Иды марта

Роковые иды марта — 15 марта 44 г. до н. э., день убийства Юлия Цезаря — стали в веках крылатым выражением на многих языках, обозначающим зловещий поворот в жизни как отдельных людей, так и целых народов. Иды марта 1794 г. были днем, за немногие часы до наступления и вслед за окончанием которого переломился ход событий, стал явным необратимый распад якобинского блока. С середины марта революция начала гильотинировать саму себя. Этому предшествовал период напряженной борьбы, невидимой на поверхности.

Еще в начале осени 1793 г. группировки, на которые раскололся якобинский лагерь, только формировались. В сентябре того года, во время неудавшейся попытки бегства Марии-Антуанетты и выступления парижских санкюлотов, Дантон доверительно поведал художнику Давиду, ставшему членом Комитета общественной безопасности: «Эбер — это парень, которого я очень люблю». В начале января (14 плювиоза) Дантон выступил в Конвенте, требуя освобождения эбертистов Венсана и Ронсена. Но в конце 1793 г. Дантон отклонил предложение о союзе, сделанное ему Эбером, представлявшее новую попытку к сближению между ними (первая была сделана еще в сентябре). Дантон решил поддержать Робеспьера в борьбе против кампании по дехристианизации, развернутой эбертистами, и одновременно атаковать «Отца Дюшена», используя обвинения, выдвинутые Шабо. Дантон рассчитывал таким образом ослабить Парижскую коммуну, где преобладали левые якобинцы. Поддерживая Робеспьера, он надеялся отвести от себя обвинения Комитета общественного спасения в коррупции, в сговоре — в прошлом — с изменником генералом Дюмурье.

Но планы Дантона шли дальше. Долгая безнаказанность заговорщиков-эбертистов могла быть поставлена в вину правительству, что привело бы при очередных перевыборах к изменению состава комитетов, где пока у Дантона были только враги. О содержании доноса Шабо знали сравнительно немногие люди, но оно было известно как Дантону и Демулену, так и Робеспьеру и Сен-Жюсту. И те и другие знали, что это не является тайной для руководителей эбертистов. В этих условиях разоблачение Эбера (все равно, был ли он виновен или только оклеветан Шабо) становилось ставкой в борьбе между «снисходительными» и правительством. Опасения Робеспьера, что такое разоблачение «обесчестит» Гору и подорвет режим, не были чужды и Дантону. Но Робеспьер учитывал, что раскрытие вины Эбера окажется выгодным Дантону. Понимание этого для Дантона было мотивом, чтобы предать огласке показания Шабо, хотя они должны были затронуть его собственных друзей — Фабра и Делоне. Все находилось в крайне неустойчивом равновесии, которое должно было быть нарушено[552].

Развертывая кампанию против эбертистов, Дантон намеревался направить против них правительственный террор. Выступая 6 фримера (26 ноября) 1793 г. с нападками на дехристианизацию, Дантон заявил: «Необходимо, чтобы Комитеты подготовили доклад о том, что именуют «иностранным заговором». Мы должны придать силу и энергию правительству. Народ желает — и он прав в этом, — чтобы террор был поставлен в повестку дня. Но он желает, чтобы террор был направлен на достижение своей истинной цели — то есть направлен против аристократов, против эгоистов, против заговорщиков, против предателей — друзей иностранных держав». В этой речи Дантон явно приоткрыл свой план превратить разоблачение «иностранного заговора» в орудие для утверждения собственного политического курса. В своем анализе Дантон выделил три соперничавшие группировки — «ультрареволюционеров», настоящих революционеров и контрреволюционеров[553]. Робеспьер же делил вторую из этих группировок на две — на «снисходительных» и подлинных патриотов.

