Глава 5. ЗАРОЖДЕНИЕ КРИМИНАЛЬНОГО ТЕЧЕНИЯ В БОЛЬШЕВИЗМЕ («ЭКСЫ»)

Глава 5. ЗАРОЖДЕНИЕ КРИМИНАЛЬНОГО ТЕЧЕНИЯ В БОЛЬШЕВИЗМЕ («ЭКСЫ»)

Чтобы лучше понять дальнейшее развитие большевизма — от триумфа ленинского ЦК в Октябрьской революции и до его гибели после смерти Ленина, — чтобы документально проследить генеалогию будущего сталинского большевизма, — надо остановиться на истории зарождения криминального течения в большевистской партии — на истории кавказских «экспроприаторов», которых на партийном языке называли сокращенно «эксами». Здесь впервые в истории политической мысли и политических движений мы присутствуем при рождении политико-уголовного «гибрида», когда для осуществления политической цели программы (захват власти) проповедуются и применяются чисто уголовные методы (убийства, грабежи, поджоги, фальшивомонетничество). Вот этот гибрид и родился в революции 1905 года в качестве «боевых дружин» рабочей самообороны. Однако Ленин решил сохранить их и после поражения революции для двух целей: 1) добывать для партии деньги путем «экспроприации экспроприаторов» и 2) убивать шпионов, «черносотенцев» и «начальствующих лиц полиции, армии и флота».

Формулу Маркса, что во время пролетарской революции происходит лишь «экспроприация экспроприаторов», Ленин перевел на понятный русский язык — «грабь награбленное» (через год после установления большевистской власти Ленин суть большевизма как раз и свел к этому. Ленин сказал:

«Прав был старый большевик, объяснивший казаку, в чем заключается большевизм. На вопрос казака: "а правда ли, что вы, большевики, грабите?", — старик ответил: "Да, мы грабим награбленное"»), (Ленин, Собр. соч., т. XXII, стр. 251).

Оправдывает ли цель любые средства, допустимо ли в борьбе против самодержавия применение метода политического бандитизма, чтобы «грабить награбленное» в пользу партии и убивать противников для развязывания новой революции? На эти вопросы обе фракции РСДРП отвечали по-разному.

Мартов и меньшевики отвергали всякие уголовные и аморальные средства в борьбе с врагом, не отрицая в принципе организованное насилие от имени партии и рабочего класса, если страна находится в полосе революции.

Напротив, Ленин и некоторые из большевиков считали уже одну постановку вопроса о средствах моральных и аморальных, о методах и формах, допустимых и недопустимых в политике не только «оппортунистической», но и преступной. Ленин впоследствии обобщил свой взгляд на этот счет в следующих словах:

«Революционный класс для осуществления своей задачи должен уметь овладеть всеми, без малейшего исключения формами и сторонами общественной деятельности… Всякий согласится, что неразумно или даже преступно будет поведение той армии, которая не готовится овладеть всеми видами оружия, всеми средствами и приемами борьбы… К политике это еще более относится, чем к военному делу» (Ленин, Собр. соч., т. XXV, стр. 232, 3-е изд.).

Вопрос о «боевых дружинах», о «партизанской войне» (то есть об «эксах») обсуждался на двух совместных съездах большевиков и меньшевиков. Разбор позиции сторон на этих съездах по данному вопросу проливает свет не только на дальнейшую эволюцию уголовного крыла в самой большевистской партии, но и на глубокую пропасть, которая образовалась между большевизмом и меньшевизмом как раз в области «моральной философии» самой революции. По существу обе фракции исходили из диаметрально противоположных этических принципов в политической борьбе. Ничто так ярко и в то же время так документально не характеризует две этики двух фракций РСДРП, как сравнение двух проектов резолюций большевиков и меньшевиков «О партизанских выступлениях» на IV съезде, решение самого съезда по данному вопросу против Ленина, а также борьба Ленина с неугодным ему решением в его органе «Пролетарий».

Ленин представил съезду проект, который, исходя из того, что революция в России продолжается в виде «партизанских нападений на неприятеля», предлагал: во-первых, «партия должна признать партизанские боевые выступления дружин, входящих в нее и примыкающих к ней, принципиально допустимыми»; во-вторых, «допустимы также боевые выступления для захвата денежных средств» («Четвертый (объединительный) съезд РСДРП. Протоколы», 1959, стр. 481, 482).

Меньшевики внесли проект резолюции, в котором говорилось:

«Принимая во внимание, что деклассированные слои общества, уголовные преступники и подонки городского населения всегда пользовались революционными волнениями для своих антисоциальных целей и революционному народу приходилось принимать суровые меры против вакханалии воровства и разбоя; наконец, что важнейшая сила революции заключается в е. е морально-политическом влиянии на революционные массы, на общество и на всю армию, что дезорганизуя государственную власть, она ставит целью не общественную анархию, а организацию общественных сил, — съезд постановляет:

а) бороться против выступлений отдельных лиц или групп с целью захвата денег под именем или девизом с.-д. партии;

б) избегать нарушения личной безопасности или частной собственности мирных граждан;

в) разрушение и порчу казенных зданий, железных дорог и других сооружений, казенных и частных, производить только в тех случаях, когда с этим сопряжена непосредственная боевая цель;

г) капиталы Государственного банка, казначейства и других правительственных учреждений не захватывать, кроме как в случае образования органов революционной власти и по их указанию; при этом конфискация народных денег, собранных в казенных учреждениях, должна происходить гласно и при полной отчетности. Оружие и боевые снаряды, принадлежащие правительству, захватывать при всех представляющихся возможностях» (там же, стр. 528).

