Одиссея старого художника 

В этой истории нет вымышленных людей или фактов.

Директриса мюнхенского отделения «Толстовского фонда» госпожа Самсонова сидела за небольшим рабочим секретером и не мигая смотрела на своих гостей круглыми, как у совы, глазами. Изредка поддакивая, она вслушивалась в равномерное гудение баритона своего визави, молодого человека с самодовольной внешностью.

— Я склонен полагать, что этими Шмидтами стоит заняться. Семейство весьма любопытное. Он — известный советский шаржист. Дочь Евгения — человек энергичный, с образованием, инженер–физик.

— Скажите, Александр, а вы–то давно знаете семью Шмидта? — Самсонова склонила голову набок, как бы подчеркивая особую заинтересованность.

Александр Кацас, новоиспеченный штатный сотрудник радиостанции «Свобода», не хотел признаться, что он познакомился с Евгенией всего несколько месяцев назад в Израиле, в небольшом городке Акко, расположенном на самой ливанской границе. Сказал лишь, что он лично сумел сманить семью художника перебраться в Западную Германию, уточнив:

— Я по настроению этой женщины понял, что они оказались в такой трудной ситуации, что хотят удрать из Израиля куда угодно, лишь бы выбраться из этой клетки. Они хотели проситься в Советский Союз. Нам, — он подчеркнул это слово интонацией, — это ни к чему, сами понимаете.

— Вы, безусловно, правы, господин Кацас, — вставил третий участник этой встречи при закрытых дверях — В. Н. Вишневский.

В Акко Кацас убеждал Евгению: «Тем, кто бежит из Израиля, легче всего устроиться в ФРГ. Немцы чувствуют вину перед евреями. Теперь, после войны, стараются загладить ее». Согласовав задуманную акцию с «Толстовским фондом», он отправил Евгении письмо из Мюнхена, куда переселился сам, подтверждая, что в принципе в ФРГ устроиться на работу можно. Но когда доверчивая женщина позвонила ему с мюнхенского аэродрома, Кацас наотрез отказал ей в помощи, сославшись на занятость. Обращайтесь в «Толстовский фонд», закончил он беседу по телефону и продиктовал адрес этого учреждения: Тирштрасее, 11–17. Сам же постарался упредить визит Евгении Шмидт, оказавшись самым ранним гостем Самсоновой. Он знал, что «Толстовский фонд» связан с Центральным разведывательным управлением США и любая помощь этой организации может поднять его акции.

— Давно ли я знаю Шмидтов? — он задумался на секунду и, театрально расставив холеные руки, не моргнув глазом, выпалил лживую тираду: — Мы частенько встречались еще в Советском Союзе… Нам казалось подозрительным, что Евгения слишком много училась: два вуза! Согласитесь, школы и вузы бывают обыкновенные, а бывают и специального назначения. Утверждать, конечно, трудно, но полагаю, что именно это для наших американских коллег и может стать теперь предметом изучения и вывода о возможном использовании Евгении в наших общих целях. Я не исключаю ее вербовки…

— Виктор Николаевич, а что вы думаете по поводу предмета нашего собеседования? — Самсонова изобразила на морщинистом лице подобие кислой улыбки, делая акцент на местоимении «вы».

Сухопарый, аскетического склада Вишневский подобострастно привстал с кончика стула и отвесил нечто вроде мини–поклона.

— Видит бог, мне доподлинно известно, что и сам Шмидт — лицо незаурядное. Я, с вашего позволения, навел кое–какие справки. В 1929 году он служил еще у Блюхера на КВЖД. Хорошо знал Сергея Эйзенштейна. С первого до последнего дня войны находился на фронте. Был командиром взвода саперов. Попадал в довольно крутые переделки. Это о них говорят, что сапер ошибается лишь раз в жизни. Но ему повезло: он не только остался в живых, но и дослужился до художника армии и фронта. Ну, а теперь — теперь надо его прощупать… А ежели бывший сапер проявит вместо благодарности строптивость, тогда…

— Что вы имеете в виду, господин Вишневский? — с едва уловимым раздражением спросила Самсонова, Она не терпела недомолвок.

— Пока ничего конкретно сказать не могу. Но хотел бы предупредить: один из плакатов Шмидта мне, простите за откровенность, не по душе.

— Что это за работа? — живо поинтересовался Кацас.

— Он назывался «Добьем гадину». Изображал Гитлера, прижатого к земле штыками. Я лично видел сии плакаты на дорогах, по которым проходила Советская Армия. Как вы догадываетесь, мне, человеку, сражавшемуся в армии вермахта, означенная картина мало импонировала в те дни и не вызывает никакого восхищения теперь… — Он многозначительно поднял палец и замолчал.

А Самсонова подумала: если она имела весьма относительное представление о биографических данных Исаака Шмидта, то по части былой и настоящей жизни своего друга Виктора Николаевича Вишневского — Он же Иван Лапонов — у нее неясностей почти не было. Сейчас он занимал скромное место в библиотеке «Толстовского фонда» и по совместительству состоял старостой в русской церкви на Сальваторплаце. А было время, когда Иван Лапонов служил у гитлеровцев полицаем в оккупированной деревне Гремячье. За особые «заслуги» ему пожаловали офицерское звание и выдали униформу войск СС. Весной 1943 года Лапонов принимал участие в расстреле советских людей в поселке Навля на Брянщине.

— Евгения мне рассказывала, — промолвил Кацас, — что Шмидт — член Союза журналистов СССР, что у него значительные связи не только в этом союзе. Он работал на многих международных фестивалях, проходивших в Москве, делая портретные зарисовки крупнейших деятелей культуры разных стран. У него сохранились благодарности и восторженные отзывы о его работах от Феллини, Висконти, Марселя Марсо, Херлуфа Бидструпа, Анны Маньяни, супругов Торндайк, Радж Капура, Софи Лорен, Эрвина Гешонека, всех не перечислишь!

