Глава 60

Глава 60

«…Первый, основной долг каждого человека — это долг перед самим собой, перед собственной совестью и честью…»

Рафаэль Сабатини

Я эту главу своих воспоминаний о Севере решил посвятить некоторым людям, встреченным мною на моем жизненном пути. Конечно, образы этих людей будут даны эскизно, штрихами, ибо наблюдать их хороших и плохих у меня не было возможности — кратки были встречи.

Сергей Михайлович Лунин, замечательный, талантливый хирург, широко эрудированный интеллигент, прямой и справедливый человек. Он в недавнем прошлом политзаключенный, отбывший срок на Колыме (Чай-Урья). Там он познакомился с медсестрой-хетагуровкой Саботько Эдитой Абрамовной, чуткой и миловидной женщиной, которая ради любви и брака с бывшим политзаключенным «осмелилась» положить, то есть отдать свой партийный билет.

Хетагуровское движение — это массовое патриотическое мероприятие, возглавляемое комсомолкой Хетагуровой, и суть его в переселении молодых женщин и девушек на Дальний Восток и Север, то есть в места малонаселенные, где требовались женские руки. Например, рыбоконсервные заводы Дальнего Востока, медицинские учреждение и тому подобные.

Я помню блестящие операции Лунина, когда так называемые вольные врачи берегли свою репутацию и не брались оперировать в тяжелых случаях. Да, врачи, приехавшие по договору, то есть, как тогда говорили, «за длинным рублем», дорожили своим авторитетом и не хотели рисковать в трудных хирургических случаях.

Врачи-договорники хирург Поломарчук и ее муж Ушаков (кажется, я по памяти верно их назвал) не рискнули оперировать монтера, сорвавшегося с обледенелого столба на мерзлую землю и получившего при этом падении разрыв печени. Лунин его прооперировал и спас ему жизнь.

Работал Сергей Михайлович самозабвенно, отдавая делу спасения жизни весь свой талант хирурга. Когда умирала жена одного начальника в Певеке и врачи певекской больницы уже обрекли ее на смерть, Лунин взялся ее оперировать (это была сложная полостная операция) и спас ей жизнь. Я спросил Лунина, как он рискнул оперировать обреченную консилиумом врачей на смерть женщину. Он ответил, что если бы она умерла, то смерть ее была уже предсказана специалистами, и, выходит, они были правы. А спасение ее, вопреки смертельному диагнозу, — это уже заслуга его, Лунина.

Значительно позднее, когда я с Чукотки вернулся к своей маме, я узнал, что Лунин работал в Боткинской больнице Москвы в срочной хирургической помощи в авиационном подразделении.

Также самозабвенно работала операционная сестра, жена и помощница Лунина Эдита Абрамовна. Чуткая и отзывчивая, спокойная и уравновешенная в отношениях с больными и медперсоналом, она для нас, медиков, была тем хранителем доброты, к которому всегда можно было обратиться со своим горем или заботами. Мне нравилось ее слегка смугловатое лицо с красивыми карими глазами и ее мягкий, добрый голос. Но я думаю, что красивее ее лица была добрая душа этой миловидной еврейки.

Григорий Иванович Иванов, сахаляр, то есть полуякут полурусский, человек, весьма уважаемый всеми якутами из Янского этапа. В Якутии он занимал какой-то крупный пост. Кажется, был председателем Совета Народный Комиссаров Якутии. Но я не уверен так это или нет. О себе, о своем прошлом Григорий Иванович предпочитал молчать. Я, приглядываясь к нему, убеждался, что он заново пересматривает и переоценивает всю свою прожитую жизнь. Все партийные законы и идеологические догмы были разрушены сталинской опричниной и, что главное, ему, Иванову, пришлось все это испытать на себе, все это наблюдать, воспринять душой и разумом и переоценить. Оценку режима, созданного сталинской системой, Григорий Иванович давал только в разговоре с людьми, кому можно было довериться. Он прекрасно знал, сколько в лагерях стукачей и провокаторов. Я не уверен, сохранилась ли в его сознании коммунистическая убежденность, верил ли он теперь в возможность построения коммунизма в оскудевшем душою и озверевшем человеческом конгломерате. Или все же сохранилась вера в светлое и справедливое будущее человеческого общества?

