Америка и батискаф
Америка и батискаф
Итак, в 1956 году Боб Дитц устроил мне поездку в Соединенные Штаты, где я провел сто дней. Меня разбирало любопытство, как отнесутся к батискафу круги, связанные с океанографическими исследованиями. Несколько лет назад, собирая средства на постройку первого аппарата, мы, естественно, воззвали к щедрости великой и богатой Америки. Нам отвечали в изысканно любезных тонах, советуя обратиться лучше в такой-то фонд, такой-то исследовательский центр или корпорацию. Мы были весьма тронуты заботливостью, с которой нас отсылали друг к другу. Надежды, обращенные за океан, гасли одна за другой: ни единого цента на постройку батискафа с того берега Атлантики не поступало. Причем — роковое совпадение — такой-то знаменитый фонд как раз накануне закончил финансовый год, такой-то океанографический центр не заинтересован вести наблюдения именно на тех глубинах, куда мы намеревались опускаться, а такой-то промышленный концерн как нарочно недавно начал финансировать строительство футбольного поля… Много позже я понял причину всех этих отказов.
Пока же «Дуглас» — я был приглашен с женой — летел над Атлантическим океаном, убаюкивая нас мягким рокотом моторов. До меня он убаюкал немало европейцев, спешивших за океан заинтересовать дядю Сэма проектами, требовавших для своего осуществления одного — денег… Под это ласковое ворчание я прикидывал, как будут приняты наши предложения.
За минувшие годы положение в корне изменилось. Батискаф был построен: два экземпляра, две его модели успешно прошли испытания, причем один из них — «Триест» впервые в истории изучения океана коснулся дна на трехкилометровой глубине. Другой, оснащенный нашей первой гондолой, опустился на 4 километра ниже уровня моря. Были сделаны снимки, свидетельствующие о том, что система иллюминаторов и прожекторов дает широкий обзор. Вполне могло статься, что на сей раз нам повезет.
Небо было усыпано звездами, словно в безлунную ночь высоко в горах; самолет мчал нас над океаном, повторяя в обратном направлении маршрут Линдберга[11] — через Ньюфаундленд и Новую Шотландию. В потрескивающих динамиках раздался голос командира: «Попутный ветер позволил увеличить скорость, так что мы прибываем в Бостон на два часа раньше».
Бостон… Так называемая Новая Англия. Новый Свет встретил нас в четыре утра слащавой музыкой (в которой, кстати сказать, не было ничего английского) и услаждал ею все время, пока выделенный администрацией ангел-хранитель опылял прибывших пилигримов облаком ДДТ. Когда этот обряд был закончен, мы перешли в ведение другого ангела в форме, который полусонным-полуофициальным тоном с извиняющимися интонациями обратился к нам со своего алтаря:
— Иностранцы, въезжающие в нашу страну, обязаны…
— Знаю, знаю, — перебил я. — Но я прибыл к вам для крестового похода.
Он не понял, но, заглянув в мой паспорт, спросил:
— Пикар? А вы не из тех ли Пикаров, которые… — и он поочередно потыкал указательным пальцем сначала в небо, а потом в направлении центра земли.
Я согласно кивнул.
Что ж, начало получилось хорошим. У меня оставалось еще время поразмыслить, потому что ангелов-хранителей, выделенных Управлением морских исследований, не подгонял попутный ветер. Остальные пилигримы молча двинулись по длинным коридорам и так же безмолвно растаяли в утреннем тумане. Мы с женой остались одни в комфортабельном зале ожидания, где из стен сочилась все та же сладкая мелодия.
После нескольких часов езды в поезде и на машине мы наконец прибыли в Вудсхолл — начальный пункт нашего путешествия. Здесь расположен большой океанографический центр. Снег и бодрящий холод немного развеяли оцепенение тринадцати часов полета. Тем же утром у нас состоялось несколько встреч, потом на высоких табуретах кафетерия мы «пришли в себя», а далее началась насыщенная дневная программа: для затравки — лекция научного сотрудника, изложившего любопытную теорию измерения веса далеких звездных туманностей; его результаты расходились с данными, которых придерживались остальные присутствующие. Затем вновь несколько встреч и заседаний, имевших целью встряхнуть нас перед развлекательной частью программы — званым вечером, типично американским «парти».
В здешних широтах (как, впрочем, и кое-где еще) едва приносится весть о прибытии иностранца, тут же организуется «парти»: из холодильника достают банки и бутылки, рубят лед, атмосфера заволакивается табачным дымом — время звенеть стаканами. Первым делом каждый из присутствующих счел своим долгом осведомиться:
— Как вам понравилась наша страна?
Я не успевал открыть рот, пытаясь объяснить, что приехал только сегодня, но собеседник, не дожидаясь ответа, шел дальше:
— Я бывал у вас в Европе. Там очаровательно. Позвольте представить вас мистеру X. и миссис Y…
Так, переходя от одной группы к другой, я за десять минут получил десять приглашений непременно прибыть в гости — в Техас, Флориду, Калифорнию, Вашингтон и другие города. Разговор завязывался легко, тон был непринужденный и становился еще более непринужденным по мере того, как сигарный дым сгущался, а уровень спиртного в бутылках понижался. Вначале гости с любопытством наблюдали за иностранцем, который был не очень тверд в их языке и с решимостью сжимал в руке стакан с водой. Но эти детали быстро стерлись. Индивидуальные особенности мгновенно растворяются на подобного рода сборищах: искреннее расположение и дружеское участие должны позволить людям сбросить с себя груз дневных забот. Знакомства, предложения, приглашения. Час всеобщего отдохновения.
— Как вам нравится у нас в стране? — слышится вновь откуда-то.
