Революция и полиция

Большая роль в подготовке судебных процессов 1794 г. принадлежала политической полиции. Работы А. Собуля показали, что в парижских секциях сложились группы людей, преданных революции и отдававших все силы мобилизации масс на борьбу. С августа 1792 г. и до 9 термидора они были главными организаторами парижского плебса, часть из них участвовала в движении столичной бедноты весной 1795 г., некоторые примкнули к бабувистам. Они были в числе тех, кто попал в списки подлежащих депортации, которые были составлены в 1800 г. по предписанию Наполеона[424]. Именно эти люди в период якобинской диктатуры составляли костяк среднего и низшего звена революционной администрации. Но было много и «примазавшихся» к революции, стремившихся извлечь личные выгоды из своего положения в новых органах власти. Да иначе и быть не могло, учитывая в целом незрелость той массы, из которой они вышли, и развращающее влияние новой спекулянтской буржуазии, использовавшей любую возможность как для легального, так и для полулегального и вовсе не легального обогащения, нередко с помощью самых преступных средств.

Все сказанное в полной мере — точнее, даже в первую очередь — относится к полицейскому аппарату революционных лет. Как уже знает читатель, к началу революции это учреждение имело за собой во Франции (да и во многих других странах) длительную историю. Правда, далеко не всегда или, точнее, только в виде исключения оно прямо именовалось политической полицией. Ее функции не были разграничены с функциями уголовной полиции, разведки и контрразведки. Порой различные учреждения одновременно выполняли некоторые или все из указанных функций, включая и обязанности политической полиции. Такое смешение функций было вообще характерно — до XIX в., а нередко и позднее — для всего государственного аппарата абсолютистских и раннебуржуазных государств. Достаточно вспомнить российские приказы, дублирование обязанностей центральными и местными властями в Англии и хаотическое нагромождение государственных и областнических учреждений старого режима во Франции. Причиной тому был долговременный процесс создания государственного аппарата, возникшего не по единому плану, а в результате многих, разделенных во времени актов верховной власти, при сохранении институтов, унаследованных от предшествующей исторической эпохи. Требовалось время, чтобы само правительство осознало различие функций, которые выполняло определенное учреждение, и проводило соответствующую реформу администрации.

При абсолютизме осознание различия функций политической и уголовной полиции затруднялось тем, что все прямо или косвенно связанное с личностью носителя верховной власти, включая интриги королевских фаворитов, могущие бросить тень на правительство, преступления придворных и представителей аристократической верхушки общества, считалось областью высокой политики и нередко действительно приобретало политическое значение. Многие деяния политического характера (например, народные волнения) часто не осознавались самими их участниками как таковые. Борьба абсолютистского правительства против заговоров и мятежей вельмож, часто выступавших в форме областнического сепаратизма и порой вступавших в контакт с иностранными державами, приводила к переплетению борьбы правительства против его внутренних и внешних врагов, а это в свою очередь мешало разграничению функций политической полиции с функциями контрразведки, разведки и секретной дипломатии. Вместе с тем в раннебуржуазных, а вслед за ними и в абсолютистских государствах, по мере того как приобретало силу общественное мнение, становилось выгодным отрицать существование политической полиции, выдавая ее за полицию уголовную (подобно тому как политические преступления удобно было подводить под уголовные). В других случаях политическую полицию стремились скрыть под маской разведки и контрразведки или одновременно утаивать и эти учреждения, также камуфлируя их под «обычную» полицию, под отделы дипломатического и военного ведомства и т. п.

Политическая полиция, будучи, как правило, орудием правительства, могла в определенной обстановке приобретать большую или меньшую автономию и использовать ее против собственного правительства. Она — в том числе и в случаях, когда действовала по собственной инициативе и вопреки воле правительства — могла заигрывать с заговорщиками, смотреть сквозь пальцы на их активность, инфильтровать своими агентами противоправительственные организации и в свою очередь быть инфильтрованной врагами режима, который она была призвана защищать. Она могла быть разделена между несколькими соперничавшими между собой организациями, не только следящими друг за другом, но и пытающимися подставить ножку конкуренту. Политическая полиция была тайной полицией — официально или фактически. По своему характеру она неизменно претендовала на то, что ее действия не подлежат никакой критике, кроме как со стороны носителя высшей власти. «Непогрешимость папы, — иронически замечает Энгельс, — детская игрушка по сравнению с непогрешимостью политической полиции»[425].