— Так вы говорите, что Евгения уже в Мюнхене? — спросила Самсонова. — Хорошо. Я думаю, что для начала мы ее поселим у Галины Николаевны Кузнецовой. А там видно будет. Что–нибудь придумаем. Если, конечно, они оправдают наши надежды…

— Разумеется, — поддакнул церковный староста.

Кацас молчал.

— А что известно о родственниках Шмидта?

— Вот, извольте, — староста положил перед Самсоновой бисерным почерком исписанный лист бумаги.

— Могли бы не создавать ребусы из своих сочинений. Я и в очках здесь мало что разберу…

— Разрешите прочесть?

— Да нет уж, не стоит тревожиться. Можно сказать, привыкла. Сколько докладных–то за свой век состряпали? Поди, на каждого эмигранта… Мы с вами давно связаны одной веревочкой. Не так ли? — И Самсонова углубилась в разгадывание очередного ребуса: «В самой что ни на есть пролетарской семье отца Шмидта было шестеро братьев. Участник войны. Атеист. После войны остались в живых трое братьев, в том числе Исаак Шмидт. Младший брат Исаака — Яков партизанил в отряде Соболевского, под Могилевом. Был схвачен немцами и погиб. О нем есть статья в «Могилевской правде» № 86 за 1960 год. Пишут, что Яков «погиб геройски». Отец и мать Шмидта были убиты в первые дни войны в Белоруссии… Жена — русская, Эра Петровна. Выехали в Израиль в ноябре 1972 года. Повод — желание навестить дальнюю и единственную родственницу Шмидта — Гафни Заагаву».

— Так, понятно. Почти все понятно. — Самсонова приподнялась. — Спасибо, господа! Подождем Евгению Шмидт. Надеюсь, что она или уточнит то, о чем мы можем лишь догадываться, или опровергнет наши предварительные выводы. Будем ждать…

Как–то под вечер в начале 1972 года в дверь московской квартиры Шмидта робко постучали. На пороге стоял немолодой незнакомый человек.

— Простите, это квартира художника Исаака Шмидта? Разрешите представиться — Бортновский Юрий Самойлович. По квартирным делам, — он нервно улыбнулся.

— Что ж, входите. Вы можете предложить что–нибудь интересное в плане обмена?

— Да, прочел объявление и решил, как говорится, забежать на огонек…

Гость обвел комнату внимательным взглядом, словно оценивая и взвешивая все «за» и «против».

— Желающих разменяться в наши дни не убавляется. Ох и непоседлив же стал народ! С вами будет проще, квартира в центре Москвы!

— Специалистам виднее, — буркнул хозяин дома.

— Как бы это половчее вам сказать? Я, конечно, маклер, в квартирных делах кое–что смыслю. Но, если угодно, могу предложить и более интересный вариант обмена, чем тот, о котором вы думаете и о которых сообщается в официальных бюллетенях.

— Нет уж, избавьте! — Шмидт протестующе поднял обе руки. — Мы жульничества и махинаций не хотим. И скажу вам по совести — просто боимся. Женечка, будь добра, проводи гостя. Будем меняться через государственное бюро.

— Зачем же так поспешно?! — Бортновский криво ухмыльнулся. — Я вас ничем не оскорбил, худого или конкретного ничего не предложил. Стоит ли выпроваживать человека, который — смею вас уверить — может еще пригодиться столь благородному семейству? — И, перейдя на полушепот, спросил: — У вас есть родственница в Израиле?

От неожиданности Исаак Шмидт онемел. Но тут же собрался и твердо, своим обычным ровным голосом произнес:

— Да, есть. Я лишь знаю, что ее зовут Заагава. Больше ничегошеньки…

— Вы хотели бы навестить ее? — продолжал шептать незнакомец.

Шмидт приподнял веки, взглянул на жену Эру Петровну, на дочь и молча пожал плечами. Воцарилась тягостная пауза.

— Будьте здоровы! Я навещу вас ровно через неделю. И можете не сомневаться: без адреса Заагавы я не появлюсь, а если все будет, как говорится, «по рукам», то квартирный обмен совершим «на высшем уровне»! — И гость исчез столь же стремительно и неожиданно, как и появился.

Семья Шмидта провела неделю в тревожном предчувствии каких–то неясных перемен. Нет, ни сам хозяин квартиры, ни его жена, ни дочь не думали о переселении на чужбину. Хотя искушение побывать за границей, посмотреть, что собой представляют «чужие города», о которых любил петь Вертинский, поработать там на этюдах, наконец, повидаться с единственной родственницей появилось немалое. «Несколько лет, как я вышел на пенсию, и могу в конце концов позволить себе раз в жизни такую вещь, как путешествие за границу! Заагава ведь не бросит нас на произвол судьбы», — рассуждал про себя художник.

Ровно через семь дней Бортновский вторично посетил квартиру Шмидта.

— Обещание выполнил. Ваша Заагава проживает неподалеку от Тель—Авива в поселке миллионеров Кфар—Виткине. Она владеет приличным хозяйством — плантации грейпфрутов, апельсинов, птицефермы. Рабочих рук, сами понимаете, не хватает…

— И как это вам, Юрий Самойлович, удалось столь быстро и в таких интригующих деталях все разузнать? — Шмидт вскинул густые брови. Он был в настроении.

