Проект «Нектон»
Проект «Нектон»
От Японии до Новой Гвинеи на 4 тысячи километров тянется громадный подводный хребет. Большая часть гор с головой укрыта морем, лишь кое-где вершины их выступают на поверхность: это острова Идзу, Огасавара, Марианский архипелаг и дальше к югу — Каролинские острова. Гуам, лежащий на 13° северной широты, замыкает цепь Марианского архипелага. От него до следующего большого острова — Новой Гвинеи 1800 километров. Мы говорили уже о том, что вдоль этого хребта тянется глубокий, похожий на ров желоб, достигающий в отдельных местах восьми-девяти километров. В том месте, где подводная гряда слегка поворачивает на запад, навстречу Филиппинам, как раз в районе Гуама, лежит самая глубокая известная океанографам впадина — Челленджер, достигающая почти 11 тысяч метров. Выходит, что жители Гуама обитают на вершине высочайшей в мире горы, выше Эвереста!
Геологическое формирование района еще не закончилось, о чем свидетельствуют частые землетрясения и извержения вулканов. Здесь часть знаменитого «огненного кольца» Тихого океана.
В том месте, где горный хребет вдается в Центральную Японию, в районе архипелага Идзу, находится Фосса Магна, великая щель Японии; там зарождались жесточайшие землетрясения, в том числе и эпицентр страшного землетрясения Кванто, стершего в 1923 году Токио с лица земли.
Цепь островов по сути дела замыкает на западе бассейн Тихого океана. Остальная его часть гораздо спокойнее. Пожалуй, только район Гавайев нарушает геологическую монотонность; здесь кора Земли тоже трескается, изливая наружу обильную лаву. В очень отдаленную геологическую эпоху здесь выросло несколько подводных вулканов. Постепенно поднимаясь над водой, они образовали цепочку островов. Сейчас из них только Уэйк и Маркус сохранили свое место под солнцем. Да и те обязаны выживанием знаменитой колонии кораллов, обосновавшейся у них на вершине, — разрастаясь, они позволяют островам остаться на уровне моря.
Перескакивая с острова на остров, самолет летит через Тихий океан. Вначале остановка на Гавайях, затем, прежде чем приземлиться на Гуаме и Филиппинах, пересаживаемся на другой самолет в Уэйке, крохотном клочке, на котором едва-едва уместилась взлетно-посадочная полоса. Остров имеет U-образную форму. Внутренняя лагуна, как ее называют здесь, — это и есть бывший кратер вулкана. В среднем остров выступает метра на четыре над поверхностью воды, и самолет садится на коралловую дорожку.
Любопытно, что остров удостоился нескольких открытий. В 1600 году некий миссионер назвал его своим именем — Вильсон; чуть позже испанцы переделали название на Сан-Франциско, а в 1796 году его в последний раз официально открыл американский капитан Уэйк, присоединивший атолл к своей родине. В 1840 году Пил составил первое научное описание островка. Рассказывают, что в том же 1840 году на коралловых рифах Уэйка в шторм разбился немецкий корабль «Либель»; спасшиеся моряки вытащили из разбитого трюма груз золотых и серебряных монет и зарыли их на острове. Но на Уэйке не было пресной воды, поэтому жажда погнала их прочь. После восемнадцати дней отчаянных скитаний по волнам матросы добрались до Гуама… Клад до сих пор не найден.
В сравнении с Уэйком Гуам выглядит чуть ли не целым континентом: на его площади в 600 квадратных километров обитает около 75 тысяч человек. Из них меньше половины настоящие гуамцы, остальные — это главным образом персонал крупнейшей американской военно-воздушной и морской базы. Полицейский контроль при въезде на остров вдесятеро суровее, чем в Соединенных Штатах. Первую проверку паспортов устраивают еще на борту самолета, до того как вы ступили на землю. Зато, если вас пропустили, вы можете спокойно разгуливать, где вам заблагорассудится.
Остров выглядит, как и положено выглядеть тропическому острову: пышная зелень, жгучее солнце и проливной дождь (около двух метров осадков в год). Здесь существует два времени года — мокрый сезон, когда, не переставая, идет дождь, и сухой, когда дождь может пойти с минуты на минуту. Солнце, правда, здесь до того жаркое, что ливни не страшны — знаешь, что через пять минут костюм будет сухой.
Остров Гуам не чета Уэйку, сам Магеллан удостоил его посещением в 1521 году. Как известно, великий мореплаватель поссорился со своим государем и перешел на службу к испанскому королю, которому и преподнес Марианские острова. Судьбе было угодно, чтобы здесь же он сложил голову в бессмысленном бою.[31] В течение трех веков Гуам оставался испанским, и иберийская культура, хотя и не без японских и филиппинских веяний (оттуда до Гуама всего две с половиной тысячи километров), чувствуется здесь по сей день.
В 1898 году во время испано-американской войны Гуам без особых осложнений был взят штурмом американцами. Акт о передаче был ратифицирован в Париже в том же году. Вскоре Альфонс XIII Испанский, потеряв интерес к этим заброшенным клочкам суши, продал оставшиеся Марианские острова Германии. Они оставались немецкими до 1919 года, когда Лига наций передала их под японский мандат. Ныне Марианские острова находятся теоретически под контролем ООН, за исключением Гуама, который продолжает оставаться американской территорией. В этом качестве в первые дни войны на Тихом океане остров был завоеван японцами в декабре 1941 года и освобожден лишь в 1944 году массированным десантом американской морской пехоты. Правда, на острове отыщется немало людей, которые будут утверждать, что, напротив, в 1941 году он был освобожден и вновь оккупирован в 44-м, — все зависит от точки зрения. По слухам, на Гуаме до сих пор скрывается в джунглях упрямый японец, не желающий поверить, что Империи Восходящего Солнца больше не существует. Возможно, этот подпольщик надеется пересидеть короткий период между войнами, чтобы, когда грянет третья мировая, вновь оказаться на своем посту?.. Говорят, гуамское население потихоньку подкармлизает его, видя в нем некий символ, олицетворяющий прошлое…[32] Во время японской оккупации в этих же джунглях три года скрывался американский солдат.
