КУРСКИЕ ПРОМЕТЕИ

КУРСКИЕ ПРОМЕТЕИ

— Хотелось бы на Берлин взглянуть.

— Полетим поэскадрильно.

— Какая полетит первой?

— Ну, конечно, рудимовская…

Рудимовская дивизия, некогда последней оставившая севастопольское небо, теперь первой возвращалась в Крым. Морские авиаполки вновь занимали старые аэродромы. Немцы были зажаты на херсонесском «пятачке». Сброшенные в море, они спешно грузились на транспорты и брали курс к турецким берегам. На переходе их топила морская авиация.

По-прежнему летчики Рудимова взаимодействовали с пикировщиками. Как и тогда под Новороссийском, истребители пикировали вслед за бомбардировщиками. Но теперь каждая пара прикрытия отвечала за сохранность своего звена тяжелых машин от взлета до посадки. Эти свои знали друг друга еще на земле, и нередко, обедая в одной столовой, пикировщики чокались с истребителями стаканами с компотом:

— Пьем, хлопцы, за второй этаж, то есть за прикрытие.

Те пили за первый этаж и наказывали:

— Только не очень мотайтесь там, внизу, а то наш домик развалится.

В один день Рудимов получил три письма — от жены, от стариков Даждиевых и от Лильки. Вместе с письмом Тамара прислала портрет сына и обведенную карандашом на чистом листе короткопалую детскую пятерню. Долго вертел снимок, вглядывался в разрез глаз, губы, темные завитки волос: на кого больше похож — на него или на Тамару? А смотревший с глянца крупноголовый пацан будто говорил, глядя прямо в глаза: «Ну какие могут быть разговоры, конечно, на тебя, папа». «На меня, сынок, на меня», — Рудимов прижался губами к снимку.

Тамара обижалась, что муж редко пишет, спрашивала, нельзя ли к нему приехать повидаться. «Какая ж ты глупая, Томка, — усмехнулся Степан. — На месте ведь не стоим. Движемся на запад. Приедешь — а мы уже улетели».

Лилька писала, что с трудом добралась в горы к старикам Косты,

«так как никогда в этих местах не бывала, да и здешние люди толком не могут объяснить. Встретили меня хорошо, как свою. Родилась дочь. Назвала Надей. Надежда. Неплохо ведь: Надежда Константиновна. Почти Крупская… Уже большая стала».

Лилька спрашивала о полковых новостях и… тоже собиралась приехать.

Степан разорвал третий конверт.

«Добрый день или вечер, дорогой наш сын Степан, — выводила чья-то аккуратная, явно ученическая рука. — Мы сообщаем, что живы-здоровы, чего и тебе желаем. А еще сообщаем, что приехала к нам дочь Лиля и у нас родилась внучка. Она очень, очень похожа на Косту. Мы очень счастливы. Пропиши нам, сынок, когда ты приедешь к нам. За деньги спасибо. Только себя не обижай и жену свою. Передавай ей поклон, и приезжайте к нам вместе, как только кончится война…»

— Надо будет съездить, — вслух подумал Рудимов.

— С кем разговариваешь? — окликнул с койки проснувшийся комиссар Гай, летавший ночью с Гарнаевым на передовые позиции.

— Да вот с родственниками веду политинформацию, — сказал Степан и подал письмо стариков. Гай прочитал и как бы вспомнил:

— Да, Степан, надо не забыть стариков пригласить — пусть на могилу Косты посмотрят.

— Ну, а как там линия фронта? — Рудимов подсел к комиссару.

Гай нарисовал полную картину передовых позиций. Наступление идет по всему Крыму. Немцы отступают к Севастополю.

13 апреля противник был выбит из Евпатории, 14-го — из Бахчисарая и Судака, а 15-го наша пехота, танки и артиллерия вплотную подошли к внешнему оборонительному обводу Севастополя. При ударе по Судаку Рудимов вылетел во главе сорока двух истребителей, сопровождавших восемьдесят штурмовиков. Такого удара пока не видели ни немцы, ни наши летчики. Было потоплено более десяти транспортов.

Первого мая над аэродромом взметнулась целая стая парашютов. Степан Осипович стоял возле самолета и, запрокинув голову, полусерьезно-полушутя спрашивал старшину Петюренко:

— Наш или немецкий десант?

— Цэ наши, товарищ полковник! — знающе отвечал Петюренко. — Идэ пристрелка дэсанта.

Белые колокола парашютов зарябили на аэродромном поле. Но один, чуточку запоздавший, еще колыхался в воздухе, и его несло прямо на стоянку.

— Не умеет управлять стропами, что ли? — с досадой заметил командир дивизии.

— Ни, товарищ полковник, цэ форс-мастерство, — пояснил Петюренко. — Хоче именно тут примоститься.

И верно, через минуту парашютист удивительно расчетливо опустился рядом с самолетом. Пружинисто коснулся земли, подхватил, намотал на руку стропы и враз погасил купол.

— Ловко работает матросик, только росточком маловат, — вслух подумал Рудимов.

— Так це ж наш Катеринко! — ахнул от удивления Петюренко.

— Так точно, товарищ полковник, — парашютист подошел к комдиву и метнул ладонь к бескозырке, лентами прихваченной к подбородку: — Старший матрос Катеринко.

Рудимов глядел на паренька и не верил своим глазам: на фланелевке Катеринко позванивали два ордена Красного Знамени и медали.

— Молодец! Значит, не подвел? — потряс Рудимов руку матроса.

