Время не властно

Голодяевская (Уютова) Людмила Михайловна

родилась в Дмитриевском концлагере в 1941 г., прож. в г. Самаре

Свойство памяти — сохранять целые эпизоды жизни или проблески событий, которые порой и спать спокойно мешают, и жить благодушно не дают.

Что может помнить Люся, когда ей было четыре года от роду? Желтый цветок одуванчика за колючей проволокой. Свою прозрачную ручонку, тянущуюся к этому золотому диву. Капельку росы на покачивающейся травинке. Добрую мамину улыбку, ни с чем не сравнимые ее ласковые, нежные и успокаивающие прикосновения. И еще. Грохот бомбежек. Мальчика Леву. Изнурительное многочасовое стояние на опельплацу. Не то хохот, не то ржание охранника. Затрещины «няни» — надзирательницы, «присматривающей» за детьми, пока их матери на тяжких работах. И толпы людей — лежащих, идущих, стоящих...

Это из ее детства... Люся родилась 21 августа 1941 г. в оккупированной гитлеровцами Кретинге, в стенах Димитровского концлагеря. Сюда спешно свозили «опаснейших» врагов рейха — женщин, жен военнослужащих и советских работников с детьми, престарелыми родителями, не успевших эвакуироваться. Среди них была и Люсина мама — Наталья Уютова, жена политрука резервной пограничной заставы 1-й Палангской комендатуры, 105-го погранотряда.

Это потом пришли и остались навечно живой памятью рассказы матери и ее старшей подруги Марии Ивановны Корнюхиной о войне, мытарствах по концлагерям, об удушливом смраде Майданека, печей которого они чудом избежали. Были каторжные работы в одном из поместьев в местечке Маркендорф, что на Одере. Все услышанное ворвалось в ее сознание, прошло через сердце, выкристаллизовалось болью и осталось навсегда. Люся, теперь Людмила Михайловна Уютова-Голодяевская, поняла: вспоминать — это совсем не то, что помнить. Вспоминать — значит, что-то мельком, мимолетно, ни к чему не обязывающее. А помнить — другое. Это вечное, не дающее покоя, сжимающее не отпускающей болью сердце. И Людмила помнит. Помнит каждой частичкой своей души. Неустанно ищет тех, кто знал и помнил ее маму, кто был вместе с нею в немецкой неволе, кто помог уцелеть, выжить в том кромешном аду.

Ее родители поженились рано. Наташе едва исполнилось семнадцать лет, а Михаилу Уютову, курсанту высшего пограничного училища, было чуть за двадцать. Они любили друг друга светло и радостно, как это бывает только в пору расцвета юности и первых чувств.

В 1940 г. политрука М. Уютова перевели в 105-й Кретингский пограничный отряд. Вместе с ним приехала и Наташа. Поселились они в доме литовского крестьянина, жившего неподалеку от заставы. Было там старинное здание, местные жители называли его «замок Кверкшляй».

В первые часы войны политрук М. Уютов был тяжело ранен, но его удалось вывезти в тыл. После госпиталя воевал и служил в погранвойсках. В отставку вышел в чине полковника с большим числом боевых наград и оставшимся осколком немецкой мины в груди.

А Наташа Уютова в то страшное утро 22 июня не смогла далеко убежать, не хватило сил. Трепетавшее под сердцем дитя не давало ни бежать, ни даже быстро идти.

Грохотало и рвалось небо, горела вся земля. От Пришманчяй доносились глухие короткие очереди станкового пулемета. Там затихал неравный бой... Молодая мать и ее первенец, крошечная Люся, вряд ли тогда выжили если бы не людская доброта. Для Уютовых спасителем стал Игнас Каунайтис и его семья. Приезжая в Кретингу на базар, по иным своим делам, Игнас обязательно сворачивал на дорогу, ведущую к Димитровскому лагерю. К этому жутковатому месту вело его не любопытство и не жажда наживы. Хотя и такие тоже встречались. Война оголила души человеческие, показала кто есть кто... У измученных голодом узниц за ломоть хлеба, за кусочек сала или горсть риса выменивали нарядное платье, яркую легкую косынку или добротный командирский отрез на костюм. Игнас хлеб, картошку отдавал бесплатно. Не мог он без боли и жалости смотреть в огромные, полные взрослого понимания и страдания детские глаза, видеть истощенных женщин с младенцами на руках.