Бортновский многозначительно улыбнулся:

— Исключительно для вашей дружной семьи! В ином случае не стал бы ломать голову и хлопотать. А вообще–то, — он посмотрел в окно, — все мы слуги Иеговы и должны денно и нощно помогать Израилю. Кто чем может, разумеется…

Шмидт промолчал. «Кто он, этот человек? Друг или тайный враг? Скажешь что–нибудь невпопад, и… поминай как звали!» За свой долгий век он многое повидал, многое пережил. Но ведь от того, что он, художник Шмидт, напишет обыкновенное письмо своей дальней родственнице в Израиль, разве могут возникнуть какие–нибудь неприятности?

В тот же день письмо ушло в далекий поселок загадочных миллионеров. А через пару недель поступил и отзет: «Можно приезжать. Здесь и только здесь подлинный рай. Жду». Подпись Заагавы была неразборчива. А может быть, это только так казалось?

Но разве можно вот так сразу подняться с насиженного гнезда, где провел все свои 68 лет? Да и супруга уже не первой молодости, а дочь — дипломированный физик, специалист. Правда, у нее на работе какие–то нелады в личном плане, но разве это повод для бегства за границу? Да и нужно ли все это в конечном счете?! Сомнения мучили Шмидта днем и ночью. И вдруг как снег на голову — новый гость: Михаил Маркович Курицкий. Нет, он сам в Израиль не собирается. У него в Москве приличное — и даже очень приличное — дело, уютная квартира, жена, учатся дети, конечно, бесплатно. Но Михаил Маркович горячий и искренний поклонник Израиля. Он с очаровательной улыбкой раздарил членам семьи Шмидта глянцевые открытки с видами Иерусалима, Тель—Авива, Хайфы, полей, пустынь и фруктовых плантаций Израиля и даже вырезанную из какого–то журнала цветную картинку с центральной площадью поселка миллионеров, куда и посоветовал выехать всему семейству «чем скорее, тем лучше». И главное — «под уютное крылышко богатой родственницы».

— Но как же нам все это оформлять? — растерянно спросил Шмидт.

— О, весьма просто! Письмо от Заагавы у вас есть? Есть. Стало быть, вы можете избрать для выезда в Израиль широко практикуемый предлог «воссоединения семей». Ясно?

«Широко практикуемый»… Сама формулировка несколько озадачила Шмидта, но в конце концов он решил, что Михаил Маркович рекомендовал правильный Путь.

Больше ни Портновского, ни Курицкого Шмидты не встречали. Оба словно испарились. И червь сомнения все глубже забирался в душу художника. В этой душе существовало как бы два человека. Один не торопил с принятием решения покинуть Москву, Советский Союз, другой — колебался. И этот, второй, был значительно слабохарактернее, мягкотелее, что ли, первого. Впрочем, он сидел в нем всю жизнь: поддакивал начальству, был рабом чужих мыслей, умел льстить… Когда на жизненном пути вставали трудности, этот «второй» Шмидт прятал голову в плечи. Когда случалась беда у соседа — он сочувствовал, но старался, чтобы его, не дай бог, не вовлекли в «щекотливое» дело, предпочитал оставаться в стороне. Бывало, что ему не хотелось куда–либо идти, что–либо делать, но стоило приятелю с более сильным характером чуть–чуть нажать — и этот, «второй», Шмидт на сто восемьдесят градусов менял свою позицию, тут же со всем соглашался и даже расхваливал подсунутую и в общем–то чуждую ему идею.

Так он и жил, этот «второй» Шмидт, выполняя поручения, но не проявляя инициативы, прислушиваясь, что говорят другие, но не выступая с открытым забралом. Дожив до своих 68 лет, он мало разбирался в политике, которой сторонился. Он слабо представлял себе, что такое «народно–трудовой союз» со всеми его платными агентами империализма, не ведал о деяниях сионистских центров, но мог с доверчивостью и наивностью ребенка поверить любым басням иностранных радиоголосов.

О, если бы он тогда знал, что сионистские центры в Израиле, Соединенных Штатах не стесняются в средствах, лишь бы увеличить численность населения Израиля за счет иммигрантов! Если бы он только знал! Может быть, он не натворил бы всех бед!

Не ведал Шмидт и о том, что в Тель—Авиве, который мелькал перед ним лишь с цветных открыток, министерство иностранных дел создало специальный институт, названный «объединение олим». В функцию этого органа входило оказывать давление на Советский Союз, засылать в СССР подрывные издания, восхвалять в радиопередачах «прелести жизни» в Израиле, вербовать агентуру, организовывать вызовы и от реально существующих, и от фиктивных родственников.

Шмидт не поверил бы, если бы тогда кто–либо мог сказать ему, что Заагава вовсе не желала видеть его семью, что и письмо за ее подписью было состряпано чужими руками.

Шмидту и в голову не могло прийти, что руководители «объединения олим» в Израиле занимаются не трудоустройством вновь прибывших иммигрантов, а просто наживаются на них, набивая золотом собственные карманы. Валено заманить жертву, а что с ней станет потом — никого не интересует.

Через несколько лет, когда семья Шмидта поймет все это, Евгения в своем дневнике запишет: «Израильские сионисты заинтересованы в любом иммигранте. Ведь за каждую душу Америка платит валютой. Вот почему им позарез нужны эти души, а живые они или полуживые — это уже никого не волнует, так как, после того как вы получили статус иммигранта, они, то есть ваши благодетели, получили причитающуюся валюту. А как вы чувствуете себя после этого, уже никого не волнует».

Самолет коснулся земли и побелсал по взлетно–посадочной дорожке венского аэродрома. В числе других пассажиров этого рейса находилась и семья Шмидта. Перед зданием аэровокзала их ждали машины с плотно закрытыми кузовами. Заработали моторы, никто не знал, куда и зачем их везут. Остановка. Всех сгоняют в помещение, похожее на развалины старинного замка. Кругом немецкая речь, выкрики: «Шнель, шнель!»