Сам остров очень разнообразен, пестр, красив. Остров контрастов, присущих всякой быстро развивающейся колонии. Сейчас на Гуаме насчитывается около 15 тысяч автомобилей, но у коренных островитян по-прежнему признаком богатства остается привязанная возле хижины корова. Отметим, кстати, что она служит в основном декоративным целям, так как молоко продается в магазинах. Дело в том, что Америка считала гуамцев — совершенно ошибочно, как я убежден, — людьми ленивыми, а посему сочли более экономичным ввозить молоко (в порошке) из Соединенных Штатов, чем производить его на месте. Все же кое-какое сельскохозяйственное производство на острове есть: гуляя, замечаешь посадки фасоли, капусты, огурцов, дынь, лука, редиса и, разумеется, сладкого картофеля. Фрукты здесь растут в изобилии: бананы, ананасы, апельсины, есть и хлебное дерево — его плоды напоминают мягкие кокосовые орехи, их здесь любят. Статистики, неразлучные спутники военно-воздушных и военно-морских сил (готовые следовать за ними при надобности под воду и в небеса), подсчитали, что на сегодняшний день на Гуаме проживает 8424 свиньи, 100 тысяч петухов и кур (производящих с военной четкостью 11 448 яиц), 3706 коров и 794 карабау — водяных буйволов с Филиппин.
Современная цивилизация не мешает местным традициям. Перед крытой соломой хижиной стравливают петухов — один из них кубинской породы, другой — кохинхин. Мимо с дребезжанием ржавой кастрюли проезжает, зазывно звеня колокольчиком, «кокавоз» — символ свободного предпринимательства на острове. Колесница эта, по всей видимости, в прошлом военный джип; под натянутым нейлоновым тентом в голубую и желтую полоску покоятся два громадных хромированных крана, начищенных до сияния кадиллака. Над одним красуется буква «К», над другим — «В»; означает это, как мне объяснили, «Кока» и «Вода». Таким образом, вы можете получить любую желаемую концентрацию напитка. На моих глазах из означенного крана «К» потекла густая коричневая жижа, скорее смахивавшая на гуталин, чем на прохладительный напиток знаменитой марки. Зато из другого крана текла настоящая холодная вода — в смеси это и должно было породить вожделенное зелье под названием «кока без колы»…
Заброшенный клочок суши не оставлен вниманием религии — 95 процентов гражданского населения католики. Зато оставшиеся пять процентов свирепо защищают свою независимость в вероисповедании. На эти пять процентов нацелился целый батальон культов. Здесь и баптистская, и епископальная церковь, и «христианская наука», и церковь Иисуса Христа, и последних святых дня (или святых последнего дня — сейчас не помню), церковь Христова, первая церковь бога, свидетели Иеговы, адвентисты седьмого дня. Перед лицом такого наплыва религий было решено собрать их всех… под одной крышей из волнистого шифера. Объединенное учреждение носит название — «религиозно-воспитательный дом». Он открыт ежедневно от десяти утра до полудня, а потом с двух до четырех. Вход свободный.
Туризм тоже имеет свою штаб-квартиру на Гуаме; купив билетик за несколько центов, вы можете взгромоздиться на спину буйвола и тихим шагом проехать по острову из конца в конец. Площадки для гольфа, китайский ресторан, продажа морских раковин для коллекционеров, статуя Свободы, выполненная в масштабе острова, многочисленные буфеты и «научные легенды», например, о том, что с первыми бликами зари армады крабов покидают пляжи и поднимаются в горы, а несколько дней спустя возвращаются оттуда с хрустом и грохотом, способным нагнать дрожь на самого забурелого зоолога, — все это превращает кораллово-вулканический клочок суши с его озерами, пенистыми прибоями, пальмами и бунгало под волнистыми крышами в удивительно идиллическое и вместе с тем ужасно утомительное место. Идиллическое — если вы приехали сюда на две недели, и утомительное для военных, загнанных сюда на два года службы, ибо за две недели они успевают на все насмотреться вволю.
Нас привлекала главным образом близость острова к великой Марианской впадине, к желобу Челленджер. Было решено штурмовать ее. Глубина 11 тысяч метров была призвана стать финальной точкой длительного этапа подготовки.
Начало этой истории относится к весьма отдаленному периоду, когда я в Лозанне читал лекции о батискафе. В одной из них я упомянул Филиппинскую впадину как самое глубокое место Мирового океана. После лекции ко мне подошел мой университетский профессор математики Поль Рей и сказал, что английское океанографическое судно «Челленджер-2» недавно обнаружило еще более глубокий желоб, чем у Минданао на Филиппинах.
— Глубина там около одиннадцати километров, — сказал профессор Рей. — Если уж вы решили отправиться в тот район, почему бы не обследовать Марианы вместо Филиппин?
— Вы правы, я поеду на Марианы!
Как сейчас помню взгляд своего профессора — одновременно довольный и недоверчивый; он не знал, шучу я или говорю серьезно. Постояв секунду, он кивнул и пожелал мне всяческой удачи, но в голосе его была тревога. Ведь теперь на нем лежала ответственность, раз он сообщил мне о только что открытой впадине. Кроме того, именно он учил меня расчетам! Таким образом, во всем этом деле немалая заслуга профессора Рея, к которому я навсегда сохранил благодарность.