Сначала оба проекта обсуждались на комиссии съезда. К немалому огорчению Ленина, большинство большевистской фракции на комиссии отвергло резолюцию Ленина «о партизанских выступлениях» и присоединилось к проекту меньшевиков. Об этом докладывал съезду меньшевик Н. Череванин:

«Представляя съезду проект резолюции по поводу "партизанских действий", я должен заявить, что работа комиссии по этому вопросу весьма упростилась, так как товарищи из большинства (то есть из большевистской фракции. — А. А.) пришли к соглашению с нами» (там же, стр. 401).

Тяжесть поражения Ленина в его собственной фракции выявилась при голосовании. На съезде присутствовало 62 меньшевистских и 46 большевистских делегатов. Первая важнейшая часть меньшевистской резолюции до пункта «г» была принята 68 голосами против четырех большевиков, в том числе и Ленина, 20 человек воздержалось при голосовании (там же, стр. 462).

Разумеется, Ленин и не думал подчиниться этому решению верховного органа партии, несмотря на то, что в данном вопросе его дезавуировала его собственная фракция. Через пять месяцев после съезда Ленин писал в «Пролетарии»:

«Когда я вижу социал-демократов, горделиво и самодовольно заявляющих: мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну, тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти люди, что они говорят?…» (Ленин, Собр. соч., т. X, стр. 86).

Ленин определенно этого не «понимал». Он добавлял:

«Говорят: партизанская война приближает сознательный пролетариат к опустившимся пропойцам, босякам. Это верно. Но отсюда следует только то, что никогда партия пролетариата не может считать партизанской войны единственным или даже главным средством борьбы» (там же, стр. 86).

Кончая статью, Ленин как бы нечаянно обмолвился, что спор тут идет, собственно, о возникновении нового направления в его же собственной фракции, хотя факт такого направления он, отрицает. Вот слова Ленина:

«Мы далеки от мысли видеть в конкретной оценке тех или иных партизанских выступлений вопрос направления в социал-демократии» (там же, стр. 88, выделено Лениным. — А. А.).

В том-то и суть спора, что под духовным водительством Ленина в самой фракции большевиков начало зарождаться новое политико-уголовное направление, над которым он скоро потеряет всякий контроль, находясь за границей.

Когда 15 августа 1906 года, по решению Польской Партии Социалистов, в ряде городов Польши (в Варшаве, Лодзи, Радоме и Плоцке) была совершена серия террористических актов и убиты десятки городовых и русских солдат, что вызвало протест ЦК РСДРП против действий польских социалистов, Ленин выступил по этому вопросу со специальной статьей «К событиям дня». В ней Ленин писал:

«Безусловно ошибается и глубоко ошибается ЦК нашей партии, заявляя: "само собой разумеется, что так называемые "партизанские" боевые выступления, по-прежнему отвергаются партией". Это неверно… Мы советуем всем многочисленным боевым группам нашей партии прекратить свою бездеятельность и предпринять ряд партизанских действий на точном основании решений съезда… с наименьшим "нарушением личной безопасности" мирных граждан и с наибольшим нарушением личной безопасности шпионов, активных черносотенцев, начальствующих лиц полиции, войска, флота и так далее, и тому подобное» (Ленин, Собр. соч., т. X, 3-е изд., стр. 45–47, последние слова выделены Лениным. — А. А.).

Между прочим, эти слова Ленина решительно опровергают содержащуюся во всех учебниках легенду, что Ленин и большевизм в отличие от народников и эсеров якобы выступали против индивидуального террора. Депутат Второй Государственной Думы от большевиков, в то время близкий соратник Ленина — Григорий Алексинский — сообщает историю возникновения «экспроприаторов»:

«В период времени 1906–1910 годов большевистская фракция управлялась малым комитетом, существование которого было скрыто не только от глаз полиции, но также и от членов партии. Этот малый комитет, в который входили Ленин, Красин и еще одно лицо, которое держится теперь в стороне от политики (написано в 1921 г., третьим лицом был А. Богданов. — А. А.), особенно занимался финансами партии. В постоянных поисках денежных ресурсов комитет избрал простое средство пополнения кассы. Это средство то самое, которое много позже употреблял Бонно… но Бонно оперировал лично, тогда как большевистская "троица" ограничивалась общим руководством… Грабили почтовые отделения, вокзальные кассы, поезда, устраивая предварительно крушения (Le Matin, 9 Septembre, 1921).

На пятом съезде партии (апрель-май 1907 г.), где фракция большевиков имела большинство делегатов, вновь обсуждался вопрос об «эксах». Докладчик ЦК Мартов доложил съезду:

«Так называемый партизанский террор и экспроприации разлились широкой рекой… Усиливая репрессии правительства, терроризируя буржуазное население и тем толкая его в сторону реакции, террор и экспроприации в то же время дезорганизовывали революционные элементы пролетариата и примыкающей к нему молодежи, внося зачастую крайнюю деморализацию в их ряды…»

(«Лондонский съезд РСДРП. Полный текст протоколов», 1909, стр. 71).