Через мегафон передали первую команду: «Всем срочно распаковать свои вещи. Террористы могли подложить бомбу. Проверить и немедленно запаковать!»

Когда от людей уже шел пар, тот же надтреснутый голос рявкнул из мегафона: «Всем разобрать свои пожитки и срочно грузиться в автобус». Снова дорога до аэродрома. Вечер. Кто–то строго предупредил: «Посадка в самолет утром. Из автобуса не выходить ни под какими предлогами. Посадка в пять утра».

На третьи сутки, измотанные дорогой, затравленные бесконечными командами и приказами, люди прибыли в Тель—Авив. Солдаты с автоматами наперевес согнали всех в кучу посреди душного зала аэропорта. Кто–то выкрикнул:

— Исаак Шмидт и семейство тут? Вас здесь уже поджидает Гафни Заагава!

Кольцо вооруженных солдат разомкнулось.

— Я пришла сюда лишь для того, чтобы встретить своих очень и очень дальних родственников, — высокомерно изрекла Заагава, обращаясь к какому–то официальному лицу с пачкой анкет в правой руке. — Дайте им бумаги, и пусть заполняют. У меня своих забот полон рот!

— Помолчите! Вопрос уже решен. Вы обязаны взять семью Шмидта временно к себе. — И он бросил гневный взгляд в сторону Заагавы. Евгения увидела, как белки глаз человека с анкетами в руке налились кровью. Подумала: «Что бы это могло значить?»

— Разве что на месяц–другой. — И, уже обращаясь к Евгении Шмидт, Заагава сказала: — Но вам, милые родственнички, придется поработать. Я хлеб даром есть не даю…

Два месяца каторжного труда прошли как страшный сон. По ходатайству Заагавы, которой не терпелось избавиться от «милых родственничков», так как она считала, что полностью выполнила задание по вербовке живых душ, Шмидт наконец получает жилье в старинном городе Акко. Полы каменные. Кроватей нет. Белья нет. Хочешь иметь железную койку — дай взятку Нелли Хофрихтер или Штраусу, «опекунам» вновь прибывших. Желаешь есть из миски ложкой — готовь новую дань. Не дашь — «опекуны» постараются насолить! Никто из иммигрантов не знает ни законов, ни порядков Израиля. И они, «опекуны», вольны творить с человеком что угодно. А вот если не станешь упрямиться и будешь регулярно платить положенную мзду — дело иное. Не случайно хамоватая госпожа Хофрихтер гарцевала перед своими просителями, словно лошадь в сбруе из золота, увешанная бриллиантами. Что же касается любого проявления непослушания, то у «опекунов» были предусмотрены разные меры наказания.

Но самой страшной карой могло стать пребывание в сумасшедшем доме, куда Штраус или Хофрихтер имели право запрятать каждого без заключения врача. Об этом Евгению Шмидт предупредила одна из иммигранток, рассказав историю о том, как однажды ночью неизвестные схватили в квартире мать и дочь и отправили в психиатрическую больницу Акко. Больше их никто и никогда уже не видел…

— Наша задача, — сказала как–то отцу Евгения, — ни в коем случае не принимать от властей никаких документов. Впоследствии они могут послужить им основанием для навязывания нам израильского подданства. Рано или поздно мы должны выбраться из этого ада… Надо искать помощи.

И вот однажды Шмидт познакомилась с некоей американкой Эдельман, к которой ей порекомендовал обратиться знакомый англичанин Г. Маршалл.

Эдельман терпеливо выслушала Шмидт и буквально позеленела от злобы:

— И вы хотите оставить землю обетованную?! Да как вы смеете об этом думать?! Да я спущу на вас самых лютых псов!

Просчет был очевиден: Эдельман состояла активисткой реакционной сионистской организации «Бнай—Брит», цель которой любой ценой собирать людей еврейской национальности «под одну крышу» в Израиль.

Разговор Евгении и Эдельман израильская контрразведка записала на пленку.

Евгения Шмидт появилась в кабинете у госпожи Самсоновой через некоторое время после того, как хозяйка дома проводила Кацаса и Вишневского.

— Разрешите вас потревожить? — она вошла в кабинет и опустилась без приглашения на стул. — Я дочь советского художника Исаака Шмидта.

— Чем могу служить, душенька? — фамильярно, с притворной улыбкой осведомилась Самсонова.

— Мне порекомендовал обратиться к вам Александр Кацас. Он дал мне ваш адрес. Хотелось бы пока хоть временно устроиться у вас в Мюнхене. А уж потом я перевезла бы сюда отца с матерью… Они пока еще в Израиле.

— Так, так. Устроиться, значит. Это нужно обмозговать. Это вы там, в СССР, привыкли все делать быстро. А здесь иные представления о времени, иные, Душенька, параметры жизни… Привыкайте. Вы сколько прожили в Израиле? Меньше года? Впрочем, сие не так уж важно.

— Так я могу рассчитывать на вашу помощь в получении временного жилья?

Самсонова распрямила спину, взглянула на собеседницу. Самсонова чем–то напоминала классную даму, которую ненавидят все ученики.

— Ну что ж, пока отправим вас на постой к Галине Николаевне Кузнецовой. Она, как бы вам это сказать поизящнее, когда–то в молодости ходила в при. слугах у Ивана Бунина, а теперь сама пописывает. Ну, а деньги на жизнь у вас есть?

— Карманы почти пусты, — Шмидт доверчиво взглянула на суровую начальницу фонда.

— Не думайте, что я их наполню золотом из собственных карманов. Мы, работники фонда, — не филантропы из благотворительной организации. Вы изволили заметить, что работали в России физиком? Устроим работать на завод «Роденшток». Скажем, в отдел контроля по выпуску линз. Устроит?