В XVIII в. повсеместно происходит увеличение веса политической полиции в системе государственных учреждений. Как заметил Ф. Энгельс, французы в этом веке «говорили не о народах цивилизованных, а о народах полицизированных (nations polic?es)[426] (игра слов: polic? — цивилизованный, police — полиция). И тем не менее это возрастание влияния полиции до 1789 г. казалось современникам незначительным по сравнению с последующими годами. Действительно, роль политической полиции многократно возросла в ожесточенных политических сражениях революционных лет. Более того, борющиеся партии, в частности роялисты, еще до 10 августа 1792 г. пытались создавать свои собственные полиции в противовес официальной, находившейся в руках правительства.

Автор специального исследования о политической полиции, опубликованного в конце 1793 или в 1794 г., писал: «Полицию Парижа можно счесть за одно из чудес моего времени. Следовательно, один англичанин имел основание заявлять, что если чума могла бы раздавать должности, высшие чины, почести, доходы и крупные пенсии, она тотчас бы заимела теологов, утверждавших, что этой чумой является сопротивление причиняемым ею опустошениям»[427].

Пренебрежительное отношение к исторической роли, сыгранной политической полицией во французской революции, которое и поныне преобладает в советской и зарубежной прогрессивной историографии, в основном связано с двумя причинами. Во-первых, такое пренебрежение является как бы антитезой нередко повторяющемуся утверждению в трудах консервативных историков, что революция увенчалась успехом в 1789 г. исключительно благодаря «полному ничтожеству» (nullit?) политической полиции старого режима. Иными словами, казалось, что внимание к истории политической полиции способно будто бы затемнить глубинные социально-экономические предпосылки революции, хода и исхода классовой борьбы на различных ее этапах. Стоит ли говорить, насколько такое опасение несовместимо с научным пониманием истории, требующим выяснения причин весьма различного значения, удельного веса, который приобретали те или иные государственные и политические институты в различные периоды. Во-вторых, невнимание к роли политической полиции вызвано боязнью внести негативные черты в «образ» революции и сыграть тем самым на руку ее очернителям. В результате, однако, только закрывается путь к всестороннему и более четкому пониманию механизма власти и ее перехода в руки группировок, выражавших различные классовые интересы, и предоставляется монополия консервативным историкам на истолкование этих процессов.

Среди многих невидимых сражений, которые происходили в государственном и административном аппарате в годы революции, особое внимание заслуживает роль политической полиции в этой борьбе, а также столкновения в ее собственных рядах и воздействие этих столкновений на общий ход событий. Конечно, при этом свет и тени могут оказаться несколько сдвинутыми по сравнению с тем, какими они рисуются при рассмотрении главных направлений развития. Но история не нуждается в том, чтобы ее «улучшали». Важно не проходить мимо этого «сдвига», а найти ему объяснение путем включения истории политической полиции в общий контекст политической борьбы. Облик политической полиции являлся неизменно отражением правительства, орудием которого она была. Политическая полиция, как правило, не была «умнее» его, разделяла его неумение составить объективное представление о своих противниках, об их идеологии, планах и расчетах и особенно о взаимоотношениях между различными группами этих противников.

