Другой мир — другой океан

Другой мир — другой океан

Покрывающий почти целое полушарие Тихий океан — самый большой и глубокий на Земле. Как возник этот гигант? Вопрос сам по себе праздный. Как он образовался? — должны были бы спросить мы. Вопрос этот в равной степени волнует геологов, астрономов, океанографов и ученых других специальностей. Существуют разные соблазнительные гипотезы. Например, «теория катастроф» Кювье, гласящая, что Тихий океан — впадина, оставшаяся после того, как из тела планеты был вырван кусок во время прохождения мимо нее другого небесного тела. Другие полагают, что макрорельеф Земли сформировался в результате бомбардировки ее метеоритами. Есть предположение, что когда-то между Марсом и Юпитером существовала планета, взорвавшаяся по неким таинственным причинам; обломки ее продолжают и поныне вращаться по строго определенным орбитам. Есть вероятность, что несколько больших обломков врезались в Землю и Луну.

Когда Галилей в начале XVII века направил свой телескоп на Луну, он окрестил видимые на ней темные области Maria (морями). Сегодня мы знаем, что эти моря безводны по многим причинам — прежде всего потому, что лунная гравитация слишком мала и водяные пары мгновенно бы улетучились с ее поверхности. Тем не менее эти темные геологические впадины действительно очень похожи на моря. Большинство астрономов считает, что Море Дождей, скажем, было «вырыто» в результате удара астероида о поверхность Луны. Почему бы наши океаны, и в частности Тихий океан, не могли образоваться подобным же образом? Во всяком случае появление Тихого океана тесно связано с неким космическим явлением: для одних — это падение гигантского метеорита, для других — взрыв естественного спутника. На этом сходятся почти все. Любопытно, что споры вокруг этого фундаментального геологического вопроса близки к разрешению: когда человек в недалеком будущем высадится на Луне и доставит на Землю образцы лунного грунта, их можно будет сравнить с пробами скалистого дна Тихого океана. Как сходство, так и полное различие окажутся весьма ценным подспорьем в развитии теории. Но пока человек не отправился изучать Тихий океан на Луну, у нас была возможность исследовать его на Земле…

Морем интересуются не только ученые. Если человек не становится естествоиспытателем, он делается мечтателем. Это значит, что еще до того, как понять, он хочет уже все знать. Так появляются мифы. Море порождало их во все времена. Даже сегодня, в век науки и техники, мифы появляются десятками ежегодно. И кстати сказать, о море, быть может, сложено больше мифов, чем добыто точных данных. Немалая часть легенд приходится на Тихий океан. Всем рыбакам, например, известно, что у берегов Японии водятся каппа.[27] Это зелененькие скользкие существа, живущие в воде и очень похожие на человечков. Они прыгают с места на место, а иногда прячутся под панцирем наподобие черепах. Горе рыбакам, если каппа перебегут им дорогу! У этих капризных созданий злобный нрав, и они частенько выводят суда на рифы, наматывая на гребной винт водоросли. Как видите, в легендах и сказаниях речь идет о точных фактах… Если ночь выдается особенно темной, каппа берут судно на абордаж, выкидывают за борт в стельку пьяных матросов, заставляют плясать во все стороны стрелки компаса и треплют судовой журнал. Иногда они нападают на одиноких женщин, если тем случается задержаться на пляже. Но, будучи не знакомыми с дзюдо, каппа не рискуют задирать сильных мужчин. Эти дьявольские создания каждый год требуют свою лепту человеческих жизней. Бывает, что они затаиваются в засаде возле омута, хватают неосторожного пловца и, как орел у Прометея, выдирают у него печень. Маленьких разбойников можно усмирить одним-единственным способом: низко поклониться им. Каппа ответит вам таким же низким поклоном — японский этикет на этот счет неумолим. При этом из маленькой ямки у него на макушке выльется морская вода и он сразу станет беспомощным, как дитя…

Сколько писателей черпали свое вдохновение в море! На каждую сажень глубины приходится по сюжету. Но, приступая к изучению океана, надо быть готовым к тому, что реальность превзойдет воображение — по крайней мере если не у писателя, то уж у ученого точно.

Разве не волнуют воображение исследователя гигантские подводные каньоны, врезающиеся своими вершинами в материковые скалы? Их никто еще не видел своими глазами. Какие-то части можно было рассмотреть через иллюминаторы батискафа. Но эхограммы свидетельствуют, что они существуют во всех морях мира. Одни, словно вырезанные ножом в твердых породах, вплотную подходят к берегу; другие, как, например, каньон Конго, продолжают под водой линию речного эстуария. Каньон Монтерей у берегов Калифорнии — это трещина величиной с Большой Колорадский каньон, она уходит на два километра в глубину и пролегает на сотни километров в длину. Недавно открытый каньон Барроу стал для американской атомной подводной лодки «Наутилус» стартовой дорожкой, по которой та вошла под арктические льды и проделала путь в 4 тысячи километров.

Споры вокруг образования каньонов далеко не закончились. Полагали, что эти подводные ущелья возникли в ледниковый период, когда уровень воды в океане был много ниже нынешнего. Сейчас склонны считать, что они результат чисто подводного процесса, однако исчерпывающего объяснения еще не найдено. Возможно, что происхождение каньонов в разных местах не одинаково. В одних случаях они могли быть прорыты мутьевыми потоками. Эти потоки — как бы продолжение русел рек под водой, либо, как мы видели, они — результат подводных обвалов. Такие обвалы способны прорезать самые твердые скальные породы!

