Гипотеза или исторический роман?

Как уже убедился читатель, мы следуем мудрому римскому правилу «audiatur et altera pars» — следует выслушать и другую (противную) сторону. А ее доводы в наиболее последовательной (и крайней) форме были изложены в новом труде уже упоминавшегося ученого, члена Иезуитского ордена Ф. Эдвардса «Гай Фокс. Подлинная история порохового заговора?» (Лондон, 1969)[220]. Книга Ф. Эдвардса представляет собой сложный сплав исторической монографии и исторического романа. И конечно, автор вполне сознательно старается сделать возможно более размытыми границы, где кончается пусть тенденциозно выполненная работа историка и начинается полет воображения романиста, затруднить различение того, что в рисуемых им картинах основано на известных фактах, а что — на произвольных домыслах. Читателю предоставляется самому провести такое размежевание между наукой и беллетристикой в расчете, что лишь немногие смогут нли пожелают взяться за это дополнительное исследование, а большинство попросту примет фантазию за живо изложенные результаты научного анализа или, по крайней мере, вполне обоснованные гипотезы.

Книга Ф. Эдвардса пестрит ссылками на источники, в том числе и на неопубликованные архивные фонды. Но извлеченные из них данные (некоторые из них несомненно представляют исторический интерес), как правило, вполне укладываются в официальную версию заговора и, следовательно, не могут служить доказательством главного тезиса автора. А этот тезис сводится к тому, что «пороховой заговор» — заранее тщательно спланированная правительственная провокация, а все ее главные участники — прямые агенты первого королевского министра — Роберта Сесила. Обстоятельно сообщая о заговорщиках множество вполне точных сведений биографического характера, иезуитский историк как бы топит в деталях его рассказ о том, как заговорщики поступили на службу к Сесилу, какие они получали предписания, не опирается на документальную базу, за исключением отдельных достаточно спорных и косвенных свидетельств (о них ниже). Правда, сознавая эти слабости, Эдвардс пытается представить отраженные в источниках действия заговорщиков логически вытекающими из их роли правительственных шпионов.

Эдвардс считает, что первоначальный порыв католической контрреформации к началу XVII в. исчерпал себя, что у руководителей «порохового заговора» не было и в помине католического рвения, что по меньшей мере некоторые из них были ренегатами, лишь для видимости объявлявшими себя приверженцами римской церкви, что, следовательно, ими могло руководить только желание услужить правительству, дабы таким путем загладить свое участие в мятеже Эссекса.

Стоит обратить внимание на то, что в 1601 г. будущих руководителей «порохового заговора» отнесли к тем, кто был «оштрафован и оставлен на случай надобности для службы ее величеству». Это была категория лиц, обязанных оплатить какими-то серьезными услугами правительству свою глупость или неосторожность, приведшую их к столкновению с властями.

Френсис Трешам во время мятежа Эссекса был в числе тех, кто держал под арестом прибывших для объяснения в Эссекс-хауз членов Тайного совета. Елизавета была разгневана на Трешама, и попытки спасти его от эшафота были безуспешными. Все же один из друзей семьи, Джон Трокмортон, сумел устроить дело, обратившись к трем важным лицам и использовав «особый инструмент», который некогда уже принес ему благо. Речь идет об обычной взятке, только очень крупной — 2100 ф. ст., которые должны были быть выплачены в течение трех месяцев. «Инструмент» был применен вовремя — в 11 часов вечера был отменен приказ о предании Трешама суду, который на другой день состоялся над главными участниками мятежа.

Среди заговорщиков, прощенных при условии уплаты больших штрафов, были также Роберг Кетсби и Уильям Паркер, позднее ставший лордом Монтиглом. Получили тогда прощение также Джон и Кристофер Райты. Впрочем, в списках прощенных можно найти и лиц вроде Генри Бломли, позднее активно участвовавших в розыске и поимке заговорщиков 1605 г.

Иным был путь Гая Фокса. Его судьба сложилась неудачно. Мать вторично вышла замуж, и небольшая собственность, которую он оставил на родине, была растрачена отчимом. На испанской службе Фокс также не достиг успеха — у него не было покровителя, который смог бы ему помочь хотя бы на первых порах. Приходилось вести полуголодное, необеспеченное существование младшего офицера. Однажды — дело было в сентябре 1599 г. — Фоксу взялся оказать поддержку его кузен, иезуит Каулинг. Но его письма в Рим генералу ордена, а также отцу Парсонсу, в которых рекомендовалось оказать покровительство Фоксу, были перехвачены английской разведкой и попали в Лондон. Фокс, конечно не знавший об этом, мог сделать только один вывод — в Риме остались глухи к его просьбам. В конечном счете, разочаровавшийся и в вере, и в своих испанских хозяевах, Гай должен был, по мнению Эдвардса, завидовать людям, в которых он подозревал шпионов или полушпионов английского правительства. У них не переводились деньги и была надежда вернуться на родину. Таким образом, из факта рекомендации Каулингом своему иезуитскому начальству Фокса как верного человека Ф. Эдвардс делает вывод, что тот был готов пойти на службу к Сесилу[221].

Томас Винтер тоже должен был испытать разочарование, какое пережил Фокс. Поездка в Мадрид не оправдала ни расчетов на испанскую помощь, ни надежд, которые англичанин, вероятно, связывал с возможной карьерой на службе короля Филиппа III (вступившего на престол после смерти в 1598 г. Филиппа II). Поэтому по возвращении в Англию в начале декабря 1602 г. Винтер был уже готов принять любое сделанное ему предложение.

Иезуитский историк здесь, как и во множестве других случаев, ничего не приводит в подтверждение своих слов. Зато ему кажется, что такое доказательство имеется по крайней мере в отношении Френсиса Трешама. Он публикует письма его отца — Томаса Трешама. Сэр Томас обвинял сына в мотовстве, нечестных поступках, которыми тот опозорил его в глазах короля. Томас Трешам лишь для крепкого словца упрекал сына в шпионстве — а это было самой доподлинной правдой. Интересно отметить, что его младший брат — Уильям — с 1596 г. служил капитаном в эмигрантском полку. В 1599 г. он обратился к английскому послу в Париже Генриху Невилу с просьбой передать королеве его прошение о помиловании. Сесил ответил отказом.

Френснс Трешам, по словам отца, оказывается, поссорил его с их соседом Гейджем. Речь, вероятно, шла о Джоне Гейдже из Сассекса, который явно был правительственным шпионом. Френсис Трешам исполнял роль шпиона, наблюдающего за другим шпионом. Сохранилось письмо Френсиса Трешама к Сесилу, которое звучит как попытка оправдаться перед хозяином — он, Трешам, мод, не сообщил некоторые вещи, которые узнал от Гейджа, полагая, что они и так известны лорду Бэкхерсту, а через него — графу Дорсету, который в свою очередь уведомил об этом лорда Сесила. Возможно, Трешам и многие ему подобные считали службу правительству способом оставаться католиком и вместе с тем не уплачивать таких разорительных штрафов, какие приходилось вносить его отцу за право не принадлежать к англиканской церкви.