Все деформации, которые претерпевал революционный процесс, находили выражение (нередко утрированное) в действиях политической полиции. И дело здесь было не только в объеме полномочий, которые приобретала политическая полиция, как это склонны считать западные историки. Революция, чтобы быть успешной, должна уметь защищать себя, а это во многих исторических ситуациях было просто невозможно без увеличения мощи и эффективности репрессивных органов, направленных против происков внутренней реакции и иностранной интервенции. История знает случаи, когда именно отсутствие, бездействие или слабая эффективность таких органов как раз и развязывали репрессивные акции, самосуд толпы над врагами, которые могли вредить делу революции. Неизбежными оказывались различные ошибки и аномалии, отчасти в силу неопытности карательного аппарата революционной диктатуры, который еще только формировался в ходе событий. Суть в том, служили ли действия политической полиции подлинным интересам революции, или ссылками на такие интересы оправдывались акции, совершенно не соответствующие им.

На первых этапах революции разраставшийся аппарат политической полиции, разные звенья которого подчинялись одни центральным, другие — местным органам власти, в основном направлял свои усилия на ограничение активности народных масс, пугавшей сменявших друг друга у власти представителей либеральной буржуазии — сначала конституционных монархистов, позднее — жирондистов. После установления якобинской диктатуры действия политической полиции были направлены против контрреволюции, хотя в число ее агентов зачислялись вообще все недовольные политикой властей.

При изучении истории политической борьбы в годы революции следует обратить внимание на одно обстоятельство, имевшее определенное и немалое значение. Репрессивный аппарат, находившийся в непосредственном подчинении центрального правительства, точнее, Комитета общественной безопасности, составлял лишь часть — и притом меньшую — той полицейской организации, которая была призвана подавлять врагов республики. Центральная власть должна была действовать через полицейские органы муниципалитетов, а не раз случалось, что правительство и коммуны принадлежали к различным борющимся между собой группировкам. И это не могло не наложить определенный отпечаток на ход (если не на исход) борьбы.

Уже в октябре 1789 г. Парижский муниципалитет учредил Комитет расследования, являвшийся по существу тайной полицией. После падения монархии 10 августа 1792 г. Законодательное собрание приняло решение о том, что вся «полиция общественной безопасности» должна перейти в руки департаментских, окружных и коммунальных властей. Под руководством Комитета надзора были учреждены полицейские комитеты каждой секции Парижа и других городов. По закону от 21 марта 1793 г. в каждой коммуне и секции учреждались революционные комитеты в составе 12 человек каждый. Первоначально их обязанности сводились к надзору за иностранцами, но вскоре они приобрели функции политической полиции, одновременно оказавшись под контролем Комитета общественной безопасности. Это было уже в разгар террора.

Террор — страшное орудие достижения внутриполитических и внешнеполитических целей. Страшное не только своей жестокой сущностью, но и тем дегуманизирующим воздействием, которое он оказывал и на сам репрессивный аппарат, на людей, руками которых осуществлялся террор, и — в большей или меньшей степени — на все население, вовлеченное в сферу его действия. Было бы, конечно, и антиисторично, и попросту наивно отождествлять все случаи и виды террора, игнорировать их неизбежность на определенных стадиях развития общества, не понимать, что не раз террор был неминуем, входил в «цену», которую должны были уплатить народы за социальный прогресс. Но вместе с тем никак нельзя преуменьшать эту «цену», включая прямые и косвенные последствия ее уплаты.

Истории хорошо известна моральная деградация участников реакционного террора в разных странах и в разные исторические периоды. Однако, разумеется, такая коррозия нравственного облика не обошла стороной многих участников революционного репрессивного аппарата. И не только потому, что не были и немыслимы вообще революции, которые делались бы исключительно руками честных и бескорыстных революционеров. В движения неизбежно втягивались массы людей, принадлежавших к различным слоям общества, на сознание которых накладывали отпечаток условия жизни, собственнические инстинкты, обычаи, нравы, социальная психология старого, дореволюционного общества. Кроме того, среди этой массы в целом искренне преданных революции людей всегда находилось немало тех, кто стремился погреть руки на участии в преследовании действительных или мнимых контрреволюционеров.