Во многих местах морское дно избороздили другие близкие к каньонам образования — глубоководные каналы в рыхлых отложениях дна. Один из самых известных был открыт в 1948 году в желобе Сан-Диего у побережья Калифорнии. Каналы окаймлены удивительными намывными «дамбами», безусловно созданными теми самыми таинственными гравитационными течениями, подводными мутьевыми потоками, о которых шла речь выше. Часто эти катастрофы вызывают еще мало изученные подводные землетрясения, обычно приводящие к разрывам подводного кабеля. Скорость потоков во многом зависит от характера дна и крутизны склонов, по которым они низвергаются, увлекая на своем пути камни и песок. Но вот, скатившись с подводного откоса, они выплескиваются на равнину. Здесь их бег замедляется, что не мешает им пройти еще десятки километров, а то и больше; при завихрениях по сторонам каналов образуются подводные длинные намывные валы с пологими склонами.

Еще одна достопримечательность Тихого океана — зто гайоты, горы в форме усеченных конусов. Они были открыты во время второй мировой войны профессором Принстонского университета Гарри Хессом, совершившим плавание на американском транспорте «Кейп Джонсон». Просматривая ленты эхограмм, он обратил внимание, что судно проходит над громадной подводной горой, причем внимание привлекла ее форма — гора не заканчивалась острием, как полагалось бы подводному вулкану, а в полутора километрах от поверхности океана переходила вдруг в плато. В дальнейшем профессор Хесс обнаружил еще девятнадцать схожих гор. Все они в прошлом вулканы; должно быть, постоянное воздействие моря «обезглавило» их, иначе они и по сей день были бы островами. Кстати, многие подобные острова выжили исключительно благодаря окружающим их венцом коралловым рифам — это всем известные атоллы. К настоящему времени на карту нанесено около полусотни подводных усеченных гор; ни одна из них в своей основе не является коралловым образованием, а сложена вулканическими породами. С двух гор, расположенных в районе подводного Срединно-Тихоокеанского хребта, сотрудник Лаборатории электроники военно-морского флота США Э. Л. Гамильтон добыл мелководную окаменелую фауну мелового периода, самую древнюю из обнаруженных до сих пор в Тихом океане. Из этого можно заключить, что данные горы опустились под уровень океана более ста миллионов лет назад. В перспективе перед «Триестом» и другими батискафами открывалась чудесная возможность подробно изучить вершины и склоны потухших вулканов.

Тихий океан пока хранит большую часть секретов. Но рано или поздно ему придется раскрыть их.

Завершив летом 1957 года серию успешных погружений в Средиземном море, мы начали активно готовить программу изучения Тихого океана совместно с Лабораторией электроники в Сан-Диего. У южного побережья Калифорнии море особенно благоприятствует работам. Погода, как правило, хорошая. Глубина хотя и небольшая, но для подводных исследований представляет особый интерес — в нескольких часах хода от берега здесь лежит знаменитый желоб Сан-Диего, о котором мы уже упоминали. Лаборатория электроники успела накопить богатый опыт — насколько он может быть богатым в такой молодой науке, как океанография; там имелось первоклассное оборудование и работала группа замечательных ученых.

В начале 1958 года я ненадолго приехал в Вашингтон. За два года, истекших со времени первого моего приезда в Америку, ситуация резко изменилась. Во многом — благодаря положительным результатам летней кампании «Триеста» в истекшем году. Интерес, который океанографы проявили к батискафу, передался и морскому начальству; теперь флот был готов финансировать глубоководный проект в Америке.

Заключительные переговоры о судьбе «Триеста» я вел в Вашингтоне с Робертом Дитцем, Гордоном Лиллом и Артуром Максвелом. Не все проходило гладко. Мне очень не хотелось навсегда расставаться с батискафом. Я предлагал американскому флоту передать его в аренду на три года. Мне ответили, что в таком случае всякий раз, когда потребуется сменить болт или исправить что-то, придется судить и рядить, за чей счет это делать. В конце концов мы решили продать батискаф американскому флоту, взамен чего перед нами открылась возможность построить новый подводный аппарат или оборудовать в Швейцарии современную лабораторию, При этом было оговорено, что в течение ближайшего года я остаюсь пилотом батискафа, а в дальнейшем смогу лично принять участие в погружениях, посвященных «особым целям». Этот пункт контракта, как мы увидим, сыграет важную роль в нашей истории. Мне поручалась также подготовка одного-двух пилотов «Триеста», с тем чтобы в будущем передать управление аппаратом «рабочей группе».

Договор устраивал обе стороны. Для нас он диктовался прежде всего невозможностью изыскать средства в Европе для продолжения работы в Кастелламмаре — кстати, нас уже попросили убраться с верфи, поскольку той предстояла полная реконструкция.

Основы были выработаны, теперь дело было за юристами, которым предстояло составить текст контракта. Я возвратился в Европу, а четыре месяца спустя несколько чиновников Управления морских исследований прибыли в Швейцарию для подписания окончательного соглашения. Мы условились, в частности, что наш неаполитанский механик Джузеппе Буоно будет сопровождать батискаф при переезде в Калифорнию, чтобы в первый год возглавить бригаду технического обслуживания.