Ответа не нужно. Не начинают же рассказывать о своих делах на вежливое: «Как дела?» И правильно делают. После двух-трех часов стояния в маленьких гостиных меня волновало только одно — где найти свободное кресло, чтобы хоть на минуту забыть о том, что с момента вылета из Европы я уже не спал двое суток, включая насыщенный день в Вудсхолле… Наконец был дан сигнал к окончанию.
Возле дверей встала дама со стаканом в руке и каждому уходящему говорила, что была безумно рада его видеть и умоляла непременно приходить еще. А с вами она столько времени мечтала познакомиться! Произнеся это, она придвинулась к моему уху и прошептала: «Ради бога, как ваша фамилия?»
От приема к приему, от коктейля к коктейлю, от лекции к лекции я двигался по Соединенным Штатам, расхваливая добродетели батискафа. Сначала на Восточном побережье, потом в Калифорнии, потом на Севере, на Юге и вновь на Востоке. Повсюду меня прекрасно встречали, всюду проявляли живое понимание и интерес, но везде я чувствовал за всем этим скрытое недоверие.
Да, конечно, «Триест» провел две кампании; да, погружения были удачны — он 14 раз опускался на дно Средиземного моря; да, его иллюминаторы дают великолепный обзор. Но для американских океанографов, знавших море, как никто, и обладавших замечательным надводным снаряжением, включая корабли и богатейшие лаборатории, имевших за плечами уже сложившиеся традиции исследований, сам метод представлялся слишком революционным. Многие океанографы искренне полагали, что вовсе незачем опускаться в глубину, коль скоро есть возможность вести изыскания с поверхности. Правда, американское правительство уже потратило к тому времени десятки миллионов долларов на свою космическую программу. И там аргументы в пользу исследования с помощью автоматов и роботов были преодолены желанием взглянуть на иной мир своими глазами. Возобладал искони присущий человеку дух покорения пространства. Я был уверен, что это же произойдет скоро с батискафом. Большинство работ, проводимых в лабораториях Вудсхолла, Институте Скриппса и других океанографических центрах получили бы мощный толчок, если бы ученые смогли непосредственно наблюдать за морским дном. А это можно было сделать только на батискафе.
Морем занимались повсюду: в Калифорнии собирались восполнить нехватку воды доставкой к берегу айсбергов; в другом месте использовали принцип батискафа (поплавок и балласт) для ловли рыбы на больших глубинах; в третьем тем же способом намечали запускать глубинные буи для составления карты подводных течений. В Институте Скриппса мне рассказали об увлекательной идее, получившей наименование «проект Мохол» (впоследствии он был осуществлен). Речь шла о бурении сверхглубокой скважины сквозь земную кору в мантию.
Этот загадочный слой толщиной порядка трех тысяч километров отделяет земную кору от расплавленного железоникелевого ядра нашей планеты. Мантия, несущая на себе тонкую пленку коры, на которой мы обитаем, составляет примерно 80 процентов общей массы земного шара. Ей были посвящены работы югославского ученого Мохоровичича, откуда и пошло название — «скважина Мохоровичича» (по-английски «Мохоровичич холл») или в сокращении — «проект Мохол». Геологи предполагают, что мантия образована тяжелой, богатой оливином породой — перидотитом. Но только сверхглубокая скважина позволила бы получить точную информацию и взять образцы.
Скважину имело полный смысл бурить на дне моря. Дело в том, что под материками мантия лежит примерно на глубине 30 километров, в Тихом океане это расстояние снижается кое-где до десяти километров. Таким образом, бурение в океане давало в теории неоспоримые преимущества. Но на практике!.. Те, кто знаком с проблемами бурения скважин на земле, с трудом представляли себе, как можно пробурить с плавучей баржи семикилометровое отверстие да еще пройти через трехкилометровую толщу воды! Тем не менее группа ученых, взявшихся за осуществление проекта — среди них мне хотелось бы назвать в первую очередь Уилларда Баскома и Гордона Лилла, — разработала методику, позволившую сделать пробное бурение: бур ушел на 170 метров в осадочные породы сквозь толщу воды в три с половиной километра. Как это было сделано? В выбранном месте поставили на якорь несколько подводных плотов; по отношению к дну их можно было считать неподвижными. К этим плотам прикрепили другие, плававшие уже на поверхности. Между ними поместили «оперативную платформу». Она не соприкасалась с плотами, но контролировала свое положение с помощью радара и ультразвука. Платформа была оснащена несколькими гребными винтами, позволявшими все время почти автоматически исправлять положение. Достаточно гибкие буры выдерживали неизбежные отклонения от вертикали.
Геологи полагают, что за слоем мягкого органического ила мощностью в несколько сот метров, напластовавшегося в течение веков, лежит слой более плотных осадочных пород, потом толща в несколько километров скальных пород, вероятно, вулканического происхождения, а уж затем сама мантия, конечная цель всего проекта.
Американская океанография смогла достичь столь выдающихся успехов только благодаря правительственной поддержке. До войны океанографическая наука была молода, ее недооценивали, считая чем-то вроде «хобби яхтсменов», забавой, которой флот позволил заниматься нескольким отставным адмиралам. Война в корне изменила сложившиеся воззрения. Управление морских исследований (УМИ) быстро набирало силу. Оно заключило множество контрактов, по которым частные лаборатории, промышленные фирмы и университеты начали заниматься изысканиями, жизненно важными для обороноспособности государства. Функции УМИ быстро вышли за рамки первоначальных целей: оно финансировало проекты, уже не имевшие прямого отношения к нуждам флота. В Западной Европе такой организации пока не существовало, хотя национальные фонды научных исследований ряда стран исходили из той же идеи. Нет нужды говорить, что в американском Управлении морских исследований был целый отдел, занимавшийся чистой океанографией.
