хоть умыться?

— Успел, а вот побриться…

— Ничего, еще не раз нас с тобой побреют. Без конца звонки, шифрограммы. Чувствуется, паленым пахнет. — Провел пятерней по воображаемой шевелюре, вздохнул: — Вот что, готовься к перебазированию. Сколько надо на подготовку к вылету?

— Минут сорок.

— Ну вот, с богом.

Рудимов шагнул к порогу.

— Обожди, — будто рванул за полу Яровиков.

Степан остановился. Комполка подозвал к окну, а когда тот подошел, показал на аэродром. Над выгоревшими травами клубилось марево, вдали, у самой кромки горизонта, столбом смерча вставала угольно-черная туча.

— Грозу бы не принесло, — покосился Яровиков.

— Обойдем, — отозвался Степан.

Командир не ответил. Лишь когда уходил Рудимов, подполковник как бы между прочим напомнил:

— Не то время, капитан, чтобы грозу обходить. Готовьтесь. Вылет в шестнадцать сорок.

— Есть… Да, я забыл, товарищ подполковник, а как с теми двумя, молодыми? Они ведь дальше своего аэродрома не были.

Павел Павлович задумался. Аэродром, куда предстояло перелететь эскадрилье Рудимова, приткнулся к самому морю. Площадка, граничившая с крутым обрывом берега, была крайне мала. Посадку разрешали только опытным летчикам. Садиться тут новичкам не без риска. Но иного выхода комполка не видел и потому с досадой и несвойственным ему ожесточением распорядился:

— Всем туда.

На стоянке Степан почувствовал какое-то необычное, нервное оживление. Никто ничего не объяснял, но все понимали: впервые готовятся не к учению, а к чему-то значительному и неотвратимому. И Степан, несколько огорчительно воспринявший столь жесткое повеление «Всем туда», теперь попытался смягчить, оправдать те слова: видимо, не время делать скидки даже молодым. По всему чувствуется, каша заваривается крутая. А слово «туда» воспринималось шире обычного понятия аэродромной площадки.

Собственно, слова «там», «туда» уже давно прикипели к яровиковскому лексикону. На прошлой неделе Степану пришлось вести воздушный бой с самим командиром полка. Все знали, что дрался Яровиков зло и всегда напоминал своему супротивнику: «Там не придется играть в поддавки. Вопрос встанет ребром — кто кого».

Не преминул и Рудимову внушить:

— Больше злости. Сейчас я для тебя враг. Вот и руби меня соответственно.

Признаться, у Степана со злостью ничего не получалось. Видимо, сказывался характер. Человек он тихий, смирный, даже в какой-то мере не по-мужски сентиментальный. Всех и вся называл на «вы», близко принимал к сердцу малейшие — свои и чужие — беды, вечно за кого-то ходатайствовал, кому-то сочувствовал. И летал, как говорили летчики, интеллигентно — пилотировал плавно, не переступал ни на йоту недозволенной скорости, высоты, виража. Во всем придерживался режима, сердобольно охранял здоровье летчиков своей эскадрильи. Одни его за это громко хвалили. Другие тихо поругивали: осторожен, ласков — не комэск, а сестра милосердия.

Да, Степан никогда не испытывал злобы к людям. Даже когда его обижали. Просто улыбался, склоняя набок голову: мол, какие же вы странные, люди.

И этот бой не выводил Рудимова из привычной колеи спокойствия. Он атаковал комполка по всем правилам. Но тот уходил из-под удара «без всяких правил». Делал такие головокружительные виражи, что Степан не успевал головы повернуть в сторону исчезнувшего противника.

Яровиков неуловимо-вертко маневрировал на вертикалях. Несколько раз Рудимову казалось, что вот-вот словит его в прицеле, но тот внезапным переворотом уходил в сторону и вниз, а затем стремительно врезался в зенит. Не успевал капитан глазом моргнуть, как напарник оказывался сзади.