Скудное количество «продуктов», которое выдавалось узникам концлагерей, немецкие власти считали непозволительной роскошью. Ведь их руководящий принцип заключался в том, что «недочеловеки», народы «востока», имеют лишь одно-единственное оправдание своего существования — быть полезными для Германии. Поэтому и начальство Димитровского концлагеря стало отдавать, вернее, продавать женщин-узниц в работницы местным и окрестным жителям. Существовал определенный «прейскурант» цен: молодые, бездетные женщины стоили дороже, те, у кого были дети постарше, а значит, могли выполнять какую-либо работу по хозяйству, шли всего за 7 марок. Женщины с малышами стоили 4—5 марок. Купил и Игнас Каунайтис работницу — Наталью Уютову с трехмесячной Люсенькой. Долго потешались полицаи-охранники, когда он, усадив свою «покупку» в телегу, подстегивая лошадок, заспешил от этого гиблого места. Так Уютовы оказались в семье Каунайтисов. В единственную полутемную комнатушку, как часто вспоминала Наташа Уютова, хозяин поставил собственноручно изготовленный деревянный топчан.

— Его жена сшила из мешков чехол, набила его соломой. Это была наша постель, — рассказывает Людмила. — Хозяева и сами спали не на лучшем. Небогато они жили, и, как теперь понимаю, совсем им не нужна была работница. Да мама и не чувствовала себя ею. Она работала наравне со всеми взрослыми членами семьи Каунайтисов и ела с ними за одним столом. Пожалели они нас. У самих достаток невелик, собственных детей — семь человек да нас двое. Но первую кружку парного молока хозяева отдавали мне, как самой маленькой и слабенькой. Мама была рада, что мы к ним попали — были сыты, не испуганы, не избиты.

До осени 1943 г. прожили Уютовы в этой простой сердечной семье. По аусвайсу, немецкому документу, заменявшему подневольному человеку паспорт (кстати, выхлопатанному Игнасом), Наталья значилась литовкой, вышедшей замуж за русского офицера. Но и это не спасло ее от угона в Германию.

Каунайтисы искренне жалели женщину, ее белокурую, кудрявую девчушку, забавно лепетавшую по-литовски. Уговаривали Наташу оставить ребенка у них, уверяли: Люсите будет им дочерью, внучкой. Умом она понимала, что у Каунайтисов девочке действительно будет спокойнее и безопаснее, но материнское сердце не мыслило разлуки.

В один из слякотных, промозглых дней сорок третьего года к железнодорожной станции Кретинга под конвоем шла многочисленная колонна женщин и детей. Шли они в неизвестность — в эшелон, отправляющийся в Германию с новой партией восточных рабов.

— Среди них была и моя мама и я, — рассказывала Людмила, — возможно, в той же колонне находились Нина Михайловна Минеева, жена политрука-пограничника М.Баранова со своими малолетними девочками, из которых младшая — Элеонора тоже родилась в Димитравасе; Ольга Галина с детьми и малышом, тоже рожденном в концлагере: Танюша, Галина и Лева Плесков. Несколько лет назад я случайно узнала, что Таня жива и работала одно время на Севере. А вот следы светловолосого, с кудрявым чубчиком Левушки так и затерялись.

Сколько же человеческих жизней унесла, искалечила война, перемололи фашистские концлагеря и всемирно известные «фабрики» смерти по уничтожению людей и «рядовые», каким был Димитровский концлагерь!

Маленькая Люся даже после возвращения из Германии (в июле 1945 г.) отъевшись, отоспавшись в гостеприимном бабушкином доме, часто с тревогой напоминала маме, чтобы она поискала в деревне аппельплац и они не опоздали на проверку-перекличку, а то их накажут. Когда гремел гром, она деловито говорила: «Бомбят — нужно идти муку воровать!» Потому что при налете и бомбежках союзнической авиации охрана концлагеря пряталась, и голодные узницы пользовались временной безнадзорностью, добывали, как могли, крохи пропитания, в том числе и муку. Потом ее делили в бараке и тайком пекли пресные лепешки, подкармливали детей. Еще долго, очень долго кричала и металась по ночам Люся от недетских своих снов. На ее глазах, на глазах женщин и детей, согнанных на экзекуцию в одном из концлагерей, в назидание был четвертован советский разведчик, почти мальчик, выданный предателем.