Во время поездки по Штатам я узнал, что в Вашингтоне как раз должен состояться важный симпозиум, организованный Национальной академией наук. На повестке дня стояли различные аспекты исследований глубин океана. УМИ позаботилось, чтобы Боб Дитц и я в качестве участников выступили с докладами о батискафе.
Впервые программа использования батискафа была официально предложена на рассмотрение такому представительному форуму ученых. Результаты наших работ в Европе и перспективные возможности батискафа произвели большое впечатление на эту избранную аудиторию. Уиллард Баском предложил принять по этому вопросу резолюцию. При всей своей обтекаемости резолюция приоткрыла двери, которые в дальнейшем можно было раздвинуть пошире. Вот ее текст:
«Тщательно отработанная методология и неоднократные погружения батискафа со всей ясностью показали техническую возможность и полную безопасность управления аппаратами с людьми на больших глубинах. Значение данного метода для науки неоспоримо. Мы, как лица, заинтересованные в научном освоении моря, считаем необходимым разработать национальную программу, целью которой было бы приобретение для Соединенных Штатов подводных аппаратов, способных доставлять океанографов и специальное оборудование на большие океанские глубины».
Резолюция была принята единогласно. Наконец-то первый ощутимый результат! Правда, пока что это всего резолюция, да к тому же одобренная лишь учеными, а не официальными чиновниками. Но на симпозиуме присутствовали многие ответственные работники УМИ, высшие офицеры флота и даже кое-кто из правительственных лиц. Резолюция по сути дела представляла собой петицию к властям. А власти в данном случае ждали одобрения со стороны заинтересованных ученых. При такой поддержке у флота и УМИ оказались развязаны руки…
На этом моя миссия не заканчивалась. Я продолжал ездить по Штатам, знакомился с организацией и системой научных работ, которые обычно вызывают удивление европейца на новом континенте. Управление морских исследований расположилось в Вашингтоне на Конститьюшн-авеню во временном помещении, выстроенном в начале войны, — первой или второй, сейчас не помню. Если вы спрашивали об этом, вам неизменно отвечали: «Нет ничего долговечнее временных помещений!» И действительно, «времянки» были оборудованы кондиционерами, в коридорах и буфетах стояли автоматы для продажи кока-колы, жевательной резинки, сигарет и прочих аксессуаров, без которых по ту сторону Атлантики не мыслят себе комфорта. На дверях некоторых комнат красовались строгие предупреждения: «Посторонним вход воспрещен». Видимо, там под большим секретом разрабатывают некие «тайные» проекты, о которых по окончании объявят журналистам, а до этого подробно излагают сотне людей, чтобы выбить для себя нужные кредиты; тем не менее предполагается, что потенциальный противник о них не осведомлен. Об этом самом «противнике» напоминают и плакаты на стенах: маленький человек, раскрывший рот для болтовни, а под ним надпись: «Говори только в случае необходимости!» Несмотря на это, в учреждениях, где я был, царил дух демократического доверия.
В Америке европеец поражается бесконечной чехарде в административном аппарате — государственном и частном. В Европе, когда исследователь поступает в лабораторию, он, как правило, рассчитывает проработать там всю жизнь, если только его не уволят в отставку.
В Соединенных Штатах — полная противоположность. Научный работник проводит несколько месяцев, от силы несколько лет на одном месте, потом переходит на другое, из государственного управления в частный бизнес и обратно, причем никому в голову не приходит спрашивать, чем это вызвано. В результате большое число людей приобретает примерно равную компетенцию, в отличие от Европы, где ученые зачастую отделены друг от друга глухой стеной. Намеченный проект в равной степени известен в Вашингтоне и Калифорнии, Флориде и Массачусетсе. Ценность человека как узкого специалиста падает, зато общество в целом выигрывает в знаниях.
В Европе, когда вы обращаетесь в какую-нибудь лабораторию, а перед вами захлопывают двери, это почти гарантирует, что лаборатория на другой стороне улицы примет вас с распростертыми объятиями. В Америке наоборот: все взаимосвязано, все знают друг друга, убедить кого-нибудь на Западном побережье — значит подняться во мнении на Восточном. Это, кстати, не исключает доведения до крайности специализации в какой-то узкой области: на это сознательно идут, и такая вещь высоко ценится. Один раз, читая лекцию в Лa-Холья (штат Калифорния), я упомянул, что во время погружения на «Триесте» мы взяли пробу грунта и в донных отложениях обнаружили следы лавы. После лекции ко мне подошел геолог, занимающийся вулканическими образованиями, и условился о встрече назавтра в его лаборатории. В назначенный час я пришел с коробочкой, в которой лежал упомянутый образец. Он открыл ее, заглянул внутрь и спросил:
— А где же лава? Здесь один песок.
— Это тонкий осадок. Если вы возьмете микроскоп, то легко обнаружите следы лавы…
— Дорогой мой, — ответил он. — В микроскоп смотрят в лаборатории напротив. А я занимаюсь только лавой, которая видна невооруженным глазом!
Я оглядел его кабинет. Вдоль стен стояли дивно исполненные макеты лавовых извержений из папье-маше, точные копии Везувия, Фудзиямы, Этны, множества других гор; маленькие вулканчики фонтанировали в аквариумах. Здесь было добра на десятки тысяч долларов; выставленные макеты привели бы в восторг любого директора музея в Европе. Но микроскоп… микроскоп был только напротив.