До того как атака дантонистов против эбертистов приобрела четкие очертания, она встречала сдержанную поддержку Робеспьера. Он не возражал против первых двух номеров газеты Демулена «Старый кордельер», однако отказался одобрить вышедший 25 фримера (15 декабря) 1793 г. третий номер, в котором Демулен писал, что за эбертистами скрывался «санкюлот Питт», и в этой связи упоминал главу военного министерства Бушотта, видного сотрудника этого министерства Венсана, за деятельность которых в конечном счете нес ответственность сам Комитет общественного спасения. Эбер, пытаясь парировать нападки Демулена, именовал того «жалким кляузником», «ослиной рожей», заговорщиком, усыпителем, оплаченным Питтом, человеком с подозрительными связями и т. д. В ответ в пятом номере «Старого кордельера» Демулен, цитируя эти обвинения, заявлял: «Ты говоришь о моих знакомых, думаешь, будто я не знаю, что твои знакомые — это некая Рошуар, агент эмигрантов, это банкир Кок… Думаешь, мне неизвестно, что именно к приближенному Дюмурье голландскому банкиру Коку великий патриот Эбер, оклеветав в своем листке самых чистых людей Республики, отправляется с великой радостью, он и его Жаклин (жена Эбера. — Е. Ч.), пить вино Питта и произносить тосты за гибель основателей свободы?» (Далее шли обвинения в связях с Шабо и Базиром, уже сидевшими в тюрьме, и особенно в получении с помощью военного министра Бушотта непомерно крупных сумм за распространение части тиража «Отца Дюшена» в армии, в том, что, будучи до революции театральным билетером, Эбер воровал хозяйские деньги.)

Эбер отвечал в плакатах и брошюрах на эти обвинения, в частности защищая «отличного патриота» Кока. Наименее убедительным было разъяснение Эбера насчет контактов с графиней Рошуар. Можно согласиться с оценкой французского историка О. Блана относительно деятельности графини во время господства якобинцев: «Она знала многих монтаньяров, видимо, была тесно связана с Эбером и тратила значительные суммы, чтобы подкупом добиться освобождения арестованных»[554].

Дантонисты в своем наступлении устами К. Демулена достаточно прозрачно намекали на вину Эбера в связях с роялистами. Это ставило в сложное положение революционное правительство, поскольку было ясно, что дантонисты могли (и намеревались) обвинить его в потворстве «предателям». 6 марта Демулен закончил седьмой номер «Старого кордельера», в котором писал, что Ронсен попытается прибыть в Конвент, как «Кромвель в парламент», и повторить там требования «Пер Дюшена».

Резкая полемика между Демуленом и Эбером ставила Комитеты перед выбором — либо предстать в глазах значительной части населения покровителями «снисходительных» и спекулянтов, что уже было на устах у эбертистов, либо, напротив, выступать молчаливыми соучастниками кампании, проводимой эбертистами. Это оттолкнуло бы как раз те общественные круги, которые составляли опору революционного правительства, и большинство депутатов Конвента.

Уже 17 января в письме к одному земляку Кутон писал, что арест и осуждение Эбера — это предрешенное дело. Согласно Кутону, Фабр д’Эглантин и Эро де Сешель «сегодня отправятся в Революционный трибунал, чтобы присоединиться к Шабо, Эберам и другим злодеям этого рода». В постскриптуме к письму указывалось: «Сторонники Эбера, Ронсена и Венсана и других марионеток Питта рьяно, но тщетно пытались расположить умы людей в свою пользу: общественное мнение резко высказывается против этих предателей, народ требует, чтобы их быстро предали суду и подвергли наказанию»[555]. Ронсен и Венсан как раз в это время были арестованы, в тюрьме уже несколько недель находился Шабо, но Эро де Сешель и Эбер оставались на свободе. Это доказывает, что вопрос об аресте эбертистов был в принципе в середине января предрешен, но по каким-то неизвестным причинам был потом отложен на два месяца.

На другой день Кутон более осторожно, не называя имен, раскрывал в письме подоплеку планов революционного правительства: «Недавно раскрыт гнусный план, целью которого было в определенный момент устроить резню депутатов-монтаньяров, освободить Антуанетту, которая тогда была в Консьержери, и после этого провозгласить маленького Капета королем Франции. Уже два десятка организаторов этого заговора арестованы и понесли кару за свои злодеяния. Уверяют, что число их соучастников огромно и что уже арестовано около четырех тысяч человек». Еще за день до первого из этих писем Кутона правительственный агент Роллен сообщал в докладе министру внутренних дел: «Утверждают, что существовал ужасающий заговор с целью похитить бывшую королеву, что замок Ванв был местом сбора, где происходили тайные совещания, что много молодых людей в Ванве замешано в этот гнусный заговор, что Эбер, Шометт, Базир, Шабо, Фабр д’Эглантин и т. д. были в большей или меньшей степени посвящены в тайну этих мерзостей»[556]. Очевидно, содержание доноса Шабо стало к этому времени довольно широко известно.