Так было до тех пор, пока Степан не перенял эту хватку. И тогда ему удалось зайти в хвост своему сопернику. Конечно, радовался, как может радоваться победитель. Возвратись на аэродром, сразу направился к командирской машине, ожидая если не похвалы, то, во всяком случае, скупого одобрения. Но Павел Павлович был не в духе. Приподнялся в кабине и, рубя воздух зажатыми в кулаке крагами, выпалил:

— Уж очень долго возитесь на вираже. Плохо используете высоту после боевого разворота. И еще прошу — не копируйте меня. Ищите себя.

Рудимов молчал. Это еще больше раздражало подполковника. На покрасневших скулах его проступила испарина. Он вытер лицо подшлемником, как полотенцем, и вдруг крикнул шоферу проходившего мимо бензозаправщика:

— Срочно заправить эти две машины!

С надрывом выли форсированные моторы: истребители раз за разом бросались в атаку.

Прошло пять, семь минут, но результата никакого. Степан стал предусмотрительнее уходить из-под удара, прибегая к резкому маневру. На восьмой минуте ему удалось занять выгодную позицию.

Комполка был «сбит».

Приземлились. Как всегда, Рудимов первым вылез из кабины и направился к командирской машине. Яровиков был белее стены. Капитан видел, как дрожали его руки — он долго не мог расстегнуть парашютные лямки. Наконец сбросил парашют и, не глядя на комэска, распорядился:

— Вы свободны. С богом.

Рудимов козырнул и быстро удалился.

Видно, подполковник сильно расстроился. Но чем? Проигрышем боя? Не верилось. Может, опять не понравилась скопированная атака? Но ведь Степан атаковал, учитывая стиль и привычки противника.

Прошло несколько дней. Уже стало забываться последнее сражение. В субботу, когда все летчики собрались идти домой, Степана внезапно вызвали к командиру. Докладывать о прибытии не пришлось. Еще на пороге Павел Павлович спросил:

— Ну что, доволен?

— Чем? — не сразу понял комэск.

— Забыл? — Павел Павлович сузил и без того узкие зеленоватые глаза, и в маленьких щелках бойко запрыгали горошины зрачков. — Значит, победа была легка…

— Да нет, не забыл, но… — с опозданием начал тот оправдываться, а подполковник махнул шевровыми перчатками, с которыми не расставался даже в жаркую погоду:

— Ладно. Садись.

Яровиков долго молчал, хмурил мохнатые, четко выделявшиеся на бледном лице брови. Постоял лицом к стене, будто и не было рядом капитана, а потом вдруг повернулся: «Ну садись, садись», опустился на холодный дерматиновый диван и положил на колено капитану плотно сжатый кулак:

— Нет, Рудимов, у меня к тебе претензий нет. И если уж говорить начистоту, за тебя рад. А вот за себя… Скребут кошки, чего уж там. Все думаю, почему я проиграл. Может, стар стал? А? Но еще хуже, если устарела моя тактика. А  т а м  за это головой придется платить.

Опять встал, зашагал по скрипучему полу.

— Кто его знает что делаю. Нападаю и отбиваюсь одним и тем же манером. А вот ты и раскусил. Надо, надо больше думать о таких нюансах, которые сам черт не смог бы разгадать.

Они долго сидели в тот субботний вечер. Степан молча слушал исповедь командира, и ему немного жаль стало этого немолодого, но столь ревнивого к летному ремеслу человека. Право же, комполка преувеличивал свои грехи. Павел Павлович сидел широко расставив ноги и ссутулившись, будто разглядывал трещины в полу. Встал, вздохнул:

— Ну, кажись, все.

Как всегда, у порога остановил:

— Да, вот что, Рудимов, тут я тебя хвалил, а себя ругал. Все правильно. Но вот учти одну закавыку. Надо характер менять. Человек ты, кажись, понятливый, уловишь, к чему нить веду. Уж очень ты какой-то святой. Ну согреши, что ли. Ей-богу…

О какой святости и каком грехе комполка вел речь, Степан уточнить не успел. Павел Павлович легонько толкнул его к двери:

— Ну, с богом.

Зеленая дуга ракеты, повисшая над взлетной полосой, позвала истребителей на взлет. Короткокрылые «ишачки» один за другим вырулили на старт и взмыли в воздух. Курс — на юг.

Вечером эскадрилья Рудимова, а за ней и весь полк перебрались на новый аэродром. Самолеты прикрыли ветками тополей. На рассвете следующего дня принялись рыть «щели».