Елизаветинская Англия кишела энергичными людьми, искавшими приложения своей бьющей через край энергии и дарованиям. А к числу качеств Роберта Сесила, бесспорно, относились способности не только правильно оценивать менявшуюся внутреннюю и внешнюю обстановку, но и точно наметить стратегическую цель и двигаться к ней с хладнокровием и смелостью опытного охотника, преследующего дичь. Средством же для достижения цели почти всегда был умелый отбор нужных исполнителей. Сесилу заранее были известны все подходящие кандидатуры, и ему очень редко изменяло знание людей, почти безошибочное определение того, как они выполнят порученное им дело. Особенно эти качества помогали «маленькой гончей», как с обидной фамильярностью называл король своего главного, но совсем не любимого министра за его признанную ловкость в тайной войне. Государственная ищейка не только успешно преследовала зверя, но и умело подставляла под выстрелы сопровождавшую ее гончую стаю.

Сесил сознательно помиловал большинство участников и заговора 1603 г. Грифин Меркем уехал во Фландрию с согласия правительства. Тем самым давалось понять будущим агентам, что им также нечего опасаться суда и смертного приговора, поскольку за этим последует королевское помилование. Правда, помилованными оказались не все агенты Сесила. Джордж Брук был казнен, но он «нарушил доверие» правительства, произнося какие-то странные речи на эшафоте. Заметим, однако, что одновременно с Меркемом были в последний момент помилованы лорд Генрн Кобгем и лорд Грей и что подобные театральные представления были вполне в духе Якова I.

Главой «порохового заговора» стал Томас Перси. Ему удалось добиться для себя очень многого благодаря связям с графом Нортумберлендом — и места в придворном штате, и, что имело особое значение, поста управляющего обширными поместьями своего богатейшего родственника. При этом Томас Перси не проявлял особой щепетильности. В одном из местных судов в 1602 г. арендаторы добились удовлетворения исков, обвинявших его в нечестном ведении дел, взимании незаконных поборов. Оказывавших сопротивление он подвергал аресту, держал под стражей. В одном случае было доказано, что Перси подделал письмо графа. Будь Нортумберленд более практичным человеком, Томасу Перси вряд ли удалось бы отделаться только временным смещением с должности. Сохранилось письмо графа Нортумберленда к королю от ноября 1603 г. с просьбой об аудиенции для его кузена Томаса Перси. Конечно, Томас Перси был принят также Сесилом, который должен был сразу определить, насколько его собеседник подходит к роли главного агента-провокатора.

Епископ Гудмен в своих мемуарах со слов близкого знакомого графа Нортумберленда и Томаса Перси — сэра Френсиса Мура сообщает многозначительную деталь. Возвращаясь от лорда-хранителя печати Эгертона, с которым он разбирал до поздней ночи бумаги, Мур неоднократно встречал Перси, выходившего из резиденции Сесила, и удивлялся, что привело его знакомого в дом главного министра, вдобавок в столь необычное время.

Историк-иезуит придает особое значение этому показанию о встречах Персн с Сесилом — одному из немногих прямых документальных данных в пользу его версии[222]. Однако полная бездоказательность этого показания была убедительно выяснена С. Гардинером в уже упоминавшейся книге «Чем же был пороховой заговор?». В Лондоне в начале XVII в. не было никакого уличного освещения. Единственным источником света помимо луны мог быть только ручной фонарь — трудно ли в таких условиях обознаться и принять за Перси другого человека? А если даже Перси и посещал Сесила, это еще отнюдь не значит, что он был его агентом. Он, возможно, использовал свое положение приближенного графа Нортумберленда, чтобы поддерживать связи с министром. Ведь, демонстрируя свою близость к Сесилу, Перси мог избежать неудобных вопросов о том, что побудило его арендовать дом рядом с парламентским зданием. Точно так же допускают различное объяснение и другие факты, якобы свидетельствующие о том, что Перси играл роль правительственного шпиона.

Согласно официальной версии, Томас Винтер ездил в Испанию будто бы по поручению Кетсби и Трешама — между тем совсем неправдоподобно, чтобы они, столь недавно спасшиеся после крушения заговора Эссекса, готовы были по собственной воле вступить в переговоры с главой государства, еще находившегося в войне с Англией. Кетсби и Трешам могли действовать так только по поручению правительства. Возвратившись в декабре 1602 г., Винтер, как он сам вспоминал, «передал отчет о всем, что произошло, милорду, мистеру Кетсби и мистеру Трешаму». «Милордом» в этом контексте может быть только Сесил, так как никакой другой лорд не упоминается. К этому времени Винтер решил последовать примеру своих друзей и стать агентом Сесила. 2 февраля 1603 г. он отправился во Фландрию для встречи с находившимся там коннетаблем Кастилии. Винтера сопровождал Кристофер Райт, который, прихватив с собой лишившегося всех прежних иллюзий Фокса, двинулся дальше, в Испанию. Там они поняли, что стремление Мадрида к окончанию войны с Англией побуждает испанцев отказаться от прежнего условия о предоставлении равноправия британским католикам. Яков І и Сесил узнали об этом по различным каналам, но, возможно, дополнительно через посредство Райта и Винтера, вероятно совместно вернувшихся из Фландрии.

Продолжая выстраивать цепь своих предположений, историк-иезуит пишет, что Томаса Винтера раздражала неумелость его старшего брата Роберта, унаследовавшего имение и плохо управлявшего им. Быть может, вовлекая Роберта в заговор, Томас рассчитывал отделаться таким образом от брата?

К этому времени стало очевидно, что Гай Фокс тоже «созрел» для вербовки. Весной 1604 г., вероятно, по поручению Томаса Перси Винтер еще раз съездил во Фландрию, чтобы привезти Фокса, призванного сыграть главную роль в мнимом заговоре. Гай Фокс не отличался особым умом, но он уже не верил обещанию испанских властей предоставить ему пост капитана в эмигрантском полку к польстился на столь же нереальные посулы Винтера и Перси.

По мнению Ф. Эдвардса, некоторые из подстрекателей и руководителей заговора, нанимаясь на службу к Сесилу, возможно, успокаивали свою совесть тем, что они действуют в интересах своих единоверцев. Английские католики, считали они, могут ожидать улучшения своего правового положения только от правительства и поэтому должны на деле доказать свою лояльность, решительно порвав с эмигрантами, а также иезуитами, которые все еще строили расчеты на иноземном вторжении и свержении с престола еретического монарха. Не будет, следовательно, никакого вреда для католиков, рассуждали Перси и его единомышленники, если эти иезуиты будут дискредитированы как вдохновители «порохового заговора».