Специализация — это когда человек знает максимум возможного во все более сужающейся области. А что произойдет, когда эта область приблизится к нулю? Такой метод чреват опасностью у нас, но в Штатах он дал прекрасные результаты. Сами американцы по крайней мере считают возможным держать таких специалистов, учитывая колоссальные средства, которые правительство и крупные корпорации выделяют на научные исследования. Как мне объяснили, это также один из способов борьбы с безработицей. Решив заняться какой-то проблемой, говорили мне, мы отряжаем десяток специалистов и даем им оборудование на миллион долларов. В Европе же вы сажаете одного инженера в лабораторию, где часто нет ничего, кроме названия. Я мог бы ответить на это: «Да, но мы готовим своего инженера таким образом, чтобы он мог заменить десяток узких специалистов и оборудование стоимостью в миллион долларов».
Вряд ли имеет смысл обсуждать здесь постановку исследований в отрыве от конкретной среды и сложившихся традиций. Американская наука рухнула бы за две недели, если бы там стали насаждать старые европейские методы. А в Европе рухнул бы национальный бюджет, если бы наука отнимала столько средств. Но довольно. Я приехал в Америку не обсуждать постановку научной работы, а предлагать сотрудничество.
Потихоньку, полегоньку дело двигалось. Один научный руководитель высказал опасение по части батискафа в основном потому, что на этот проект могли отдать деньги, которые он надеялся получить для своих работ. Другие полагали, что проще и безопаснее собирать сведения с поверхности, а не посылать людей на большие глубины. Но в целом я был доволен результатами поездки в Соединенные Штаты. Управление морских исследований решило завести у себя «досье по батискафу». Оставалось решить только, какую оно примет форму…
В самолете, на котором, мы возвращались в Европу, я мог спокойно поразмыслить над итогами поездки. Европа, в частности Швейцария и Италия, вступила на путь смелого поиска, хотя операция в глазах многих была слишком рискованной. Америка поначалу никак не проявляла своего интереса. Но по мере того как работы шли своим чередом, а новинка перестала быть сенсацией, в Европе становилось все сложнее находить кредиты. Энтузиазм со временем затухал. В этом смысле показателен следующий эпизод. В 1953 году в Кастелламмаре полиция по собственному почину установила у батискафа круглосуточную охрану. На следующий год пост исчез. Когда я спросил об этом начальника, тот воскликнул:
— Разве я могу держать трех человек у батискафа! Да и потом, что с ним может случиться?
— Но в прошлом году…
— В прошлом году, дорогой профессоре, у нас был энтузиазм! Спасибо, что посетили. Всегда к вашим услугам.
И он протянул мне руку. Что ж, этот маленький капитан карабинеров был по-своему прав. Он в точности отражал общее настроение.
В Италии меня, например, спрашивали, зачем понадобилось опускаться на 1000 метров после того, как я уже побывал на глубине 3700?.. Америка теперь была готова принять эстафету. Соединенные Штаты не желали рисковать даже центом, когда наше предприятие казалось им лихачеством; зато теперь они готовы были вложить значительную сумму в проверенные и методичные изыскания, которые, несомненно, должны дать результат. Вот как на практике расшифровывается термин «вложение в науку»… На бирже научных ценностей свои традиции, там есть свои маклеры и комиссионеры; под ее сводами поклоняются Меркурию не меньше, чем Нептуну.
В феврале 1957 года мы подписали контракт с Управлением морских исследований США. Торжественному акту предшествовали нелегкие переговоры. С момента первой поездки по Штатам минул год, а осенью 1956 года, как я рассказывал, «Триест» совершил новую серию удачных погружений в Неаполитанском заливе. Не исключено, что именно эти последние испытания окончательно убедили скептиков в том, что батискаф — надежный аппарат и при правильном использовании может сослужить хорошую службу. Как бы то ни было, ситуация наконец прояснилась.
По соглашению с УМИ мы должны были провести летом 1957 года серию из пятнадцати погружений возле Капри и Понцы; в экипаж «Триеста» вольются океанографы из Америки и Европы. Основную часть средств выделит УМИ; кроме того, мы рассчитывали на помощь итальянского флота, который предоставит буксир, а итальянская «Нефтяная компания» бензин для поплавка. Мы рассчитывали также, что судоверфь «Навальмеканика» откроет нам свои двери для ремонта.
Эта серия погружений, вопреки ожиданиям получила большой научный резонанс. Тем не менее и здесь не обошлось без трудностей. Надо было увязать целую пропасть вещей, получить раза два холодный душ и постараться избежать его. Итальянский флот в прошлом здорово выручал нас; можно даже сказать, что только благодаря ему «Триест» научился нырять. Но в 1957 году наша программа не входила в планы итальянцев. Когда я обратился к их командованию, мне ответили, что смогут оказать содействие максимум в течение двух-трех недель. К тому же у меня осведомились, смогу ли я участвовать в расходах, которые понесет флот в связи с нашими погружениями… А мы-то рассчитывали минимум на три месяца!
Письмо адмирала Берка, начальника штаба американского военно-морского флота, правда, уладило дело. Но в один прекрасный день на борт «Триеста» позвонили и сообщили, что я должен срочно явиться в Главный штаб итальянского военно-морского флота. До сих пор я имел дело со специалистами. Сейчас меня вызывал юрист. Это был полковник с густым набором орденов, восседавший за массивным дубовым столом. Полковник вынул из глаза монокль, долго-долго протирал его, потом положил на стол и заговорил. Разговор напомнил мне усилия китобоя, пытающегося загарпунить плавающее бревно. Выглядело это примерно так:
— Ваша батисфера…
— Батискаф, с вашего позволения, господин полковник…
— Ваш батискаф до сих пор не внесен в регистр флота. У вас нет номера, вы не застрахованы. Надо срочно закончить эти формальности.