Несколько дней спустя, в начале 1957 года, я был приглашен на международный конгресс океанографов в Гётеборг, посвященный открытию Международного геофизического года. В Швеции я встретил своих друзей-американцев из Управления морских исследований, в частности Роберта Дитца и Гордона Лилла. Мы опять заговорили о батискафе — в продолжение разговора, начатого в Вашингтоне за год до этого. Помнится, я упомянул о возможности достичь глубины 10 километров. За кофе волшебное слово «желоб Челленджер» вновь всплыло в беседе. Дитц подхватил идею:
— Сотрудничество с американским флотом откроет широкие перспективы. Не исключена экспедиция к Марианскому архипелагу.
— Знаю, — ответил я. — У вас большая база на Гуаме, а от Гуама легко отбуксировать «Триест» к желобу Челленджер. Кстати сказать, я давным-давно уже предлагал вашему флотскому начальству подобную экспедицию. Там у вас все готово: база, корабли, самолеты, подъемные краны, бензохранилища… Не хватает только «Триеста».
В то время я не ожидал, что за мое предложение ухватятся: летний сезон 1957 года и успехи итало-американской экспедиции были еще впереди. Предстояло убедить американских океанографов в преимуществах батискафа; да и нельзя было сразу же тащить людей на глубину 11 тысяч метров. Подходить следовало постепенно. Но разговор об 11 тысячах метров сильно облегчил дело с летней программой. Если уж он обещает 11 тысяч метров, решили про себя американцы, то на 3 тысячи мы можем согласиться без боязни…
Уместен вопрос: зачем вообще опускаться на 11 тысяч метров? Тут есть множество причин. Во-первых, с появлением человека на Земле он стремится побывать всюду. Покорение планеты, а теперь и систематическое изучение космоса, — результат природной человеческой любознательности. Нельзя себе представить, чтобы человек не использовал орудия, появившегося в его распоряжении. А отсюда до изготовления орудия — один шаг. Этот первый шаг был сделан несколько лет назад постройкой первого батискафа. Теперь настало время сделать второй.
Средняя глубина океана на Земле 4–6 тысяч метров. 10–11 тысяч метров — редкие исключения. Но именно потому, что они исключения, эти глубины необходимо исследовать, ибо там есть шанс обнаружить нечто исключительное. Горная вершина, скажем Эверест, тоже исключение, и он покорен. Океанские желоба, а в особенности самый глубокий из них, тем более необходимо осмотреть. Полчаса на дне дали бы точный ответ на многие важные вопросы, которые океанографы обсуждают десятилетиями.
Было ясно, что рано или поздно придет черед впадины Челленджер; все возражения отойдут по мере развития подводной техники. Плод созреет, нужно только ухаживать со всем старанием за деревом… Подумать только — на свете не осталось ни одного неисследованного клочка суши, человек побывал на обоих полюсах, в стратосфере, на самых высоких вершинах. Остался последний еще не взятый рубеж — котловина Челленджер. Затем можно будет со спокойной душой отправляться в космос; позади человечество оставит полностью открытую планету.
Я был уверен, что подводная экспедиция подхлестнет строительство новых аппаратов, откроет эпоху систематического изучения больших глубин. До сего времени нашему примеру последовал только французский флот (старый ФНРС-2 превратился в ФНРС-3). Больше никто.
В январе 1958 года я снова ненадолго приехал в Вашингтон, и мы самым серьезным образом обсуждали этот проект.
— Вы действительно уверены, что «Триест» сможет опуститься на одиннадцать тысяч метров? — обратился ко мне Гордон Лилл.
— Никаких сомнений. Конечно, при условии надлежащей подготовки, — ответил я. — Как вы знаете, «Триест» был построен в расчете на глубины до шести тысяч метров. Гондола, правда, способна выдержать давление и шестнадцатикилометровой глубины. Если учесть, что коэффициент надежности равен полтора, то на одиннадцати тысячах метров мы будем в такой же безопасности, как подводная лодка на своей обычной глубине. Тем не менее вначале имеет смысл совершить одно-два погружения без экипажа.
— А как можно гарантировать, что неуправляемый батискаф поднимется на поверхность?
Это довольно просто. Первое серьезное погружение в 1948 году возле Дакара ФНРС-2 совершил без экипажа, им удравлял автопилот. Той же системой воспользовались французы пять-шесть лет спустя на испытаниях ФНРС-3. Что касается «Триеста», то он настолько надежен, что надобности в такого рода опытах не возникало. Но на борту есть необходимое оборудование.
— Что произойдет, если металлическая сфера не выдержит глубины одиннадцати тысяч метров?
— Взрыв будет настолько сильным, что выведет из строя поплавок или даже уничтожит его. Высвободившаяся энергия равна взрыву тридцати килограммов тринитротолуола. Грохот разнесется на сотни миль вокруг. Конечно, хорошо бы иметь новую, более прочную гондолу. Она будет тяжелее нынешней, но поплавок достаточно велик: если использовать сверхлегкий бензин, равновесие не нарушится.
Идея созревала медленно, но верно. Заведя речь о новой гондоле, я боялся, что распорядители кредитов встретят ее в штыки. Нет, меня попросили составить примерную смету расходов…
Я вернулся в Европу и сразу же отправился в Рим. У меня была надежда уговорить дирекцию завода в Терни взяться за постройку новой гондолы. Увы, положение за это время изменилось. Мне ответили, что люди, работавшие над первой гондолой «Триеста», разбрелись кто куда, специальных станков и инструментов больше нет, поставок отдельных частей придется ждать очень долго — короче, в Терни предпочитали выпускать массовую продукцию или по крайней мере не столь уникальные вещи.
В унынии я отправился на север. Если в Терни отказали, к кому обращаться? Естественно, мне хотелось, чтобы, фирма гарантировала качество исполнения. Гондолу следовало выковать не хуже, чем в Италии. Поразмыслив, я решил направить стопы в ФРГ. Там на заводах есть необходимое оборудование.