После революции большевистский историк Ем. Ярославский авторитетно засвидетельствовал по этому поводу:

«Отношение к экспроприациям в партии было различное. В то время, как большевики признавали частичную экспроприацию, меньшевики лицемерно заявляли, что они против экспроприации… Была опасность, что экспроприации могут выродиться и иногда вырождались в анархистские выступления и даже бандитизм, когда группа эксов тратила добытые экспроприацией средства на свои личные нужды…» (Ем. Ярославский, «Очерки по-истории ВКП (б)», Москва, 1938, стр. 194). По этим причинам пробольшевистский съезд, который принял все резолюции в духе Ленина, одну резолюцию принял и против Ленина: «о партизанских выступлениях». По данному вопросу съезд решил:

«В настоящий момент сравнительного затишья партизанские выступления неизбежно вырождаются в чисто анархистские приемы борьбы… Боевые дружины, существующие при партийных комитетах… неизбежно превращаются в замкнутые заговорщические кружки, деморализуясь, вносят дезорганизацию в ряды партии, — принимая все это во внимание, съезд признает… партизанские выступления нежелательны и съезд рекомендует идейную борьбу с ними» («КПСС в рез.», 1953, стр. 162). Разумеется, Ленин не посчитался и с этим решением своего собственного большевистского большинства V съезда. Сейчас же после съезда он приступил к подготовке новой «экспроприации», наиболее знаменитой из всех большевистских «экспроприации» до революции. Проведение данной «экспроприации» Ленин поручил неизвестному делегату V съезда, но весьма известному в Тифлисе «боевику» и «экспроприатору» — Коба-Сосо Джугашвили, который в результате выполнения этого ленинского задания, собственно, и стал Сталиным.

Прежде чем приступить к изложению событий, связанных с выполнением задания Ленина, расскажем в изложении самого Сталина о его первом знакомстве с Лениным и о том впечатлении, которое произвел Ленин на Сталина. В речи о Ленине на вечере кремлевских курсантов через неделю после смерти Ленина Сталин сообщил, что его первая заочная встреча с Лениным произошла в 1903 году. Эта дата была избрана не случайно. В РСДРП было известно, что после раскола партии на меньшевиков и большевиков в 1903 году Сталин до конца 1904 года примыкал к грузинским меньшевикам. Если вы заглянете в его «Сочинения» (т. 1), то вы не найдете не только за 1903 год, но и за 1904 и 1905 годы ни одной статьи или документа, подписанного каким-нибудь псевдонимом Сталина, из которого была бы видна позиция Сталина по вопросу о расколе. Там приведены два «Письма из Кутаиси», помеченные сентябрем и октябрем 1904 года, в которых Сталин защищает Ленина против Мартова — и то через год! Но достоверность и этих писем приходится брать под сомнение, ибо, во-первых, к этим письмам сделано примечание: «публикуются впервые», во-вторых, они пущены в «научный оборот» таким известным «ученым», как Берия в его «К истории большевистских организаций в Закавказье». Советский журнал «Вопросы истории» так охарактеризовал «труд» Берия: «Культ Сталина вел к прямому извращению исторической правды», работа Берия была «построена на натяжках и прямых фальсификациях» («Вопросы истории», № 3, 1956, стр. 4).

Тем не менее, надо считать вероятным, что после осторожного оглядывания вокруг и терпеливого изучения ситуации в партии в течение целого года Сталин открыл в Ленине самого себя и присоединился к нему к концу 1905 и началу 1906 года. Если не говорить о сомнительных «документах» Берия, приписываемых Сталину, то первая статья в грузинской социал-демократической газете на грузинском языке, приписываемая Сталину, появилась 8 марта 1906 года. В ней Сталин защищает ленинскую тактику бойкота Думы против меньшевиков.

Теперь вернемся к впечатлению, которое произвел на Сталина Ленин. Сталин говорил на упомянутом вечере:

«Впервые я познакомился с Лениным в 1903 году… в порядке переписки… Знакомство с революционной деятельностью Ленина привело меня к убеждению, что мы имеем в лице Ленина человека необыкновенного… Когда я сравнивал его с остальными руководителями нашей партии, мне все время казалось, что соратники Ленина — Плеханов, Аксельрод, Мартов — стоят ниже целой головой, что Ленин в сравнении с ними не просто руководитель, а руководитель высшего типа, горный орёл, не знающий страха» (Демьян Бедный писал, что Сталин, как житель Кавказа, сравнивал Ленина с «горным орлом», но житель севера, вероятно, сравнил бы Ленина с «северным сиянием»).

Дальше Сталин говорит, что об этом своем впечатлении о Ленине он написал одному эмигранту, а последний показал письмо Ленину. Вот тогда Ленин написал Сталину письмо программного характера, в котором «каждая фраза не говорит, а стреляет». Сталин сообщает, что по привычке старого подпольщика он письмо Ленина «предал сожжению» (но до педантичности аккуратный в письменных делах Ленин тоже не сохранил копии столь важного письма).

Первая личная встреча Сталина с Лениным произошла в декабре 1905 года на конференции в Таммерфорсе. Второй и третий раз Сталин видел и слушал Ленина на IV и V съезде партии, где Сталин присутствовал как делегат с совещательным голосом от Тифлиса. На V съезде Сталин присутствует под кличкой «Иванович», но на Кавказе он известен под кличкой «Коба». (Сталин взял эту кличку из повести «Отцеубийство» грузинского классика князя Казбеги, главный герой которой — Коба — воплощает в себе не только бесстрашный личный героизм, но и беспримерную верность идеалам гуманизма и дружбы!)

Однако самая важная встреча, которая, в конечном счете, привела Сталина на верхний этаж партии, произошла у Сталина с Лениным в 1907 году в Берлине. Об этой встрече пишет коммунистический биограф Сталина Анри Барбюс в своей книге «Сталин». После беседы с Лениным Сталин уехал в Тифлис, но в том же году еще раз приезжал в Берлин, чтобы вновь встретиться с Лениным. Сам Сталин упомянул однажды в интервью с немецким писателем Людвигом, что он бывал в Берлине, однако в официальной биографии Сталина никогда не разрешалось писать о столь важнейшем факте его двух встреч с Лениным в Берлине, хотя сообщения об этих встречах Барбюс приводит со слов грузинских старых большевиков и с ведома Сталина. В чем же тогда дело? Если свидание Сталина с Лениным в Берлине накануне или сейчас же после V съезда (съезд закрылся 19 мая 1907 г.) можно считать фактом достоверным, то содержание беседы между ними навсегда осталось секретным. Это можно объяснить только тем, что предметом беседы был как раз вопрос об организации «экспроприации», которую запретил V съезд. Хорошо информированный Троцкий писал:

«Если Ленин совершил специальное путешествие в немецкую столицу для такой встречи, то во всяком случае не ради теоретических "бесед". Встреча могла состояться либо до или еще более вероятно сейчас же после съезда партии, и почти несомненно, что она была посвящена предстоящей экспроприации, добыче денег и т. д.».