Конечно, напрашивается вопрос: стоило ли Сесилу затевать столь рискованное дело, как провоцирование «порохового заговора»? Сесил — как думает Ф. Эдвардс — должен был исходить из того, что, если использовать только правила честной игры, победу одержат католики, а он может достигнуть цели лишь с помощью бесчестных приемов. Почему же министр так мрачно оценивал ситуацию? Ф. Эдвардс приводит пессимистическое письмо англиканского архиепископа Йорка Тоби Мэтью, жаловавшегося Сесилу на ослабление репрессивного законодательства против католиков, а также на оптимистический отчет Роберта Парсона королю Филиппу III, заверявшего, что после этого ослабления число католиков почти удвоилось. Развивая свою аргументацию, Ф. Эдвардс, кажется, совсем забывает, что он писал на других страницах о разочаровании и потере иллюзий в католическом лагере в первые годы XVII в.

…Кетсби — самодовольный хлыщ, Перси — помешанный, Томас Винтер — драчливый хвастун, Роберт Винтер — дурак, которому улыбнулась судьба, наградив состоянием, Райты — головорезы, к тому же полнейшие ничтожества. Лишь Трешам среди них самый умный, и на верность его можно рассчитывать как на человека, которому приставлен нож к горлу. Он наиболее подходит, чтобы держать под наблюдением всю эту пеструю банду. Так должен был размышлять Сесил, расставляя фигуры в своей сложной игре. Эдвардс в свою очередь пытается разделить эти фигуры на обманутых «простаков» и «злодеев» — шпионов Сесила, которые тоже в конечном счете были обмануты и преданы своим хозяином. Однако, как правило, невозможно обосновать зачисление в ту или иную категорию. А. Роквуд или Э. Дигби оказываются в числе «простаков», хотя их, следуя методике Эдвардса, можно было с равным основанием занести в число вдохновителей заговора, действующих чужими руками[223].

Для вовлечения в заговор «простаков» Кетсби использовал ловкий прием. Он предлагал им принять участие во вполне законном деле — вступить в полк, формировавшийся для эрцгерцога Альберта. Так, в частности, был завербован А. Роквуд. Некоторые из «простаков» до конца были уверены, что они не совершают ничего, не дозволенного правительством.

Выполняя приказ Сесила, Кетсби пытался сделать Гарнета сопричастным к мнимому заговору. Но почему же молчал сам глава английских иезуитов? Потому что, вынужденный сохранять тайну исповеди, он имел лишь одну возможность — пытаться переубедить энтузиастов, какими он считал Кетсби и его друзей, а, конечно, не предавать их властям на верную смерть. Вместе с тем провокатор Кетсби сообщал руководителю английской организации иезуитов лишь кое-что из планов лжезаговорщиков, чтобы не побудить того с отчаяния выдать все раньше времени правительству.

Эдвардс широко использует факты, доказывающие объективно провокаторскую роль, сыгранную лордом Эранделом и Грифином Меркемом, ставшими командирами английской части на испанской службе, для обоснования своей версии «порохового заговора».

Аренда Томасом Перси дома Винниарда, подкоп, перевозка пороха, дополнительная аренда подвала под палатой лордов были отчасти комедией, разыгрывавшейся для «простаков», отчасти фабрикацией необходимых улик, а во многом — просто последующими измышлениями, не имевшими даже видимого основания. «Пороховой заговор» можно считать почти что семейным делом. С одной стороны, Сесил и род Говардов — организаторы, а впоследствии судьи, с другой — Кетсби и Трешам с их сторонниками.

Заслуживает специального упоминания сэр Томас Нивет, шурин Томаса Говарда, лорда Сеффолка. В феврале 1604 г. Нивет был назначен смотрителем Вестминстерского дворца, включавшего и здание, где происходили заседания парламента. Именно этот смотритель оказался слепым к тому, что на протяжении полутора лет группа дворян, которых нельзя было не узнать, часто наносила визиты в район дворца и сумела уложить полтонны пороха под зданием палаты лордов — причем дважды, сначала в одном месте, а потом — перенеся его в другое. Надо напомнить, что все это проделывалось в очень людном месте, почти на глазах у публики. А вдобавок так называемый сарай Фокса, из которого будто был начат подкоп, фактически был полуподвальным помещением с окнами и по крайней мере девятью дверями, пробитыми в трех стенах. Томас Перси целый год снимал помещение рядом с палатой лордов. В марте 1605 г. он решил расширить арендуемое им жилище — Нивет должен был знать об этом, но не вмешался (между прочим, вызывает удивление, каким образом мог не отсыреть порох, хранившийся в течение многих месяцев в подвале, совсем недалеко от реки). За свою слепоту Нивет не только не вышел из доверия у короля, но еще был объявлен лицом, способствовавшим раскрытию заговора и арестовавшим главного злоумышленника — Гая Фокса. Несколько позднее Нивет был сделан бароном. В 1607 г. ему было поручено воспитание дочери короля, и даже после ее смерти в августе того же года Нивет не лишился расположения монарха[224]. Но вернемся к событиям, предшествовавшим раскрытию заговора.

Фокс, принявший имя Джона Джонсона, чтобы можно было утверждать, будто он пытался скрываться от властей, беспрекословно выполнял порученную ему роль. Весной 1605 г. он отправился во Фландрию; вряд ли у него были чисто шпионские задания — Сесил и так имел самую подробную информацию об английской эмиграции. Цель была иная — скомпрометировать возможно большее число влиятельных католиков, особенно иезуитов, связью с будущим «главным злодеем» в спектакле, именуемом «пороховой заговор». Фокс побывал в иезуитских колледжах в Сен-Омере и Дуэ, в Брюсселе, где встречался с полковником Уильямом Стенли (бывшим командиром эмигрантского полка), с Хью Оуэном, со своим школьным товарищем иезуитом Освальдом Тесмондом, или Гринвеем. Вероятно, сам Фокс не очень-то понимал подлинный смысл своих действий. В сентябре он вернулся в Англию. Между тем попытки Гарнета отговорить заговорщиков к успеху, естественно, не привели. План Сесила приводился в исполнение.

Письмо к Монтиглу было, вероятно, написано самим Сесилом, слегка изменившим почерк, — тогда ведь еще не существовало экспертизы, которая могла бы определить руку главного министра. Почерк, каким написано письмо, если не считать отдельных сознательно измененных букв, очень напоминает почерк Сесила. Вероятно, в тот же вечер Левинус Монк отвез письмо в Хокстон. Любопытно отметить, что Монтигл почти год, до знаменательного вечера, не бывал в этом замке. Для чего же он неожиданно переехал туда из своего дома на Стренде, в самом центре Лондона? Не для того ли, чтобы в такое сравнительно уединенное место, как Хокстон, можно было доставить письмо, не опасаясь постороннего взгляда.

