Постфактум

Именно в этот день, за несколько часов до отъезда в Ленинград, Есенин совершил роковую ошибку. Он произнес фразу, которая, похоже, стоила ему жизни. Сидя в пивной напротив писателя Тарасова-Родионова, Сергей вдруг перешел на тему о партийных вождях того времени:

— Ну, коль не Ленин, то Троцкий. Я очень люблю Троцкого, хотя он кое-что пишет очень неверно. Но я его, кацо, уверяю тебя, очень люблю. А вот Каменева, понимаешь ты, не люблю. Полувождь. А ты знаешь, когда Михаил отрекся от престола, он ему благодарственную телеграмму залепил за это самое из… Ты думаешь, что если я беспартийный, то я ничего не вижу и не знаю. Телеграмма-то эта, где он… она, друг милый, у меня.

— А ты мне ее покажешь?

— Зачем? Чтобы ты поднял бучу и впутал меня? Нет, не покажу.

— Нет, бучи я поднимать не буду и тебя не впутаю. Мне хочется только лично прочесть ее, и больше ничего.

— Даешь слово?

— Даю слово.

— Хорошо, тогда я тебе ее дам.

— Но когда же ты мне ее дашь, раз ты сегодня уезжаешь? Она с тобой или в твоих вещах?

— О нет, я не так глуп, чтобы хранить ее у себя. Она спрятана у одного надежного моего друга, и о ней никто не знает, только он да я. А теперь ты вот знаешь. А я возьму у него… Или нет, я скажу ему, и он передаст ее тебе.

— Даешь слово?

— Ну, честное слово. Я не обманываю тебя.

— Идет, жду…

Что означает сей диалог? Действительно ли у Есенина была в руках эта телеграмма? Как он мог ее получить? Будучи в Царском Селе? Каким образом? Или это своеобразная мистификация, проверка «на вшивость» своего собеседника, зондирование «политической почвы» в сей критический момент? Или похвальба — дескать, что взять с Каменева, не такая уж и шишка, коли такой компромат на него имеем…

И это при том, что 20 декабря Есенин сообщает Наседкину о возможности издания двухнедельного журнала в Ленинграде через Ионова, то есть непосредственно под «покровительством» Зиновьева, в то время, когда еще никто не знал, останется последний или слетит. Все висело на волоске.

Тарасов-Родионов воспроизвел этот диалог в своих мемуарах. Факт подачи телеграммы действительно имел место, и этот сюжет получил совершенно неожиданное развитие почти десять лет спустя.

Кто же такой Тарасов-Родионов, перед которым так разоткровенничался поэт? Это была весьма темная личность с сомнительной репутацией. Арестованный летом 1917 года, он написал покаянное письмо секретарю министра юстиции Временного правительства: «Я виноват, и глубоко виноват в том, что был большевиком».

После Октября каялся уже перед своими: дескать, отрекся «под влиянием травли и провокации, доведших меня до прострации».

В 1918–1919 годах работал в организованном им самим армейском трибунале в Царицыне.

Был непосредственно связан с ВЧК-ОГПУ и одновременно подвизался на ниве литературы в среде «неистовых ревнителей». При этом был активным сторонником зиновьевской оппозиции.

В своем знаменитом «Открытом письме» Федор Раскольников уже за границей в 1938 году предъявлял счет Сталину, перечисляя имена казненных представителей «ленинской гвардии»: «Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко? Вы арестовали их, Сталин!.. Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров? Вы арестовали их, Сталин!!!».

Симптоматично, что в этом списке всенародно известных героев Гражданской войны, партийных деятелей, маршалов вдруг возникает имя никому не ведомого вапповского функционера и малоизвестного прозаика Тарасова-Родионова.

Очевидно, властные возможности и полномочия этого человека были куда большими, нежели все занимаемые им официальные должности, если его имя упоминается одним из знаменитейших авантюристов и революционеров той эпохи в столь славном ряду.

Вообразить себе, что в решающую минуту человек типа Тарасова-Родионова не поделился бы «ценной информацией» с «нужными людьми», при всем желании, трудно.