— А чем ваш фонд занимается вообще?

— Наша задача переправлять таких людей, как вы, в Соединенные Штаты. Впрочем, госпожа Шмидт, вы часом не советская шпионка?!

Шмидт спокойно отпарировала:

— С таким же успехом я могу вас считать шпионкой американской!

Самсонова помолчала, оценила взглядом собеседницу и заметила с улыбкой:

— Считайте так или эдак, но доверительно, душенька, могу вам сказать, что лично вами, ну и, конечно, вашим папашей весьма интересуются американцы. Вам это о чем–нибудь говорит? Они хотели бы с вами повстречаться.

— Кто это «они»? — сказала Шмидт с явным пренебрежением. — Что же касается Америки, то я в эту страну ни за что не поеду!

— Полноте, полноте, — Самсонова протянула унизанную кольцами руку. — Заходите почаще. Не стоит нервничать. Врачи считают, что нервные клетки не восстанавливаются. А они нам с вами еще пригодятся. Особенно вам. Особенно когда приедут сюда папенька с маменькой…

Родители приехали через месяц. Самсонова пригласила Евгению на аудиенцию.

— Вам необходимо срочно отправиться во Франкфурт, где находится американское консульство, и незамедлительно оформлять выезд в США.

— Я уже объяснила вам свою позицию. — Шмидт держалась непреклонно. — Кроме того, отцу надо быстрее делать глазную операцию. Он слепнет.

— Кстати, как ваша новая квартира на улице Принца Евгения, 4? Устраивает?

Евгения вспомнила отвратительную физиономию коменданта дома Краутбауэра и промолчала. Она решила не обострять и без того натянутые отношения с директрисой «Толстовского фонда». Были бы рядом друзья, она могла бы им рассказать кое–что об этом типе, который гордится тем, что носит в нагрудном кармане портрет Гитлера. А его брат — хозяин крупной конторы «Иммобиль» — того же поля ягода. И тот, и другой многие годы скрывали в своем доме крупного военного преступника второй мировой войны, который в знак благодарности работал у Краутбауэра прачкой, судомойкой. А теперь Краутбауэр наводнил свой дом несчастными рабочими — иностранцами из Италии, Греции, Турции и обирает их как хочет… Но разве может человек, сам живущий в Мюнхене на птичьих правах, находящийся на подозрении у израильской контрразведки и под наблюдением сионистских организаций, возмущаться всем этим позором и высказывать свои мысли вслух, да еще где — в стенах «То/ютовского фонда»?!

— Да, мы в целом довольны жильем. Вот если бы не папино здоровье… Кровяное давление подскакивает до 240…

— Это можно поправить, — голос Самсоновой зазвучал вкрадчиво, с оттенком сочувствия.

— Боюсь, что у нас просто не хватит денег на операцию. Две тысячи марок на дороге ведь не валяются! Мы не наскребем и тысячи.

Самсонова словно предчувствовала такой ответ. Она быстро заходила по комнате и, поправив рукой крашеные букли, стала говорить короткими фразами:

— Нужно срочно устроить выставку Исаака Шмидта. Это поможет решить финансовую проблему. Вы говорите, что у отца повысилось давление. Надо его снизить. За лечение, медикаменты придется платить. Выставку проведем в «Хаусбегегнунге». Для ее организации нужна ваша личная помощь. Согласны?

Вопрос прозвучал как приказ. Но иного выхода не было, да и вообще Евгения Шмидт не усматривала в этом предложении ничего дурного. Одно беспокоило се и настраивало на раздумья: почему директриса столь неожиданно изменила к ней отношение? Или она просто нацепила на себя маску сочувствия? Тактический ход? Но какой?

13 ноября 1973 года в 8 часов вечера состоялся вернисаж. Открывал выставку работ Шмидта «сам» президент религиозной общины «Культусгемайнде» Ганс Лямм.

Когда семья Шмидта уже собиралась покидать зал «Хаусбегегнунга», где были выставлены работы художника, к виновнику торжества вдруг подошел солидный на вид мужчина, представился: «Гурьев Николай Иванович».

Распознать в эмигранте эмигранта проще простого, Однако угадать сразу, с кем имеешь дело, что скрывается за исконно русским именем «Николай Иванович», — почти невозможно. Гурьев, скороговоркой выпалив какие–то банальные похвалы в адрес работ Шмидта, покачивая головой, начал сокрушаться по поводу его здоровья:

— Слыхал, слыхал про вашу беду. Особливо это прискорбно для художника. А здесь, на Западе, любая операция стоит денег, и немалых! Но я могу вам помочь раздобыть деньги. Но пока это наистрожайший секрет. А вообще–то, чтоб вы знали, я в настоящее время сочувствую коммунистам…

Через день Гурьев зашел в квартиру Шмидта. За чаем он стал расспрашивать хозяина о жизни в СССР, что художник делал в годы войны, где погибли его родители, почему он мрачен и так сильно переживает, что покинул родину…

Визиты Гурьева к Шмидтам приобрели постоянный характер. Он вел беседы на различные темы, легко вовлекая собеседника в политическую дискуссию или ненавязчиво выжимая из него какие–то биографические детали. О себе почти ничего не говорил. Однажды он сказал:

— Есть у меня на примете журналист Хольгер. Если пожелаете, свяжу его с вами. Пусть напишет о вас статью, о том, как вы въехали в Израиль, почему убежали оттуда. А в конце статейки расскажет, что бедняга Шмидт теряет зрение. Для художника это хуже самой смерти. Журналист обратится к жителям Мюнхена с просьбой помочь деньгами на операцию глаз. Если каждый житель пришлет по марке, сумма наберется предостаточная. Хватит на врачей, да еще останется на пропитание.