В последний момент возникло непредвиденное затруднение: юристы откопали в архивах постановление о том, что американский флот не имеет права покупать за рубежом снаряжение, если его можно приобрести по разумной цене в Соединенных Штатах. Это был один из пунктов знаменитого «Торгового акта». Пришлось обсуждать ценность «Триеста» в сравнении с его рыночной стоимостью, оговаривать процент износа, отвечать на щекотливые вопросы такого рода: «Почему вы построили свой батискаф в Европе?», «Во что обойдется строительство подобного батискафа в Америке?», «Может ли швейцарский экономист быть зачислен на должность пилота-инструктора нашего флота?» и т. п. Вопросы эти, наверное, представлялись важными юристам, но сколь пикантно звучали они для всех, кто знал подлинную историю батискафа! В, конечном итоге мы пришли к общему соглашению, и в контракт был внесен следующий параграф:

«Правительственной комиссией установлено, что означенное техническое приспособление (батискаф) не производится в нужном количестве в США. Исходя из этого в нарушение „Торгового акта“ совершена настоящая сделка…»

Верно говорят, что американская конституция 1789 года составлена так, что способна разрешить любую проблему!

И вот я в последний раз в Кастелламмаре. Вскоре туда приехал Роберт Дитц, столько сделавший для успеха нашего дела. Предстояло подготовить «Триест» к перевозке из Италии в Калифорнию. Мне хотелось, чтобы все прошло гладко и сразу по прибытии можно было бы приступить к погружениям. Вместе с Буоно и его другом Де Лука мы дружно взялись за работу, и три недели спустя сверкающий свежей краской «Триест» был укреплен — гондола и кабина порознь — в специальных стальных люльках для путешествия по ту сторону Атлантики.

Чудесным вечером в конце июля портовый кран «Навальмеканики» в последний раз поднял «Триест» — уже не для того, чтобы опустить его на воду, а положить, вначале гондолу, потом поплавок, на палубу «Антара». Несколько часов спустя корабль службы военно-морских перевозок США, неуклюже переваливаясь на волне, повез свою добычу за океан; на палубе долго еще можно было различить хрупкий белый силуэт. Батискаф увозили в Америку потому, что на родине не смогли его уберечь…

На пирсе Кастелламмаре столпились рабочие; многих я хорошо знал, это они своими умелыми руками создали сокровище, которое теперь у них на глазах уплывало далеко-далеко. Они не могли понять, что происходит. «Куда его увозят? Почему?» — слышались недоуменные голоса.

Почему? Как объяснить этим добрым, хорошим людям, столько сделавшим для победы «Триеста», что батискаф уже шел своим невозвратным путем. С той поры как Христофор Колумб отправился за море и открыл там Америку, по его стопам с Востока на Запад уплыло немало ценностей. Они помогли Америке стать славной и могущественной, а теперь настал черед и ей возвращать свой долг Европе, развивая в своих лабораториях исследования, задуманные и начатые на старом континенте.

Мы стояли, глядя на уходящий «Антар», как вдруг судоверфь потряс взрыв: подняв тучу пыли, рухнула старая стена порта, построенная при последних неаполитанских Бурбонах. В этой стране, где каждый праздник отмечают треском петард, взрыв прозвучал символически — старая верфь одевалась в новый наряд. Взрыв был ответом на вопрос «почему», сигналом к тому, что настало время двигаться дальше… И потом — разве моя вина, что котловина Челленджер лежит не в Средиземном море?

Гибралтар, Атлантика, Норфолк, Панама — основные этапы пути «Триеста», в августе 1958 года прибывшего наконец в Сан-Диего.

Какой контраст между Сан-Диего, появившимся каких-нибудь 70 лет назад, но насчитывающим уже около полумиллиона жителей, и древним неаполитанским портом Кастелламмаре, успевшим состариться к тому времени, когда две тысячи лет назад его разрушило знаменитое извержение Везувия!

Батискаф с трудом прокладывал себе путь среди гигантских авианосцев, крейсеров и целой флотилии подводных лодок, во 100 раз превосходивших «Триест» весом и во столько же раз отстающих в погружении; он шел к причалу Лаборатории электроники военно-морского флота США. По сути дела это не лаборатория, а ультрасовременный научный центр, заложенный во время последней мировой войны. Сейчас он готовит электронно-вычислительные машины для подводных лодок, самолетов, крейсеров, танков и прочих передовых видов вооружения. В середине XX века радар и сонар стали двумя столпами в системе обороны любого государства. Лабораторию электроники в Сан-Диего можно считать образцовой фирмой, где вся эта электронная продукция придумывается, собирается, синтезируется, испытывается, а затем щедро рассылается гражданским и военным потребителям.

Но создание сонаров и акустических приборов немыслимо без изучения моря; электроника, таким образом, входит в тесный контакт с океанографией. В результате океанографы постепенно расплодились и занимают теперь в Сан-Диего солидное место.