Почему же встреча произошла не в Лондоне, а в Берлине? — спрашивает Троцкий. Отвечая на этот вопрос, Троцкий говорит, что весьма вероятно, что Ленин не хотел встречаться с «Ивановичем» на глазах царских и других шпионов, присутствовавших на съезде в Лондоне, к тому же, возможно, что на встрече присутствовало и третье лицо, не имевшее никакого отношения к съезду партии (L. Trotsky, Stalin, p. 108). Троцкий не называет его имени. Но мы знаем, что это «третье лицо» — Камо — через месяц прославится на весь мир как возглавитель самого дерзкого в истории царской России бандитского налета.

Встреча между Лениным, Коба и Камо произошла, по всей вероятности, после 19 мая. Через месяц — 26 июня 1907 г. — произошла и знаменитая тифлисская «экспроприация».

Прежде всего, кто такой Камо? Камо — грузинский армянин, его настоящая фамилия Тер-Петросян. Он, как и Сталин, родился в г. Гори, почти его ровесник (Камо моложе Сталина только на два года). В его официальной биографии, которая вышла в БСЭ в 1937 году, сказано:

«Камо — большевик, активнейший кавказский боевик. Герой партизанских выступлений. Камо — ученик Сталина… Камо организовал ряд крупных экспроприации… В 1907 г. принял участие в известной экспроприации в Тифлисе на Эриванской площади. В связи с этой экспроприацией был арестован 22.11.1907 г. в Берлине…» (БСЭ, т. 31, 1-е изд., 1937, стр. 133).

Однако во втором издании БСЭ, которое было подготовлено к изданию еще при жизни Сталина и вышло в 1953 году, в биографии Камо нет ни одного слова об «экспроприациях», в том числе и о такой знаменитой, как тифлисская, хотя самой биографии Камо уделено в два раза больше места, чем в первом издании. В новой биографии, как и в старой, указано, что учитель Камо — Сталин: Камо «в 1901 г. познакомился со Сталиным и под его руководством начал нелегальную партийную работу…» (БСЭ, т. 19, 2-е изд., 1953 г., стр. 543). Далее говорится, что в марте 1906 года Камо приезжал в Петербург, где лично познакомился с Лениным, доставлял из Петербурга оружие на Кавказ, организовал в Тифлисе мастерскую по производству бомб, «занялся формированием, вооружением боевых групп и дружин, участвовал в вооруженных столкновениях с царскими войсками, полицией и черносотенцами… В ноябре 1907 года был арестован в Берлине, в конце 1909 года выдан царским властям» (там же, стр. 543–544).

За что арестован, за что выдан? Об этом во второй биографии Камо нет ни слова. Почему это так, мы увидим дальше, но сейчас важно запомнить две вещи из первой биографии Камо: во-первых, Камо — непосредственный «ученик Сталина», во-вторых, главная революционная профессия Камо, которой его учил Сталин начиная с 1905 года — это «экспроприации».

Наиболее опасной экспроприацией из всех «эксов» 1906 года было ограбление в Чиатури группой Коба-Камо почтового поезда в ноябре 1906 года; из награбленных 21 тыс. рублей, «эксы» направили большевистскому центру только 15 тыс. рублей (Суварин, там же, стр. 100). Значительные деньги к Ленину пошли и от других «экспроприации» — на корабле «Николай I» и в Бакинском порту.

Разрабатывая доктрину о «партизанской войне», о «боевых дружинах» и об «экспроприациях», Ленин недаром обратил свои взоры именно на Кавказ, а из среди своих кавказских учеников особо выделил для этой цели двух «боевиков» — Коба и Камо. На это были исторические и персональные причины. На одну из исторических причин указывал еще Троцкий:

«На Кавказе, с его романтической традицией грабежей и кровавой междоусобицей, которая все еще живуча и сейчас, партизанская война находила любое число бесстрашных практиков. Более тысячи террористических актов всех видов было совершено в Закавказье только за время первой русской революции 1905–1907 гг.» (L. Trotsky, Stalin, p. 96).

Персональные причины были не менее важные. Из всех кавказских большевиков Коба и Камо не только беспрекословно поддержали доктрину Ленина об «эксах», но и сама эта доктрина родилась в голове Ленина как результат практического опыта по проведению «ряда экспроприации» на Кавказе «боевой дружиной» Камо под непосредственным руководством Коба, как его учителя, о чем так подчеркнуто сказано в БСЭ. Тифлисская «экспроприация» 1907 года и явилась прямым результатом берлинской встречи.

Автор классической биографии Сталина — Борис Константинович Суварин — так оценил значение Тифлисской «экспроприации» в карьере Коба:

«Тифлисский "экс", самый грандиозный из всех, был своего рода шедевром, затмившим все предыдущие акции по своей драматичности и абсолютному успеху. Он явился подтверждением принципиального права Сталина подбирать руководителей дела. Малоизвестный провинциальный боевик, действующий под руководством мистического "триумвирата" (Ленин-Богданов-Красин. — А.А.), "профессиональный революционер" par excellence, неспособный продвинуться в иерархии партии интеллектуальной силой ума, но готовый служить ее делу, играя постоянно возрастающую роль, Коба нашел обстоятельства, при которых он покажет свой стальной характер» (В. С. Souvarine, Stalin, p. 94).

