Глава 48

Глава 48

«В те дни я отдан был снегам,

Был север строг, был сумрак долог,

Казалось — никогда ветрам

Не распахнуть свинцовый полог».

Владимир Кириллов. «В те дни»

Жена Сергея Михайловича Лунина Эдита Абрамовна Соботько весьма миловидная, я бы сказал — красивая, женщина работала в лагерной больнице Певека операционной сестрой. Я, глядя на эту красивую еврейку, почему-то вспомнил Ревекку из романа Вальтер Скотта «Айвенго». Сергей Михайлович, очевидно, рассказал ей обо мне, и она спросила меня, доброжелательно глядя на меня своими красивыми карими глазами: «Мстислав, Мстислав, а как тебя звала мама?» Я ответил: «Славик». «Я буду звать тебя всегда Славик», — сказала она. Лунин потом рассказал мне, что он сообщил жене о фельдшере Толмачеве. Оказывается Лунин на Михалкиной протоке расспрашивал Мороза обо мне. И тот сказал, что фельдшер честный, знающий свое дело работник, не терпящий произвола, и что в Зырянке этот заключенный фельдшер за произвол и издевательство над людьми «намотал» срок вольнонаемному начальнику лесозаготовительного участка. Говоря со мной, Лунин заметил: «Вот такие медработники мне и нужны». Я все время чувствовал, что ко мне присматриваются в лагерной больнице Певека. Медицинский коллектив как бы негласно проверял меня на профессиональную пригодность и на нравственную порядочность. Вдруг настал день, когда Лунин сказал мне: «Мстислав, я решил направить тебя на медпункт 24-го километра, там лагпункт, там ты очень нужен». Я знал, что 24 километр — это штрафной лагпункт на автотрассе Певек — прииск Красноармейский. И я воскликнул: «За что, Сергей Михайлович, меня на штрафняк!» «Не за что, а для наведения порядка, считай, что это назначение означает особое доверие к тебе», — ответил Лунин. Потом он пояснил, что на этом лагпункте работает фельдшер-старичок Осинкин, его просто терроризируют блатные. «На испуг» получают освобождение от работы. Осинкин — фельдшер чуть ли не времени первой мировой войны, а гражданской точно. Старенький запуганный человек. Там в медпункте нужен человек к «колымским стажем». В таком смысле я получил разъяснение моего назначения и от Эдиты Абрамовны.

И вот я на 24-м километре. Лагпункт невелик, в зоне барак для заключенных (их человек 80), отпетых парней, и другая постройка — кухня-столовая, а с другой стороны к этой столовой примыкает медпункт с отдельным входом. Зона огорожена колючей проволокой, с ее задней стороны — вышка, с которой часовой просматривает всю территорию лагпункта. Вахта, ворота, как все это знакомо мне по другим лагерям. Ведь только на Михалкиной протоке не было никакой зоны. Только там заключенные в свободное время могли с палками «охотиться» на куропаток или удить рыбу, а ездовые собаки Гаранжи свободно ходили, где им вздумается. Однажды ко мне подошел черный пес-лайка и, скуля, протянул ко мне свою морду. Я раньше часто гладил его и говорил ему ласковые слова. На его морде, закрывая один глаз, торчала, врезавшись в орбиту глаза, яичная скорлупа. Очевидно пес разорял в тундре чье-то гнездо и поспешно поедал яйца. Поспешность привела к тому, что яйцо, точнее скорлупа, воткнулась острыми краями в верхнее веко и скуловую часть морды. Я осторожно убрал яичную скорлупу и погладил пса. Гаранжа подошел и выразил удивление, сказав, что пес свиреп и странно, что он так доверчиво относится ко мне. Я ответил, что пес чувствует доброе к нему отношение. Но я отвлекся, вспоминая Михалкину протоку.

Осинкин был несказанно рад, что явилась ему замена, сказал, что «пациенты» берут на испуг, сломали два термометра и теперь «косят», будто температурят и требуют освобождения от работы. Осинкин уехал на попутной машине в Певек, а я стал осматривать свое медицинское «владение». Мой медпункт имел весьма малые размеры 3,5х3 метра, Два топчана — один для медработника, другой для пациентов. Перед крошечным окошком столик, на нем кое-какие медикаменты, бутылки. На стенке над изголовьем топчана для больных шкафчик, где тоже медикаменты и перевязочный материал. Как войти слева небольшая железная печка. Медпункт имеет тамбур, там металлический ящик с углем для отопления и две бочки с нерпьим или моржовым жиром — от цинги. Но блатные его не пьют. В медицинский штат входит санитар — молодой парнишка, московский вор — Сергий Майоров. Он день в медпункте, а спит в бараке, где весь штрафной контингент.