Признаться, я с нетерпением ожидал разговора с инженерами фирмы Круппа. Уже десяток лет, если не больше, я занимался батискафом: вначале в Бельгии, где строился первый батискаф, потом в Италии, где родился «Триест», частично во Франции и Швейцарии, где мы заказывали приборы и отдельные детали, наконец в Америке. Что ждет меня в ФРГ, я не знал.
Итак, весной 1958 года я приехал в Эссен, а в сентябре был оформлен заказ на новую гондолу — третью по счету. Все будущие трудности и возможные осложнения оговорили с крупповскими инженерами, план выработали, и работы начались. Я с головой окунулся в атмосферу кузнечного цеха. Ювелирность работы громадного пресса, поразившая меня еще в Терни, подтвердилась и на сей раз. У Круппа к тому же был новый «манипулятор» — громадные щипцы, которыми захватывали раскаленный кусок стали, подкладывали его под пресс, вертели во все стороны и опускали наземь уже готовую деталь.
Чудовищное напряжение, связанное с работой на сталелитейном заводе, часто разряжалось шутками, хорошее настроение не проходило. Один раз, когда еще раскаленное докрасна центральное кольцо висело рядом с прессом, дежурный инженер предложил мне войти в него и примерить, годится ли оно для моего роста!
Зима шла на убыль, с каждым приездом в Эссен мне показывали новые части, знакомили с результатами испытаний, демонстрировали макеты — работы продвигались семимильными шагами. Стальные болванки и выкованные части гондолы переходили из цеха в цех, от одной бригады к другой, и каждый раз я чувствовал у людей горячее желание как можно лучше справиться с операцией. В Кастелламмаре рабочие продолжали строить батискаф, несмотря на объявленную забастовку; в Эссене они приходили в цех, несмотря на эпидемию гриппа.
Внутреннее оборудование для гондолы мы заказали в Швейцарии, на заводе в Веве. Кабина внешне напоминала своих предшественников — и первую гондолу «Триеста», и ФНРС-2 и 3, и даже стратосферный шар отца. Но по сравнению с двумя первыми морскими гондолами здесь мы отвели больше места океанографическим приборам, которые можно было менять в зависимости от цели и характера погружений. Изготовлением научного снаряжения занималась прекрасная группа техников под руководством моих земляков — инженеров Фуйю и Пульезе; это был для них непривычный заказ, тем не менее все было выполнено четко и в срок. Едва ли не в каждом кубическом сантиметре объема гондолы помещался прибор; в пространстве менее чем в четыре кубических метра разместили несколько километров кабеля.
Когда в Эссене все было закончено, а из Швейцарии прибыло заказанное оборудование, я мог на месте начать монтаж. По счастью, нам подвернулось скандинавское судно, совершавшее рейс Гамбург — Сан-Диего с грузом минеральных удобрений (это был нитрат аммония). Гондолу уложили в трюм прямо на мешки со «взрывчаткой» и пересекли Атлантику; пройдя Панамский канал, она в начале 1959 года прибыла в Сан-Диего. Первый этап закончился. Тяжелый контейнер осторожно сгрузили на пирсе Лаборатории электроники. Там гондолу накрыли брезентом и стали дожидаться окончания административных формальностей.
Постройка кабины, изготовление и монтаж оборудования были закончены в рекордный срок — пять месяцев. Столько же времени понадобилось для того, чтобы одолеть административные преграды.
Дело в том, что Управление морских исследований, как явствует из его наименования, — это организация, занимающаяся сугубо научными разработками. Она смогла выписать «Триест» из Европы в Калифорнию, смогла заказать для нас новую кабину и доставить ее в Сан-Диего. Больше она не могла нам помочь ничем, ибо следующий шаг относился уже к компетенции оперативного командования. То есть приказ о начале погружений должны были отдать в Главном штабе военно-морского флота, а там еще не имели дела с батискафом и относились к нему сдержанно.
У Дитца возникла идея конкретизировать в глазах начальства проект, дав ему кодовое наименование. Пусть вся операция называется проект «Нектон», предложил он. Нектон — это свободно плавающие морские существа в отличие от планктона, движущегося по воле течений. «Триест», снабженный двумя моторами и гребными винтами диаметром в метр, был в состоянии двигаться под водой наперекор любому течению. И удивительное дело — едва мы окрестили свое детище, как в глазах администрации оно приобрело солидность. Раз есть кодовое наименование — значит, мероприятие серьезное. Причем закодированная операция уже не может не состояться, иначе это означает неудачу, провал! Немного погодя имя было официально занесено в морские анналы, а получив имя, проект получал жизнь.
Проект «Нектон» не был засекречен, поскольку не был связан ни с военными, ни с политическими секретами. Но с самого начала мы с Дитцем сошлись на том, что дело не следует рекламировать, шум в прессе никогда еще не помогал в подобного рода операциях. Мы прекрасно понимали, что роль прессы — держать широкую публику в курсе событий, но не менее очевидным было и то, что мы не сможем спокойно работать под постоянным оком репортеров. К тому же несколько организаций за границей широковещательно объявили о своем намерении штурмовать океанские глубины. Надо было во что бы то ни стало уберечь научную экспедицию от гонки за рекордами. Тем более что мы не могли гарантировать с первого раза полный успех. Скажем, метеоусловия могли нас заставить вернуться в порт, вновь выйти и вновь вернуться — буксировка судна на 400 километров не такая простая вещь. Наконец, мы не были застрахованы от того, что во время спуска подводные течения не отнесут нас от цели и не прижмут к стенке щели. Возможно, придется совершить несколько предварительных погружений, выяснить точно направление и характер течений, чтобы потом действовать наверняка. По всем этим причинам мы хотели избежать шума вокруг проекта «Нектон». Кстати сказать, с большим трудом мне удалось отразить атаку Отдела информации военно-морского флота. В результате новость все же была объявлена, но перед самым выходом на Большое погружение.