Когда они уселись за стол, Хольгер сразу включил магнитофон. «Так будет проще, в тексте не ошибемся», — заметил он.

И «не ошибся». 27 декабря 1973 года газета «Абендцайтунг» вышла со статьей–фальшивкой. На Шмидта посыпались со всех сторон обвинения в том, что он, мол, ведет «подрывную антиизраильскую работу». Провокация следовала за провокацией. Все попытки оправдаться и доказать, что Шмидт в интервью Хольгеру ни слова не вымолвил о политике, а касался лишь своих личных невзгод в связи с болезнью, говорил о тоске по родине, не привели к нужным результатам. Травля продолжалась.

' А в это время Гурьев и компания, сидя за кружкой пива, потирали руки: уж они–то хорошо знали, что сочиненная ими статейка Шмидту даром не пройдет. Пустившаяся на розыски Гурьева и Хольгера Шмидт тут же натолкнулась на глухую стену. Ни того, ни другого ни по одному из известных ей телефонов обнаружить не удалось. Однако сам по себе поиск все же принес некоторые любопытные результаты. Прежде всего Гурьев оказался фигурой весьма популярной в среде, причастной к «Толстовскому фонду». Знали его и в русской церкви на Сальваторплац: он считался опытным мастером по реставрации икон, а посему имел постоянные дела со старостой этой церкви — Вишневским — Лапоновым. И если в зале «Хаусбегегнунг» Гурьева до выставки работ Шмидта никто и никогда не видел, то в русской церкви, которая финансируется Специальными службами США и связана с «Толстовским фондом», Гурьев считался верным «прихожанином». И главное, Гурьев — это вовсе и не Гурьев. Вот что расскажет позже в своих записках Евгения Шмидт: «Теперь ясно, для чего Самсонова так уговаривала отца устроить выставку в «Хаусбегегнунге», Ей нужно было, чтобы там Гурьев познакомился с нами. А это крупный «специалист» в своем роде. Ведь на службе у «Толстовского фонда» есть «специалисты» самого разного профиля. Долгое время я не знала его настоящего имени, но теперь знаю хорошо — Виктор Пух. Это он в 1941–1942 годах был следователем СД в Днепропетровске, на допросах зверски избивал арестованных фашистами советских граждан, в первую очередь евреев, которых он люто ненавидел, затем Украинцев и русских. Это его разыскивали после войны как крупного военного преступника, а теперь он живет на воле в Мюнхене. Про него говорят, что он боится выходить из дома, так как многим людям наделал зла. Есть данные, что он работает еще и в тайной полиции ФРГ».

Как–то после обеда, когда по городу из рук в руки ходили листки с интервью Шмидта, к ним в гости напросилась Елена Юрьевна Моссидзе — жена мюнхенского адвоката Моссидзе, дама преклонного возраста, с неуемным апломбом и недержанием речи. Она расспрашивала, как и чем питаются Шмидты, объясняла, где можно купить более свежие продукты, как готовить диетические блюда, выясняла, чем Шмидты питались в Москве, какая у них была квартира. В последующие визиты, а они участились, она приносила «гостинцы», бесцеремонно вторгалась на кухню, осматривала в гардеробе платья, вмешивалась в семейные разговоры. Со стороны можно было подумать, что эта дама, а не кто–либо другой, настоящая хозяйка квартиры.

Однажды она неожиданно спросила:

— Как это вы отважились уехать из Израиля? Эмиграция оттуда и без того растет. А вы ее увеличили на целых три единицы!

— А вы бы сами пожили там! — не удержалась жена Шмидта. — Вы слышали что–нибудь, например, о городе Акко, куда нас поселили? Раньше он принадлежал арабам. Его оккупировали израильские солдаты. Теперь он похож на пороховую бочку: того и гляди, взорвется, стрельба все время слышится. Да и голодно было.

— Ну что ж, каждому свое…

— Вы бы лучше не стращали нас, а помогли, коль зачастили в гости да набиваетесь в друзья, — вмешалась в неприятный разговор Евгения. — Отца придется класть в больницу. Денег мы за выставку не получили. Жители Мюнхена тоже не прислали ни марки. А вас хорошо знают всюду, вы свой человек в «Культусгемайнде». Так нужели и они нам не помогут?

— Ах, дорогая, разве вам неизвестно, что президент «Культусгемайнде» доктор Лямм выразил свое величайшее неудовольствие редактору «Абендцайтунг», назвав вашу статью антиизраильской пропагандой? Как же после этого скандала просить его о вспомоществовании автору интервью?

— Но эта статья была состряпана Гурьевым! — воскликнула Шмидт. — Мы с отцом совершенно ни при чем, поверьте.

— Извините, но Николай Иванович мой старинный друг, и я не позволю себе поверить вашим недобрым словам.

Шмидт сникла. Она понимала, что борьба идет не на равных. Но отец был плох, и ей, чужой среди чужих, приходилось чем–то поступаться и даже унижаться. Она сказала:

— Я плохо знаю немецкий. Помогите составить письмо рентгенологу Бонфигу с просьбой сделать снимок желудка отца. Мы в любом случае положим его на операцию. А без снимка желудка его не примут в больницу.

— О, это, пожалуй, в моих силах, — Моссидзе распрощалась и вышла на улицу. Вечером позвонила:

— Договорилась на шестнадцатое сентября. Адрес вы знаете? Дахауэр, 423/1. Будьте здоровы!

Евгения Шмидт провела отца в кабинет Бонфига и, сославшись на Моссидзе, передала старика с рук на руки. Минут через двадцать Бонфиг отпустил больного. Старик еле держался на ногах.