— Какие это повлечет за собой последствия?
— Все будет делаться согласно уставу. Батискаф проинспектируют наши специалисты и сообщат вам, может ли корабль выйти в море.
Дивная перспектива! Я уже видел, как эти милые господа — адвокаты, чиновники и страховые агенты — ползут на «Триест», спускаются по входной трубе, тычут пальцами в иллюминаторы, скребут ногтем полировку двери, загромождают кабину и громко жалуются на то, что смазка пачкает их визитки и цилиндры! И все это для того, чтобы сообщить мне, готов ли «Триест» выйти в море! Надо было во что бы то ни стало избежать подобной катастрофы.
— Господин полковник, — начал я, — дело в том, что «Триест» предназначен не для выхода в море, а для того, чтобы идти на дно… Я не сомневаюсь в компетенции господ, которые, как вы сказали, станут наносить мне визиты. Но они должны заключить, способен ли корабль не пойти ко дну. Мне же нужно совершенно противоположное. Вы полагаете, стоит их беспокоить?
Замечание несколько поколебало уверенность полковника-юриста. Но он вовсе не желал терять престиж.
— Прежде чем он пойдет ко дну, его ведь нужно буксировать, этот ваш… батискаф!
— Совершенно верно.
— В таком случае ваше судно должно быть непременно внесено в регистр.
Я решил закончить дискуссию:
— Полковник, о каком судне вы говорите? У меня нет никакого судна. «Триест» нельзя назвать надводным судном, поскольку он не предназначен для перевозки людей и имущества. «Триест» не является также и подводной лодкой, поскольку его задача — достичь дна, а не торпедировать чужие застрахованные корабли.
Полковник задумался. Потом вдруг на него снизошло служебное озарение, и он воскликнул:
— Но у вас там на борту сто тысяч литров бензина! Значит, вы — танкер.
— Я не танкер, потому что увожу из порта приписки и привожу туда одно и то же количество бензина. Причем здесь танкер?
— Тогда о чем идет речь? — повторил вдруг полковник знаменитую фразу.
— Речь идет об аппарате для изучения физических явлений. Обычно он работает на суше, но время от времени помещается в жидкую среду для получения отдельных характеристик…
На сей раз юрист был сражен. Не было еще случая, чтобы в морской регистр вносили «физический прибор». Бог знает, зачем газетам понадобилось столько трубить о «глубоководном корабле», о его экипаже, о прекрасных мореходных качествах! Но полковник не стал заходить так далеко. В последней попытке он пробормотал:
— Ну, а если с вами случится…
— Уверяю вас, господин полковник, если я застряну на дне, я не явлюсь сюда докучать вам щекотливыми формальностями!
Он не улыбнулся: по эту сторону Альп с несчастьями не шутят. Полковник вдел монокль обратно в глаз и, как положено гостеприимному итальянцу, угостил меня крепчайшим кофе из представительских запасов флотского интендантства.
Чудесным апрельским днем 1957 года первая когорта американских океанографов появилась в Кастелламмаре. Пока суд да дело, надо было выработать план работы, договориться, кто из океанографов будет погружаться, распределить обязанности — одним словом, составить четкую программу. «Триест» подвергли тщательному осмотру, установили на нем прибывшее из Америки дополнительное оборудование; решено было, что я спущу батискаф на воду 8 июня. Коллеги засыпали меня вопросами: сможет ли «Триест» опуститься на дно; можно ли в нем пробыть шесть-семь часов на глубине; хороша ли видимость сквозь иллюминаторы; есть ли смысл монтировать гидрофоны; способен ли он останавливаться точно на трехсотметровой глубине при расстоянии до дна около трех километров и т. д. и т. п. Я утвердительно ответил на все вопросы, после чего мы в полном составе отправились на судоверфь. Будущие члены экипажа по очереди залезали в кабину, оглядывались и тщательно замеряли каждый свободный клочок, рассчитывая установить там свои электронные приборы. Затем мы расстались, условившись собраться в день спуска на воду.
Шесть недель спустя, как уже говорилось, батискаф был полностью готов. Мощный кран «Навальмеканики» в пятый раз опустил его в воды Неаполитанского залива. Началась самая плодотворная кампания «Триеста».
В замке «Квисисана» держал совет штаб блистательных умов американской науки. Под сводами бывшей резиденции Бурбонов собрались представители электроники, биологии и акустики.
Основные изыскания должны были проводить три лаборатории под надзором постоянного представителя Управления морских исследований. Колумбийский университет отрядил двух акустиков — Роберто Фрасетто и Ломаска. Им предстояло исследовать акустическую морскую среду в частотах от пяти до четырехсот циклов в секунду.
«Комманданте» Фрасетто был необыкновенно популярной фигурой в Италии. Бывший офицер итальянского флота, он во время второй мировой войны служил на подводной лодке.
В составе особого подразделения «людей-торпед» принимал участие в нападении на порт Ла-Валетта, на Мальте, потопив при этом корабль союзников. Фрасетто был ранен, чудом остался жив и попал в плен; когда Италия перешла на сторону союзников, он предложил им свои услуги. Итальянец оказался настолько ценным специалистом, что ему решено было доверить важные военные секреты, для чего американское правительство в двадцать четыре часа предоставило ему гражданство — случай беспрецедентный! В Италии его по справедливости чтили как одного из героев войны, хотя и сожалели при случае, что он поменял гражданство.
Классическая драма XX века: может ли ученый покинуть Европу ради более богатой лаборатории? Ведь это не только смена географии. Речь идет о совершенно новом подходе к науке; золотой дождь влечет за собой и иной образ действий, мало приспособленный к нашим привычкам. Европейскому ученому так же трудно понять американские методы, как американцу обрести творческий дух старой европейской науки.