По официальной версии, оно было вручено на улице каким-то незнакомцем одному из слуг Монтигла, и лорд попросил прочитать его Томаса Уорда, вероятно тоже агента Сесила. Томас Уорд был родственником Мермедьюка Уорда, приходившегося родней и Монтиглу, и братьям Райт. М. Уорд явно имел отношение к заговору, но не был арестован. Томас Уорд сообщил руководителям заговора о письме, тем самым давая им основание объявить, что пора действовать. У них уже давно не было другого выхода — посмей они ослушаться приказа, их все равно арестовали бы и осудили за их планы.

Отметим здесь, что история с письмом к Монтиглу, как показал еще С. Гардинер, допускает различные объяснения. Вполне возможно, что это был заранее подготовленный спектакль, только автором был не Роберт Сесил, а Трешам вместе с Монтиглом, пытавшиеся в последний момент побудить заговорщиков отказаться от их планов, ведь именно так истолковал письмо сам Роберт Кетсби.

Для подтверждения своей концепции Ф. Эдвардс, рассказывая о действиях заговорщиков в конце октября и первых числах ноября 1605 г., приводит обнаруженные им в архивах документы. Первый из них гласит: «Бартлет, слуга Кетсби, на смертном одре сделал признание, что его хозяин до раскрытия заговора несколько раз ночью посещал Солсбери-хауз и его всегда впускали секретно через заднюю дверь». Что и говорить — свидетельство первостепенного значения, если… если только ему можно верить. А Ф. Эдвардс, сообщая, из какого рукописного фонда Бодлеаны, библиотеки Оксфордского университета, извлечен этот документ, почему-то умалчивает, кому принадлежит цитированное показание, мог ли этот человек сам знать то, что он утверждает, или лишь передавать — быть может, через многие десятилетия — какие-то ходившие слухи. Второй документ содержит свидетельство — тоже не названного Эдвардсом лица, — что за заговорщиками по поручению властей два года шпионил некий Райт — по-видимому, некий Генри Райт (однофамилец братьев-заговорщиков), пытавшийся таким путем получить деньги для продолжения своих опытов. Но и это свидетельство, если оно верно, доказывает лишь, что власти знали о заговоре, а не провоцировали его.

По мысли Эдвардса, незадолго до раскрытия заговора сэр Ричард Уэлш, шериф графства Вустер, был вызван к Сесилу, и ему поручили устроить так, чтобы по крайней мере руководители заговора были уничтожены при аресте. Конечно, при этом Сесилу не было нужды раскрывать карты перед Уэлшем. Он просто объяснил, что правительство не арестует заранее заговорщиков, дабы показать воочию всю чудовищность их планов. А покончить со злодеями при аресте нужно, чтобы они не избегли справедливого наказания — ведь известно, насколько безгранично милостив и великодушен король Яков, он может помиловать даже самых заклятых своих врагов. Уэлшу было указано место, где он сумеет настигнуть заговорщиков. И конечно, Уэлш помимо лучшей награды — сознания выполненного долга — не будет обойден и знаками благодарности со стороны правительства (судя по последующим ходатайствам вдовы сэра Ричарда, ему была обещана ежегодная пенсия в 200 ф. ст. на протяжении 15 лет)[225].

Предположение Ф. Эдвардса, что Солсбери дал секретный приказ шерифу не брать Перси живым, не выглядит, однако, правдоподобным. Если Перси был правительственным агентом, неужели он был настолько наивным, чтобы, спасаясь бегством, присоединиться к другим заговорщикам и дать властям удобную возможность застрелить его? Кроме того, это предполагает, что Солсбери заранее точно знал, в каком графстве будут настигнуты и захвачены заговорщики. Все это лишь примеры обоснованных сомнений, которые порождает данная часть концепции Ф. Эдвардса.

Для Сесила, пишет далее историк-иезуит, было, вероятно, очень трудно объяснить — не Уэлшу, а Англии — причину долгого, десятидневного, бездействия властей после получения сообщения Моктиглом. Ведь из-за этой пассивности подвергались огромному риску парламентское здание и окружающие дома. Все помнили, что сравнительно недавно, в 1597 г., случайный взрыв пороха нанес большой ущерб городу. Было очевидно, что методы хранения пороха заговорщиками не могли быть настолько тщательными, чтобы предотвратить возможное несчастье. И поскольку Сесил явно не мог рисковать таким случайным взрывом, он и не разрешил заговорщикам для видимости принести в подвал сколько-нибудь значительное количество пороха — не потому ли его так мало (по ходившим в ноябре 1605 г. в Лондоне слухам) было обнаружено в подвале?

В последние, самые напряженные дни Сесил держал руководителей заговора под наблюдением целого отряда своих шпионов. Были заранее поставлены под контроль или перекрыты возможные пути бегства заговорщиков из столицы (сохранились донесения некоего Джона Лептона, который был послан наблюдать за дорогой на север утром 5 ноября, сразу после ареста Фокса).

Уильям Юдел стал слугой сэра Эвергарда Дигби, Ричард Йорк следил за Амброзием Роквудом, Томас Уилсон держал под наблюдением Уайт-Уэбс и Энн Уокс, поклонницу Гарнета. Недаром все эти люди, хотя они формально имели отношение к заговору, не подвергались преследованию. Посещение лордом-камергером Сеффолком подвала только доказывает, насколько неуклюже тот, будучи очень плохим актером, старался до времени ничего не обнаружить. Нивет, конечно, расставил часовых и не допустил, чтобы кто-либо из посторонних присутствовал при аресте Фокса, который произвели для еще большей гарантии в полночь. Мешки с порохом удаляли люди Уода — коменданта Тауэра. Важный свидетель — Винниард неожиданно скончался утром того же рокового дня — 5 ноября 1605 г…[226]

Дальнейшее — бегство руководителей заговора — уже известно. На деле взрыв пороха произошел не в подвале Вестминстера, а в доме, где решили переночевать заговорщики после краха попытки мятежа. Порох взорвался, конечно, не случайно: его явно поджег Перси, поскольку было решено избавиться от неудобных свидетелей, включая Кетсби и Томаса Винтера. Однако и этот взрыв удался только частично, вероятно, вследствие того, что промок верхний бочонок пороха. У Перси не было времени скрыться от своих оставшихся в живых соучастников, вероятно заподозривших измену. Кетсби должно было, конечно, прийти в голову, что от него пытаются отделаться. Вскоре заговорщики были окружены. У Кетсби могла теплиться надежда, что их, если верить обещанию Сесила, захватят живыми и позволят спастись. На деле же Кетсби и его друзья, хотя они не сопротивлялись, были убиты на месте двумя опытными стрелками по приказу шерифа Уэлша. Он, однако, не мог, не раскрывая карт перед своими людьми, приказать им прикончить раненого Томаса Винтера и еще нескольких пленных. В Тауэре ни Гая Фокса, ни Винтера не подвергали пыткам — составлялись лишь соответствующие протоколы допросов для отвода глаз. Заключенных буквально до последней минуты манили надеждой на помилование, вероятно, ссылались на пример сэра Грифина Меркема, чтобы они не раскрыли правду в своих предсмертных заявлениях на эшафоте.