Он его и показал, что мы увидим дальше. Ученик Сталина — Камо (Тер-Петросян, слабо знавший русский язык, слово «кому» произносил всегда как «камо», отсюда Сталин дал ему прозвище «Камо», которое и закрепилось за ним навсегда) являл органическую смесь социального бунтаря, выдающегося авантюриста и героического бандита с уму непостижимой силой воли. Все эти качества Камо сказались как раз в тифлисской «экспроприации». Вкратце ее история следующая.

Вернувшись в Тифлис после свидания с Лениным в Берлине, Коба создал из наиболее смелых «экспроприаторов» нечто вроде свободной банды числом, по показаниям свидетелей, около пятидесяти человек. Цель банды — вооруженное нападение и «экспроприации» денег Государственного банка в Тифлисе во время их перевозки. Руководителем банды Коба назначил Камо, переодев его в форму бравого офицера, ему была придана «разведка», в которой участвовали и две грузинки-большевички. Банда была разбита на мелкие группы и «расквартирована» вокруг Эриванской площади, на которой было намечено нападение. Явился ли сам Коба на площадь, чтобы лично руководить «операцией»? Троцкий пишет, что «в партийных кругах личное участие Коба в тифлисской экспроприации считалось бесспорным» (L. Trotsky, цит. пр., стр. 106). Троцкий добавляет, что и он был этого мнения до 1932 года, но что дополнительное изучение вопроса убеждает его, что лично сам Сталин не участвовал в «экспроприации», а только был «советником» Камо. Аргументация? Ссылки на ряд советских книг, в которых нет никаких ссылок на личное участие Сталина плюс молчание самого Сталина. Но само «убеждение» Троцкого не убедительно. Об участии Сталина в тифлисской «экспроприации» никогда не писали в СССР только потому, что сам Сталин это запретил. Став во главе великого государства, Сталин не хотел выглядеть «кавказским бандитом», хотя бы и героическим (бывший американский посол в Москве Буллит: «Рузвельт думал, что в Кремле сидит джентльмен, но там сидел бывший кавказский бандит»). Есть у Троцкого тут и некая личная «корысть» — он не хочет признать в Сталине героя, хотя бы и уголовного. Он для него всего лишь «кинто», а не Аль-Капоне. Более объективный Суварин констатирует, что в доктрине Ленина об «эксах» «Сталин нашел применение своему дару» (В. С. Souvarine, там же, стр. 88), что, конечно, включает и личное мужество.

Вернемся к тифлисской «экспроприации». Она произошла около 11 часов дня 26 июня 1907 г., когда Эриванская площадь была полна людей. В это время на площадь въехали два экипажа, которые везли большую сумму денег Государственного банка, в сопровождении эскорта казаков. Немного ранее на площади были замечены два фаэтона — в одном сидели две женщины, в другом — мужчина в офицерской форме. Как только экипажи с деньгами показались на площади, лицо в офицерской форме подало команду — как из-под земли выросла банда около полусотни людей и на экипажи и на казачий эскорт посыпались бомбы огромной взрывной силы, в том числе из той подводы, на которой сидели женщины. Бомб было брошено около десяти штук. Результат: три человека было убито, более 50 человек ранено. Бандиты, захватив, по одним сведениям 340 тысяч, по другим — 250 тысяч рублей, исчезли с такой же молниеносной быстротой, с какой и появились.

Описывая эти подробности грабежа, газета «Новое время» свою корреспонденцию «Герои бомб и револьверов» кончила восклицанием: «Только дьявол знает, как этот грабеж неслыханной дерзости был совершен».

Тотальная мобилизация всех войск, полицейских сил, агентурной сети, повальные обыски, закрытие границ, сотни арестов, — но ни одного бандита не поймали ни в тот день, ни после него, ни одной копейки денег тоже не нашли.

Куда же бандиты делись, где же деньги очутились? Бандиты вернулись к «мирной» работе, которую они так великолепно сочетали со своей основной профессией (ленинское «сочетание легальной работы с нелегальной»), а деньги очутились под диваном бюро директора Тифлисской обсерватории, где Коба-Coco Джугашвили тоже занимался «мирным трудом» в качестве счетчика-наблюдателя. Через непродолжительное время деньги очутились в руках Ленина.

Вот этой «экспроприацией» и руководил Коба. Его обвиняли также, что он принял косвенное участие в убийстве тифлисского губернатора генерала Грязнова, князя Чавчавадзе, даже одного своего сотоварища в бакинской тюрьме, о чем еще будет речь впереди. Вот после этой тифлисской «экспроприации» оба — и Коба, и Камо — сумели пробраться за границу, где встретились с Лениным, надо полагать, для доклада о проведенной операции. Тем временем, поставленные в известность русским правительством заграничные органы уголовной полиции начали аресты среди большевиков-эмигрантов, когда те пытались обменивать награбленные рубли на иностранную валюту. Такие аресты были проведены в Париже, Мюнхене, Стокгольме и Женеве. Среди арестованных были будущие наркомы Литвинов и Семашко. Только после этих арестов партия, в том числе и ее большевистская фракция, узнала, что вооруженный тифлисский грабеж — дело рук учеников Ленина — Коба и Камо. Поскольку каждая попытка обменять рубли на валюту кончалась арестами, ЦК постановил сжечь оставшуюся сумму денег.