Когда Иванов освободился, отбыв десять с лишним лет в заключении, он получил паспорт, естественно, с «клеймом» — 39 статьей паспортизации. Григорий Иванович имел неосторожность летом в навигацию в качестве «вольного» идти по улице Певека. Патруль охранников МВД задержал его, убедившись по его паспорту, что он именно тот меченый «контрик», его без судебного решения препроводили в трюм парохода, чтобы отправить в ссылку. Система снова показала свое сталинское человеконенавистническое лицо. Так, выловив отбывших по 58-й статье «вольных», власть без приговора, но, очевидно, по предписанию из Москвы, собирала новый этап для ссылки туда, где эти, недобитые в лагерях, должны умереть. И я лишний раз убеждался, насколько бесчестна и жестока «самая гуманная власть первого в мире социалистического государства».

Эрнест Юрьевич Платис, врач, точнее — доктор психологии, латыш, убежденный латышский националист, крепкого сложения мужчина с пристальным взглядом светло-серых глаз и крутым упрямым лбом. Мне он нравился логичностью мышления, умением корректно вести спор, а спорили мы с ним часто. В ответ на его хвалебные речи, адресованные латышской нации, я противопоставлял свою терпимость и свое уважение к любой нации. А когда он особенно резко начинал критиковать славян и особенно русских, по недомыслию поддержавших октябрьский переворот, именуемый революцией, я говорил ему, что за все, что получилось после победы большевиков, он должен благодарить своих умных, хозяйственных и расчетливых земляков — латышских стрелков, спасших во время мятежа эсеров в Москве Ленина и все его окружение. Следовательно, мы — я и Платис, сидя в заключении, в конечном итоге должны быть «благодарны» латышским стрелкам. Впрочем, я об этом уже говорил раньше.

Платис отвечал, что темные люди, одураченные пропагандой и обманутые красивыми обещаниями, способны совершать глупости. И это, добавил Платис, один из курьезных законов в человеческом обществе. В своей деятельности Платис был честен, прям и справедлив. Когда он уехал на «большую землю», он по пути на родину навестил мою маму и тетю, конечно, ненадолго, проездом. О его посещении мама и тетя говорили немного, не вдаваясь в подробности.

При Чаун-Чукотском горнопромышленном управлении Дальстроя МВД в Певеке был создан санотдел, а в крупных лагерях из числа вольнонаемных медиков были назначены начальники санчастей. Начальниками Чаун-Чукотского горнопромышленного управления Дальстроя МВД, сменяя друг друга, были Дятлов, Туманов и, может быть, другие, кого я не запомнил.

