ТРИНАДЦАТОЕ

ТРИНАДЦАТОЕ

Зимний сад. Кругом бело и сине. Тишина. Только снегири и синицы попискивают, да временами прошелестит снег, сорвавшийся с отяжелевшей ветки. В саду — дом. Он, кажется, прислушивается к снегириной песне, вглядывается в околдованный тишиной сад. И никогда не подумаешь, что тот дом сейчас живет другой, неземной жизнью, что в нем по-домашнему расположился иной, нездешний мир.

Первого встречаю Поповича. Неспешно снимает шинель.

— Погодка в сад тянет.

— Не увлекайтесь сушей, — замечает врач, невысокий, жилистый подполковник, и показывает на соседнюю дверь: — Вас ждет корабль.

— Нет, Григорий Федулович, я моряк пока на внутренних водах, — скромничает Павел.

— «Пока», — Григорий Федулович многозначительно поднимает указательный палец и тут же открывает дверь: — Прошу.

Шагаем через порог и оказываемся в большом квадратном зале. Посредине от стены до стены размахнулась, чем-то напоминая гигантскую цаплю с распростертыми крыльями, тренировочная установка — центрифуга. Два ее крыла как бы занесены для взлета. На одном, заманчиво белея мягким пластиком, покоится откинутое кресло; на другом — противовес.

Центрифуга ждала космонавта. Но он даже не взглянул в ее сторону. Видимо, так мы не замечаем комнатных вещей, приходя домой. Павел бойко вошел в зал, по-свойски поздоровался:

— Добрый день!

Ответило несколько голосов. Его сразу окружили белые халаты. Пошли расспросы — объяснения. Медик Ада Равгадовна припомнила прошлые тренировки, что-то спрашивала, записывала. Павел отвечал, говорил о самочувствии и настроении. За резко выступившими уголками губ угадывалось выжидательное напряжение. Пока Павел объясняется с Адой Равгадовной, мы перекидываемся несколькими фразами с ведущим врачом. Григорий Федулович тряхнул огнистым чубчиком:

— Сейчас у Паши все в норме. Да и у других тоже. Считай, вошли в обстановку. Не то, что раньше бывало. Только заходит человек в этот зал, посмотрит кругом, и сердечко начинает набирать «обороты». Один вид центрифуги нагонял тревогу. А потом привыкли.

Помолчал, полистал какие-то бумаги на миниатюрном столике.

— А то ведь бывает и так. Парень вроде и привык к перегрузкам, но может запросто сорваться. Если плохо спал, понервничал — от нее, центрифуги, не скроешь. Все выявит и предъявит счет. Вот и с Поповичем было…

Случилось это на тренировках. К центрифуге подошло несколько космонавтов. Наступил черед предшественника Поповича. Павел сидел у экрана телевизора и неотрывно следил за метавшимся по залу креслом с человеком. Нагрузки росли. Лицо человека менялось. Вначале оно было спокойным и даже веселым. Потом посуровело, застыло в напряжении. А вскоре вновь изменилось — чуть побледнело и будто расслабилось. Губы ловят воздух… Трудно, очень трудно человеку. А может быть, и плохо…

Пока еще было время, Павел вышел на улицу, в сад. Изменил своей привычке, закурил. Подошел врач:

— Что ты чадишь, Паша? Возьми себя в руки!

Подошло время занять место в кресле. Павел старался быть как можно спокойнее, не думать о только что увиденном. Но мысли самовластно возвращались к недавней картине: бледноватые губы жадно ловят воздух…

Не смог Павел отделаться от того видения. С ним, неотвязным, пошел по гигантскому кругу. Результат получился неважный. Доктор недовольно качнул головой:

— Не узнаю тебя, Паша. Не узнаю. Ведь у тебя все было так хорошо.

Прошло время, и теперь надо было сделать так, чтобы доктор узнал его, прежнего Поповича, сумевшего взять хороший старт. А счет сегодня предъявляется покрепче прежнего.

Павел стоит в кругу медиков и ведет разговор почти домашний, внешне малозначительный. Спал хорошо. Волнений особых не было. Отдыхал. Дочка читает стихи… Все обычное, привычное. И он сам такой же простой с мальчишеским вихром на макушке… А через несколько минут он уже станет «неземным». Он уйдет в «полет». Пусть «лететь» будет в двух метрах от земли, но по тяжести это будет космическая нагрузка. Григорий Федулович показывает на кресло:

— Прошу!

— Готов!

