Мне было только 10 лет

Петрова Людмила Ивановна

1931 г.р. Член совета обнинской организации Союза бывших малолетних узников фашистских концлагерей, проживает в г. Обнинске

В концлагерь я попала в Белоруссии, в июне 41-го, когда вместе с родителями и двумя младшими братьями приехала к бабушке. Мне в это время было 10 лет. Отец сразу же ушел на фронт, а мы не успели эвакуироваться, так что сразу же оказались на оккупированной территории, где пришлось испытать на себе все ужасы войны: бомбежку, голод, холод и концлагеря...

На витебщине в 1942 году немцы проводили карательные операции: прочесывали леса с собаками, уничтожали все живое и неживое. В ходе одной из них погиб мой дядя — его расстреляли, а жену повесили. Нам тогда удалось спастись чудом, просто спрятались на поле рядом с дорогой, по которой ехали фашисты. Над нами свистели пули, мы же с мамой закрыли ребятам рты, чтобы не был слышен их плач.

Когда танки с мотоциклистами проехали, мы долго еще лежали в канаве, поскольку в лесу слышался лай собак и раздавалась стрельба. В деревню мы вернулись уже под утро, осталось в ней всего лишь восемь домов... Бабушку нашли мертвой, деда забрали немцы. Дети просили есть, только дать им было нечего.

В ноябре 1942-го столкнулись между собой немцы и партизаны. Последние после боя ушли из деревни, а нас согнали в один двор и рассортировали: стариков и детей до десяти лет — в одну сторону, а молодых женщин и ребят постарше — в другую. Творилось что-то страшное. Дети рвались к матерям, цеплялись за подол. Фашисты же отбрасывали их в сторону, а женщин били прикладами. Маму с детьми отправили к старикам, а меня — в другую группу.

Нашу группу погнали за немецкими повозками. На одной из них лежал раненый партизан, раздетый догола, а на улице стоял сильный мороз; умер он на полпути до станции Бычика. Там полицаи сняли с нас все что могли, с меня — бабушкины валенки, а вместо них дали деревянные башмаки без пяток. Женщины, видя это, обмотали мне ноги тряпками. После обыска нас погрузили в товарные вагоны и повезли. Сколько было слез, сколько горя... Привезли нас в Витебск и поместили в грязные вшивые бараки. То и был концлагерь, отгороженный в два ряда колючей проволокой с вышками, прожекторами и овчарками. В бараках стояли трехъярусные нары... Помню, было много крыс. Ночью они прыгали на нас и почему-то непременно лезли именно к лицу. Я плакала, было очень страшно, особенно ночью.

Кормили нас раз в сутки баландой из гнилой картошки, очисток и всяких несъедобных отходов. На всю жизнь запомнилось синее скользкое мясо дохлых лошадей и копыта, выбрасываемые из котлов во время раздачи баланды. Хлеба давали по 100 граммов, а состоял он из опилок или овса.

Каждый день — работа. В половине седьмого — подъем, попьем воды, а час спустя под конвоем автоматчиков с собаками отправлялись на работу. Наравне со взрослыми чистили снег на железнодорожном полотне, мыли казармы, пилили дрова и копали рвы для покойников. Кожа на лице и руках от постоянного холода и непосильных нагрузок дубела и синела.

Пробыла там до зимы 43-го. А в конце декабря вместе с другими попала в Полоцк, где был пересылочный концлагерь, откуда увозили в Германию. Пришлось пройти через допросы, и если узнавали, что кто-то из партизанской семьи, то сразу же куда-то уводили. Что скрывать, было и предательство...

Меня в Полоцке забраковали из-за обмороженных ног, рук и чесотки. Кроме того, я была в болячках. А поскольку немцам все же нужна была рабочая сила, то они чесоточных заставляли лечиться. Полицаи приносили ведра с черной мазью, загоняли в отдельные блоки, заставляли раздеваться и натираться ею. За непослушание били плетками. У меня от этого осталась покалеченной левая рука. Всех забракованных отправляли в товарных вагонах на станцию Лесная Барановичской области (это 337-й концлагерь военнопленных). Там-то я и встретила свою маму.

Здесь наблюдалась все та же картина: колючая проволока, автоматчики с овчарками, прожектора, бараки. Там умер родной брат и двоюродные брат и сестра.

Освободила нас Советская Армия в июле 1944 г. Таким образом, в концлагерях на территории Белоруссии я пробыла два года — с ноября 42-го по июль 44-го. Это время стало жутким потрясением и для меня, и для моих родных.