По требованию меньшевиков, ЦК, в котором после У съезда преобладали большевики, вынужден был обсудить вопрос и о самой тифлисской «экспроприации». Создается комиссия во главе с будущим наркомом иностранных дел Чичериным (тогда меньшевик), которая должна была произвести подробное расследование. Комиссия Чичерина очень скоро установила, что ученики Ленина не только организовали кровопролитное ограбление в Тифлисе, но что Камо подготовляет взрыв известного банка Мендельсона в Берлине, чтобы экспроприировать для Ленина на этот раз иностранную валюту. Комиссия Чичерина установила также, что большевики дали указания своим агентам приобрести специальную бумагу для производства фальшивых банкнотов. Некоторое количество такой бумаги уже было направлено через экспедицию германской социал-демократической газеты «Форвертс» (о чем, конечно, руководство газеты ничего не знало) в Куоккала (Финляндия), где жили тогда нелегально Ленин и Зиновьев.

Курьер вручил бумагу председателю «Технического бюро ЦК» Красину (члену «триумвирата»), которого он узнал по фотографии, предъявленной ему.

Ленин, пользуясь своим большинством в ЦК, сумел положить конец этим разоблачениям, предложив Центральному Комитету передать дело на доследование «Бюро иностранных сношений». (Троцкий потребовал, чтобы всем этим делом занялся II Интернационал, но это предложение не было принято.) Кроме того, изучением и расследованием дела об «экспроприации» в Тифлисе занялся и Кавказский союзный комитет РСДРП. Установив, что «экспроприацию» провели, в нарушение решений IV и V съездов, Коба и Камо, Кавказский комитет постановил исключить их из партии, как и всех остальных ее участников — социал-демократов. Имена не были названы публично, чтобы не выдать их полиции (В. С. Souvarine, там же, стр. 99-100).

Уже в Советской России в своей «Рабочей газете» от 18 марта 1918 года Мартов напомнил Ленину, что в состав его правительства входит «некий гражданин Сталин», хорошо известный из-за своего участия во всяких сомнительных предприятиях и исключенный из партии за тифлисскую «экспроприацию» (L. Trotsky, цит. пр., стр. 101). Скоро «Бюро иностранных отношений» ЦК «законсервировало» свое расследование, так как главный исполнитель тифлисской «экспроприации» Камо был арестован берлинской полицией по доносу видного большевика Житомирского, оказавшегося агентом русской полиции. Поскольку дело Камо могло привести не только к раскрытию всей кавказской сети «эксов», но иметь и катастрофические политические и уголовные последствия для всего большевистского руководства ЦК, Красин, через немецкого адвоката Камо, предложил Камо играть роль душевнобольного.

Камо эту роль так гениально сыграл, что превзошел действительно душевнобольных не только по симптомам самой болезни, но и по естественности ее проявления в поступках. Он топочет ногами, кричит, рыдает, бушует, рвёт на себе одежду, отказывается от пищи, бьёт надзирателей, бьется об стенку… Его сажают в ледяную камеру, но это не производит на него никакого впечатления. Его переводят в специальное отделение больницы, подвергают там в течение четырех месяцев самым различным испытаниям от тонких научных и до тяжких физических, но он не сдается. Он вновь отказывается от пищи, тогда его подвергают принудительному кормлению не по очень тонкому методу — во время такого кормления ему ломают несколько зубов. Он бушует дальше, рвет волосы, бьется об стенку, и вдруг гробовая тишина: удивленные надзиратели бросаются в камеру — его находят повесившимся, прямо в предсмертных судорогах его снимают с оконной решетки и приводят в себя. Новые «испытания», новые муки. Ему не дают жить, но не дают и умереть. Он пробует последний раз «перехитрить» и жизнь, и немецких «психоаналитиков»: заостренным куском кости он режет себе вену, и его находят без сознания в луже крови. Его опять приводят в себя. Он не сдается, но сдаются врачи. Тогда его переводят в дом для умалишенных, где испытания продолжаются дальше, но на этот раз уже при помощи исключительно физических пыток, которых действительно нормальный человек никогда не выдержит. Чтобы убедиться, что Камо не симулирует бесчувственность, ему под ногти закалывают иголки, выжигают тело каленым железом, — все это он переносит стоически, без всякой внешней реакции, словно он сам из железа.

Ученые авторитеты немецкой медицины засвидетельствовали, что Камо не симулирует, а безнадежный сумасшедший. Вот тогда, в конце 1909 года, немецкое правительство его выдало русскому правительству, которое направило его по месту преступления в тифлисскую тюрьму (в Метехский замок). Начались новые испытания, новые пытки, более жестокие и менее церемонные, чем у немецких педантов. Конечно, не такие жестокие методы, чтобы от них можно было умереть, но, как выражается Суварин, вполне достаточные, чтобы «сделать здорового человека сумасшедшим». Однако Камо не сдается и на этот раз. Тем не менее, его отдают под военный суд в Тифлисе. На заседаниях суда он сидит совершенно безучастно и спокойно кормит крошками хлеба птичку, которую он приручил в камере. Он убедил суд, что судить его также бессмысленно, как бессмысленно судить птичку, которую он кормит. Суд отменяется, и его переводят в больницу, в отделение душевнобольных для продолжения испытания.