* * *

На Октябрьском (в 1924–1937 годах) — впоследствии Ленинградском — вокзале в Москве Есенин повстречал давнего приятеля, Александра Сахарова, который тоже уезжал в Ленинград. Но тут же распрощался с коллегой, заподозрив Сахарова в том, что тот шпионит за ним.

Время было, конечно же, очень тяжелое, это был период необоснованных подозрений и давящих предчувствий. По крайней мере, так казалось Есенину. В сущности, он рассчитывал в Ленинграде на некий успех благодаря посулам первых лиц партийной верхушки Северной Пальмиры (Зиновьева, Троцкого, а может быть, и Кирова, о назначении которого было известно в кулуарах).

Около полуночи поезд отошел от платформы.

Эдуард Хлысталов рассказал мне:

— Прибыв в Ленинград, Есенин не остановился у Эрлиха. Не навестил он ни Правдухина, ни Сейфуллину, как собирался, не остановился и у Клюева. Единственный из писателей, к кому он «зашел» после прибытия, был Садофьев, которого наверняка предупредили об этом фальшивом визите из органов. После этого Есенин с эскортом людей в штатском отправился по адресу: проспект Майорова, 8/23 (это такая своеобразная мини-тюрьма с кабинетами для допросов и несколькими камерами-одиночками). Этот дом был зарегистрирован как булочная, а с пресловутой гостиницей «Англетер» этот застенок был соединен подземным переходом.

Дело в том, что «Англетер» был ведомственной гостиницей для ответственных работников и в дни съезда находился под неусыпным контролем и тщательным наблюдением сотрудников Ленинградского ОГПУ. Подобное соседство не могло радовать поэта. Он специально просил никого не пускать к нему в номер, так как за ним могут следить из Москвы.

Чувствовал за собой слежку, но совершенно не разобрался в причинах, породивших ее.

Комендантом гостиницы, кстати, был чекист Назаров, в годы Гражданской войны служивший в карательном отряде и принимавший участие в расстрелах.

Приблудный, перебравшийся в Ленинград, художники Ушаков и Мансуров, неизменно крутившийся вокруг Вольф Эрлих — все побывали тут. Есенин не терпел одиночества, а в последние дни — тем более. И просил Эрлиха оставаться у него ночевать, а когда тот все же уходил домой, Есенин спускался вниз к номеру Устинова и до раннего утра сидел в вестибюле, чтобы потом постучать и попроситься в номер к Жоржу и его жене.

Это было достаточно серьезно. Но либо жители «Англетера» сочли происходящее за чудачество, либо…

Через много лет вдова управляющего гостиницей Назарова Антонина Львовна рассказывала, как в одиннадцатом часу вечера 27-го числа ее мужа вызвали в гостиницу. Прибыв туда, он встретился там с двумя своими начальниками — работниками ОГПУ Пипией и Ипполитом Цкирией. Примчался же он в гостиницу, получив известие, что с Есениным — «несчастье»…

27-е число! Одиннадцать часов вечера! И в первых некрологах также указывалось 27-е число. Это не утро, не пять часов 28-го, на что указывал потом некий таинственный врач и о чем сообщали газеты, и чья версия была принята за официальную…

Что же произошло?

Журналист Георгий Устинов потом вспоминал, какая тяжесть его охватила 27-го числа и как он почувствовал, что что-то должно случиться. К его мемуарам надо относиться вообще с крайней осторожностью. В первом же некрологе «Сергей Есенин и его смерть» он ничтоже сумняшеся заявил, что поэт отправился в Ленинград именно умереть и повесился «по-рязански», а в написанных позднее воспоминаниях уже утверждал прямо противоположное — что Есенин приехал жить, а не умирать.

Но так или иначе, обратимся к последним мгновениям, когда Есенина еще видели живым.

Он совершенно не пил все эти четыре дня. Утверждал, что «мы только праздники побездельничаем, а там — за работу». Журнал. Вот что не давало ему покоя. Ничего, скоро приедет Наседкин, и они начнут выпускать номера.