Техника добывания документов, содержащих признания злоумышленников, была разработана еще со времени «заговора Ридольфи». Как правило, заключенным не позволяли самим писать собственные признания — они создавались на основе их показаний, которые сокращались или дополнялись, делались более ясными или, напротив, двусмысленными в зависимости от планов властей. Именно такова была процедура фабрикации признаний Роберта Винтера, Дигби и Роквуда. Исключение было сделано только для лиц, на которых можно было положиться, — для Гая Фокса, Томаса Винтера и Френсиса Трешама. Историк С. Гардинер свидетельствует, что протоколы показаний Гая Фокса не носят следов подделки — из них явствует, как, преодолевая на допросах упорство арестованного, власти постепенно расширяли свои прежде скудные сведения о заговоре[227]. В изображении Ф. Эдвардса предстает иная картина. Фокс написал собственноручное признание 8 ноября. Интересно, что 9 ноября Уод письменно просил Солсбери посетить Тауэр «для инспекции», а в действительности, вероятно, чтобы уговорить Фокса и дальше играть отведенную ему роль. Уод сообщил, что Фокс выразил готовность раскрыть душу только перед главным министром. Поэтому следовало поднять настроение Фокса, которому предстояло узнать, что руководители заговора, известные ему как люди Сесила, погибли при аресте, и уверить его, что такой «несчастный случай» не произойдет с ним самим. При посещении Тауэра 9 ноября Сесил обратил внимание, что Фокс неправдоподобно легко делает свои признания, поэтому в протоколах и появляются записи о данных под пыткой показаниях. Подписывая их, Фокс сделал вид, будто у него не слушается рука после дыбы. Очень трудно подделать чужую подпись. Однако читатель может сам легко убедиться, сколь несложно сделать собственную подпись неузнаваемой. Достаточно делать необычайный нажим, легко вибрировать рукой и в конце провести прерывистую линию, как если бы не было сил удержать перо.

«Исповедь» Томаса Винтера была, вероятно, написана Монком и отредактирована Сесилом. Задачей Винтера было слово в слово скопировать черновик, который ему, очевидно, передали 21 ноября (именно в этот день Уод писал Сесилу, что рука у Винтера действует лучше и он напишет то, что удастся еще вспомнить). Интересно отметить, что эта длинная исповедь написана очень живо, к тому же со множеством подробностей, которые подтверждают показания Фокса (в том числе и об Оуэне) и которые как будто только для этого и удержались в памяти. Эти подробности не упоминались никем другим из заговорщиков.

«Исповедь» имела очень мало общего с обычными признаниями обвиняемых, зато идеально подходила для обнародования. Мало вероятно, что все это составил тяжелораненый Винтер, который еще совсем недавно почти не мог владеть рукой.

Что Винтер записывал текст, явствует также из сравнения его «оригинала» с копией (на деле копии с копии, снятой немедленно Монком). Винтер местами механически повторял чужие фразы, делал ошибки, которые Монк исправлял в своей копии. На третьей странице оставлено пустое место, где должно было стоять название гавани, в которой высадился Винтер, — очевидно, он не сумел разобрать это слово в бумаге, с которой списывал «исповедь», а Монк предпочел выбросить всю фразу, включая пропущенное название. В свою очередь Монк при списывании тоже допустил неточности. Потом прокурор Кок добавил имя иезуита Джерарда. Конечно, «черновик» Сесила был сразу же уничтожен. Остались мнимый «оригинал» Винтера и копия Монка. Оба они были составлены 23 ноября 1605 г. Но потом дата «оригинала» Винтера-была изменена — возможно, для того, чтобы можно было смешивать его с другим, более аутентичным признанием Винтера от 25 ноября, а также чтобы в служебной переписке отличить от копии Монка, датированной 23 ноября. Интересно отметить, что Солсбери в письме английскому послу во Фландрии Эдмондсу от 24 июня 1606 г. «цитирует» из «исповеди» Винтера от 25 ноября абзац, изменив в нем все — от первого до последнего слова[228].

Суд над заговорщиками был комедией с заранее распределенными ролями. Подсудимые были доставлены по реке из Тауэра в Вестминстер и до начала суда, как сообщает отчет, находились полчаса или более в Звездной палате. Здесь они получили последние инструкции. (Между прочим, в числе подсудимых находились как «провокаторы» Томас Винтер, Гай Фокс и др., так и «простаки» вроде Амброзия Роквуда и Эвергарда Дигби. Не ясно, как же их можно было вместе инструктировать перед судом?)

Английское правительство настаивало перед правительством эрцгерцога Альберта на выдаче своих врагов, особенно Хью Оуэна, но отказалось представить документальные доказательства их участия в заговоре, требуя, чтобы поверили на слово Якову I, что такие бесспорные доказательства существуют. А потом были представлены фальшивки — «признание» Фокса и «исповедь» Томаса Винтера.

Теперь о Трешаме. К нему была допущена жена — совершенно необычная милость в отношении государственного преступника, соучастника планов покушения на короля. По мнению Ф. Эдвардса, при содействии Уода легко было обеспечить бегство Трешама в женском наряде под видом служанки его жены. (Более строгие правила контроля над свиданиями заключенных с их родными были введены в 1607 г.) Дело, вероятно, обстояло так: две женщины — Анна Трешам и ее служанка — пришли в Тауэр, потом одна из них покинула тюрьму, а после смены караула вечером снова две женские фигуры выскользнули за ворота крепости и сели в лодку, которая доставила их на корабль, отправлявшийся во Францию. Бегство произошло около 30 ноября, а письма Уода, упоминающие о Трешаме, о развитии его болезни и о его смерти датированы декабрем, таким образом, сознательная фальшивка. Взамен этого Анна Трешам написала якобы под диктовку больного мужа, а в действительности по указанию властей признание Трешама об участии Гарнета в заговоре. Хотя признание явно написано Анной (это становится очевидным при сравнении сохранившихся писем), в бумаге имеется постскриптум, что оно собственноручно написано доверенным человеком Трешама, его управляющим Уильямом Вейвейсуром. Очевидно, это было сделано, чтобы не привлекать внимание к Акне Трешам. Правда, по получении 23 декабря 1605 г. известия о смерти Трешама Сесил письменно приказал, чтобы голова преступника была отделена от туловища, которое следует похоронить внутри Тауэра. Впоследствии отрезанная голова была послана в графство Нортгемптон и выставлена там для устрашения изменников. Однако к этому времени ее не узнала бы даже родная мать преступника, и поэтому здесь могла быть использована отрубленная голова одного из изуродованных перед смертью заговорщиков, после того как их трупы уже продемонстрировали в Лондоне. В служебных регистрах Тауэра, впрочем не очень аккуратно составлявшихся, не отмечено захоронение тела Трешама.