Но все это позже, а пока мы дожидались разрешения… Многочисленные разъезды между Сан-Диего и Вашингтоном показывали, что дело с проектом «Нектон» продвигается. Я понял, что в Америке принято долго оговаривать малейшие детали. И только затем, когда все согласовано, на стол начальству кладут официальный запрос. Ответ, в принципе уже решенный, следует тогда незамедлительно.
Лейтенант Уолш, участник пробных погружений возле Сан-Диего, о которых я упоминал ранее, добрую часть своего времени посвящал составлению официальной заявки, В конце концов 10 июля 1959 года прошение в окончательном виде улетело из Сан-Диего в Вашингтон, в Главный штаб ВМФ. Вот что там было написано:
Отправитель: Дирекция Лаборатории электроники ВМФ, Сан-Диего, 52, Калифорния
Получатель: Главный штаб Военно-морского флота. Начальник Управления морских исследований. Начальник управления судостроения.
Содержание: Проект «Нектон» (исполнитель — Лаборатория электроники).
1. Просим Главный штаб ВМФ разрешить проведение проекта «Нектон» (операция батискафа «Триест» в Марианском желобе, намеченная к осуществлению в ноябре 1959 — феврале 1960).
2. «Триест», закупленный Управлением морских исследований у Огюста и Жака Пикаров, в настоящее время реконструируется для погружения в самом глубоком из известных подводных желобов — Марианском. С этой целью УМИ приобретена новая гондола, а объем поплавка увеличен с целью обеспечить большую подъемную силу.
3. Наиболее благоприятные для погружения метеоусловия в районе Марианского архипелага бывают в ноябре, декабре и январе. Проект «Нектон» возможно осуществить в этом году при наличии разрешения Главного штаба ВМФ.
4. Имеются все основания рассчитывать на успех данной операции в случае санкционирования начальником Главного штаба ВМФ необходимой помощи. В течение пятидесяти шести предыдущих погружений батискаф «Триест» проявил себя как надежный и рентабельный аппарат. Новая кабина, превосходящая прочностью предыдущую, является дополнительным фактором надежности. Жак Пикар, пилотировавший «Триест» во время всех упомянутых пятидесяти шести погружений, готов осуществить проект «Нектона» согласно условиям контракта, заключенного с УМИ. Лабораторией электроники подготовлены также два других пилота (один офицер флота и другой — гражданское лицо), прошедшие подготовку и умеющие управлять батискафом. В операции будут использованы проверенная техника и снаряжение.
Джон Фелпс, капитан 2-го ранга военно-морского флота США.
К заявке было приложено пухлое досье, где скрупулезно перечислялось по пунктам все необходимое: суда, подъемные краны, самолеты, бензин, передвижная ремонтная мастерская и многое другое вплоть до канцелярских скрепок. Научная программа была представлена в развернутом виде. В экспедиции должны были участвовать многие океанографы, среди них знакомые мне Дитц, Рехницер и Макензи. Цель ее — изучение Марианской впадины. Управление морских исследований и Лаборатория электроники намеревались не только совершить техническое погружение, была намечена широкая научная программа, в результате которой, как полагали, наука пополнится новыми данными о природе глубоководных желобов. Макензи, в частности, подготовил новую аппаратуру для акустических измерений.
Как и ожидалось, ответ не заставил себя ждать. Проект «Нектон» был одобрен и подписан, надо было заканчивать последние приготовления.
Поначалу я думал использовать в поплавке сверхлегкое топливо вместо авиационного бензина; разница в плотности этих жидкостей позволила бы компенсировать разницу в весе между старой и новой гондолой, а также дополнительного балласта. Выяснилось, однако, что достать это топливо и переправить его на Гуам труднее, чем удлинить поплавок.
Поскольку старую гондолу все равно надо было менять на крупповскую, мы отправили «Триест» на военную верфь, срезали у поплавка оба конца и вварили два новых отсека по 1 м 20 см длины, увеличив тем самым его объем. В который раз я порадовался, что с самого начала мы выбрали строго цилиндрическую форму для поплавка, это сильно облегчало любую реконструкцию. Были увеличены и бункеры для балласта. Все это давало дополнительную гарантию: модифицированный «Триест» был теперь в состоянии опуститься на 11 тысяч метров в глубь моря, имея на борту несколько тонн научного снаряжения и 18 тонн балласта, 10 из которых предназначались для маневра, а 8 были в резерве. Таким образом, мы могли потерять без риска 50–60 кубических метров бензина (от 28 до 50 процентов общего объема в зависимости от глубины).
В начале сентября сборы были закончены, все выверено и проконтролировано. Различные приборы, и в частности манометры высокого давления, испытаны на месте; вводы кабелей по раздельности помещены в барокамеры, где давление в два раза превышало толщу воды над Марианским желобом; каждый иллюминатор тоже испытали на высокое давление. Все, абсолютно все было в порядке.
Мы не хотели даже в мелочи полагаться на случай; правила и традиции «Триеста» требовали, чтобы вне зависимости от глубины предполагаемого погружения операция была даже менее рискованной, чем переход через оживленную улицу! Я прекрасно сознавал, что опыт может окончиться неудачей; возможно, нам придется несколько раз возобновлять попытку, но это ни в коем случае не должно было быть результатом технической неисправности или оплошности при монтаже. Если бы природа вознамерилась противиться намерению человека, то оружием ей не следовало оставлять давление, а лишь ветер, шторм, в крайнем случае тайфун. Никакого технического риска.
После двух пробных погружений у Сан-Диего батискаф разобрали. Гондолу уложили в трюм судна, а поплавок на люльке, той самой, что была построена еще в Кастелламмаре, только сейчас увеличена, погрузили на палубу «Санта-Марианы». Удивительное совпадение между местом экспедиции и названием судна компании «Америкен Президент лайн»! Причем корабль был выбран отнюдь не намеренно, он совершал регулярный рейс с заходом на Гуам.