Лаборатория электроники — это целый комплекс зданий, кабинетов, коридоров, приемных, магазинов, буфетов и собственно лабораторных помещений. Здесь, на полуострове Пойнт-Лома, между Тихим океаном и заливом Сан-Диего, вдали от шума городского, если не считать оглушительного грохота реактивных самолетов, базирующихся на той стороне пролива, обосновалась штаб-квартира американской океанографии. Отсюда отправляются во все концы света захватывающие экспедиции — в Арктику, Антарктику, Средиземное море и Индийский океан. Питомцев лаборатории Сан-Диего можно встретить повсюду. Президент Эйзенхауэр сообщил летом 1958 года о первом походе атомной подводной лодки «Наутилус» под ледовым полярным панцирем. Вскоре по ее стопам прошла другая атомная лодка — «Скейт». И в обоих походах вторым по значению человеком после капитана был «старший научный работник», сотрудник Лаборатории электроники Сан-Диего. Специальное оборудование и гидроакустические устройства (сонары), с помощью которых прокладывали курс в подледном мраке между дном и ледовой броней, тоже были изготовлены в стенах Лаборатории.

Центр в Сан-Диего первым начал использовать акваланг для научных целей. В Европе на этот аппарат еще смотрели как на развлечение любителей, а сотрудники Лаборатории уже вели работы на больших глубинах с помощью аквалангов «Скуба», Кроме того, поскольку эксперименты производились главным образом в мутных водах залива Сан-Диего, инженеры Лаборатории сконструировали портативный ультразвуковой гидролокатор, позволяющий — по примеру летучих мышей — опознавать невидимые предметы. Этот локатор, внешне напоминающий ручной фонарь и почти ничего не весящий в воде, дает возможность если не увидеть, то по крайней мере услышать препятствие задолго до того, как оно появится в поле зрения…

Мы не сомневались, что Лаборатория электроники станет прекрасной базой для «Триеста». Прибытие батискафа в Сан-Диего вызвало взрыв всеобщего ликования. Утренние и вечерние газеты пестрели аршинными заголовками, помещая большие фотографии и подробную биографию батискафа; снимки «Триеста» в дальнейшем появлялись всякий раз, когда плавучий кран поднимал его для какой-нибудь операции.

Что говорить, репутация «Триеста», самого глубоководного аппарата в мире, была в зените! Какой разительный контраст по сравнению с первым моим приездом в 1956 году…

На военной судоверфи «Триест» приняли рабочие руки всех цветов и оттенков — черные, желтые, красные и даже белые. В Америке на любой стройке действует непреложное правило: каждый входящий обязан надеть на голову защитную каску. Эти каски окрашены в различные цвета — в зависимости от ранга и чина находящейся под ней головы. Каски бывают белые, черные и красные, и нередко из-под белого шлема выглядывает черное лицо, а из-под красной — желтое. Это многоцветье чудесно вписывается в пейзаж Южной Калифорнии — солнце, пальмы, красочные автомобили и голубое небо, прочерченное белыми полосами бесчисленных реактивных самолетов… «Триест», тоже весь белый, с голубыми полосами, стал органичной частью пейзажа, словно был для него предназначен с самого начала…

До того как приступить к серьезным погружениям, надо было еще многое сделать. В первую очередь в Лаборатории создали «группу батискафа». Затем предстояло обеспечить связь с кораблями сопровождения, договориться с другими учреждениями и лабораториями. Приходилось по десять раз на дню объяснять устройство «Триеста» не только специалистам (их было не так уж много), но и десяткам самых разных людей: от мнения человека, нанесшего мне сегодня краткий визит, завтра могло зависеть предоставление кредитов! Таким образом, к «полезным лицам» добавилась масса людей, «которые в дальнейшем могут оказаться полезными». Трудно себе представить более обширный, более разветвленный и сложный организм, чем американский военно-морской флот.

На наш проект выделили громадные суммы, во много раз превосходящие те, что были затрачены на серию погружений «Триеста» в Средиземном море. Батискаф мог существовать безбедно; специально для него выстроили превосходную бетонную платформу, возвели ограду и строительные леса из алюминиевых труб. Полукустарная эпоха Кастелламмаре миновала… В Италии я работал всего с двумя механиками — Буоно и Де Лука и лишь от случая к случаю обращался за подмогой. Здесь под моим началом оказалась целая бригада, куда входили механики, моряки, электрики, океанографы. Целый сонм специалистов копошился вокруг «Триеста».

Огороженный крепостной стеной, прекрасный пленник милостиво принимал заботы своих поклонников. Ему заново сделали весь туалет, осведомились о привычках и режиме (довольно долго «Триест» отвергал американскую железную дробь, зато калифорнийский бензин пришелся ему по вкусу). Когда настало время крещения, вода в купели Тихого океана показалась ему подходящей, хотя он и нашел, что в Средиземном море было теплее и соленее.

Труднее было постичь правила техники безопасности. Поскольку до нас в Сан-Диего не было батискафов, пришлось составлять особую инструкцию. При обращении с аппаратом необходима была крайняя осторожность, — кроме меня и Буоно, все остальные были новички; никто из них, если не считать Дитца и Рехницера, не видел батискаф в работе. И здесь нам сильно пригодились старые европейские навыки. Вспоминаю, например, долгую дискуссию о продувке поплавка после откачки бензина. После того как бензин слит, в емкости остаются бензиновые пары, не менее опасные, чем бомба: поднеси спичку, и она взорвется. Катастрофу может вызвать малейшая искра статического электричества. Проблема эта общеизвестна, и известны меры борьбы с ней, хотя здесь есть масса технических трудностей. Мы с Буоно были уверены, что поплавок достаточно просто продуть сжатым воздухом — за несколько часов следы бензина выветрятся. Американцы сочли это слишком примитивным и предложили иное решение: наполнить цистерну водой, обработать ее СО₂ (как мы делали на ФНРС-2), а затем воду слить. Только из вежливости специалисты по дегазации согласились испробовать наш дедовский метод, уверенные, что завтра все равно предстоит все переделать. Однако когда после продувки они подступили к цистерне, вооруженные приборами, то с удивлением констатировали факт: от бригады, находившейся возле «Триеста», пахло бензином меньше, чем от их собственных автомобилей!