Чувствовалось дыхание чего-то тревожного, настораживающего. Оно долетало со скупыми докладами штабов, прорывалось сквозь притаившуюся тишину летних лагерей. Люди работали молча, сосредоточенно. Хотя никто не сказал ни слова о причине сегодняшней тревоги, какое-то шестое чувство предсказывало, что она впервые за столько лет не была учебной. Когда Рудимов вышел из штаба и проходил мимо замаскированных самолетов, услышал негромкий разговор, по которому узнал мотористов своей эскадрильи.

— Подходяща глубина траншеи?

— Смотря какая почва…

— И какая бомба ахнет.

— Самолеты в готовности?

— В первой.

Дежурные истребители уже стояли у самого «Т». Дежурили летчики звеньями. Остальным разрешили ночью отдыхать в наспех построенной казарме по соседству с аэродромом.

Несмотря на то что люди за день умаялись, спать никто не ложился. Света не зажигали: Яровиков запретил. Темны были и дома, куда только что перебрались семьи летчиков и техников.

Стояла тихая ночь. Ночь звездопада. С веток стожаров то и дело срывались переспелые звезды. Они наискось чертили густую синь неба и падали в море. В темноте черными молниями метались летучие мыши. Из гарнизонного сада тянуло яблоневым настоем. Чей-то дальний голос выводил страстно и тоскующе:

Вы-хо-о-жу-у-у о-дин я на до-ро-о-гу-у-у…

…Тамара не спала. Она сидела на подоконнике, поджав под себя ноги, и переговаривалась с соседкой на балконе второго этажа. Сверху доносилось:

— Мой любит пшенную кашу. С салом, с луком. И еще вареники. Хохол.

— А мой… все любит. Правда, я не все умею…

Это о мужьях. Степан смеется: Тамаре так хочется выглядеть бывалой хозяйкой, но не получается. Опыта у нее пока никакого. Поженились они совсем недавно, а до этого она училась в балетном училище и питалась больше в буфете, чем в комнате общежития. Степан тихо подошел и протянул руку к подоконнику. Тамара вскрикнула, но тут же узнала мужа, засмеялась:

— Думала, летучая мышь. Сколько летает!.. Говорят, не к добру.

— Опять выдумываешь. Прыгай, — Степан вытянул руки и снял жену с подоконника. Она была легонькой, стебельковой и какой-то теплой, близкой, своей. Держа на руках, припал к ее щеке. Он любил целовать ее в щеку, как дочку. И еще — в мочку уха, путаясь в ее пахнущих дождевой водой волосах. Она скрестила руки у него на шее, прижалась к его сухим губам, укоряюще спросила:

— Ну где ты так долго?

Он не ответил. Молча внес ее в комнату, посадил на тахту.

С балкона второго этажа донеслось:

— Томочка, где вы?

— Я тут, — отозвалась в окно Тамара.

— Я вам не досказала про вареники. Их надо бросать в кипящую воду…

— Спасибо за совет, Варвара Николаевна, — выглянул в окно Степан.

— О, муж дома, а я, старая…

«Старая» — для отвода глаз. На самом деле Варвара Николаевна говорит так с одной лишь целью, чтобы услышать возражение: «Какая ж вы старая?!»

После ужина Степан и Тамара вышли на улицу. Тамара позвала:

— Варвара Николаевна, Корней Иванович, не спите?

С балконных перил свесилась сонная голова Корнея Ивановича, начштаба полка:

— Да вот ворочаюсь. Духота, что ли…

— Ну выходите сюда, подышите.

Долго бродили за околицей городка. Поднялись на приаэродромный холм. Взору открылась панорама ярко освещенного Севастополя. В ту ночь он казался каким-то таинственно красивым. Такими бывают только ночные города: все о них говорят только огни — зовущие, мечтательные и чуточку тоскующие. А где-то за морем змеились молнии да изредка докатывались отголоски грома.

— Наверно, скоро будет дождь, — сказала Варвара Николаевна.

Ее поддержал задыхающийся от духоты муж, и супруги Сухорябовы отправились домой.