Не обязательно такие люди с самого начала «примазывались» к событиям. Чаще происходила именно коррозия их нравственных качеств, постепенно они все более втягивались в корыстное использование возможностей, которые создавались для них положением в новой администрации, и прежде всего в карательном аппарате революционного правительства. Хорошо известно, с каким цинизмом использовало немалое число комиссаров Конвента свое положение, когда их посылали в провинцию для подавления сопротивления роялистов и федералистов. Они не обязательно были взяточниками и ворами, как Баррас, Фрерон или Тальен, но могли быть беспринципными политиканами, как Фуше или фанатиками террора, как Каррье.

С не меньшей силой такое перерождение происходило в средних и низших звеньях репрессивных органов, непосредственно осуществлявших аресты, содержание в тюрьмах, огульное осуждение и направление на казнь сотен и тысяч людей, многие из которых были более или менее случайно причислены к подозрительным и контрреволюционерам и вина которых сводилась к их происхождению, родственным связям, к вырвавшимся неосторожным словам и т. д. Нельзя «героизировать» даже исторически неизбежный террор, достигавший поставленных исторически прогрессивных целей, опуская его кровавые реалии. Тем более это относится к террору, когда он терял всякое историческое оправдание и превращался по сути дела в преступление против тех идеалов и целей, которым он якобы служит.

В 1794 г. террористический аппарат, ранее направленный против врагов якобинской республики, был переориентирован на подавление побежденных группировок монтаньяров. Для этого многие низовые звенья этого слабоцентрализованного аппарата были полностью непригодны. Да и остальные возможно было заставить выполнять свои функции, только убедив, что они продолжают свою прежнюю деятельность по защите республики от контрреволюционеров. А на кого не действовали эти убеждения, того запугивали, подкупали, поощряя карьеризм, или же просто устраняли из органов террора. Все это и происходило в 1794 г., но в течение всего лишь нескольких месяцев и не по какому-то заранее разработанному плану, а от случая к случаю, притом в разной мере отдельными учреждениями и лицами, сознательно или неосознанно действующими, нередко в прямом противоречии друг с другом. К тому же речь шла об управлении различными звеньями этого еще неотлаженного механизма террора, которые имели разное (и к тому же нередко двойное-тройное) подчинение. Все это, к чему надо прибавить активность роялистского подполья и коррупцию, естественно, вносило дополнительные трения, загадочные сбои в функционирование террористического аппарата, что и поныне вызывает недоумение историков.

Полицейский аппарат, и особенно персонал политической полиции революционного правительства и Коммуны, оказался засоренным множеством случайных людей. Тому, как уже говорилось, было много причин. А одной из иих было то, что в распоряжении властей было крайне мало времени, не было ни обученных кадров, ни даже пользующихся доверием и авторитетом лиц, которые могли бы проверять и отбирать людей с революционными взглядами, высокими деловыми и особенно моральными качествами, не вызывавшими сомнения. Надо вспомнить, что революция двигалась по восходящей линии стремительными темпами. Даже подавляющее большинство ее руководителей, еще совсем недавно бывших сторонниками конституционной монархии, оказывались во главе возникшей после ее свержения республики; приверженцы партии фейянов служили правительству жирондистов; бывшие полицейские чиновники этого правительства становились служащими органов революционной власти, созданных монтаньярами, примыкали к одной из группировок, боровшихся внутри якобинского блока. Для части людей это был естественный процесс развития политических взглядов, обучения на опыте революции, отражения изменявшейся обстановки и вместе с ней позиции тех или иных социальных слоев. Но было немало и просто хамелеонов, думавших только о личном преуспевании, умело перекрашивавшихся в цвета времени, изображавших из себя ярых приверженцев группировки, стоявшей у власти или должной, по их расчетам (правда, нередко ошибочным), вскоре стать у кормила правления. Эти люди были готовы на что угодно, а отличить их от подлинных революционеров было практически невозможно, да и любые проверочные инстанции также порой кишели подобными «переметными сумами».