Для Буоно это была первая поездка в Америку, и не мудрено, что он сплошь и рядом поражался непривычным для него подходом к делу. Буоно, скажем, не мог никак взять в толк, зачем столько людей суетится вокруг батискафа? В Италии мы отлично справлялись вдвоем-втроем. Серьезной помехой оставалось незнание языка, подчас это приводило к забавной путанице. По приезде в Калифорнию нас приютила семья океанографа Рехницера, назначенного одним из руководителей проекта. Рехницеры жили к северу от Сан-Диего в живописном местечке под названием Солана-Бич. В один прекрасный день Буоно спрашивает:

— Почему это здешние рабочие, когда что-то не ладится, через каждое слово упоминают место, где мы живем?

— Как так? — не понял я.

— Ну да, они все время твердят: «Солана-Бич», «Солана-Бич»![28]

Анекдот в тот же день облетел всю верфь, и «Солана-Бич» на долгое время сделалось излюбленным ругательством.

Весь подготовительный период руководство Лаборатории электроники проявляло максимум терпения. Неоднократно мне приходилось втолковывать, что в данном конкретном случае наш старый проверенный метод лучше самой передовой техники, еще не прошедшей проверки на батискафе. Я вел долгие беседы с офицерами базы Сан-Диего, сопоставлял, сравнивал, проводил параллели.

Здесь же я свел знакомство с капитаном второго ранга X. В первый раз я долго изучал многочисленные надписи и изречения, украшавшие стены его кабинета: «Не делай этого сегодня, ты и так уже с утра напорол много глупостей», «Возможно, у меня занятой вид, но это от застенчивости», «О деле говори кратко», «Не спорь никогда с начальством, даже если оно право». «Помни о них» — призывал плакат, изображавший автомобильную катастрофу, к плакату сверху были приклеены фотографии жены и троих ребятишек. (Вообще в Америке принято шутить над всем — политикой, бюрократами, но не над автомобильными катастрофами.) Капитан X. приветливо поднялся мне навстречу.

— Как вам нравится у нас?

Фраза навеяла на меня старые воспоминания. Правда, с тех пор я успел пролистать не одну книгу по истории Соединенных Штатов и лучше понимал их образ жизни и систему правления, чем во время первого визита в здешние широты. Кстати, как и следовало ожидать, капитан X. не дал мне ответить столь же банальной любезностью и продолжал сам:

— Мои предки ирландцы, как однажды упомянул мой отец. Мы прибыли сюда в поисках свободы и демократии. Свободу я нашел. Что касается демократии, то я до сих пор не знаю, что это такое, хотя о ней трубят на всех углах.

— Ну, именно это как раз и доказывает, что вы с ней знакомы больше, чем многие другие…

— Возможно, возможно, — согласился он. — Каждый ведь приезжает в Америку за чем-нибудь своим, особенным. Один пытается найти ответ на мучительные вопросы, обычно возникающие в юности. Другой — осуществить какую-то конкретную мечту. В этом один из секретов нашей силы. Отдельно взятые, мы отнюдь не лучше остальных, но сообща мы устремляемся вперед быстрее других. Мы всегда готовы подхватить любое начинание, любой проект. Возьмите хотя бы батискаф…

— Почему же тогда вам понадобилось столько времени, чтобы заинтересоваться им? — перебил я.

— Правильно… Но, когда вы начинали свои погружения, мы еще не знали, что русские так интенсивно начнут заниматься морем. А коль скоро русские что-то делают, мы вынуждены догонять, чтобы по возможности обойти их. Международное положение обязывает нас к борьбе за лидерство, Для многих наших ученых это обстоятельство крайне выгодно. Лучший способ получить кредиты на какой-то проект — это кричать, что его уже осуществляют русские. Как только кредиты получены, крик прекращается.

Да, это было что-то новое. Теперь история батискафа вырисовывалась яснее. Но времени для раздумий не было. «Триест» спустили на воду, был укомплектован отряд океанографов, участников будущих погружений. Однако начинать пришлось не им, ибо в этот самый момент возник репортер телевидения. Предъявив солидную бумагу, он отрекомендовался:

— Я командирован для погружений на батискафе «Триест».

Безоговорочный тон свидетельствовал о том, что перечить бесполезно; к тому же в Лаборатории успели заметить на его бумаге печать Главного штаба ВМФ в Вашингтоне, открывавшую все двери. Я побежал к капитану X.

— В Европе меня не заставляли совершать погружения ради репортажа по телевидению, — запальчиво сказал я.