В августе 1911 года при помощи члена группы «эксов» Коте Цинцадзе он подготовляет побег. Побег из Метехского замка считался делом абсолютно безнадежным. Камо решил доказать обратное. Он распилил свои кандалы и оконные решетки, спустился по на скорую руку сплетенной тонкой веревке в реку Кура, но веревка сорвалась и Камо упал на скалу с такой силой, что потерял сознание. Однако сказалась долголетняя «закалка» «сумасшедшего», он быстро пришел в себя, перехитрив погоню, бежал в Батум, а там пробрался на один из пароходов, залез в трюм и «зайцем» отплыл за границу. Через неделю-две он был гостем Ленина в Париже. Ленин его накормил, переодел, проинструктировал и направил на Балканы для выполнения нового задания — переправлять оттуда оружие на Кавказ для новых «экспроприации». Его арестовывают в Константинополе, но из-за поручительства грузинских монахов освобождают. Камо переезжает в Софию, но и там он «попался», был арестован, однако благодаря помощи известного болгарского революционера и друга Ленина Благоева ему удается бежать. При проведении очередной «операции» турки задерживают его вновь на небольшом судне, весь багаж которого состоял из бомб разных калибров. Но он опять выкрутился или откупился и переехал в Грецию. Когда касса партии начала пустовать, Ленин отозвал Камо с Балкан и отправил на Кавказ для организации новой «экспроприации». Камо благополучно прибывает в Тифлис, собирает старую банду на новое дело. В сентябре 1912 года Камо и его банда совершают новое смелое нападение на денежную почту на Коджарском шоссе. Почту сопровождал чуть ли не целый эскадрон казаков, завязался жаркий бой, в результате которого были убиты семь казаков, перебита почти вся банда, а ее главарь Камо, хотя и остался невредим, но вновь очутился в том же Метехском замке. Военный суд четырежды приговаривал его к смертной казни. Своему соседу по камере и соратнику К. Цинцадзе он пишет записку, что он абсолютно спокойно встретит смерть… «На моей могиле уже давно должна была вырасти трава в несколько аршинов. Смерти никому не миновать, но я попробую еще раз мое счастье. Старайтесь любыми средствами организовать побег. Быть может, нам удастся еще раз посмеяться над нашими врагами. Поступайте по собственному разумению. Я готов на всё». (В. С. Souvarine, там же, стр. 103). Побег не состоялся. Но, как замечает Суварин, начальство питало скрытую симпатию к Камо за его беспримерные по храбрости, дерзости и хитрости криминальные подвиги и поэтому умышленно затягивало оформление формальностей, связанных с казнью Камо. Оно ожидало всеобщей амнистии в связи с предстоящим через год трехсотлетием дома Романовых, чтобы подвести Камо под эту амнистию. Так и случилось. Камо был в следующем, 1913 году, амнистирован заменой смертной казни двадцатилетним заключением в каторжной тюрьме, откуда его освободила революция 1917 года.

Но где же был Коба во время последней «экспроприации»? Участвовал ли он в ее подготовлении? Бежавший из очередной ссылки Коба был на воле, совершал поездки между Петербургом и Тифлисом, держал тесную связь со своим учеником Камо. Трудно было бы поэтому допустить, что новая «экспроприация» произошла без его ведома. Правда, в партии все еще малоизвестный, но высоко оцененный Лениным за проведение тифлисской «экспроприации», Коба в январе 1912 года был кооптирован в члены ЦК, отозван с Кавказа и переброшен на работу в Петербург, где и началась его общерусская карьера вокруг созданной в мае 1912 года легальной газеты «Правда». Поэтому есть основание думать, что сентябрьская «экспроприация» 1912 года была проведена Камо без непосредственного руководства Коба, чем, вероятно, и объясняется её неуспех.

Вернемся к биографии Сталина после тифлисского грабежа. Исключенный из партии в Тифлисе, где преобладали меньшевики, Коба решил пробраться в Баку. Он быстро вошел в контакт с Бакинским комитетом партии, в котором большевики имели куда больше влияния, чем в Тифлисе. Коба приехал сюда не без претензии на руководящее положение в местном комитете, но «экс» и недоучившийся семинарист Коба застал здесь сильнейшего конкурента на лидерство — это бывший студент философского факультета Берлинского университета армянин Степан Шаумян. (Орджоникидзе: «Шаумян — тяжелая артиллерия теоретического марксизма».) Поэтому с первых же дней между Коба и Шаумяном разыгралась открытая борьба за руководство, в разгаре которой Шаумян был арестован. Люди, знающие характер Коба, заподозрили его в доносе на Шаумяна в полицию, чтобы убрать конкурента. Разговоры в партийных кругах об этом получили такое широкое распространение, что одна грузинская газета осмелилась открыто обвинить Коба в доносе (газета «Брозолис Кха»), а Бакинский комитет РСДРП даже завел дело на Коба. Когда в марте 1908 года арестовали и самого Коба, дело на него прекратили (В. С. Souvarine, там же, стр. НО). Имеются очень интересные воспоминания сокамерника Коба в Баиловской тюрьме в Баку Семена Верещака о пребывании Коба-Сталина в тюрьме. Они были напечатаны в газете Керенского «Дни» 22 и 24 января 1928 года в Париже.

Поскольку большевики объявляют «клеветой» все, что о них пишет эмиграция, можно было бы и не цитировать воспоминания Верещака, но дело в том, что сама большевистская газета «Правда» 20 декабря 1929 года напечатала статью о воспоминаниях Верещака, как о воспоминаниях правдивых. Статья «Правды» об этих воспоминаниях так и называется: «С подлинным верно». Правда, газета цитирует только те места из воспоминаний Верещака, которые ей очень импонируют, но игнорирует места, которые нам показались очень интересными. Приведем и те, и другие. Вот места, перепечатанные в «Правде»:

«Я был еще совсем молодым, когда в 1908 г. Бакинское жандармское управление посадило меня в Баиловскую тюрьму… Тюрьма, рассчитанная на 400 человек, содержала 1500 человек… Однажды в камере большевиков появился новичок. И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: "Это — Коба…". Коба, под фамилией Coco Джугашвили, как член РСДРП (большевиков), был принят в коммуну… Среди руководителей собраний и кружков (в тюрьме. — А. А.) выделялся и Коба как марксист. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой… В личных спорах и дебатах Коба участия не принимал и всегда вызывал каждого на "организованную дискуссию". Эти "организованные дискуссии" носили перманентный характер. Аграрный вопрос, тактика, философия чередовались почти ежедневно. Особенно аграрный вопрос вызывал жаркие споры, доходившие иногда до рукопашных схваток. Никогда не забуду одной "аграрной дискуссии" Коба, когда его сотоварищ Серго Орджоникидзе, защищая положение Коба (как мы уже видели, на IV съезде 1906 г. Коба был и оставался «разделистом» и выступал как против ленинской «национализации», так и против плехановской «муниципализации». — А. А.), в заключение схватил за физиономию содокладчика эсера Илью Карцевадзе, за что был жестоко эсерами избит… Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу Маркса. На непросвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Отсюда его совершенно особенная ненависть к меньшевизму (вероятно, за позицию меньшевиков в отношении «эксов». — А. А.)… Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 г. на первый день Пасхи, 1-ая рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический корпус (тюрьмы), Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках» (скоро в стихах советских поэтов эта книжка превратилась в «Капитал» Карла Маркса. — А. А.).

«Правде» так понравилось это место, что член ее редакции Демьян Бедный даже написал восторженную оду:

«Разве сталинское прохождение не сюжет для героической картины. Обращаюсь к писателям — Вы не имеете героических тем? Нате!!.. Но скромна большевистская братва… Строгий большевик о себе ни гу-гу, но не станем же мы шикать врагу за то, что сказал он правду случайно» («Правда», 20. 12. 1929 года, Д. Бедный «С подлинным верно», но статья написана 7 февраля 1928 года).

Однако даже в цитированных ею местах «Правда» делает серьезные пропуски, которые совершенно искажают портрет Коба, нарисованный Верещаком. Восстановим эти места в пересказе. Верещак сидел с Коба восемь месяцев, время вполне достаточное, чтобы изучить характер человека, который резко и точно проявляется как раз в тюремной обстановке. Все революционеры помнили, что когда в 1899 году Сталина исключили из Тифлисской духовной семинарии за участие в подпольном марксистском кружке, он потащил за собою и всех остальных членов кружка, сделав на них донос администрации семинарии. Верещак пишет, что когда возмущенные семинаристы начали стыдить Сталина за донос, Сталин оправдывал свое действие таким аргументом: потеряв право быть священниками, семинаристы сделаются «хорошими революционерами». В тюрьме существовал неписаный закон революционеров не общаться с уголовными преступниками, но Коба всегда можно было видеть в компании убийц, разбойников, шантажистов. На него производили впечатление только люди «дела», требующего ловкости. Его грубость в спорах и непрезентабельная личность делали его несимпатичным спорщиком. Его речам не доставало остроумия, они были сухие, но его механическая память была удивительна. Отсутствие принципов и природная хитрость делали его мастером тактики. Против врагов «все средства хороши», — говорил он. Бывало, что когда вся тюрьма начинала нервничать в ночь приведения в исполнение очередных смертных приговоров во дворе тюрьмы, Коба спокойно спал или изучал эсперанто, который, по его мнению, явится будущим языком Интернационала: Он никогда не протестовал против несправедливых порядков в тюрьме, не подстрекал к бунту, но поддерживал подстрекателей. Почему Коба так долго оставался неизвестным в партии, объясняется его способностью «секретно подстрекая других, самому оставаться в стороне». Эту свою способность Коба успел продемонстрировать и в тюрьме. Верещак приводит некоторые примеры. Однажды одного молодого грузина избили до полусмерти по обвинению, что он «агент-провокатор». Никто ничего не знал ни о нём, ни о причинах обвинения против него. Потом выяснилось, что «дело» это было сфабриковано Коба. Другой раз большевик Митка Г. убил молодого рабочего по обвинению в шпионаже. Долгое время это дело оставалось не выясненным. Во всех революционных партиях существовало правило, в силу которого шпионы могут быть убиты только по решению группы или суда чести, а не по приказу одного человека. Впоследствии Митка признался в своей ошибке — он убил этого рабочего по подстрекательству Коба. Верещак сообщает, что во многих делах на воле — в известных грабежах государственных денег («экспроприациях»), в фабрикации фальшивых денег — всегда чувствовалась рука Коба, а теперь он сидел в тюрьме вместе с этими грабителями («эксами») и фальшивомонетчиками, но следственным органам никак не удавалось найти нити к нему. И это не удивительно: Коба был не только искусным конспиратором, но сама его осторожность была «активной» осторожностью. Это явствует из замечания Верещака: руководя сам террором и «экспроприациями», Коба громко обвинял эсеров в том и другом!

Анализируя историю карьеры раннего Коба, Суварин находит, что в характере Сталина еще тогда преобладали следующие, ярко бросающиеся в глаза черты: 1. «воля к власти»; 2. узкий реализм; 3. вульгарный марксизм, воспринятый Сталиным как катехизис элементарных формул; 4. восточная ловкость в интриге; 5. недобросовестность; 6. отсутствие чувствительности в личных отношениях; 7. презрение к людям и к человеческой жизни (В. С. Souvarine, там же, стр. 115).

Тем не менее, Суварин, как и Троцкий, думает, что Сталин того периода «профессиональный революционер», тогда как он был с самого начала своего появления на кавказской арене человеком, в котором «профессиональный революционер» органически уживался с профессиональным бандитом-«эксом» и бесчувственным убийцей-террористом. Как таковой Сталин был основоположником уголовного течения в самом большевизме.