Теперь у «комманданте» Фрасетто появилась прекрасная возможность вновь оказаться в любимой Италии, работая на средства американского правительства…
С ним приехал мистер Ломаск, типичный лабораторный работник, ультраспециализированный в своей области. Вечно погруженный в акустические измерения, он постепенно перестал улавливать вокруг себя другие звуки, кроме тех, что регистрировали его приборы. Если к нему обращались за чем-нибудь иным, он обычно не отвечал; если вы переспрашивали, он вздрагивал и устремлял на вас взор человека, мучительно желающего понять, что от него хотят. Для Ломаска выход в иные сферы стоил такого труда, что мы вскоре перестали открывать его. Переехав из Штатов в Италию, он, например, забыл переставить часы и приходил на работу тогда, когда все уходили, оставаясь там добрую половину ночи и возясь со своими гидрофонами, датчиками и контрольными приборами.
Такой метод нравился ему; позже Ломаск совершил со мной несколько погружений, получив весьма важные результаты.
Море оставалось для него только опытным полем, его интересовали в нем шумы и только шумы. Голубизна воды, протяженность дна, температура воды и ее состав — все это не играло для него никакой роли. Однажды мы провели вдвоем под водой возле Капри три часа, наконец он сказал мне, что измерения закончены и мы можем подниматься. Я счел своим долгом заметить:
— Мистер Ломаск, вы приехали из Америки, чтобы погрузиться на батискафе. Сейчас мы с вами лежим на дне на глубине одной тысячи метров. Вы — океанограф. И вы просите меня начать подъем, ни разу за все время не взглянув в иллюминатор! Неужели вам не интересно, что делается снаружи?
— Да? Пожалуйста, — с готовностью ответил он и вежливо уперся взором в иллюминатор. Минуту спустя он спросил: — Теперь можем подниматься?..
Лаборатория подводной акустики в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, также командировала своего специалиста Р. Льюиса, который сопровождал меня в четырех погружениях. Рассел Льюис изучал звуковые волны от 300 до 4800 циклов в секунду. Он привез с собой «акустический телефон», позволявший батискафу беседовать без проводов с надводным кораблем с любой глубины. На борту «Триеста» аппарат прекрасно работал с первого раза. До сих пор у нас не было средств сообщения с поверхностью. Конечно, можно было бы смонтировать какую-нибудь систему, скажем рацию, и переговариваться сигналами Морзе, как поступили французы в Тулоне на ФНРС-3, но мы убедились, что от рации больше хлопот, чем пользы. Зато беспроволочный телефон, привезенный Р. Льюисом, в корне менял дело. Теперь мы смогли согласовывать действия с группой поверхности; более того — через посредство корабля сопровождения мы установили прямую радиосвязь с самолетом, который передавал нам координаты кораблей, чьи шумы мы улавливали на глубине 3 тысяч метров. Телефон, правда, не всегда удобен: когда он без конца звонит, невозможно сосредоточиться.
— Ну как там? — вопрошал знакомый голос. — От вас уже пятнадцать минут нет никаких вестей. Что происходит?
Но новичков телефон успокаивал, хотя это было чисто иллюзорное подспорье — мы находились на трехкилометровой глубине, а то и глубже, и, случись что с буксиром, мы вряд ли смогли бы ему чем-нибудь помочь…
Телефон позволял также слушать «разговоры» рыб и прочих морских обитателей. Веселое посвистывание дельфинов и торопливое потрескивание креветок[12] скоро стали нашим привычным аккомпанементом. А один раз на глубине около 1000 метров мы услыхали, как морская черепаха жует водоросли на поверхности! Мне рассказали, что дельфины иногда отвечают на призыв человека, если имитировать их свист. Однажды во время погружения возле Капри я посвистел в телефон в надежде, что меня поймут. Никакого ответа. Зато секундой позже в телефоне раздался взволнованный голос капитана Фрасетто:
— Вы слышали? Дельфин! Просто изумительно — я никогда еще не слышал его так отчетливо!
Во имя сохранения научной репутации пришлось, к сожалению, разуверить его.
В один из дней Льюис сказал:
— Вы упоминали весной, что сможете остановить батискаф на трехсотметровой глубине. Хотелось бы проделать это на следующей неделе.
Да, я сказал это. И надо было держать слово… Но дело в том, что в самом принципе батискафа заложено отсутствие стабильности. Аппарат легко спускался и поднимался; неподвижно висеть на заданной глубине для него крайне сложно. Можно сбрасывать попеременно бензин и балласт, но эти деликатные операции связаны с шумом, а в данном случае специалисту-акустику требовалась абсолютная тишина. Я предложил следующее решение:
Мы делаем плот из семи больших полиэтиленовых баллонов, шесть из которых накачиваем воздухом, а седьмой — бензином; к этому плоту крепим манильский канат длиной 300 метров, его поддерживают маленькие пластмассовые бутылочки с бензином. Ко второму концу каната прицепляем «Триест». Далее будем осторожно погружаться, пока на глубине 300 метров канат не натянется. В этот момент батискаф, огромная махина в 120 тонн весом, будет болтаться привязанный к плоту, выдерживающему нагрузку не более 120 килограммов. Задача, таким образом, заключалась в том, чтобы вес батискафа в воде не превысил 120 килограммов.
Опыт удался. Время от времени нам сообщали сверху, что воздушные баллоны плота слегка погружаются в море. Я тогда сбрасывал немного балласта, компенсируя сжатие бензина, и мы вновь оказывались в равновесии. Бензиновый баллон был оставлен для того, чтобы вытащить плот на поверхность в случае, если из-за неловкого маневра батискаф опустится слишком глубоко и баллоны с воздухом лопнут. Льюис мог спокойно заниматься своими экспериментами.