Такова точка зрения Эдвардса, повторяющего в данном случае своих предшественников из числа католических историков. Одиако снисходительное отношение к Трешаму находит куда более правдоподобное объяснение, если допустить, что за него ходатайствовал муж его сестры лорд Монтигл и что тот осведомил Сесила, кто является автором письма, разоблачающего намерения заговорщиков. Напротив, если предположить вместе с Ф. Эдвардсом, что Трешам был правительственным шпионом, то становится непонятной такая мягкость Сесила. Ведь, разрешая Трешаму свидания с женой, министр должен был считаться с опасностью, что, ожесточенный неблагодарностью арестовавших его властей, узник мог рассказать о своей действительной роли в заговоре и тем самым разоблачить всю игру лорда Солсбери.

Мнимая смерть Трешама решала сразу несколько проблем: во-первых, пресекались опасные слухи, что Трешам по каким-то мотивам получит пощаду. С другой стороны, остальные агенты министра, понимая, что скрывается за этой «смертью», могли видеть в ней залог и своего собственного спасения, если они останутся до конца верными Сесилу. Уод в письме Сесилу от 23 декабря довольно искусно выразил эту мысль, конечно завуалированно, во фразе, столь долго ставившей в тупик историков: «Я обнаружил, что его друзья непостижимо убеждены, будто он излечится от этой болезни, и здесь говорят, что им нечего опасаться действий правосудия».

В рукописях Британского музея сохранилось письмо, опубликованное в «Хронике» Стоу в 1631 г. Оно было написано 1 декабря 1605 г. в Кале секретарем графа Нортумберленда Дадли Карлтоном и адресовано британскому послу сэру Томасу Эдмондсу. Карлтон писал, что между Кале и Булонью на почтовой станции он повстречал двух англичан, которые явно старались скрыться от него. «Один из них походил на Френсиса Трешама, но тот, говорят, находится в Тауэре». Трешам и ранее бывал в этих краях и теперь, используя старые знакомства, отправлялся дальше на юг. Английский посол в Испании сэр Чарлз Корнуоллис 22 февраля 1606 г. писал: «Пример такого рода и заботливая присылка из Франции лица, подозреваемого в недавней измене, подействовали здесь лучше, чем любой довод или авторитет»[229]. Надо заметить, что у сэра Чарлза вообще проживали в посольстве самые различные постояльцы, например осужденный в Англии некий Джон Джуд (вероятно, псевдоним), который был помилован благодаря заступничеству Томаса Уилсона, секретаря Роберта Сесила. Джуд был другом еще одного лица — некоего Мэтью Брюниджа. Сохранились письма Брюниджа начиная с сентября 1607 г. к Томасу Уилсону (более ранние четыре письма исчезли). Он пишет, что отец его умер и он зависит в денежном отношении от матери (лишь очень небольшая часть имущества Трешама была конфискована. Остальными владениями управляла его мать как собственностью ее покойного мужа). Джуд писал о Брюнидже как о резко выделяющемся среди сотрудников посольства человеке. Почерк Брюниджа напоминает почерк Трешама. Брюнидж сообщал о намерении вернуться в Англию в 1607 г. — этого не произошло. Возможно, позднее он совершил поездку в Италию. Роберт Парсонс в письме из Рима от 22 июля 1610 г. упоминает о каком-то Трешаме, но, возможно, иезуит имел в виду эмигранта капитана Уильяма Трешама.

Для обоснования своей концепции Ф. Эдвардс должен доказывать целый ряд малоправдоподобных тезисов. Во-первых, что вся официальная переписка с самого начала фальсифицировалась, чтобы свидетельствовать в пользу правительственной версии. При этом, поскольку Сесил и его подручные (включая и заговорщиков вроде Кетсби) вряд ли могли так поступать из опасения, что их самые секретные бумаги попадут в чужие руки, приходится выдвигать новую гипотезу, что они стремились обмануть главным образом потомство[230]. При такой предусмотрительности в отношении того, чтобы влияние «порохового заговора» испытали и будущие поколения, странно выглядит неосторожность Сесила, фактически раскрывшего свои карты перед членами Тайного совета, пусть в данный момент дружественными к нему, но которые завтра могли использовать это признание против самого министра. Во-вторых, крайне нелогичным выглядит и поведение многих заговорщиков из числа агентов Сесила. У них не было мотивов начинать эту смертельно опасную игру. Ведь те же Кетсби и Трешам были оштрафованы, но прощены после мятежа Эссекса. Участие в мнимом заговоре явно не было путем ни к большим деньгам, ни к блестящей карьере, которые, быть может, оправдывали бы в их глазах такой риск. Ведь было известно, что по крайней мере часть участников заговора кончали страшной смертью на эшафоте.

Многочисленные размышления, которые Ф. Эдвардс совершенно произвольно приписывает заговорщикам, нисколько не делают более убедительными мотивы их согласия стать орудием провокации. Более того, для объяснения некоторых их действий, особенно после раскрытия заговора, Эдвардс должен вводить новый мотив — недоверие к тому, выполнит ли Сесил свои обещания сохранить им жизнь. Почему эта мысль не возникала у них раньше, когда еще было время сойти с опасного пути? И мог ли Сесил считать, что Фокс или Винтер будут продолжать верить ему и играть его игру, даже стоя перед виселицей? И как в таком случае Сесил считал возможным допустить отъезд за границу столь убийственного для него свидетеля, как Френсис Трешам, который мог подпасть там под влияние иезуитов, и т. п.?

Сторонники версии фабрикации заговора Сесилом доказывают, будто он чуть ли не сфальсифицировал все следствие. Однако в числе лордов — членов комиссии, допрашивавших заговорщиков, было несколько явных врагов и соперников Сесила, которые никак не согласились бы стать орудием в руках честолюбивого министра. Напротив, они постарались бы сразу разоблачить перед Яковом I игру Сесила. Комиссия, расследовавшая заговор, состояла из лордов Ноттингема, Сеффолка, Девоншира, Вустера, Нортгемптона, Солсбери, Мара, верховного судьи Попема и генерал-прокурора Кока. С. Гардинер обратил внимание на то, что среди них только Вустер был всегда по религиозным убеждениям католиком, а также Нортгемптон, хотя тот посещал англиканскую службу. Сеффолк был дружественно настроен к католикам. Ноттингем ранее был католиком, принадлежал к партии сторонников союза с Испанией и политики терпимости в отношении своих бывших единоверцев. Немыслимо, чтобы Сесил мог привлечь этих вельмож к фабрикации католического заговора.