— Вроде, — краснея по-прежнему, как девчонка, говорил Катеринко. — А я видел вас, товарищ полковник, там, над Судаком. Ваш Як-9 со звездами узнал. Бегу, кричу ребятам, что это мой командир летит, а они не верят, смеются…

…Пришел час, когда Степан Осипович ступил на севастопольскую землю. Город лежал растерзанным у помутневших от пепла бухт. Ребра рухнувших зданий, еще не остывшие после пожаров камни, неживая тишина улиц — все, что осталось от говорливого, веселого, белокаменного Севастополя.

А война, покашливая орудийными глотками, катилась все дальше на запад. Дивизия Рудимова пролетела пол-Европы и приземлилась в Бургасе. Пахло озоном и березовым соком. Теплое майское небо полосовали первые молнии. Над Балканами громыхала гроза. Веселая, шумная, заряженная дождями и урожаями. Рудимов снял фуражку и подставил голову ливню:

— Нет, все же есть бог, черт побери, если так нас встречает.

Когда дождь улегся, д в долинах еще шумело половодье, летчики увидели: под самыми облаками тянется журавлиный косяк. Перед глазами Рудимова встала давняя госпитальная ночь. Тогда тоже трубили журавли. Но каким печальным был их зов! Птицы тайком, под покровом ночи, перебирались в обетованные места. А сейчас летели спокойно, неторопливо, и в их безмятежном кличе чувствовалась неотступная власть весны. Кто-то вздохнул:

— По нашему маршруту идут — в наши края…

Кто-то с тоской добавил:

— Скоро и нам туда.

— Девчата там ждут, — вздохнул Ростокин.

Гай не то осуждающе, не то с пониманием прокомментировал вздох Кирилла:

— Семьянин думает о хлебе, холостяк — о любви.

Девятого мая Рудимов выхлопотал у армейского начальства транспортный самолет и поэскадрильно отправил полки в Берлин — столицу фашизма, ставшего синонимом кровавого безумства и всечеловеческой ненависти.

Когда собирались в дорогу, комполка Злыгарев позвонил комиссару Гаю:

— Какая эскадрилья полетит первой?

— Ну, а сами вы как считаете? — спросил Гай.

— Конечно рудимовская.

— Я тоже так думаю.

Положив трубку, Серафим Никодимович ухмыльчиво потянул за ус, посмотрел на комдива:

— Оказывается, Степан Осипович, ты по-прежнему в комэсках ходишь?

— Это как понять?

— Звонит Злыгарев и говорит, что первой в Берлин должна лететь рудимовская эскадрилья.

— Выдумает такое твой Злыгарев, — сконфуженно буркнул комдив, а самого тронули те злыгаревские слова.

Последним рейсом полетели Рудимов с Гаем и Сухорябовым.

Вода в Одере казалась густой, как олифа. Берлин лежал бездыханный и раздавленный. Кое-где дымились развалины, но дым не уходил, стоял стоймя: безветрие. Рудимова кольнуло чувство, близкое к жалости и сочувствию. Да, горькая судьба у этого красивого и надменного города. Но сколько из-за него обратилось в пепел других городов…

К рейхстагу едва пробились — оказалось, не один Рудимов догадался привести полк к Бранденбургским воротам. То и дело слышались команды:

— Сто семнадцатому истребительному собраться у левого крыла!

— Четыреста двенадцатый, станови-ись!

— Двести двадцать пятый стрелковый приглашают наверх!

«Надо же, «приглашают», — улыбнулся, покачал головой Корней Иванович. — Дожили солдатики…»

Все колонны рейхстага были исписаны русскими, украинскими, грузинскими, узбекскими и прочими фамилиями. Оставались свободными места повыше, куда рука не доставала. Но на одной колонне уже и на высоте далеко виднелись крупные, слегка хромающие два слова — «курские прометеи». А ниже фамилии — около двадцати, — и еще чуть ниже:

«Они не дошли до Берлина, но в боях сгорели как прометеи».

— Ну что, распишемся, Серафим Никодимович? — посмотрел Рудимов на притихшего в задумчивости комиссара.

— Да мы успеем, Степан… — Гай глядел на те высокие надписи, прочитал вслух незнакомые фамилии «курских прометеев» и наклонился к Рудимову, стоявшему на ступеньку ниже: — Знаешь, Степан Осипович, давай и наших прометеев впишем.

— Каких наших? — не понял Рудимов.

— Да тех, что не дошли сюда.

Комдив закивал головой и озабоченно посмотрел вверх:

— Вот только как туда дотянуться.

— Ну что ж, кому-то придется подставить спину, — быстро сориентировался Гай.

— Ты полегче, Серафим, давай полезай, — покорно согнулся Корней Иванович, подставив свою широченную спину и тугую красную шею. Рудимов тоже встал рядом, нагнулся. Сняв ботинки, Гай, кряхтя, взобрался на подставленные спины и гвоздем выцарапал рядом с «курскими Прометеями»:

Даждиев К.

Алафердов А.

Шеремет К.

Дикарев Г.

Нешков С.

Шалагин Д.

…И вот на восток уходят последние эшелоны демобилизованных. Рудимов обращается с напутствием:

— Товарищи! Родные мои! Что вам сказать на прощанье? Я счастлив, что довелось с вами служить, делить и горе и счастье. Вы многое сделали для победы. О честной службе и доблести вашей говорят ваши ордена и медали. Теперь вы пойдете на поля и заводы. Уверен, что и там будете… — комдив оглядывает длинный строй и, не стесняясь, вытирает глаза зажатыми в ладонь крагами.