— В Европе, — ответил капитан X., — пресса не занимает такого места, как у нас. Здесь она ведет борьбу за власть и влияние. Доходит дело до смертельных сражений — каждая газета надеется достичь полного могущества. Так что, если вы сделаете уступку одному из них, вам придется пустить потом всех… Я понимаю, для вас это не подарок. Было бы куда разумнее ограничиться исследовательскими погружениями. Но ничего не поделаешь. Пресса у нас — Власть, и подчас более могущественная, чем правительство. Отказать в чем-нибудь прессе — об этом не может быть и речи. Репортер телевидения из Вашингтона, вы говорите? Не бойтесь, он сделает все как надо, к тому же нам нужна реклама, это окажет в дальнейшем огромную услугу. Кстати, его письмо подписано адмиралом. А мне, знаете, как-то не хочется портить отношений с адмиралами. Поскольку же другого пилота «Триеста» у нас покамест нет, давайте договоримся — завтра вы разок нырнете с этим парнем, идет?

Так, незадолго до рождества 1958 года «Триест» совершил свое первое погружение в новом океане в 20 километрах от Сан-Диего, в районе подводной долины Лома. В гондоле пробивной журналист лихо крутил свой фильм, а целая команда научных сотрудников грызла на берегу локти, дожидаясь нашего возвращения…

В Италии при каждом погружении меня ждал какой-нибудь сюрприз. Каким окажется дно? Будет ли рыба и прочая живность? Как выглядят донные отложения? В Америке сюрпризов ждать не следовало. Перед погружением Дитц показал мне снимки дна, сделанные автоматическими подводными камерами:

— Вот что вас ждет, — сказал он. — Морские ежи, множество звезд, офиуры, мелкие ракообразные…

Когда мы опустились на дно, все оказалось на месте: ковер офиур[29] с тонкими длинными щупальцами (по-английски эти нежные создания зовут «хрупкими звездами»). Понаблюдав короткое время, я обратил внимание на то, как они передвигаются: вытягивают одно щупальце и водят им как антенной, пара щупалец слева и справа поддерживают тельце, а оставшиеся болтаются сзади без видимой надобности. Потом на фотографиях мы могли легко определить, в каком направлении двигалась морская звезда.

Поразительно много оказалось на дне и морских ежей красивого розоватого оттенка; видели и маленькую лангусту сантиметров десяти длиной. Мне казалось, что я смотрю на увеличенный снимок Дитца, показанный перед погружением! Это лишний раз подтверждает, что «Триест» станет отличной базой для естествоиспытателей. Нам больше не приходилось опускаться вслепую, в полную неизвестность, как в Италии. Теперь каждое погружение имело четко обозначенную цель, позволяло искать ответы на заранее поставленные вопросы. Программа обещала быть плодотворной… если только остальные погружения не будут посвящены рекламе.

Наступили несколько дней перерыва. Рождество в Америке — священный праздник, все учреждения закрываются. Здесь опять-таки сказывается чисто американская черта — последовательность и методичность. В одно прекрасное утро на всех площадях Сан-Диего вдруг начали торговать рождественскими елочками. Они были выкрашены в красный, голубой, фиолетовый, белый и даже зеленый цвета: построенные по ранжиру — один фут, два фута, три фута, они дожидались покупателей. Один доллар, два, три. Над всем этим великолепием висели большие плакаты: «Покупайте рождественскую елку. Рассрочка — шесть месяцев». Торговцы зазывали так, словно речь шла не о елке, а о кадиллаке: «Радуйтесь сегодня, платите завтра». Действительно, почему бы не заплатить за рождественское удовольствие летом? Лето — это время рубки деревьев, погода хорошая, снега нет, можно отправиться в лес и выбрать себе по вкусу елку, купить ее, а потом поставить в стационарный холодильник?..

Первые месяцы нового 1959 года ушли на административные хлопоты. Флот занимался наукой с присущей ему щедростью и размахом. Был назначен военный руководитель проекта лейтенант Дейви. В помощь ему отрядили совсем еще молодого лейтенанта Дона Уолша. Довольно быстро, правда, Дейви пришлось по состоянию здоровья перейти на другую работу, и его заменил Уолш. Материально-техническая база выглядела очень солидно. Было сделано все, чтобы, однажды начав, уже не отвлекаться от программы погружений.

Мы с Буоно с головой ушли в работу: нам предстояло подготовить сменный экипаж, кроме того, появилась ценная возможность выписывать любые приборы и запасные части. На наши заявки неизменно отвечали согласием, даже не осведомляясь о стоимости. Единственное неудобство — это потеря времени. Формальности иногда вырастали до таких размеров, что я предпочитал кое-что покупать за свои деньги; это обстоятельство неизменно приводило в недоумение моих американских коллег.

— Как же вы вернете деньги? — спрашивали они.

— Во время погружения, — отвечал я, но, должен признать, это звучало для них малоубедительно.

В один из дней меня разыскал невероятно озабоченный Рехницер.

— Серьезное дело, — сказал он. — У нас на счете осталось двадцать пять тысяч долларов. Если мы не потратим их немедленно, они пропадут. Но, что хуже, их автоматически срежут из ассигнований на следующий год как неиспользованные. Что вы предлагаете купить?