Кто бы ему объяснил, что не на кого рассчитывать, что все рушится, что взявшие на себя роль его «покровителей» проваливаются с треском?

Итак, первое: журнал. Как бы тяжело ни было на душе, но полезть в петлю, отказавшись от своей заветной мечты, когда, казалось, так близко ее осуществление? Странно!

Он сидел за столом, накинув шубу, и просматривал старые стихи. Это был один из экземпляров собрания, том, взятый им с собой. Еще ведь предстоит работа над гранками.

Углубился в чтение… Этого собрания он ждет до нервной дрожи… И, не дождавшись, головой в петлю? Несерьезно.

Одно из двух: либо неудачная шутка, окончившаяся трагически, либо убийство, произошедшее в эти два-три часа, начиная с восьми вечера.

Итак, на полу сгустки крови, в номере царит страшный разгром, клочки рукописей и окурки валяются на полу (это при его всегдашней аккуратности во время работы!), свежая рана на правом предплечье, синяк под глазом и большая рана на переносице…

И, наконец, в ожидании нападения из-за угла Есенин всегда в последний год жизни носил с собой револьвер, который привез с Кавказа. Судя по тому, как Есенин уезжал в Ленинград, естественно предположить, что оружие он взял с собой: ясно ведь, что ощущение опасности не отступило, а еще более усилилось. И — обречь себя на мучительную смерть в петле, когда проще простого поднести дуло к виску?

Револьвер не был найден работниками милиции, но это ничего не значит. К моменту их приезда из номера уже кое-что пропало.

Вспомним дневниковую запись Иннокентия Оксенова, помеченную 29 декабря 1925 года: «Когда нужно было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где он, так и неизвестно).

Жена Устинова вытащила откуда-то кимоно, и, наконец, Борису Лавреневу пришлось написать расписку от правления Союза писателей за взятую для тела простыню (последнее мне рассказывал вчера вечером сам Борис)…»

Очевидно, что пиджак тщетно пытались разыскать, зная о его существовании, иначе его отсутствия никто бы не заметил.

В этой связи обращает на себя внимание и воспоминание (через четыре года) Вольфа Эрлиха о последних минутах, когда он видел Есенина живым.

«Часам к восьми… я поднялся уходить. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель…

Есенин сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка. Простились вторично».

Эрлих едва ли обратил бы внимание на то, что Есенин сидел без пиджака, если бы этой детали костюма в номере не было вообще.

Этот злосчастный «пиджак, висящий на спинке стула», появился в мемуарах Всеволода Рождественского через двадцать лет после того, как мемуарист утром 28-го числа появился на пороге гостиницы, взбудораженный вестью о произошедшей трагедии:

«После того, как я старательно изучил известные подробности смерти поэта Сергея Есенина, мне показалось, что вскоре и я уйду следом за ним.

За время наших с Мастером ночных бдений я настолько врос в него, что когда его кремировали, а затем капсулу с прахом предали земле, то я воочию почувствовал, что жизнь моя начала угасать.

Меня стало тянуть на московские погосты: я исходил Новодевичий монастырь вдоль и поперек, затем настал черед Ваганьковского и Введенского погостов и кладбища Донского монастыря: разговаривал с фотографиями на стелах, как с живыми людьми, и они мне отвечали: у меня появилась масса друзей.

Более того, возникла пропасть между тайным миром мертвых, с которым я соприкоснулся у изголовья могилы Есенина, и повседневной жизнью людей, которая с уходом поэта стала катастрофически увеличиваться.

Она ширилась и углублялась; а через две недели после похорон превратилась просто в непреодолимую бездну. Так что для меня было немыслимым рассказать о случившемся кому бы то ни было: ни моим коллегам по университету и больнице, ни даже моей дорогой жене.

Ведь все это время она, абсолютно ничего не понимая, всем сердцем тянулась разгадать то, как ее некогда заботливый и любящий муж отдалился от нее, и молча надеялась на мое возвращение. Подобно сюжету картины "Возвращение блудного сына"».