Тамара и Степан вернулись в свою комнатку на рассвете. Только уснули, кто-то забарабанил в окно:

— Сосед, тревога! — По хрипловатому баску Степан узнал начштаба Сухорябова. Полный, страдающий одышкой, он стоял у самого окна и, сняв фуражку, вытирал пот клетчатым платком.

— Черт знает что делается, ночь, а духота, как в литейном.

— К грозе, наверное, Корней Иванович, — коротко бросил Рудимов и побежал на аэродром столь шибко, что начштаба отстал.

Словно в подтверждение слов Рудимова далеко за Севастополем полыхнуло корневище молнии. Залезая в кабину, Степан приподнялся на плоскость и увидел, что к грозовым вспышкам присоединились другие сполохи.

Небо, изрубленное клинками прожекторов, озарилось багровыми вспышками. И тут же прокатились глухие раскаты. Что это? Взрывы бомб или стрельба зенитной артиллерии?

Быстро вскочив в кабину самолета, Рудимов приказал дежурному звену выруливать за ним на старт. И вдруг из-за холмов взметнулись два луча. Они скрестились, выхватив из темноты белый, будто в инее, самолет. Чужой или свой? Учение или война? Предчувствие подсказывало: чужой! Тут же появился второй, третий… Последний шел на высоте триста — четыреста метров. По нему открыли огонь. Стреляли все. С кораблей потянулись разноцветные шарики малокалиберных зениток и трассы пулеметов. Били береговые батареи. Небо, казалось, накалилось от разрывов. Теперь уже ясно — город бомбят.

Но почему не дают команды на взлет? Все давно готовы. Ведомые Дикарев и Шеремет сидят как на горчичниках, то и дело посылают к Рудимову мотористов, чтобы выяснить, в чем дело. То же самое делал он, посылая своего техника к руководителю полетов.

«Наверное, опять что-нибудь со связью, — мелькнула досадная мысль. — Видно, не зря Павел Павлович снимал стружку со связистов». Хотелось самому подбежать к телефону и крикнуть: «Да быстрее же! Не видите, что ли? Бомбят!»

Но над аэродромом уже брызнула зеленая ракета: дежурному звену — воздух. Моторы, глотнув обогащенной смеси, взвыли. Когда Степан повел истребитель на взлет, с левой стороны у самого «Т», где стоял стартер с флажком, промелькнули две фигуры. В них капитан узнал начальника штаба Сухорябова и командира полка Яровикова. Они махали фуражками.

Дежурное звено пошло напрямик к Севастополю. Над бухтой колыхалось какое-то странное рыжее пламя. Константиновский равелин и даже увенчанная орлом колоннада памятника погибшим кораблям были высветлены, как на сцене театра. Громыхали взрывы. Незнакомые самолеты, пользуясь световыми бомбами, минировали выход из базы.

Прожекторный луч с Корабельной стороны высветил в ночном небе бомбардировщик. Степан сразу пошел на сближение. Расстояние быстро сокращалось. Рудимов нажал на гашетку. Тяжелая машина круто пошла вниз. И тут луч погас. Видимо, прожектористы не решились освещать чужой самолет на малой высоте, боясь демаскировать и без того высвеченный вспышками город. Рудимов еще с минуту угадывал на густо-синем фоне крестообразный силуэт бомбардировщика. Но потом самолет словно растаял. Как ни вглядывался Степан в деготную тьму, поглотившую самолет, ничего увидеть не смог. Незнакомец ушел. Капитан готов был рвать на себе волосы. Поднимись он в воздух на минуту раньше — тому не уйти бы.

Приземлилось звено на рассвете, без посадочных прожекторов. Пока никто не мог сказать, чьи самолеты совершили налет на безмятежно спавший город. В штабе Рудимов доложил о встрече с чужим бомбардировщиком. Корней Иванович, привычно вытирая сократовский лоб клетчатым платком, укоризненно покачал головой:

— А я думал, что вы подожгли самолет. На Херсонесе нашли обломки.

— Другой сделал вынужденную под Азовом, — просунув голову в дверь, добавил худой бледный писарь. — Говорят, немецкий…

Утром все узнали, что фашистская Германия начала войну.