— Что он с тобой натворил?!

Шмидт показал на голову:

— Сказал, что нужно сделать еще рентгеновский снимок головы. Больше я ничего не помню…

Вечером Шмидт почувствовал себя совсем плохо, слег в постель. А утром, когда Евгения Шмидт вышла по делам в город, к ним без приглашения зашел практиковавший по соседству врач Хеллер. Он измерил Шмидту давление, сказал жене: «Верхнее — 270. Дела неважные». И ушел. Буквально через несколько минут в квартире появились здоровенные санитары. Оттолкнув женщину, они бесцеремонно вытащили Шмидта из постели и в одних трусах потащили вниз по лестнице к машине.

Из дневника Евгении Шмидт: «В Западной Германии существует закон, по которому, если человека забирают в больницу, ближайшие родственники должны расписаться в том, что они против этого не возражают. В нашем же случае санитары поступили, как бандиты, забрав отца без всякой подписи. Они увезли его в отдаленную больницу «Оберфюринг», хотя в трех минутах ходьбы от нашего дома находится «Швабинский кранкенхаус». Я это объясняю тем, что у госпожи Моссидзе в больнице «Оберфюринг» главный врач ее знакомый. Более того, когда я вернулась из города и застала дома рыдающую мать, вскоре появилась сама Моссидзе. Она сказала, что знает, где находится отец. Предложила ехать туда общественным транспортом. Но я наняла такси, чтобы добраться к отцу как можно быстрее».

По дороге в больницу Е. Шмидт, сидя рядом с Моссидзе, не переставала думать об одном разговоре, который состоялся у нее всего несколько дней назад с отцом. Шмидт еще в Советском Союзе слышал от одного художника, что где–то в Западной Германии проживает некая Моссидзе, которая знает английский, немецкий, русский и французский языки. Родом она из Советского Союза. Почему тогда о ней вспоминали, отец забыл. Но помнил, что она служила в американской армии, вместе с ней вошла в Германию. После окончания войны некоторое время проживала в Бельгии, была связана с натовскими кругами. По национальности — еврейка. Ее настоящее имя — Роза Ильинична Тюкель.

И когда Моссидзе как–то забежала к ним в гости, мать Евгении, не думая о последствиях, стала уточнять детали биографии своей 73-летней гостьи. Моссидзе — Тюкель высмеяла ее, заметив, что «никогда и ни при каких обстоятельствах в Советском Союзе не жила» и вообще все это «выдуманная кем–то неумная чепуха». Она просто жена адвоката, светская дама, и не более того.

После этого Моссидзе — Тюкель некоторое время не подавала никаких признаков жизни. А вот теперь она, напротив, проявляет повышенную активность, организует врачебную помощь, сама едет в больницу, Что бы это значило?

На основании официальных документов и выдержек из дневниковых записей Евгении Шмидт можно хронологически проследить весь дальнейший ход событий, установить подробности разработанной сионистскими кругами акции. Итак, обратимся к документам и фактам по датам.

17.9.74. 14 часов 40 минут. Больница «Оберфюринг». Евгения Шмидт дает подлиску о том, что забирает отца под личную ответственность. В 16.00, вопреки протестам жены, в ее же присутствии Шмидту делают какую–то инъекцию. В 16.10 он теряет сознание. Евг. Шмидт вызывает такси, чтобы перевезти отца домой. Но ее опережает Моссидзе — Тюкель, по вызову которой немедленно приходит санитарная машина № 666. Санитары везти больного домой отказываются наотрез, заявляя, что если им дадут адрес другой больницы, тогда они смогут удовлетворить желание семьи Шмидта. Евгения Шмидт связывается по телефону с больницей в небольшом городке Фрайсинге, где недавно лежала на операции ее мать. Больница соглашается принять Шмидта. Его определяют в экспериментальное отделение интенсивной терапии. Заведующий Цистель. Это было 17.9.74. в 18 часов 10 минут.

Значительно позже, в феврале 1977 года, доктор Краснощеков, у которого постоянно наблюдался Шмидт, заявил, что рентгенолог Бонфинг ни тогда, в сентябре 1974 года, ни теперь, в 1977 году, никакого снимка желудка ему не передавал и никакого диагноза по этой части не сообщал.

18.9.74. 9 часов утра. У постели Шмидта находится доктор Амир. Было известно, что он только что прибыл из Израиля. Е. Шмидт на всякий случай, заподозрив недоброе, спрашивает Амира: «Вы знаете президента Ганса Лямма?» «Конечно!» — следует ответ. Е. Шмидт решает немедленно забрать отца из больницы. Тогда в игру вступает врач Буданов. Он запрещает отвозить больного домой. Из дневника Евгении Шмидт: «Господин Буданов носит на груди большой золотой крест. Про него говорят, что он из очень верующей семьи. Регулярно бывает в церкви. Является членом народно–трудового союза».

18.9.74. 14 часов. Амир почему–то остается в палате больного. Через некоторое время он выходит в коридор и показывает Евгении Шмидт какую–то пробирку, сказав: «Это пунктат спинно–мозговой жидкости вашего отца. Можно твердо сказать, что у него кровоизлияние в мозг». Из дневника Евгении Шмидт: «Трудно поверить, что еще 16.9.74 г. отец прекрасно себя чувствовал, гуляя со мною по парку, и не подозревал, Что окажется в таком положении потому, что «Культусгемайнде» решила отомстить ему за Израиль. Эта организация в Мюнхене насчитывает немало членов, ведь в городе проживает 5.000 человек еврейской национальности. Но эти «патриоты» Израиля почему–то прочно обосновались в ФРГ, делают гешефты, имеют свои предприятия. Им легко быть «большими патриотами» Израиля, сидя здесь и наживая капиталы любым способом. Ведь деньги не пахнут. А «большие патриоты» являются и хозяевами публичных домов, которых немало в Мюнхене. С Одним из таких хозяев мне довелось говорить. В пылу «патриотических чувств» он сказал, что перегрызет любому глотку за Израиль. Но, насколько мне известно, он «грыз глотку» своему напарнику по предприятию из–за дележа барышей».