4 марта (14 вантоза) происходит заседание в Клубе кордельеров, означавшее открытый разрыв эбертистов с правительством. В своем выступлении на этом заседании Эбер после долгого перерыва снова произнес имя Шабо, именуя его агентом Питта и Коубурга, который, опасаясь разоблачения, явился с доносом в Комитет общественной безопасности. Однако, обрушиваясь на Шабо, Эбер ни одним словом не упомянул об обвинении, выдвинутом дантонистом против Батца, Бенуа, Делоне, Люлье и самого издателя «Отца Дюшена». Это можно было понять и как еще одну попытку заранее нейтрализовать возможные обвинения, в то же время не раскрывая без крайней нужды их существо перед слушателями. Интересно отметить, что другие лидеры эбертистов, Маморо и Венсан, прямо упрекнули Эбера (через три недели они вместе погибнут на эшафоте), что за последние два или даже четыре месяца он перестал говорить правду. Эбер защищался, ссылаясь на нападки врагов, которые заставляли его соблюдать осторожность.

И тем не менее Робеспьер и его единомышленники все еще колебались. По некоторым сведениям, 10 марта утром Эбер, Шометт и Паш прибыли в Шуази на встречу с Робеспьером. Если верить роялистским шпионам, он предложил лидерам Коммуны перемирие на льготных для них условиях. Паш, убедившись в твердой позиции Робеспьера, вернулся на другой день в Шуази и сообщил Неподкупному о планах эбертистов произвести переворот, получив за это обещание, что его не будут преследовать за участие в заговоре. Через два месяца Паш и его зять Одуэн все же были арестованы, но не преданы суду. Робеспьер, вероятно, не хотел создавать впечатление, будто в заговоре эбертистов участвовала вся Коммуна в целом. Позднее общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, находясь в тюрьме в ожидании суда и казни, писал, что Паша временно пощадили с целью внести раскол в ряды сторонников «Пер Дюшена».

13 марта Сен-Жюст произнес речь в Конвенте об «иностранном заговоре», замышленном с целью уничтожить путем коррупции республиканское правительство и уморить Париж голодом. Докладчик не назвал ни одного имени, но заметил, что «по-видимому, большое число лиц замешано в заговоре». Вместе с тем Сен-Жюст объявил ветвями этого заговора «фракцию снисходительных», желающих спасти преступников, «иностранную фракцию», которая открыто горланит, потому что не может действовать иначе, не разоблачая себя.

Обострение борьбы между правительством и эбертистами сразу же попыталась использовать дантонистская группа, которая испытывала растущую тревогу вследствие явно враждебности к ней Комитета общественного спасения.

Инициативу проявил уже знакомый нам Эспаньяк. Отлично осведомленный в тюремной больнице о быстро меняющейся обстановке, он решил повторить донос Шабо, который хотели замолчать власти. Эспаньяк был заинтересован не только в компрометации Эбера, столь выгодной дантонистам, но и в том, чтобы довести до всеобщего сведения роль, которую играл Батц (бывший аббат столкнулся с Батцем еще в канун революции на узкой дорожке финансовых спекуляций и с тех пор возненавидел своего конкурента, ставшего главой роялистских заговорщиков). Помощь Эспаньяку здесь мог оказать и бывший полицейский Озан, которому власти разрешили раз в декаду покидать на сутки тюрьму, чтобы изыскивать пропитание для своего семейства, и особенно служащий и компаньон арестованного спекулянта некий Анрион — управляющий крупным предприятием и давний личный враг Батца.

Сведения о связях Эбера с Батцем были переданы близкому к дантонистам генералу Вестерману, которого Эбер и его сторонники обвиняли в подражании своему старому другу изменнику Дюмурье. Вечером 13 марта Вестерман попросил аудиенции у общественного обвинителя Фукье-Тенвиля и сделал заявление о том, что ему стало известно о намерении эбертистов поднять восстание, опираясь на революционную армию. Он утверждал, как гласит протокол, что Эбер с женой и тещей явился к Шабо за 100 тыс. ливров, в получении которых оставил расписку. (В показаниях Вестермана говорится о «теще» Эбера, умершей за 13 лет до этого.) Все это записал секретарь Фукье-Тенвиля, но в записях, вероятно, сознательно кое-что опущено из того, что было сказано генералом. Когда вызвали для допроса самого Анриона, он давал показания не Фукье-Тенвилю, посвященному в намерения Комитетов, а судье Сюблейру. Анрион показал, что Шабо, делая свое заявление, просил прислать к нему назавтра на дом секретных агентов, уверяя, что они обнаружат там участников заговора, «которыми являются Эбер, его жена и барон Батц». Имя Батца, по-видимому, было названо и Вестерманом, но опущено в протоколе секретарем по приказу его начальника. Взамен барона и возникла давно умершая «теща» Эбера. Показания Вестермана свидетельствовали о новой тактике дантонистов — обвинить Эбера, а вместе с тем бросить тень на Комитеты общественного спасения и общественной безопасности, покрывающие преступников.