Наконец, в-третьих, концепция Ф. Эдвардса предполагает, что не было вообще никаких попыток организации католических заговоров, что дым — вопреки пословице — был совсем без огня. Все это сопровождается некритическим восхвалением Гарнета и его коллег. Такая апологетика способна только усилить скептицизм в отношении всего построения, сконструированного историком-иезуитом.

Как доказал С. Гардинер, к весне 1605 г. для Солсбери не было никакой нужды прибегать к провоцированию заговора с целью побудить Якова продолжать гонения католиков — король и сам уже был убежден в целесообразности такого политического курса. Что же касается приводимых Эдвардсом документальных свидетельств, в том числе и впервые вводимых в научный оборот, то среди них нет ни одного, который имел бы характер доказательства. Все они (о контактах Томаса Перси и Кетсби с Сесилом, о встрече Карлтона с человеком, похожим на Френсиса Трешама, в Кале) могут быть объяснены как повторение непроверенных слухов, следствие ошибок и сознательных вымыслов.

Ф. Эдвардс не доверяет ни одному официальному документу, будь то печатные правительственные публикации или секретная служебная переписка Сесила с его подчиненными, придавая им прямо противоположный смысл. Поступать так всегда — значит подгонять факты под предвзятую теорию. В некоторых же случаях это, однако, оборачивается… чрезмерным доверием к официальной версии. Так, Эдвардс немало пишет о поездке в 1603 г. одного из заговорщиков — Кристофера Райта — вместе с Гаем Фоксом в Мадрид, домысливая, что первый по поручению Сесила вербовал будущего «дьявола подвала» и дурачил испанские власти. Оказывается, однако, включенные в «закон об осуждении» 1606 г. сведения о поездке К. Райта, убитого во время ареста заговорщиков в Холбич-хаузе, не соответствуют действительности. Вместо него ездил в Мадрид нигде в английских источниках не упоминаемый Энтони Даттон. Об этом свидетельствуют испанские архивы, которые были изучены коллегой Ф. Эдвардса иезуитским историком А. Луми[231].

Ранее отрицание «испанской измены» концентрировалось вокруг доказательств, что в Мадриде (и Риме) не думали о новой армаде против Англии. Ф. Эдвардс из утверждения, что Испания отказалась от планов Филиппа II, делал вывод, будто разочарование Кетсби, Винтера и их друзей в поддержке извне побудило их принять предложение стать тайными слугами английского правительства и орудиями в осуществлении провокации крупного масштаба — «порохового заговора». А. Луми уклоняется от разбора концепции своего собрата по ордену, ставя более скромные, но зато более реальные цели.

О чем же говорят испанские документы?

После смерти Филиппа II в 1598 г. его преемник должен был решать, стоит ли продолжать подготовку нового «английского дела» — экспедицию против Англии. Сторонники ее стремились доказать, что удобный момент наступит сразу после смерти старой королевы, которая так и не назначила себе преемника. Однако предшествующий опыт научил испанский двор осторожно относиться к обещаниям, что английские католики поднимут восстание при первом появлении испанской армии. Летом 1599 г. расширение восстания в Ирландии побудило Мадрид направить новую армаду не в Англию, а для поддержания ирландских повстанцев. Испанская эскадра была задержана неблагоприятными ветрами и должна была вернуться в Галисию. В августе 1601 г. в Ирландии, в Кинсале, высадился испанский отряд, который, однако, вынужден был уже в декабре капитулировать перед английскими войсками. Выявилось, насколько сложной задачей была координация действий экспедиционной армии и восставших — даже в Ирландии, где католики составляли в отличие от Англии подавляющее большинство населения. Кроме того, на испанский двор стала оказывать воздействие и перспектива заключения мира с Лондоном, ставшая реальной после предварительного дипломатического зондажа. Можно было опасаться также сопротивления французского короля Генриха IV любой попытке возвести дочь Филиппа II на английский престол. Сама инфанта и ее муж эрцгерцог Альберт, являвшиеся полунезависимыми правителями Южных Нидерландов, тоже склонялись к миру с Англией. Вдобавок в Мадриде опасались чрезмерного усиления правительства в Брюсселе, которое было бы следствием возведения инфанты на английской трон.

Тем не менее, когда в 1602 г. в Испанию прибыл Томас Винтер, ему был оказан, вопреки тому, что пишет Ф. Эдвардс, самый теплый прием. Ему посулили субсидию в 100 тыс. дукатов (около 25 тыс. ф. ст.) и дали обещание, что экспедиция в Англию состоится весной следующего года. Однако ее сначала отложили, а потом окончательно отказались от посылки еще одной армады. Мирное занятие Яковом I английского престола лишь утвердило испанское правительство в правильности такой позиции. В этом могли убедиться новые посланники английских католиков — Энтони Даттон и Гай Фокс, которые находились в Испании с мая по август 1603 г. За ними было установлено строжайшее наблюдение, чтобы своими действиями они не препятствовали успеху начавшихся мирных переговоров[232].

Какой свет бросают эти документы на концепцию Ф. Эдвардса? Они, ничего не доказывая, делают еще более неправдоподобной гипотезу, будто переговоры Винтера, Даттона и Фокса были началом тонко задуманной провокации. Трудно представить себе, что Роберт Сесил еще в последние годы правления Елизаветы, при неопределенности вопроса о престолонаследии, счел выгодным подталкивать Испанию к новому нападению, исход которого было невозможно предсказать заранее. Если же исключить провокацию, то приходится признать, что политически активные круги испанских католиков — будущие участники «порохового заговора» — довольно высоко оценивали свои силы и шансы, даже если сознательно и несколько преувеличивали их в материалах, посланных в Мадрид. Во всяком случае в этих кругах считалась реальной возможность одержать победу с помощью испанского экспедиционного корпуса. Тем самым испанские документы подтверждают существование таких планов и настроений, о которых говорили в своих показаниях арестованные участники «порохового заговора» и которые историки школы Ф. Эдвардса готовы также отнести к числу сказок, сочиненных под диктовку Роберта Сесила.

Выше говорилось, что Ф. Эдвардс оставляет без доказательств свой главный тезис. А вторым «китом» его концепции является допущение, что все сохранившиеся источники фальсифицированы, и присвоение на этом основании права делать из любого документа выводы, прямо противоположные тем, которые напрашивались бы без этого допущения.

Примерно так же, заметим мы, Ф. Эдвардс мог бы «обосновать» и утверждение, что шпионом Сесила являлся отец Гарнет и что именно через него министр привел в действие весь механизм «порохового заговора».