100 тысяч швейцарских франков! Больше, чем мы заплатили за всю гондолу на заводе в Терни!.. И их надо было «задействовать» немедленно, выбросить на ветер! Я предложил купить батареи; они были такие дорогие, что денег хватило всего на три комплекта…

Эта безумная система расходования средств неоднократно подвергалась критике, но американцы в ответ лишь улыбались. Нельзя же в самом деле ориентироваться на европейскую науку, экономящую каждый сантим. Да и потом, добавляли наши собеседники, это лишь видимая трата; ее скорее надо рассматривать как долгосрочное вложение.

В мае 1959 года мы приступили к программе научных погружений. Море в районе Сан-Диего очень и очень любопытно. Хотя этот район едва ли не самый изученный, дно хранит много загадок. С одной стороны, это не океанская бездна, но с другой — и не континентальный шельф. Уникальное в своем роде дно представляет собой древнее погрузившееся плато с отмелями, возвышенностями и ущельями глубиной до двух километров. Для него было даже придумано специальное название — «континентальный бордерленд». Дитц, изучавший его несколько лет назад, говорил, что многие отмели покрыты слоем фосфоритных конкреций, образовавшихся из костей рыб и других морских животных. Эти отложения — своеобразные подводные острова гуано, и рано или поздно здесь начнется их промышленная разработка… Да, причуд Калифорнии с успехом хватило бы на целую флотилию батискафов.

Богатством и разнообразием здешние воды не шли ни в какое сравнение с Капри. Особенно много было планктона. До сих пор «Триест» знавал прозрачные голубые воды своей юности; здесь вода была серо-стальной и куда менее прозрачной. На глубине 200 метров в полдень было уже почти темно. Кроме того, возле Сан-Диего было много холоднее, чем в Средиземном море. Гибралтарский «порог», глубиной всего в 300 метров, не пускает холодные воды Атлантики, идущие из полярных широт, в Средиземноморье. Возле Капри при быстром спуске температура бензина в поплавке повышалась за счет сжатия — это явление общеизвестно, его даже используют в дизельном моторе. Затем уже на дне бензин немного охлаждался, чтобы вновь начать согреваться за счет расширения при подъеме. В Тихом океане было все наоборот: когда батискаф уходил с поверхности, бензин охлаждался — вначале довольно медленно, потом на дне быстрее и совсем быстро во время подъема. После больших погружений мы поднимались на поверхность, когда термометр показывал температуру воды 30 градусов, а температура бензина была в это время ниже нуля! Все это играло роль при расчете количества сбрасываемого балласта.

На богатом калифорнийском дне «Триест» обнаружил довольно мощное течение скоростью в полузла,[30] но, как ни странно, на дне не было ни ряби, ни промоин, как обычно при сильных течениях. Интересно, что в Италии на глубине 2800 метров мы обнаружили громадные промоины в зоне, где не заметно было малейшего течения. Лет десять назад океанографы считали, что воды на больших глубинах неподвижны. Затем были получены первые фотографии с рябью на дне. Итальянские и калифорнийские наблюдения вновь вернули нас к этой загадке.

Желоб Сан-Диего богат рыбой. Это, правда, не означает, что мы спускались в сплошном рыбном месиве, нет, конечно. На батискафе редко доводится наблюдать на глубине рыбу, в Италии на дне мне не удалось заметить ни одной. Море настолько велико, а рыбы настолько чувствительны к чужеродному телу, что наблюдать их можно только при очень благоприятных обстоятельствах. Великолепные подводные киносъемки, столько сделавшие для популярности голубого континента, производились в совершенно особых условиях: для них выбирали изобилующие рыбой места возле рифов и скал — именно там, где мы избегали опускаться на батискафе. Съемки велись на очень небольшой глубине, а часто просто в аквариуме.

Возле Сан-Диего нам повезло, мы видели рыб вблизи в чудесных условиях. Мы быстро подружились с любопытной пучеглазой «черной треской» — эта рыба сантиметров в тридцать длиной, довольно толстая. Поначалу они не обращали на нас внимания, но затем им понравилось принимать «солнечные ванны» в лучах ртутных фар батискафа. Как-то раз одна рыба заметила свет в гондоле и начала тыкаться в плексиглас, просясь в гости. Я видел ее отчетливо, как сквозь аквариумное стекло. Хотя, если вдуматься, кто за кем наблюдал? Кто был заперт в клетке, а кто гулял на свободе? Рыба вряд ли подозревала, что случай послал ей для изучения два образца Гомо сапиенс в стальном шаре…

В другой раз, когда мы совершали погружение на 1200 метров, Дитц из чистого любопытства положил в пластмассовую корзинку, укрепленную снаружи, дюжину яиц. Опыт был интересен: яичная скорлупа полупориста, и мы ожидали, что вода просочится внутрь и уравновесит давление. Именно так оно и оказалось: все яйца вернулись наверх целыми.

Естественно, это был не единственный научный эксперимент, поставленный нами во время погружений у Сан-Диего. Мы сравнивали скорости прохождения звука на разных глубинах, эти опыты ставил сотрудник Лаборатории электроники К. Макензи. Подготовка была тщательной, накануне мы даже провели репетицию в бухте Сан-Диего. На специально оборудованных рельсах укрепили измерительные приборы, эталонированные в Лаборатории. Было условлено, что во время спуска я попытаюсь остановить батискаф и зависнуть без движения, пока Макензи не спишет показания приборов и не «перевернет» с помощью электромагнита батометры. Скорость прохождения звука в воде давно известна, но нуждается в уточнении. Обычно она в пять раз превышает скорость звука в воздухе, но все же есть отклонения на несколько процентов в зависимости от плотности воды, глубины, солености и даже силы тяжести, меняющейся на разной широте. Скорость на одной и той же глубине, трех километров скажем, колеблется от 1530 метров в секунду в Средиземном море до 1494 метров в секунду в отдельных районах Тихого океана. Таким образом, перед Макензи открывалось широкое поле деятельности. Сбрасывая попеременно дробь и бензин, я восемь раз останавливал «Триест» на разной глубине, и все замеры прошли удачно.