Не могла девочка выносить, если кто-то из взрослых становился за ее спиной. Она начинала дрожать и беззвучно плакать — опять будут брать кровь до обморока. У них, крохотных детей, тоже брали кровь на головке из вены для раненых немецких летчиков-асов... Уже будучи ученицей первого класса, когда учительница ласково и понимающе склонялась над ее партой, Люся сжималась в комочек. Срабатывал инстинкт самосохранения — если ударят наотмашь, падая, меньше ушибешься... Жестокие-прежестокие уроки... Как бы не насаждали гитлеровцы, они не убили в человеке человеческое. Вопреки всему люди сострадали, помогали друг другу и, пока будут живы, это не забудут.

— Мне не удалось повидаться с Игнасом Каунайтисом. Нет уже в живых этого доброго, честного и немногословного человека, которому в немалой степени жизнью своей обязана.

Но жизнь продолжается. Людмила и ее дети познакомились и подружились на литовской земле с детьми и внуками Игнаса Каунайтиса. И летят теперь через всю страну письма со словами искренней дружбы и сердечного привета. Потянулись невидимые, но крепкие нити дружбы и понимания между этими семьями. Над этим время не властно.

Нашим матерям

Скорбные лица — как Богоматери,

А в глазах затаилась боль,

Это наши святые матери

Заслонили нас собой.

Это матери наши смелые —

Героини без лишних слов,

Отливают платочки белые

Серебром от седых голов.

Наши матери, нас сохранившие,

Виноватые без вины,

Вы, мужей своих схоронившие,

Не вернувшихся с той войны.

Фотографии, как иконки,

Поразвешаны по стене,

Только прячутся похоронки

В сундучках и на самом дне.

Матерями своими спасенные

В лихолетье военных гроз,

Как святою водой, окропленные

Чистотой материнских слез.

Вот и мы, сединой одетые,

В поминальный тяжелый час

Матерей целуем портреты.

Вы простите, матери, нас!

Дети войны

Дети войны — и веет холодом,

Дети войны — и пахнет голодом,

Дети войны — и дыбом волосы:

На челках детских... седые волосы.

Земля омыта слезами детскими,

Детьми советскими и не советскими.

Какая разница, где был под немцами,

В Дахау, Лидице или Освенциме?

Их кровь алеет на плацах маками,

Трава поникла, где дети плакали!

Дети войны — и боль отчаянна,

И сколько надо им минут молчания!..

Баллада о маленьком узнике концлагеря Димитравас

Стоя в молчании глубоком,

Как будто близких потеряла

Боюсь спугнуть я ненароком

Ту тишину мемориала...

Но в первозданной тишине

Мне чудятся глухие крики.

За обелиском на сосне

Играют солнечные блики.

И вот уж угасает день,

Охрана уж ночная вышла,

Я ясно вижу чью-то тень,

В траве скользящую неслышно.

Смерть недалеко - у ворот,

И прямо в душу смотрит дуло,

Но снова в темноту ползет

Мальчишка, семилетний Юра.

Холодный дождик по спине,

И одежонка вся промокла.

Собаки воют в тишине

Да темнотой пугают окна.

Берет он молча, что дают,

Вдыхая теплоту порога.

Он знал, что если подают,

То подают — не ради Бога.

Он в лагерь, как на эшафот,

Опять вернется по задворкам.

Кусочек сала принесет

Голодным маленьким сестренкам.

Возвращение

Уставшую, в дорожной перегрузке,

Откуда-то из адовой земли

Меня, не понимавшую по-русски,

В Россию в сорок пятом привезли.

Вот с мамой мы у отчего порога...

Мне, плача, дед худые ручки целовал.

Ругался дед и в мать и в Бога,

И Гитлеру чего-то все желал.

Сморкались бабки в белые платочки,

Кто маслица, кто хлеба приносил.

— Возьми-ка, милая, для дочки,

Да ешь сама, да набирайся сил...

* * *

Прошу у Родины прощенья

За миг, прожитый без нее,

Грехов как будто отпущенья

Благословения ее.

Опять спешу в ее просторы,

Что было в прошлом, схороню.

Билет на поезд самый скорый,

Как индульгенцию храню.

И острый приступ ностальгии

В пути прихватит вдруг меня.

Не знаю, как без Родины другие

Я без нее не проживу и дня.