Одной из главных целей специалистов-акустиков было установить проходимость различных звуков в толще воды. Мы взяли для этого колокол итальянского тральщика. Обычно колоколом пользуются для того, чтобы спровоцировать взрывы акустических мин, используя звуковые колебания определенной частоты. По телефону мы запрашивали импульс желаемых параметров и тут же сообщали наверх результаты приема. Во время этих опытов нафаршированный гидрофонами «Триест», являвший собой идеальное подслушивающее устройство в сравнении с любым надводным кораблем, стал базой измерений проходимости знаменитого «звукового канала».
Речь идет о своеобразных колеях для звуков. Эти каналы стали одним из открытий военных лет; была установлена их зависимость от температуры, солености и давления толщи воды. Попадая в такую колею, звук уже не может выйти из нее и движется в заданном направлении на огромное расстояние, иногда на тысячи километров. Одни звуковые каналы возникают временно, другие, по всей видимости, существуют достаточно долго. Они образуются на определенной глубине. По мере понижения температуры скорость звука уменьшается, но глубже, с увеличением давления, она вновь возрастает. В результате появляется зона, где звук проходит с наибольшей скоростью, — это и есть «звуковой канал»; он как бы изолирует звуковую волну от поверхности и дна, где она угасает. С помощью чувствительного микрофона взрыв килограммового заряда тринитротолуола, произведенный в оси звукового канала у Гавайских островов, был услышан за 4 тысячи километров у берегов Калифорнии!
Такой звуковой канал позволил зафиксировать извержение подводного вулкана. 17 сентября 1952 года гидрофоны системы СОФАР военно-морского флота США уловили необычные шумы в районе мысов Сур и Арена в Калифорнии. Роберт Дитц и Майлз Шихи установили, что грохот идет от извержения подводного вулкана близ скал Байонез в двухстах милях южнее Токио. За десять дней через Тихий океан прошли отголоски более ста взрывов; девять с половиной тысяч километров звук покрыл за 1 час 45 минут. Естественно, что сейчас изучаются возможности использования этих каналов для систематических передач. Вряд ли можно рассчитывать, что они станут переговорной трубой: звук проходит в воде относительно медленно, но в принципе они могли бы служить для передачи отдельных сигналов.
В случае, о котором мы упомянули, извержение имело трагические последствия: погибло находившееся неподалеку японское океанографическое судно «Каие Мару». Можно представить себе, с каким рвением японские коллеги стали наблюдать за началом землетрясения… Трагический конец наступил внезапно, они не успели даже передать сигнала о помощи. В океане выловили лишь несколько обломков с остатками вулканической породы. Впервые в истории корабль гидрографической службы погиб от извержения подводного вулкана. Хотя Япония — страна непрестанных природных катастроф, от вулканов здесь люди погибают не часто. Вулканы в Японии почитают, но их не боятся. Этот парадокс подкрепляется в сознании народа целым сонмом легенд.
Я сам поразился, однажды утром увидев вдруг на улицах Неаполя ликующую толпу: над вершиной Везувия появился султан черного дыма. Наконец-то будет извержение! — гудела публика. Надо было видеть всеобщее разочарование, когда дым вдруг рассеялся и оказалось, что это голливудская фирма снимает какой-то фильм «на натуре»…
Во время погружений «Триеста» Р. Льюис неожиданно установил, что один из звуковых каналов проходит на глубине 1400 метров. До сих пор на такой глубине и в подобных условиях он никогда еще не был зафиксирован.
Программа шла своим чередом, все работали не покладая рук. Со временем установилась прекрасная атмосфера делового сотрудничества, рассеялось непонимание людей из-за различий в характерах; как ни странно, виной этому явился языковой барьер. Вспоминаю сейчас, с каким возмущением молодой лейтенант-американец узнал о том, что итальянский буксир отходит на южный берег Капри, хотя в программе было запланировано погружение на северной стороне острова! Он потребовал, чтобы я пошел с ним объясняться к итальянскому капитану. К счастью, из них двоих только я понимал английский и итальянский. Вот как проходил разговор в моем «переводе».
Американец: «Куда вы направляетесь?»
Я — итальянцу: «Американец спрашивает, как вы поживаете».
Итальянец: «Спасибо, все в порядке».
Я — американцу: «На юг».
Американец: «Но почему на юг! Было ведь записано, что мы погружаемся сегодня на севере!»
Я — итальянцу: «Американец говорит, что ему очень нравится на Капри».
Итальянец: «Америка тоже хорошая страна».
Я — американцу: «У северного берега с войны остались невзорванные снаряды. Итальянцы считают, что там опасно ложиться на дно».
Американец: «Передайте, что об этом нужно было беспокоиться раньше. Теперь, раз было решено идти на север, идем на север! В конце концов погружения финансирует американский флот, и нам лучше знать, где погружаться!»
Я — итальянцу: «Американец говорит, что они очень признательны итальянскому флоту за участие в работе, за то, что вы бесплатно буксируете „Триест“».
Итальянец: «Мы с удовольствием помогаем научным изысканиям».
Я — американцу: «Капитан говорит, не стоит рисковать. Мы же работаем ради науки, поэтому лучше погружаться у южного берега».
Американец, все больше раскаляясь: «Это уже вопрос принципа. По возвращении я подам рапорт!»
Я — итальянцу: «Американец рад будет выпить с вами стаканчик виски… по возвращении».