За три недели мы совершили шесть погружений с наблюдателями, сменный экипаж осваивал управление батискафом.

Флот по первому требованию выдавал нам все необходимое, не останавливаясь ни перед какими тратами. Тем не менее и здесь не обошлось все гладко. Причем самыми сложными оказывались вещи вроде бы простые. Вспоминаю по этому поводу, сколько труда положил Рехницер, чтобы выклянчить разрешение на покупку моторной шхуны для сопровождения батискафа. Флот еще в первые дни выделил нам старый списанный бот, метра три длиной, пропускавший воду не хуже, чем дуршлаг. К тому же его моторчик капризным нравом напоминал старую деву; судно явно было предназначено для любого другого океана, кроме Тихого. Бот, как резвящийся дельфин, зарывался носом в каждую волну, грозя вот-вот затонуть. Рехницер, я уже говорил, был опытным аквалангистом и давно заприметил, что местные ловцы лангуст ходят на маленькой шхуне, прекрасно выдерживающей волнение; она легко брала пять-шесть человек, а на палубе вполне могло разместиться аварийное оборудование. Да, но это было гражданское судно, то есть в глазах военно-морского начальства вовсе не являлось судном. Мы отправились к моему хорошему знакомому капитану X.

Пропев хвалу моторному боту, мы все же выразили мнение, что он, к великому сожалению, не подходит для наших целей. Капитан в щедром порыве предложил нам выбирать любое судно — от спасательной шлюпки до адмиральского катера. Но Рехницеру нужна была шхуна, вполне конкретная рыболовная шхуна.

— Ничего не понимаю, — нахмурился капитан, — ведь это… гм — гражданское судно.

— Да, — подтвердил Рехницер.

— Тогда ничего не выйдет. Она не может ходить в паре с батискафом, являющимся кораблем военно-морского флота! У нас на вооружении суда всех типов, выбирайте любое, но только не гражданское! Забудьте об этом.

— Рыбаки, между прочим, выбрали именно шхуну. Они тоже могли купить любое судно, а выбрали ее. Значит, лучше ничего нет, — возразил Рехницер.

Но капитан X. не желал входить в философский спор. Он поднялся из-за стола, по очереди оглядел нас и с искренним возмущением закончил:

— Неужели вы в самом деле думаете, что штатские могут нам указывать, какой корабль хороший, а какой плохой?!

Когда понурые мы выходили из кабинета, он придержал меня за локоть:

— Вы небось про себя думаете: «Смогли же двое штатских построить глубоководное судно». Но устав есть устав…

Несколько дней спустя мы вышли в море. Закончив погружение, «Триест» прицепили к буксиру, и тот потащил батискаф в порт. Не знаю уж, кому пришло в голову привязать наш ботик не как обычно — к корме батискафа, а к буксиру. При скорости пять-шесть узлов бот стал сильно рыскать, набрал воды, отяжелел; буксирный трос неожиданно лопнул, и следовавший за буксиром батискаф мгновенно раздавил посудину. С трудом нам удалось выловить оставшийся от бота… компас. Драгоценный трофей!

На следующий день капитан X. пришел к нам. Вид у него был глубоко несчастный. Уж не случилось ли за ночь землетрясение, осведомился я.

— А вы разве не знаете? — спросил он.

— Нет, капитан, что случилось?

— Бот…

— Что бот?

— Затонул…

Тут я вспомнил вчерашнее происшествие.

— Но ведь судно не потеряно, — ответил кто-то из нас. — По крайней мере с точки зрения устава. Вот доказательство. — И он протянул компас. — Если от судна осталась какая-нибудь часть, гласит устав, его следует считать потерпевшим аварию и нуждающимся в ремонте. Достаточно к этому компасу добавить корпус, мотор, и судно вполне может служить…

Капитан X. посмотрел на нас и вышел, ничего не ответив, но я уверен, что в глубине души он стал уважать «этих штатских», так быстро вобравших в себя уставную премудрость. Несколько недель спустя мы получили лангустовую шхуну…

Сезон закончился. «Триест» поставили в док. Первая серия погружений в новом океане была не столь плодотворной, как кампания 1957 года в Неаполитанском заливе, но для нас представляла крайний интерес. Ведь она предваряла вторую остававшуюся пока в секрете часть нашей программы, ради которой я приехал в Калифорнию. Вот как об этом объявили в газетах: «„Триест“ отведен в сухой док для осмотра и подготовки к серии погружений в Тихом океане на глубину 6 тысяч метров». Всемогущая пресса, столько раз преувеличивавшая подвиги батискафа, на сей раз ошиблась. Она здорово сократила размеры готовящегося предприятия и оказалась много ниже (наверное, в данном случае следовало сказать выше?) истины.