Космонавт занимает место, закрывает глаза. Бойкие руки Ады Равгадовны тотчас же оплетают его проводами от датчиков. Всеслышащие уши приборов припадают к сердцу, к виску; к предплечью. И когда он, человек, шагнет в космическое бытие, приборы будут сторожко караулить каждый его вздох, каждый удар сердца.

Выключен свет. Лишь по густо-синим квадратам угадываются зашторенные окна. Глубокая тишина и полутемень. И вдруг рождается негромкий стрекот. Слабый звон переходит в тугой, натужный гул. Электромотор начал вращать центрифугу. У ее подножия вспыхивает слабый свет. Призрачные блики мечутся по застывшим лицам.

Балка ускоряет лет. Надрывно гудит мотор. Свистит рассекаемый воздух. А скорость кресла все нарастает… Потом оно почти исчезает из виду. Человека уже не видно. Врезаясь в воздух, он словно растворяется в его звенящем потоке. И все вокруг как бы останавливается в оцепенении. Чудится, что перед глазами морская глубь, и центрифуга слегка подрагивает, будто батискаф, зажатый фантастической тяжестью глубинных вод. И лишь люди, стоящие у подножия центрифуги, напоминают о реальности земной стихии.

Врачи слушают сердце. Смотрю на Григория Федуловича и по выражению его лица почти физически ощущаю самочувствие Павла. Облачившись в шлемофон, врач все плотнее прижимает наушники и ларинги. Временами он бросает взгляд на вычерченный центрифугой круг, будто силясь увидеть летящего там человека. Но вот доктор вновь насторожился. Кажется, он встревожен. Может, вот-вот сейчас вырвется предостерегающее «Стоп!». Но он молчит. Сворачивается в спираль лента, бегущая от самописца.

Центрифуге сообщается большее ускорение. Шкала, мерцающая перед самыми глазами космонавта, уже перешагнула первый предел. Она движется ко второму. Трудно человеку. Сердце, кровь, мозг отяжелели. Ни шевельнуться, ни двинуть пальцем. На грудь будто чугунная глыба навалилась. Жмет и жмет. Дышать тяжело. Тяжело, но можно. Умеючи. С расчетом. С выдержкой.

«Полет» продолжался. Звенит металл. Терпкий холодок мечется по темному залу, и только светлячки приборов напряженно струят холодный свет, словно вестники чужедальних планет. Металл сатанеет. А человек держится. Наверное, настанет час, когда без такого сатанинского круга можно будет занимать комфортабельные кресла планетопланов. Но сейчас обживается вот это тяжелое, сжимающее тебя в комок сиденье. Только с него можно будет пересесть в космоплан.

Секундомер, зажатый вспотевшей ладонью Григория Федуловича, отсчитывает последние секунды. Облегченно зарокотал мотор. Уже видна замедлившая бег балка. Поднятое центробежной силой кресло медленно опускается и расслабленно провисает. Вспыхивает свет.

Подхожу к Павлу. Он устало подмигивает: мол, все в норме. Но пока лежит недвижно — нужен покой. Медики снимают датчики. Потирая натруженное приборами тело, Павел наслаждается покоем, чувствуя, что все уже позади. Опять расспросы — объяснения. Григорий Федулович уточняет:

— А почему на первом пределе забеспокоился?

Павел по простоте душевной признается:

— Чувствую, Федулыч, что он, этот первый, должен подойти, вот и заволновался. — Почесал переносицу, без улыбки добавил: — А вообще сегодня второй одолел легче, чем когда-то первый.

— Это я заметила, — подтверждает Ада Равгадовна. Она подходит к креслу и подает сочную, будто только с грядки, морковь: — За стойкость.

Павел аппетитно хрустит морковью, спрашивает:

— Какое сегодня число?

— Тринадцатое, — отвечают все в один голос.

— Чертова дюжина?! — Павел не любит эту цифру. Даже на двери квартиры повесил табличку: «12-а». Но сегодня, считает, цифра «тринадцать» для него счастливая.

Через минуту он стоит в дверях:

— До побачення!

— Приходи, Паша, еще. Морковки дадим, — смеются врачи.

Павел кивает на центрифугу:

— Нет, пока воздержусь от такой «морковки». Боюсь, чтоб сладкое не дало диатеза.

Идем через сад. Пахнет снегом и морозной корой акации. В кустах, что заглядывают в окна космического дома, вызванивают синицы. Павел щурится от слепящей белизны снега.