Через несколько часов после свидания с Вестерманом Фукье-Тенвиль прибыл в Комитет общественного спасения. Во время заседания, на котором присутствовали Робеспьер и Кутон, было принято решение об аресте в ту же ночь Эбера, Ронсена, Венсана и других лидеров левого крыла, за исключением Паша, на чем настоял, видимо, прежде всего Робеспьер. Комитет действовал быстро с целью не допустить широкого обсуждения заявления Вестермана. Очевидно также, что некоторые лица подверглись аресту только потому, что их имена были включены в список заговорщиков, например жена Эбера.

Различные мотивы, побуждавшие Комитеты нанести удар по эбертистам, не исключали, а дополняли друг друга. Убеждение в том, что в лице вождей Клуба кордельеров правительство карает изменников революции, участников «иностранного заговора», запятнавших честь Горы, нисколько не противоречило желанию избавиться от них как от вожаков течения, за которыми шла значительная часть парижских санкюлотов, чьи социальные устремления оказались несовместимыми с интересами буржуазии и собственнического крестьянства и вместе с тем с задачами снабжения армии Республики, жесткой централизации власти в интересах эффективного ведения военных действий против внешних и внутренних врагов Республики.

Член Комитета общественного спасения Ж. Н. Бийо-Варенн, выступая 14 марта в Якобинском клубе, четко ограничил обвинение намерением поднять восстание против Конвента. Было решено рассматривать арестованных лидеров эбертизма в качестве отдельных «мятежников» и тщательно отделять их от остальных членов Коммуны Парижа, не допускать конфликта между этим центром парижских санкюлотов и правительством. Позднее в своей речи 8 термидора Робеспьер заявил: «Эбер, Шометт и Ронсен старались сделать революционное правительство непереносимым и смешным»[557]. «Крайности» эбертистов, включая их «ультратерроризм», непристойная брань на страницах «Пер Дюшена» могли действительно произвести такой эффект. Но и в своей последней речи Робеспьер воздержался от обвинения Эбера в связях с Батцем.

После ареста Эбер и его единомышленники были сразу же заключены в тюрьму Консьержери, бывшую преддверием гильотины. Таким образом их участь была решена вечером 13 марта, когда был подписан приказ об аресте. Чтобы разгром эбертистов не превратился в триумф дантонистской группы, робеспьеристский Комитет немедленно обрушил суровые предостережения по адресу правых якобинцев. Это было сделано в речи Амара в Конвенте 16 марта 1794 г., в которой он сообщил об обвинениях, выдвигаемых против Шабо, Базира, Делоне и Фабра д’Эглантина.

Жан-Пьер Андре Амар (1750–1816), богатый адвокат из Гренобля, накануне революции купил за большие деньги должность казначея, которая возводила ее обладателя в дворянский сан. Об этом факте из биографии Амара вновь напомнил Эбер 4 марта (14 вантоза) в речи в Клубе кордельеров[558]. На протяжении всего периода революции Амар постоянно находился под подозрением. Известный французский историк Ж. Мишле писал о нем: «Он чувствовал себя живущим из милости и считал себя обязанным делать больше, чем другой, чтобы заслужить эту милость»[559]. Вместе с тем даже в разгар террора Амар подчеркнуто одевался так, чтобы своим обликом напоминать знатного дворянина дореволюционного времени (Сенар даже обвинял его в содержании гарема). Амар проявил себя суровым следователем при допросе Марии-Антуанетты, по его докладу были преданы суду Революционного трибунала депутаты-жирондисты. Позднее жизненный путь Амара пролегал через активное участие в перевороте 9 термидора, через запоздалые сожаления — как и у других левых термидорианцев — о том, что в тот день была похоронена революция.