В связи с нашим отплытием отдел информации военно-морского флота поместил в газете следующее сообщение: «Батискаф „Триест“ покинул Сан-Диего для проведения серии исследовательских погружений близ Гуама. Место выбрано в связи с тем, что у побережья Соединенных Штатов нет надлежащих глубин. Операция является частью долгосрочной океанографической программы, проводимой военно-морским флотом. Цель программы — сбор необходимых данных и совершенствование исследовательской техники. Предполагают, что выполнение проекта продлится с ноября 1959 года по январь 1960. Батискаф „Триест“ способен опускаться на глубины, превышающие 6 тысяч метров. Батискаф не является подводной лодкой, это самоходный подводный аппарат, который может самостоятельно действовать на больших глубинах и выдерживать их давление благодаря особенностям своей конструкции…»
В середине октября 1959 года, опередив на несколько дней «Триест», я прибыл на Гуам. Уолш уже успел обзавестись штаб-квартирой: командующий базой любезно предоставил нам дом в одном из самых живописных уголков острова. На этом холме находился штаб адмирала Нимитца, командовавшего в конце войны Тихоокеанским флотом. По международной конвенции Соединенным Штатам во всем этом районе принадлежал только остров Гуам. Тиниан, лежащий в нескольких милях севернее, служил во время войны базой для 110 тысяч солдат морской пехоты. Оттуда стартовали бомбардировщики, уничтожившие Хиросиму и Нагасаки. Сегодня Тиниан брошен на произвол судьбы, то есть на милость штормов и тайфунов Тихого океана…
На Гуаме, как я уже говорил, перед нами открыли все двери. В первый же день нас предупредили, что мы можем обращаться за любой помощью и что флот готов всячески способствовать успеху операции. Наше появление, естественно, внесло разнообразие в монотонную жизнь острова.
Вскоре прибыли, кто пароходом, кто самолетом, все члены группы «Нектон» или, точнее, «группы глубоководных испытаний», как мы теперь именовались. Помощником Уолша назначили юного лейтенанта Шумейкера, выпускника подводного отделения Морского училища. С нами были еще четверо военных — унтер-офицеры Дегуд и Минел и матросы Маккартни и Бидер. Гражданскую часть группы представляли неизменный Джузеппе Буоно, ответственный за электропитание Хилл, фотограф Пфлаум, Харрис, уроженец Гавайев Жаир и рослый негр Вирджил. Трем последним предстояло заниматься ремонтом. Научную часть обеспечивали опытные океанографы Роберт Дитц, А. Рехницер и К. Макензи.
В первых числах ноября «Триест» был собран. В десятый раз его извлекли из люльки и спустили на воду. Поначалу для общей проверки мы совершили маленькое погружение на рейде, а затем опустились на 1500 метров у западного берега Гуама. Вылазка показала, что бензин заметно охлаждается. Правда, на глубине полутора километров температура на дне была 5 °C — та же, что в желобе Сан-Диего. Никаких новых осложнений не возникло; было решено приступить к первой серьезной операции, предусмотренной программой, — погружению на 5500 метров в желобе Неро.
Этот желоб — глубокая впадина, достигающая у юго-восточного побережья Гуама почти 10 тысяч метров. В сущности Неро является частью большого Марианского желоба. Впадину обнаружил в 1899 году американский корабль «Неро», искавший трассу для прокладки телефонного кабеля через Тихий океан. Дно, уходившее почти на десять тысяч метров ниже уровня моря, разумеется, для этой цели не подошло. Зато гидрографы «Неро» решили, что обнаружили самое глубокое место на Земле. Как теперь известно, их предположение было недалеко от истины.
Мы выбрали по карте дно поровнее и покинули базу. Буксиру предстояло тащить «Триест» около 150 километров, то есть вдвое дальше, чем в Италии, но наполовину меньше расстояния, которое отделяло нас от котловины Челленджер. В тот день со мной должен был опускаться Рехницер.
И для него, и для меня погружение обещало быть интересным. Рехницер, одержимый страстью к науке биолог, с нетерпением ожидал случая взглянуть своими глазами на то, что делается на глубине пяти тысяч метров; если море окажется милостивым, он надеялся собрать целый урожай сведений. Для меня это погружение знаменовало итог героического периода, начавшегося ровно шесть лет назад… Как много изменилось за этот срок и сколько сделано! Когда «Триест» возле Неаполя достиг 1080-, а потом 3150-метровой отметки, мы входили в море едва ли не ощупью, ежеминутно ожидая сюрпризов. Теперь за плечами ветерана по имени «Триест» было уже шестьдесят погружений. Я изучил его до тонкостей, знал каждый шум, каждый вздох нашего аппарата; нам больше не требовалось технических спусков, можно было сразу приступить к океанографическим исследованиям.
Опершись на релинги буксира «Уэнденк», я глядел на воду и вспоминал беседы, которые вел в Европе, в Сан-Диего и здесь, на Гуаме, по поводу предварительных погружений без экипажа. Американцы были настолько уверены в батискафе, что не настаивали на них. Как это было не похоже на 1948 год, когда мы испытывали ФНРС-2, и сезон 1953–1954 годов на ФНРС-3! Батискаф за это время прошел большой путь. В нашей гондоле было много пористых зон, как в ФНРС-2 и 3; такие вещи неизбежны в больших отливках. Вспоминаю сейчас нашу первую гондолу — одну полусферу отливали на моих глазах в Бельгии. Соединив их вместе, гондолу тщательно просветили рентгеном. Специалисты без труда увидели на снимке затемнения — это были пористые зоны. Отдельные лица, правда, пытались это оспаривать — как видите, можно не соглашаться даже с рентгеновскими лучами! Приходилось вынимать большую пораженную область и вваривать на ее место здоровую. Из-за подобных дефектов, неизбежных, повторяю, при старом способе изготовления, было необходимо хотя бы один раз проверить батискаф на «пустом погружении», без экипажа. Вот почему в 1953–1954 годах по соображениям безопасности ФНРС-3 тоже испытывали без экипажа, хотя гондола им досталась от прежней модели.