Стоит вновь напомнить, что революция была буржуазной. Оставалась старая, дореволюционная буржуазия, сохранившая большую часть богатств. Появилась новая, хищническая, спекулянтская буржуазия, разбогатевшая в годы революции, которая, несмотря на ограничения, вводившиеся якобинскими властями, вносила в политику (и в полицию) свой дух приобретательского ажиотажа, погони за наживой, не брезгуя средствами и не отступая даже перед угрозой гильотины. Эти веяния не могли не коснуться и верхов мелкой буржуазии, им не могла последовательно противостоять плебейская масса хотя бы уже в силу ее разношерстности, слабой политической сознательности большей части общественных низов, неизбежной утопичности социально-политической программы, которая выдвигалась ее идеологами и которая могла быть на деле как максимум лишь решением плебейскими методами задач буржуазной революции. Совсем не случайно полицейский аппарат якобинского правительства оказался послушным орудием борьбы не только против врагов справа, ко и против наиболее активной части парижских санкюлотов, когда они стали отстаивать требования, выходившие за рамки того, на что склонны были пойти буржуазные революционеры — монтаньяры.

Коррупция особенно развилась в связи с попытками богатых арестантов укрыть от конфискации свое состояние, перевести крупные денежные суммы за границу. «В разных ролях действующими лицами при делах являлись неизменно: члены Комитета общественной безопасности, их агенты и осведомители, Фукье-Тенвиль, судьи и присяжные, члены эбертистской администрации, полиции и агенты эмигрантов и банкиров в Париже»[428]. В контактах с агентами международных финансов члены комитетов проявляли понятную осторожность и ловкость. Они действовали через доверенных лиц из числа своих подчиненных, обычно чем-то скомпрометированных в прошлом — тайной службой в полиции при монархии, принятием взяток от лиц, уличенных в стремлении не допустить развития революции, и т. п. Эти чиновники были целиком во власти своих начальников, которые могли погубить их, напомнив о прежних прегрешениях.

Одной из особенностей политики террора было то, что при аресте того или иного лица в тюрьму сажали не только взрослых родственников, но и близких, знакомых. Это касалось и тех «подозрительных», которым не удавалось бежать и в отношении которых даже не отдавался приказ об аресте. Так, в тюрьме Эгалите («Равенство») содержались некая креолка Монреаль, любовница английского банкира Уолтера Бойда, и графиня де Линьер, приятельница швейцарского банкира Перрего. Сами же Бойд и Перрего не подвергались аресту, а швейцарец даже выполнял какие-то поручения правительственных комитетов. В числе заключенных была Арабелла Малле, родственница банкира, носившего ту же фамилию, жена Дево, секретаря Батца, и др.[429] Эту категорию «подозрительных» обвиняли в том, что они участвуют в заговорах, как это случилось, в частности, с упомянутыми родственницами и любовницами банкиров и агентов Батца (некоторые из этих лиц действительно могли быть связаны с разведывательным центром барона).

Как бы ни оценивать политическую позицию Робеспьера в 1794 г., она субъективно была по-прежнему проникнута всепоглощающей целью — благом Республики. И одним из самых горьких прозрений Неподкупного летом 1794 г. было осознание широкой коррумпированности аппарата революционного правительства. За несколько недель до своей гибели он обличал тех, для кого «Революция — предмет торговли, народ — орудие, Родина — добыча», «изголодавшихся по золоту и господству, которые нагло проповедуют равенство, бушуют против барышников и делят с ними общественное достояние»[430]. Роялистка, агент английской разведки Эме де Куаньи, герцогиня Флери, ненавидевшая революционеров, в своих мемуарах писала, что Робеспьер, на которого пытались возложить вину за совершаемые жестокости, возможно, хотел покончить с террором, отправив на эшафот наиболее рьяных и запятнанных кровью убийц, и добавляла: «По крайней мере я добровольно оставляю господину Робеспьеру прекрасное имя Неподкупного»[431]. Это имя в 1793 и в начале 1794 г. в сознании масс было связано с Робеспьером, но, являясь искренней данью уважения ему, не было ли оно косвенным показателем не очень лестного народного мнения о нравственных качествах и даже простой порядочности других представителей власть имущих?