Вечером веду прием больных. Входит огромный парень, фамилию его я забыл, а кличку «Сохатый» помню. Спрашиваю, на что он жалуется «Больной я», — рычит он, делая зверское лицо. Вероятно, зверский голос и такая же мимика приводит ли бедного Осинкина в трепет. Задаю вопрос: «Что болит?» «Температура», — отрывисто кидает мне это слово. Измеряю ему температуру своим термометром (американский, фаренгейт), привезенным из Певека. «Сохатый» удивлен, ведь термометры давно уже блатными раздавлены! Температура у Сохатого нормальная. Слушаю его фонендоскопом, сердце усиленно бьется, в остальном все в норме. Поясняю этому «больному», что тахикардия вызвана им «чифиром», т.е. очень крепким чаем. Температуру высокую питье чифира не дает. Уходит, бормоча, что и этот термометр будет разбит.

На другой день, после снятия на кухне пробы с баланды на завтрак, после непременного присутствования на разводе, я хожу по лагпункту, захожу в барак. Бригады строем и под конвоем выходят на работу. Начальник охраны Радченко изумлен: освобожденных от работы нет. За зоной инструменталка, там лопаты, кайла, нехитрые инструменты для ремонта инвентаря. Инструментальщик — заключенный Баракин. Он немолод, круглолиц, глаза с хитринкой, на щеках румянец. Не пойму от огня примитивной кузницы или от свежего морозного утра. Речь его пересыпана шутками и библейскими назиданиями. Мысли осторожны. Вижу, что умен и обогащен жизненным опытом. Прошу у него ручку березовую новую для кайла, прошу прожечь в верхней более тонкой части дырку для сыромятного ремня. «Зачем?» — удивляется он. «Для амбулаторного приема», — поясняю я. «Риск», — говорит он. Отвечаю: «Я ведь с Колымы». «Желаю успеха», — без улыбки, внимательно оглядывая меня, произносит он. За зоной небольшая баня и, конечно, изолятор, для особо провинившихся. Метрах в 50-ти от зоны домик вольнонаемного начальника дистанции, т.е. 24 км. трассы Певек-Красноармейский. Его фамилия Сергунин. Напротив лагпункта через автодорогу казарма охраны. Вечером веду прием. Идут блатные не с жалобами на болезни, а чтобы приглядеться ко мне, определить, что я собой представляю. Некоторым, наиболее наглым, говорю, что в случае раздавливания термометра подмышкой я применю привезенный с Колымы «термометр» и показываю березовую ручку от кайла. Сломаешь термометр, я на твоей голове ломаю этот «термометр». В один из таких амбулаторных приемов в медпункт пришел вор, очевидно, более крупного разряда, по фамилии Столяров, а по кличке «Огурец». Он не болен, «косит», объясняю ему, что «чифир», не дает повышение температуры, но вредно, если долго его пить, влияет на сердце. Уходя, он говорит: «Голову тебе отрубим». Я окликаю его, он возвращается, а я показываю ему пустое пространство под моей койкой и говорю: «Видел, здесь много места для ваших голов».

Еще на прием приходит какой-то блатной, не получив освобождения от работы, он в сердцах в тамбуре на глазах других, ожидающих приема, бьет в зубы моего санитара Сергея Майорова. Слышу возню, выскакиваю в тамбур и слышу, как Сергей кричит: «За что вора бьешь?» Без разговоров я изо всей силы бью в челюсть блатного, вспомнив былое увлечение боксом, он падает через бочку с нерпьим жиром в ящик с углем. Я говорю: «Закона, гад, не знаешь, за что, если ты вор, ударил вора?» Пинком выгоняю его вон. Пациенты удивлены такой «медициной» и явно одобряют. Внутренно смеюсь: «контрик» учит соблюдать воровской закон!