Он подвергался аресту после выступлений рабочего населения парижских предместий против Конвента весной 1795 г., а после освобождения по амнистии в конце того же года был связан с участниками «Заговора равных» (хотя многие из соратников Бабёфа ненавидели Амара за его участие в 9 термидора, а он сам остался чуждым коммунистическим идеям). Амар попал под суд вместе с бабувистами. Во времена консульства и империи он отказался пойти на службу к Наполеону. Но все это было потом, а в конце 1793 и в начале 1794 г. он стал активным участником расследования «дела Ост-Индской компании». Некоторые историки считают, что в это время Амара можно заподозрить в продажности. В записной книжке некоей мадам Крюсоль значился адрес Амара. Эта очень богатая особа взяла на хранение большие ценности, принадлежавшие эмигранту д’Алигру. В сентябре 1793 г. Крюсоль арестовали. Предполагалось, что она находится в тюрьме, а она проживала у себя дома. В конечном счете, когда все это открылось, двое уполномоченных наблюдать за Крюсоль были арестованы и казнены, а вслед за ними и она сама была заключена в Консьержери, а затем гильотинирована. Судьи, однако, не рискнули поинтересоваться, кто и за какую цену помогал Крюсоль несколько месяцев избегать тюрьмы и как она была связана с Амаром[560].

В это время в Париже действовало много агентов-двойников Так, гражданин Роме, содержатель лечебницы и официально тайный агент Комитета общественной безопасности, обязан был доносить Амару о заговорах с целью понизить стоимость ассигнатов и повысить цену звонкой монеты. Одновременно главная роль Роме состояла в незаконной переправе крупных денежных сумм за границу, обычно в Швейцарию, а также в финансовой помощи контрреволюционным заговорщикам[561]. Это лишь отдельные примеры из возможных.

Амар первоначально, после ареста Шабо и Базира, просил Конвент только о лишении этих депутатов на несколько дней парламентского иммунитета, «ничего не предрешая на их счет». На деле же Шабо и Базир находились в тюрьме несколько месяцев. Не подлежит сомнению, что Амар сознательно затягивал составление отчета о «деле Ост-Индской компании», пока другие члены Комитетов не потребовали от него прекратить проволочку. 11 вантоза Комитет общественной безопасности прямо упрекнул его в недопустимом промедлении: «Мы направили к Вам нашего коллегу Булана, чтобы выразить наше нетерпение в связи с докладом, который Вы заставляете нас ждать четыре месяца. Вулан сообщил от Вашего имени, что Вы будете присутствовать на заседании Комитета сегодня вечером. Вы снова нарушили данное Вами слово. Вы обязаны покончить с этими отсрочками, или Вы заставите нас принять меры, которые были бы весьма неприятны нам, Вашим друзьям».

Несмотря на резкий тон этого послания, Амар представит свой отчет Конвенту лишь 26 вантоза (16 марта), через трое суток после доклада Сен-Жюста, в котором разоблачался «иностранный заговор», но не назывались фамилии, и ареста Эбера. В докладе, сделанном Амаром от имени Комитета общественной безопасности, Шабо и его сообщники обвинялись лишь в финансовых махинациях и фальсификации текста декрета о ликвидации Ост-Индской компании. Возможно, в умолчаниях Амара, на которых до сравнительно недавнего времени настаивал и Робеспьер, немалую роль сыграло стремление докладчика спасти от гильотины часть обвиняемых (особенно Фабра д’Эглантина, Базира и Делоне, с которыми он поддерживал приятельские отношения).

С резкой критикой доклада выступил член Комитета общественного спасения Ж. Н. Бийо-Варенн, которого горячо поддержал Робеспьер. Они признали доклад неудовлетворительным, поскольку в нем совершенно смазывалась политическая сторона дела. Первоначальный текст этого доклада сохранился в кратком изложении двух газет — «Монитёр» и «Батав». В новом варианте доклада Амара от 19 марта по-прежнему мало что говорилось о политике, а ранее упоминавшиеся имена Батца и Бенуа, как участников финансовой аферы, вообще исчезли. О намерении Батца оклеветать и дискредитировать Конвент, известном из заявлений Шабо, Базира и позднее генерала Вестермана и других, не говорилось ни слова. Через несколько дней эти планы будут приписаны Эберу, но опять-таки без упоминания о Батце.