С «Триестом» все обстояло иначе. И итальянская, и крупповская кабины были изготовлены из кованой стали, что исключало ноздреватость и пористость. Кованая вещь может получить незначительные разломы при кузнечной обработке, но тщательная проверка ультразвуком в Терни и Эссене показала, что их не было. Я лично наблюдал за основными фазами строительства гондол и знал, что работа была выполнена первоклассно. Заделанные вводы кабеля, как я уже говорил, были испытаны по отдельности…
А «Уэнденк» тем временем шел вперед. «Триест» вел себя хорошо, несмотря на то что волна становилась все круче. Погружение было запланировано на следующее утро. Мы заблаговременно добрались до выбранного места; сильное волнение мешало отцепить буксирный трос. Буоно и Вирджил мужественно сражались с неподатливым тросом, не желавшим отпускать «Триест» на волю. Стоя на белой палубе «Триеста», Буоно в своей каскетке цветов итальянского флага и Вирджил, чей ярко-оранжевый спасательный жилет еще больше подчеркивал эбеновую черноту лица, бесстрашно вздымались на волне. Наконец трос поддался, Вирджил широко улыбнулся, и я скорее уловил, чем услышал сквозь рокот ветра и волн его смачное: «О’кей!»
В 10.10 мы с Рехницером вошли в стальную сферу. Задраили люк, наполнили водой воздушную цистерну и три минуты спустя, уже неподвластные волнам, спокойно опускались в бездну. Начало погружения прошло довольно быстро; затем, как обычно, на глубине 200 метров затормозили. Я люблю эту короткую остановку, когда аппарат приближается к «скачку», часто она происходит без моего вмешательства. Тут можно чуточку передохнуть после долгой буксировки, произвести последнюю проверку, а уж потом уходить в сокровенную глубь.
Все было в полном порядке, я выпустил несколько десятков литров бензина, и мы продолжили путь. Довольно скоро температура за бортом, а потом и внутри гондолы стала понижаться. На глубине 350 метров вода была всего 13 °C, на 15° ниже по сравнению с поверхностью! Поначалу это приятно освежало после влажной духоты тропиков. Но тут же выяснилось, что наша одежда, насквозь промокшая во время перехода с буксира на батискаф, уже не греет… Полярный холод не покидал нас до конца погружения.
Когда глубиномер показал 2500 метров, я выключил находящиеся в гондоле электронные приборы и шипящий кислородный аппарат. В нахлынувшей тишине мы начали прослушивать окружавший нас мир. Что-то потрескивало, напоминая знакомые всем аквалангистам «голоса» креветок. Но откуда здесь, в открытом море, взяться креветкам? Может, это отслаивалась снаружи краска? Под воздействием холода и давления краска трескается, и после каждого большого погружения мы довольно здорово «облезали». Но повторяю, это только предположение. В районе Гуама сухое потрескивание мы слышали особенно часто; оно появлялось, как только выключали аппаратуру внутри гондолы.
Я был целиком и полностью занят пилотированием. Работа эта внешне проста, но требует внимания. Принцип батискафа зиждется на самых простых законах физики. «Триест» повиновался не только прикосновению пальца, но, я бы даже сказал, понимал меня с полуслова. Рехницер наговаривал на магнитофон свои впечатления. Давайте послушаем отдельные выдержки из его комментариев:
«У аппарата Рехницер. Погружение началось в 10.15. Спускаемся довольно быстро. В 10.19 достигли 195 метров… На глубине 200 остановились для последней проверки. Наружный свет слабеет, вода стала темно-голубой… „Льюис“, „Льюис“, я — „Триест“, глубина 900, время 10.50…
10.57. Опустились на 1280 метров, наружные фары не включаем. Биолюминесценция не наблюдается… Поправка — есть биолюминесценция, примерно, две светящиеся точки на кубический метр…
11.15. Глубина 2100. Биолюминесценции практически нет.
11.29. Подходим к 2800. Температура забортной воды 3 °C. (Данные приводятся без поправок. — Ж. П.) Поверхность практически не прослушивается (когда судно сопровождения слишком отклоняется от вертикали батискафа, телефонная связь часто нарушается. — Ж. П.).
4200 метров. Биолюминесценции не наблюдается. Даже когда Жак сбрасывает балласт…
4600 метров, температура 2,8 °C, время — 12.25. Достигли пяти тысяч метров. Ищем дно (включили эхолот. — Ж. П).
5300 метров. Сохраняем высокую скорость спуска. В воде множество взвешенных частиц.
12.37. Вижу, как высыпается дробь. Стало довольно холодно…
12.40. Глубина 5400. Вокруг много частиц. Они белого цвета, около 3 миллиметров в диаметре… Над нами мелькнула чья-то тень, пока не могу определить чья. Так, хорошо. Тень удалилась неопознанной. Перед иллюминатором остановилась „частица“, сейчас мы ее рассмотрим. Ух ты, прямо маленький ястреб, нахохлился, вот-вот кинется на добычу. Ясно, наш ястреб — это птеропода…[33] Частиц вокруг все больше. Отдельные напоминают рачков, но висят в воде без движения.
12.45 Глубина 5420. Только что виденные „рачки“ исчезли. В воде по-прежнему много организмов. Мимо иллюминатора проплывает нечто похожее на изоподу, лениво шевелит ножками, в ней сантиметр длины, она белая, передвигается крайне медленно в вертикальном положении.