18.9.74. Врачи сказали, что состояние больного много лучше, можно не беспокоиться. В таком состоянии он может легко продержаться еще месяца три. Буданов подтвердил: «Ничего случиться не может». Около полуночи Евгения Шмидт просит коменданта дома Краутбауэра позвонить в больницу и разузнать по–немецки, как обстоят дела.

Из свидетельского показания Краутбауэра, заверенного у нотариуса: «Я позвонил в больницу в 23 часа 55 минут 18.9.74. Дежурный ответил, что у больного Шмидта пульс ритмичный, чувствует он себя так же, как и днем».

19.9.74. 9 часов. Жене и дочери Шмидта сообщили: «Вчера в 23 часа 50 минут по местному времени Исаак Шмидт скончался». В свидетельстве о смерти, подписанном лечащим врачом Лютьенс, указывалось то же время. В морге, куда были допущены родственники, Евгения Шмидт обратила внимание на множество кровоподтеков на теле отца — явные следы побоев, самых зверских истязаний. Шеф морга Беер на расспросы дочери ответил, что это не входит в «круг его обязанностей». Что же касается похорон, то время есть до 30.9.74.

Из заявления Евгении Шмидт в криминальную полицию: 19.9.74 в 9 часов 30 минут мы видели отца в морге. Он не был еще покойником. Евгения Шмидт считает, что у ее отца, когда он уже был в бессознательном состоянии, брали кровь, которая, по ее словам, в ФРГ «стоит очень больших денег». Я утверждаю, что врач Лютьенс составила свидетельство о смерти на живого человека и именно живым отца отправили в морг. Они решили, что так и так умрет. Морг — настоящий ледник. Если туда положить больного человека, да еще в бессознательном состоянии, он быстро замерзнет.

После 19.9.74 мать и дочь уже так и не увидели Шмидта.

Из дневника Евгении Шмидт: «Его просто украли. Это был единственный способ избежать медицинской экспертизы. Почему бы врачам, «лечившим» отца, не допускать экспертизу, если его смерть была естественной? Это же противоречит логике! А вот если смерть была неестественной, тогда все логично, и только в этом случае можно понять, почему врачи не допустили экспертизу. Сионисты мстят. Они отомстили моему отцу».

19.9.74. Больница в Фрайсинге. На вопрос Евгении Шмидт, когда умер ее отец, шеф отделения, где лежал Шмидт, доктор Цистель отвечает: «19.9.74. То есть сегодня в 7 часов утра». Уже имея на руках документы о смерти отца, подписанные лечащим врачом, Евгения Шмидт тут же показывает их Цистелю. Взглянув на дату «18.9.74, 23 часа 50 минут», Цистель густо краснеет, ударяет кулаком по столу и, хватаясь за телефонную трубку, что есть мочи кричит: «По какому праву вы меня допрашиваете?! Я вызову немедленно полицию!»

25.9.74. В полицию поступает документ, в котором говорится, что Шмидт умер 19.9.74.

Можно было бы приводить многие другие документальные подтверждения, говорящие о совершении злодейского акта сионистами из различных организаций, включая тех, в белых халатах, все еще пребывающих в больнице города Фрайсинга. Стараясь замести следы, преступники чинили препятствия Евгении Шмидт на каждом шагу.

До сих пор семье покойного не удалось установить, на каком именно кладбище он захоронен и захоронен ли вообще. На все запросы Евгении Шмидт криминальная полиция, суд и другие ведомства либо дают уклончивые ответы, либо делают фигуру умолчания.

В заключение всей этой истории, дающей обильную пищу для размышления и суждения о зловещем лице сионизма, о недобитых гитлеровцах и вновь народившихся нацистах, хочется привести еще несколько строк из дневника Евгении Шмидт, с которым мы получили возможность ознакомиться. Он датирован 23 марта 1977 года.

«По всему получается, что по меньшей мере было три Исаака Шмидта, которого забирали из одного и того же морга разные люди в разные дни и часы. Необъяснимых вещей в этой страшной истории много. Приведу пример. Один документ («ляйхенпас») для вывоза тела из морга датирован 24.9.74, а документ на погребение имеет дату 23.9.74 (?!) и т. д. По целому ряду причин я считаю, что, возможно, погребен мой отец в общей могиле бедняков в Фрайсинге или глава похоронной фирмы, связанный с сионистами, Денк, продал тело Шмидта в анатомический институт. Вот почему сионисты из «Культусгемайнде», прикрываясь религиозным законом, отказывают мне в разрешении вскрыть могилу на еврейском кладбище. Вот почему не дает санкции на вскрытие могилы и прокурор. Ведь не могут же они допустить вскрытия места захоронения, чтобы тут же расписаться в содеянном преступлении?! Поскольку у меня нет надежды на местную криминальную полицию, я обращалась в печать: в газеты «Бильд», «Нейе ревью», журнал «Квик», но безрезультатно. Я обращалась в комиссию прав человека в Страсбурге. Они прислали смехотворный ответ, а именно, что, мол, не понимают русский язык, что у них есть любые переводчики, кроме русского. Я сохранила этот ответ. И могу смело сказать: «Да, вот он, фашизм наших дней! Мой отец не был сионистом. Он их не устраивал. И за это зверье растерзало его. Вот он, фашизм наших дней. Вот с чем нам надо бороться».