С начала 1794 г. политическая полиция пытается пресекать любые проявления недовольства правительством, как справа, так и слева, вместе с тем все более втягиваясь в борьбу внутри якобинского блока. Одному из лидеров жирондистов, Верньо, принадлежит известное сравнение Революции с Сатурном, пожирающим собственных детей. А подготовка к этому пиру Сатурна во многом была делом политической полиции. Одновременно борьба за контроль над политической полицией становится одним из важных направлений политической борьбы.

Менялась и роль политической полиции в подготовке политических процессов, которые становились как бы узловыми пунктами борьбы за власть. В конце 1792 и в начале 1793 г. политическая полиция еще не играла заметной роли в подготовке процесса короля, в суде над руководителями контрреволюции, вина которых, с точки зрения правительства Республики и поддерживавших его общественных сил, не подлежала сомнению — спор мог идти лишь о мере наказания. Впрочем, и этим процессам предшествовала тайная война, в которой участвовали разведка и политическая полиция, сторонники как свергнутой монархии, так и пришедших ей на смену республиканских властей.

В политических процессах же начиная с осени 1793 г. и в особенности с весны 1794 г. рука политической полиции становится все более заметной. Политические процессы без ее прямого участия становятся скорее исключением из правила, и оно касалось лишь наименее значительных из них. Это было связано с изменением самого характера процессов. Обвиняемыми на главных процессах 1794 г. выступали уже не контрреволюционеры, а лица, которым приписывали роль врагов революции, побежденных в столкновении узких групп политических лидеров, лишь опиравшихся на более или менее пассивное сочувствие тех или иных общественных сил. Политическая полиция готовила — по сути дела фабриковала — «доказательства» вины подсудимых, она производила аресты, совместно с аппаратом Революционного трибунала вела всю подготовку к следствию, включая розыск и отбор свидетелей (обычно попросту лжесвидетелей), засылку в тюрьмы агентов-провокаторов и другую подобную «черновую» работу.

Понятно также, что контроль над политической полицией в свою очередь стал объектом острой борьбы, поскольку он становился необходимой предпосылкой для победы над противником и его физического устранения. Это стало очевидным для всех после поражения и гибели эбертистов и дантонистов, не имевших весной 1794 г. прочных политических позиций в обоих комитетах — общественного спасения и общественной безопасности, решения которых направляли действия политической полиции. И когда в конце весны и летом стал формироваться антиробеспьеристский блок, эти уроки были учтены в полной мере.

Проявлением разногласий между робеспьеристами и их новыми, первоначально скрытыми противниками стали распри между комитетами. Комитет общественного спасения, где пока еще преобладали, хотя далеко не господствовали, робеспьеристы, стал вступать все чаще в столкновение с Комитетом общественной безопасности. Последний формально возглавлял всю структуру центральной и муниципальной полиции, но был обязан считаться с решениями Комитета общественного спасения. Сложность положения усугублялась еще и тем, что политическая позиция большинства членов обоих комитетов выявилась далеко не сразу: в Комитете общественной безопасности имелись сторонники Робеспьера, а в Комитете общественного спасения — его противники. Начались взаимные подсиживания, провокации, попытки дискредитации, уход от ответственности за особо непопулярные меры. Автор биографии Бадье, председателя Комитета общественной безопасности, активного противника Робеспьера и будущего левого термидорианца, констатирует: «В течение длительного времени комитеты шпионили друг за другом»[432].

Растущие разногласия между комитетами побудили робеспьеристов сформировать в рамках Комитета общественного спасения Бюро общей полиции — формально для контроля над деятельностью администрации, а фактически с целью перехватить наиболее важные с точки зрения борьбы внутри якобинского лагеря функции Комитета общественной безопасности. Но создание бюро привело лишь к обострению отношений между комитетами и усилению несогласованности в действиях различных органов политической полиции.