12.49. Глубина 5500. Дна все еще не видно…
О! Какой красавец, похож на червяка. У него много-много лапок и две антенны спереди. Это характерный вид червя арктических вод, сантиметров пять-шесть длины, два с половиной ширины. Рядом его собрат. Ага, птеропода, на сей раз явная, пытается влезть в окно. Сбоку отчетливо видна бахрома, ее гораздо больше, чем известно из описаний. Плывет в вертикальном положении.
12.53. Глубина 5600. 12.54 — на эхограмме появилось дно.
Мимо проплывает медуза.
12.57. Глубина 5650. Приближаемся ко дну… Вижу прозрачную медузу около двух с половиной сантиметров длины. По большей части эти существа парят в воде неподвижно. Надо как следует присмотреться, тогда видно, что они живые. Вот еще парочка небольших мизид, сантиметра два-три в диаметре. Останавливаемся в нескольких метрах над дном, самого его пока не видно.
Время — 13.01. В воде множество предметов и частиц. Это подтверждает близость дна. Частиц по крайней мере вдвое больше, чем было совсем недавно, большинство не превышает полсантиметра в диаметре. Они белые. Температура внутри гондолы 19 °C. Жак, вижу еще одно ракообразное, это мизида с двумя антеннами и старые мои знакомцы с бахромками. Еще один червь томоптерис.
Дно должно появиться с минуты на минуту. Кажется, я его вижу. Нет, это облако, поднятое упавшей дробью. Спускаемся крайне медленно и осторожно. Вот теперь, кажется, дно. Оно темное, все в пятнах. Да, это дно. Явно выделяются камни, все вместе по цвету напоминает соль с перцем. Кажется, покрыто галькой. Не вижу ничего, что могло бы оказаться опасным для батискафа. Приближаемся… Теперь вижу отчетливо: дно покрыто слоем осадков, а неровности в „почве“ — это норы роющих животных. Вода взмучена дробью. Масса тонких пылеватых частиц… Ну, вот, теперь сели. Да, мы на дне! Сидим очень мягко, вокруг множество норок.
13.10, 15 ноября 1959 года, глубина — 5700 метров (5300, учитывая коррекцию. — Ж. П.). Облако осадков еще настолько густое, что дно нельзя как следует рассмотреть… Дно выглядит как соль с перцем, очевидно из-за тонкого слоя потревоженного осадка — он более светлый, чем собственно дно… Показалась „улитка“, очень похожая на астрею,[34] диаметром около пяти сантиметров и высотой около трех.
Не чувствуется никакого течения… Ну что, Жак, поехали? Готовимся к подъему. Сейчас 13.20. Пробыли 10 минут на глубине 5700 метров (см. предыдущие поправки. — Ж. П.). Микрорельеф почти не заметен. При дальнем свете вижу какой-то холмик сантиметров пять в высоту, но в воде очень много взвеси, даль плохо просматривается… Слева от нас вниз уходит склон.
13.22. Покидаем дно. Действительно, мы сели довольно близко от склона, находящегося слева от нас… Сейчас мы в пятидесяти саженях над дном. Вижу еще одну, это третья уже на такой глубине.
14.32, 4100 метров. Появились три точки биолюминисценции зеленовато-белого оттенка. Это самостоятельные существа, я уверен. Еще одна… еще… и еще, уже семь. Видимо, их захватило завихрение под батискафом при подъеме.
3600 метров. Слышны отголоски разговоров по акустическому телефону (между кораблями на поверхности. — Ж. П.)…
15.15, 2200 метров. Появился фосфоресцирующий планктон, пласт прорезают завихрения… Он все того же зеленовато-белого цвета. Это беспозвоночные, нигде не видно ни одной рыбешки. Температура на полу гондолы плюс 5,5 °C, забортной воды плюс 1,2°. Мы на глубине 2 тысяч метров.
Подъем идет быстро. Из-за большой скорости не могу провести световые измерения. Глубина 100 метров, время — 15.48. Выше, выше, выше, 50 метров, еще выше, 40, 35, 30, 25, 20,15… Два сильных взрыва!»
Запись обрывается. Взрывы, прозвучавшие в ушах наподобие винтовочных залпов, заставили нас подскочить. Что случилось? Лопнул шов? Дефект в гондоле? К счастью, мы были уже на поверхности, и гадать было бессмысленно. Надо было прежде всего выйти наружу, посмотреть, не течет ли бензин из поплавка, и при надобности быть готовым сбросить весь оставшийся запас балласта. Я знал, что двойной клапан не позволит потерять большое количество бензина, а запас железной дроби в основании батискафа так велик, что мы могли легко сбросить при случае всеми четырнадцатью тоннами! Сжатым воздухом продули шахту, открыли люк и выбрались на свет божий. Стоя с Рехницером на белой палубе «Триеста», мы подставляли голову тропическому солнцу, — видеть его было особенно радостно после пяти с половиной часов, проведенных в холоде и мраке бездны. Снаружи на батискафе не было заметно никаких повреждений, на поверхности не плавали бензиновые пятна, ничего опасного. Эсминец «Льюис» и буксир «Уэнденк» быстро подошли к нам, и караван взял курс на Гуам.
Должен признаться, я чувствовал себя неспокойно. Когда на борту судна случается что-то непредвиденное, командир должен непременно отыскать причину. Тем более когда речь идет о батискафе, работающем на больших глубинах. Едва «Триест» доставили в порт, мы начали тщательный осмотр батискафа, чтобы выявить источники таинственных взрывов. Бензин не вытекал нигде, внутренняя оснастка была в исправности, все швы поплавка абсолютно целы. Но почему же произошел взрыв? Я спустился в шахту, закрыл за собой люк. И тотчас все стало ясно.