С помощью такого метода можно доказать все, что угодно, даже то, что сам Роберт Сесил был агентом испанского двора. Есть и «доказательства»: ведь Сесила обвинял в этом Эссекс, кроме того, главный министр получал испанскую пенсию. Известно, что Яков I не любил Сесила, а лишь терпел его по необходимости и выражал свои истинные чувства в обидных кличках («маленькая гончая» и др.), которые так бесили главного министра. При возведении же на престол испанской инфанты, не имевшей корней в стране, Сесил стал бы действительно всемогущим. Министр до последней минуты щадил католических фанатиков — участников «порохового заговора», хотя превосходно знал об их действиях; он установил контакты с Томасом Перси, Кетсби, Трешамом, разумеется из осторожности не раскрывая своих карт и окружая их своими соглядатаями, чтобы помешать в любом случае раньше времени разоблачить себя. Поскольку руководители «порохового заговора» догадывались, что Сесил — агент Мадрида, ему после неуспеха этого заговора пришлось «убрать» их руками шерифа Уэлша и его людей, а тех, кто спасся от взрыва в Холбич-хаузе, до последней минуты тешить надеждами на спасение (Френсису Трешаму даже действительно позволили ускользнуть из Тауэра и уехать за границу)…

Мы не будем продолжать, цепь этих домыслов, приведенных с единственной целью — проиллюстрировать, чего стоит метод историка-иезуита Ф. Эдвардса.

Таким образом, не существует прямых доказательств, что Сесил спровоцировал заговор, да и вряд ли такие доказательства могли сохраниться. Зато очень вероятно, что министр узнал о заговоре вскоре после того, как конспираторы приступили к действиям, и при этом узнал сразу от нескольких лиц, хотя неизвестно, насколько подробной была полученная им информация. Одним из возможных источников сведений мог быть Монтигл, другим — Томас Эллисон, вращавшийся среди эмигрантов во Фландрии. Правительство получило также сообщение от упоминавшегося Генри Райта, занимавшего какой-то пост при дворе. Еще в апреле 1604 г. Райт сообщил о заговоре сэру Томасу Чэлонеру, доверенному лицу Сесила, и, как жаловался Райт, не получил никакого вознаграждения за свои труды, продолжавшиеся почти два года, вплоть до получения письма лордом Монтиглом. Райт апеллировал к самому королю, который, как это становится ясным, не только знал о «службе» Райта, но и прямо ее одобрял.

Фокс после ареста даже под пыткой не назвал никаких имен. Он признался только, что его собственная фамилия не Джонсон, а Фокс. Таким образом, до 8 ноября, когда под более жестокой пыткой он назвал имена других заговорщиков, правительство официально знало об участии в заговоре лишь Фокса и Томаса Перси, который арендовал подвал под палатой лордов. Тем более показательно, что уже 7 ноября была издана официальная декларация, предписывающая арестовать Кетсби, Винтера, Роквуда, Гранта и других заговорщиков. Следовательно, правительство имело какую-то информацию, может быть не очень определенную и точную. У него были данные, чтобы начать действовать, и если оно долго медлило, то, очевидно, потому, что ожидало момента, когда будет выгоднее всего «раскрыть» заговор.

Эдвардс и другие историки из Ордена иезуитов не смогли доказать правильность своей откровенно тенденциозной концепции. Несомненно только, что Англии в это время приходилось уже значительно меньше, чем прежде, опасаться угрозы со стороны сил контрреформации и что хитрый Роберт Сесил, отлично учитывавший это, тем более стремился превратить ослабевшую угрозу в орудие, которое можно было бы использовать во внутриполитических целях (в том числе и для укрепления своего личного влияния на короля). Его современник известный английский дипломат Генри Уоттон даже считал фабрикацию заговоров необходимостью для поддержания репутации политического деятеля[233]. А результаты, достигнутые английскими властями с помощью судов над заговорщиками, были немаловажными. Оливер Кромвель вспоминал: «Паписты в Англии со времени моего рождения считались испанизированными»[234]. Однако эти «достижения» вскоре стали обращаться против самого правительства, вставшего на путь соглашения с Испанией и ее союзниками. Неспособность монархии в правление Якова I, а потом Карла I дать отпор новым притязаниям католической контрреформации вызывала растущее возмущение пуритан[235] и способствовала тем самым формированию субъективных предпосылок для английской буржуазной революции середины XVII в. Кетсби и его сообщники пытались взорвать короля вместе с парламентом. Прошло три-четыре десятилетия, и сам парламент восстал против короля.

Изобилие заговоров отнюдь не было чем-то исключительным, характерным только для Англии и Шотландии того времени. Нисколько не меньше их было и во Франции, и в ряде других европейских стран. Тем менее они могут относиться к специфике развития отдельных государств, поскольку заговоры оказывались прямо или косвенно связанными с противоборством на международной арене лагерей католической контрреформации и протестантизма, в конечном счете отражавшим классовые антагонизмы переходной эпохи от феодализма к капитализму. Особенности эпохи определили чрезвычайно большой удельный вес методов тайной войны в арсенале средств, применявшихся контрреформацией. Вместе с тем правительства одних стран часто, а других — лишь в редких случаях использовали механизм судебного процесса для расправы с заговорщиками. Этот утвердившийся в Англии способ еще не вошел во многих европейских государствах в обычай при наказании участников антиправительственных заговоров. Суды там еще не играли роль главного посредника между монархом и палачом.

История английских политических процессов XVI и первой половины XVII в., в особенности поведение обвиняемых на этих процессах, а потом и их предсмертные речи на эшафоте, может служить свидетельством нарастания политической оппозиции против абсолютизма, формирования идеологических предпосылок революции. В том крайнем, поистине отчаянном положении, в каком оказывались осужденные, с особой отчетливостью проявлялись основы их мировоззрения, сдвиги в социальной психологии. Покорных жертв абсолютистского государства в правление Генриха VIII сменяют в середине и второй половине XVI в. противники установленной власти, открыто бросающие ей вызов, хотя этот вызов еще облачен в форму несогласия с господствующей церковью. В начале XVII в. у осужденных политической юстицией все чаще проявляется, по-прежнему в религиозной оболочке, неприятие монархического королевского произвола в его различных проявлениях, однако не приводящее еще к открытому отрицанию самого института монархии.

Расстановка классовых сил, и прежде всего союз буржуазии и обуржуазившейся части дворянства, обусловивший консервативный характер Английской буржуазной революции середины XVII в., способствовала тому, что новый политический протест облекался и в судебном зале в старые, привычные формы. Во время революции процессы против главных советников Карла I— графа Страффорда и архиепископа Лода, проходившие вопреки воле монарха, несмотря на его сопротивление, внешне напоминали суды над отдельными королевскими министрами, которых еще во времена Генриха VIII порой превращали в удобных козлов отпущения и отправляли на плаху, чтобы снять с короны ответственность за непопулярную политику. В тюдоровское время часто пытались приплетать политические мотивы к тому, что на деле было просто расправой монарха со ставшими лично ему неугодными лицами. Консервативный характер Английской революции ярко проявился в том, что первоначально делалась попытка приглушить политический смысл главного процесса этих лет — суда над королем Карлом или во всяком случае проводить этот процесс на основе старого, дореволюционного законодательства.