Тут бравый итальянский капитан, чьи познания в английском были, очевидно, куда обширнее, чем он утверждал из дипломатических соображений, тихо спросил меня с легкой усмешкой:
— Странно, с чего это он так разволновался, приглашая меня пропустить стаканчик?..
Несмотря на мелкие инциденты, неизбежные при таком составе, атмосфера, повторяю, была самой дружественной. Может быть, потому, что работа шла хорошо и каждый день появлялись интересные результаты.
Биологи, геологи, оптики, акустики погружались в порядке очередности. Им предстояло оценить батискаф, а мне — убедить американский флот в научной ценности и громадных потенциальных возможностях «Триеста». Мы уже совершили несколько погружений, которые американцы считали «предельно допустимыми». Но я знал, что это далеко не предел.
Хочу отметить, что ни один из моих пассажиров не выказал страха. Раз только, перед тем как задраить люк, один из них спросил меня с тревогой:
— А… вы не устали?
— Нет, почему вдруг?
— У вас такой вид… Если вы устали, можем начать и завтра… знаете, у меня дело терпит.
Я успокоил его как мог, и, когда гондола опустилась в дивное голубое царство, страхи оставили его. Он работал четко и деловито.
Другого пассажира охватило на дне необыкновенное возбуждение. Случилось это так. Меня попросили устроить экспериментальное погружение для Очень Важной Персоны, от которой во многом зависела дальнейшая судьба батискафа.
«Только видите ли, — начали окольно втолковывать мне, — поскольку эта Персона очень много работает, она привыкла поддерживать свой тонус» и т. д. и т. п. Короче, выяснилось, что Персона имеет обыкновение прикладываться к бутылке в любых обстоятельствах. Я предупредил, что на борту из крепких напитков есть только минеральная вода.
Еще в самом начале наши руководители составили, по обыкновению, список рекомендаций для погружающихся: «Наденьте легкую обувь», «Одежда должна быть не слишком теплой», «Никакого огнестрельного оружия в карманах» и т. д. Было там и мягкое указание: «Желательно погружаться натощак». Проштудировав список, Важная Персона явилась на батискаф трезвым как стеклышко. Но когда мы опустились, рядом с «Триестом» на дне чисто случайно оказалась пустая бутылка! Близость ее настолько обрадовала Важную Персону, что она возбужденно захлопала в ладоши. Не знаю, по этой ли причине, но у нее остались самые лучшие впечатления от этого путешествия, и в дальнейшем в своих лекциях перед студентами Персона неизменно восхваляла батискаф…
По программе нам предстояло выяснить, в какой мере крутой подводный склон способен удерживать донные отложения. 26 июля мы погрузились у южного берега Капри в месте, где был скальный обрыв. Со мной был А. Рехницер, биолог из Лаборатории электроники военно-морского флота в Сан-Диего. Он был известен как пионер научного использования акваланга и опытный пловец. Изящно выгнувшись, как дельфин, Рехницер нырял на двадцать метров без акваланга и, словно дитя на лугу, без всяких видимых усилий собирал на дне крабов, раковины, кораллы. Давняя любовь к морю сразу же сделала его горячим приверженцем батискафа. Кстати, забегая вперед, скажу, что именно ему в дальнейшем суждено было взять шефство над батискафом в Калифорнии.
Итак, в тот день «Триест» медленно ушел под воду в нескольких милях от мыса Фаральони. На глубине 400 метров эхолот начал вычерчивать контур дна: я сразу обратил внимание, что это была не, как обычно, линия, а резкая кривая. «Триест» застопорил, потом осторожно, как мыльный пузырь, прислонился ко дну. Кривизна была не менее 70–80 градусов, склон бороздили глубокие каньоны. Я разглядел прилепившийся на крохотном выступе остов весельного баркаса, разбившегося о скалы Капри. Наш батискаф притулился к другому выступу. Справа был отчетливо виден покрывавший скалу толстый слой осадков.
Внезапно раздался треск, и дно осело под тяжестью «Триеста». Нас заволокло густое облако ила и песка — подводный обвал! «Триест» сполз на несколько метров. Иллюминатор залепило, не было видно ничего, зато явственно слышалось скрежетание о скалу обшивки гондолы. Опыт пришлось прекратить: мы поднялись, отметив, что даже на очень крутом склоне в 70–80 градусов отложения удерживаются (если только такая махина, как батискаф «Триест», не нарушает естественного хода вещей).
Летом 1957 года на батискафе работали не только американские, но и европейские ученые. 1 июля, в день открытия Международного геофизического года, мы совершили у Капри два памятных погружения — на 260 и 300 метров. Через день в том же районе еще два погружения — на 600 и 1100 метров. Во время этой серии профессор Гётеборгского университета Нильс Иерлов (Швеция) провел очень точные измерения проникновения солнечного света сквозь толщу воды. Он установил на палубе «Триеста» чувствительный батифотометр, а затем, сидя в гондоле, наблюдал интенсивность голубой части спектра (0,481 ?) на разных глубинах. Наблюдения сравнили затем с теми, что были сделаны недалеко от нас в Тирренском море обычным методом, когда фотометр на тросе опускали на 200 метров. Воды Капри не напрасно слывут самыми прозрачными. На десятиметровой глубине здесь проходит около 85 % света (обычная станция показывала 71 процент); на пятидесятиметровой глубине остается 31 процент света (против 21 процента). На глубине 100 метров — 3,5 процента (против 1,8 процента); на глубине 200 метров оставалось 0,02 процента, а на 325 метрах — всего одна тысячная часть дневного света. Тем не менее даже на шестисотметровой глубине глаз различал остатки света; чувствительность палочек сетчатки такова, что глаз, адаптировавшись в темноте, способен улавливать свет в миллион раз слабее дневного!