На 24 км. в лагпункт прибыли колымчане. Они меня прекрасно знают. Знают, что я работал на общих работах с ними, что я лечил их, будучи в белом халате. Их несколько человек, за что-то отправленных сюда в штрафной лагпункт. Но это ребята серьезные — бандиты и крупные воры. И мой авторитет растет. Обо мне хорошо отзываются, и все эти «рубщики голов» явно чувствуют себя неудобно. Правда один из них помельче рангом, не получив утром до завтрака освобождения от работы, пытался с миской утренней баланды, когда нес ее в барак (в столовой «солидные» не ели, а несли в барак еду), всячески отборной руганью оскорбить меня, назвав «жидовской мордой». Я по утрам, выйдя из медпункта, обтирался снегом до пояса. Снег уже выпал, свежий чистый снег октября. Я на ругань быстро отреагировал и как был до пояса обнаженный погнался за ним. Он ускорил свое движение в барак, суп вылился из миски, и он отшвырнул миску. Я влетел за ним следом в барак, схватил кочергу и стал наносить ему удары по спине и по бокам «Воры, меня бьют», — завопил он. Тогда я сказал: «Воры, меня мамочка нежно воспитала, и я не люблю грубых слов, а этот гад меня ни за что облаял скверными словами. Считайте, что я с ним рассчитался». Никто за него не заступился. Ночью в медпункт зашел парень с колымского этапа Пирогов. Знает меня с Зырянки. Колотая ножевая рана плеча. «Упал с нар и наткнулся на гвоздь», — сказал я вопросительно глядя на Пирогова. «Угу, так и было», — ответил он, усмехаясь. «Извини, но с освобождением туго», — заметил я. «Ерунда, бригадир знает, прокантуюсь день на работе», — спокойно сказал он, наблюдая, как я обрабатываю его рану.

Колымский этап пришел несколько позднее нас, прибывших с Михалкиной протоки. Я был ошеломлен новостями, сообщенными мне колымчанами. Мой земляк Кот, Котик, Виктор Малюгин погиб, зарубленный топором. Зарубил его (по некоторой версии — отрубил ему голову) грузинский бандит Гогошвили. Рассказывали, что будто бы за лагерный бандитизм, за убийство дали ему расстрел. Я вспоминал Кота, его мягкую неслышную походку, его быстрые движения, его округлое лица, маленькие уши и мягкий тихий голос. Мне искренно было жаль его. Я вспоминал, как еще при мне, когда я работал в Зырянке, Кота поставило начальство на должность бригадира. Это соответствовало новой мудрой тактике воров: «работай, где можешь, но будь человеком», что нарушало воровской принцип — вор не должен работать и особенно на должностях, поддерживающих лагерное начальство. Котик, закрывая наряд, «обидел» одного вора, поставив ему маленький процент выработки. Вор этот на объекте работы бригады вообще ничего не делал, т.е. «кантовался», а бригада работала. Причем в бригаде были «мужики», воры и «контрики». Котик имел полное право с согласия бригады вообще никакого процента выработки этому лодырю не писать. Обиженный вор в бараке стал спорить с Котом, требуя больший процент выработки за свое отлынивание от работы. Кот, естественно, отказался с соответствующими выражениями удовлетворить наглое требование обиженного лентяя. Тогда этот вор ударил Кота ножом. Но он не учел молниеносную реакцию Кота. Кот мгновенно повернулся, и нож вместо сердца попал в левое плечо. Кот улыбнулся такой кошачьей ухмылкой и исчез. Все сказали вору: «Ну, теперь ты покойник». Естественно, из барака осведомитель, а по-нашему стукач, «дунул на вахту». Пришли два надзирателя, чтобы увести этого вора с ножом в изолятор за поножовщину. Кота, пострадавшего, нигде не нашли. Через тамбур барака мимо большой железной бочки с водой (противопожарное мероприятие) идет охранник, за ним вор, ударивший ножом Кота, замыкает «шествие» другой охранник. И вдруг из-за железной бочки вырастает фигура Кота. Кот неуловимыми для глаза движениями наносит своему обидчику 17 ножевых ранений, убивая его на месте при отрывших рты от изумления охранниках. Затем, оттолкнув охранника, Кот прибегает на вахту и кладет им на стол нож.

Тогда, когда я был в Зырянке, за лагерное убийство добавляли срок. И вот я узнаю, что мой «землячок» Виктор Малюгин погиб. Жаль такого ладно скроенного природой парня, испорченного жизнью и качествами своего характера.

И другая новость, рассказанная мне колымчанами. В Амбарчике один молодой вор ухитрился пронести в зону украденные на складе консервы и собирался с товарищем их съесть. К ним подошел Иван Козлов, по кличке «Козел», и забрал консервы. Вор, владелец консервов, громко протестовал, а Козел смеялся. Так наглядно попирался воровской закон — вор у вора не крадет. В барак вошел мой земляк, с которым я когда-то работал на лесозаводе в Зырянке, Иван Луна. Он потребовал, чтобы Козел вернул отнятые консервы. Козел, бандит большого роста и очень сильный, пытался силой противодействовать Луне, а тот схватив его за пояс, поставил его вверх ногами, уперев головой в пол. Консервы вернулись к владельцу, а через несколько дней, когда Луна сидел у парикмахера, Козел нанес ему ножевой удар в спину. Луна все же поправился, а Козла расстреляли. Конечно, застрелить могли и без решения суда. Просто можно было избавиться от такого лихого убийцы, застрелив его «при попытке к побегу», а также «при нападении» на охрану.