Запомнился мне полковник Житомирский, прямой и справедливый человек. Его жена, капитан медицинской службы Шевеленок Любовь Александровна, была начальником санотдела, а значит и нашим начальником. Это была красивая голубоглазая со светло-русыми волосами стройная женщина. Мундир капитана очень ей шел, впрочем я видел ее и в обыкновенном женском платье, которое тоже ей шло, красиво облекая ее ладную фигуру. Справедливая и требовательная, чуткая и внимательная, она всем нам, медикам, очень понравилась. Она очень ценила в нас добросовестное отношение к своим обязанностям и способность сочувствовать пациентам. Чуткость и забота — вот, пожалуй, главное, что характеризует Любовь Александровну в ее повседневной деятельности. Однажды, когда автотрассу только расчистили от снега, она вызвала меня в Певек. На попутной машине я довольно быстро с 47 км. прибыл в Певек и явился в санотдел. Смотрю: лицо у нашей начальницы суровое, брови сдвинуты, голубые глаза холодно смотрят на фельдшера Толмачева. Она начинает меня «распекать», обвиняя в недисциплинированности и самоуправстве. При этом она встает, я тоже встаю со стула, молчу и изображаю дисциплинированного слушателя, стараясь понять, за что мне достался этот «разнос». И опять про себя отмечаю, как она хороша, этот мой начальник, капитан медицинской службы. Выяснилось: я заслужил этот выговор за то, что в пургу, уйдя из Певека, прошел 47 км. до своего медпункта. «Как вы посмели рисковать жизнью! Причем рисковали без большой надобности!» — восклицает она и добавляет: — За такое нарушение дисциплины вас надо отправит на гауптвахту!» Я не выдерживаю и, глядя в ее разгневанное лицо, откровенно смеюсь. Она поражена: «Он еще смеется», — возмущенно говорит. И я говорю: «Любовь Александровна, не сердитесь и не пугайте меня гауптвахтой. Я сидел в режимной тюрьме, прошел ряд убийственных лагерей, по мне стреляли, я смотрел не раз смерти в глаза, а вы думали, что сидение на гауптвахте меня испугает». Она рассмеялась и сказала: «Поймите, Мстислав Павлович, мне очень тяжело было бы, если бы вы погибли в пургу. Я не хочу терять таких хороших людей и добросовестных работников как вы». «Спасибо за высокую оценку моей персоны и обещаю больше не рисковать», — сказал я.

Помню был конец апреля, автотрасса была задута пургой и ее только начинали очищать от слоя снега. Капитан медицинской службы на собачьей упряжке совершала инспекционный объезд санчастей приисковых лагерей и медпунктов отдельных командировок с небольшим контингентом заключенных. Я не знал о ее поездке на собаках и, увидев, как к нам в долину с горного плато спускается собачья упряжка, заинтересовался, кто же это к нам едет. Каюр почему-то не поехал по деревянному мосту через речку, а направил упряжку по льду реки. Недалеко от берега лед провалился в воду, и упряжка оказалась в воде среди обломков льдин. Тут было неглубоко, и умные ездовые лайки рванули нарту за собой и выскочили на покрытый снегом берег. Я, подбежав к этим «путешественникам», вижу мокрого по пояс каюра и… мокрого начальника санотдела, Любовь Александровну, мокрую выше колен. В ее глазах недоумение и вопрос: как же так получилось? Поздоровавшись, беру ее на руки — не идти же ей в мокрых унтах по снегу, быстро несу своего окунувшегося в ледяную воду начальника в медпункт. Санитар Масионис быстро раскалил дровами и соляркой нашу железную печь докрасна, а я снял с ног Любови Александровны унты и шерстяные чулки, отдал их санитару высушить, растер ее босые ноги спиртом, потом надел на ее ножки новые чижи. Чижи — это меховые носки, мехом к телу, чижи надевают перед тем, как обуться в унты или торбаса. Поспел чай, я напоил Любовь Александровну горячим сладким чаем, закутал ее ноги одеялом, а она с улыбкой наблюдала за моими хлопотами и потом сказала: «Вижу, как быстро и квалифицированно мой фельдшер оказывает помощь нуждающимся в ней». Трасса вскоре была расчищена от снега, машины пошли, и мой капитан медицинской службы в сухой обуви — Масионис ухитрился все высушить — уехала уже в автомашине, идущей в Певек.

Мне нравилась эта семья: полковник Житомирский и его милая дочь (он был вдовец) и эта его жена, Любовь Александровна, и ее дочь. Обе девочки были примерно одного возраста, дружные и милые, они были как сестры. Только дочь полковника была брюнетка с темнокарими глазами и красивым овалом лица, а ее сводная сестра была вылитая мать в детстве: светлорусые волосы, белое с румянцем лицо и большие голубые глаза. К сожалению, полковник получил другое назначение, и эта добрая и милая полуеврейская и полуславянская семья уехала из Певека. Мы, медики, приуныли, так как понимали, что вряд ли в тех условиях возможно появление другого начальника санотдела, хотя бы отдаленно добротой, гуманностью и справедливостью похожего на капитана медицинской службы Шевеленок Любовь Александровну.