Глава 27

Глава 27

В моих страданьях грев ковался,

Презрение к живому богу,

И ненависть копилась понемногу.

Излить же душу не пытался

Тая свой гнев и о стране тревогу.

М.Т.

Лето 1941 года на Колыме, там, где находился я — Юго-Западное горно-промышленное управление Дальстроя МВД — было жаркое. Мой ослабленный организм реагировал на жару частыми и обильными кровотечениями из носа. Пожилой заключенный посоветовал мне, чтобы прекратить кровотечение, подымать вверх руку, именно ту, которая соответствовала ноздре, откуда шла кров. Вроде, стало помогать.

Нас, работяг рудника им. Чапаева, огорчила весть, что инженер Норд Елена Игнатьевна рассчитывается и уезжает. Жаль, очень жаль, т.к. такого гуманного отношения к нам уже, конечно не будет.

И вот наступил день, когда Елена Игнатьевна сдавала то, что числилось за нею, т.е. кое-какой шахтерский инструмент. Принимал у нее это хозяйство какой-то «вольняга», въедливый формалист. Елену Игнатьевну уже ждала автомашина (грузовик, попутного рейса), а по описи не хватало несколько кувалд, лопат и кайл. Расстроенная, чуть не плача, она обратилась ко мне с вопросом, как же ей быть. Я, все же экспедитор, поговорил с парнями, разумеется ворами, из числа наших шахтеров. «Булка хлеба и лопаты, ломы и кайла будут», — был ответ. «Где возьмешь?», — спросил я. «А вон там траншея, в ней брошен инструмент, и я с напарником принесу все», — отвечал мне этот ловкий и сообразительный парень. Инструмент был доставлен и сдан по ведомости, но не хватало шести или восьми кувалд. И опять заартачился принимающий шахту осел. Тогда я вспомнил, что в главном стволе шахты есть кладовка, где лежат связанные проволокой кувалды, без ручек. Но только что произвели отпалку, густой дым от аммонала желто-ядовитым облаком выползал из шахты. И я решился. «Толмачев, ты куда?» — закричал гормастер. «В шахту, за кувалдами», — ответил я и нырнул в дым. Прикрывая рот и нос рукавом, с трудом дыша, я все же добрался до кладовки и ощупью захватил две связки кувалд, надеясь, что их хватить для отчета. Задыхаясь и кашляя, я выбрался наружу. Долго с другом дышал. Шахта была принята, и Норд сказала, чтобы я проводил ее. Некоторые вещи ее были собраны, и она спросила меня, как ей отблагодарить меня за то, что я сделал. Она считала, что эти кувалды для отчета по описи могли стоить мне жизни, так как после отпалки надо ждать, когда шахта проветрится, а не нырять в аммональный дым. «Вы курите?» — спросила она. Я ответил отрицательно. От денег я тоже отказался, но Елене Игнатьевне очень хотелось хоть чем-то отблагодарить меня. Я сказал, что если ей не трудно и она не боится, то пусть, приехав на Большую Землю по написанному адресу отправит эти несколько строк, что я при ней напишу своей маме. Она согласилась и взяла мой краткий привет той, кто мне был дороже всего — матери. На обороте был написан адрес, по которому надо было послать письмо.

Узнав, что я не курю и никогда не пил вино, а люблю сладкое, Норд насыпала мне в пакет шоколадных конфет. Я пожелал ей счастливого пути. Забегая вперед, скажу, что письма мама не получила. А по некоторым смутным источникам новостей, пароход, плывущий с пассажирами и грузом из Магадана, был в Охотском море торпедирован неизвестной подводной лодкой. Возможно, что эта милая девушка с такой северной фамилией — Норд, погибла.

Лишения лагерной жизни и общение с людьми, не утратившими способность мыслить, все больше вносили ясность в мое сознание. Я прекрасно понимал, что те блага, которые официально назывались завоеваниями Октября, пионерские лагеря, бесплатное образование и здравоохранение — все это было хорошо. Но я с детства усвоил понятие «хорошо» и «плохо», «можно» и «нельзя», и конечно, «надо». От моего аналитического взора наряду с «хорошо» не ушло и «плохо». И этого «плохо» было много: лицемерие и ложь вождя и его окружения, тяжелый гнет «глаза и уха» государева, явные, бросающиеся в глаза массовые репрессии, являющиеся человеческими гекатомбами. И все это в «самой свободной счастливой строящей социализм» стране. Вопиющие противоречия слов и дел Сталина. Загадочные смерти около него и чудовищные обвинения тех, кто был предан своей стране. Становилось ясно, что практика диктатуры Сталина явно шла вразрез с агитационной болтовней для народа, такого доверчивого, подчас просто темного или запуганного страхом занесенного над головой клеветнического обвинения во всех смертных грехах.

Словом: «Молчи, скрывайся и таи все думы и мечты свои». Вот именно таи все мысли, иначе найдется «патриот» и донесет на тебя, тем показав свои верноподданнические чувства к обожествленному «вождю мирового пролетариата, отцу всех народов, мудрому учителю, продолжателю учения Маркса, Энгельса, Ленина» и прочее, и прочее. Только наивные или просто глупые считали, что весь произвол и беззаконие, творимые карательными органами страны, совершались без ведома Сталина. Перефразируя Некрасова: «вот узнает барин, барин всех рассудит». Но, барин-вождь» все знал, и все это кошмарное злодеяние творилось с его ведома и по его указанию.

Если в лагерях кто-либо по неосторожности высказывал правду о нашей действительности, его «венчали» новым сроком, добавляя еще какой-нибудь пункт 58-й статьи. Медленно в мое сознание вползала мысль, что у власти в стране советов стоят не те, что демагогической болтовней не могут прикрыть они весь ужас и страдания миллионов людей.