XXXIII. Допрос М. И. Трусевича 4 мая 1917 года.
XXXIII.
Допрос М. И. Трусевича
4 мая 1917 года.
Содержание: Дело о с.-д. фракции 2-й Государственной Думы. Был ли акт 3-го июня государственным переворотом. Об участии агентов в революционных организациях. Преступность по 102 ст. Реформа департамента полиции, произведенная Трусевичем. Азеф. Оправдание Трусевичем деятельности департамента полиции. Террористические акты в бытность Трусевича директором департамента полиции. Осведомление о террористических замыслах посредством агентуры. Инструкция 1907 г. по вопросам внешнего и внутреннего наблюдения. Агенты, участвовавшие в с.-д. фракции Гос. Думы — Шорникова и Бродский. Наказ войскам петроградского округа, переданный членам с.-д. фракции. Департамент полиции и Шорникова. Письмо Герасимова, удостоверяющее благонадежность Шорниковой. Шорникова и Климович. Дело о приготовлении к цареубийству. Дело об убийстве Петровым Карпова. Расследование Трусевичем роли Курлова в деле убийства Столыпина. Столыпин и Распутин.
* * *
Председатель. — Нам нужны ваши объяснения по некоторым пунктам. Вы были директором департамента полиции с 13 июня 1906 г. по 9 марта 1909 г.?
Трусевич. — Совершенно верно, по 9 марта.
Председатель. — 1909 года?
Трусевич. — Это, вероятно, из формуляра видно.
Председатель. — Вы были директором департамента полиции около трех лет?
Трусевич. — Без трех месяцев.
Председатель. — Расскажите, что вы знаете по делу социал-демократической фракции 2-й Государственной Думы?
Трусевич. — К сожалению, я, кажется, не помню.
Председатель. — Речь идет о работе Герасимова, затем Макарова, Столыпина.
Трусевич. — Может быть, вы могли бы мне предложить отдельные вопросы?
Председатель. — Извольте. Вы помните, как в среде правительства сложилась мысль о создании политического процесса достаточно громкого, который помог бы разогнать Государственную Думу и совершить государственный переворот?
Трусевич. — Абсолютно ничего не знаю. Я знаю только, во-первых, что если и были подобные мысли, то у меня их не было, во-вторых, я не был посвящен.
Председатель. — Но вы имели личный доклад товарищу министра внутренних дел. А, с другой стороны, вы сами принимали доклад и присутствовали при докладах тогдашнего начальника охранного отделения Герасимова по поводу этого дела.
Трусевич. — Нет, прежде всего, я должен сказать, что, при докладах Герасимова министру и товарищу министра, я не присутствовал.
Председатель. — Вы не присутствовали?
Трусевич. — Нет, Герасимов, начальник петроградского охранного отделения, имел самостоятельный доклад министру.
Председатель. — Это безусловно. Это общее положение, но разве доклады по этому делу происходили не в вашем присутствии?
Трусевич. — Нет.
Председатель. — А доклады Герасимова по этому делу вы принимали?
Трусевич. — Вы ставите весь вопрос в иной плоскости.
Председатель. — Да, я задал вам вопрос политический и в государственной плоскости этого дела.
Трусевич. — Это для меня совершенно не понятно, потому что разогнать Государственную Думу на почве такого процесса…
Председатель. — И совершить государственный переворот.
Трусевич. — Мне представлялась эта мера совершенно иначе. Создавать процесс для разгона Государственной Думы просто бесцельно, тем более для совершения переворота, относительно которого я не понимаю, в каком смысле это переворот.
Председатель. — Акт 3-го июня вы не считаете государственным переворотом?
Трусевич. — Нет, это изменение основных законов.
Председатель. — Незаконным способом.
Трусевич. — В порядке высочайшего повеления. Я, откровенно говоря, не могу… Сейчас конституция наша…
Председатель. — Вы же юрист. Что же вы считаете, что по высочайшему повелению все можно сделать?
Трусевич. — В зависимости от того, как гласят об этом основные законы. Если изменение их предоставлено там одной высочайшей волей, то это не будет переворот.
Председатель. — Вы живете в России и знаете, что изменить избирательную систему могла только сама Дума, т.-е. обе палаты, что это не было предоставлено верховной власти.
Трусевич. — Не сумею на это вам ответить, но должен вам сказать, что это не касалось меня по должности.
Председатель. — Меня несколько удивляет ваш ответ, потому что даже И. Г. Щегловитов признает, что это — государственный переворот и акт совершенно незаконный.
Трусевич. — Может быть, с точки зрения правительственной это и так. Но у меня нет закона под рукой, и я не могу этого сказать, тем более, что это меня не касалось. Возвращаясь к вопросу о социал-демократической группе, я предполагаю, что вы имеете в виду переворот в каком-нибудь ином смысле, потому что роспуск Думы это не есть переворот. Может быть, вы говорите об уничтожении Государственной Думы? Я не представляю себе переворота, ради которого, как вы сказали, было возбуждено дело социал-демократической фракции -2-й Государственной Думы.
Председатель. — Столыпину, как вам, может быть, известно, нужно было как-нибудь разделаться с Думой, которую он считал революционной, потому что она боролась с ним.
Трусевич. — Значит роспуск. Не переворот в смысле уничтожения, а роспуск.
Председатель. — Переворот в смысле уничтожения избирательной системы, завоеванной народом в 1905 году и уничтоженной в 1907 году.
Трусевич. — Связи между делом социал-демократической группы и таким переворотом я лично не усматриваю. Обращаясь к фактической стороне дела, я могу сказать одно: что в правительстве были разговоры относительно того, что группа, лучше сказать, фракция социал-демократическая принимает участие в общей деятельности социал-демократической революционной партии, что она есть орган этой партии… И так как вся социал-демократическая революционная партия в то время подводилась под определенный закон, то, конечно, и тот орган, который действовал в ее интересах и для достижения тех же целей, был, очевидно, подведен под ту же самую статью. Я должен сказать, что квалификация юридическая не касалась департамента полиции. Это дело делалось в высших сферах. Затем, я имел указание на то, что раз что социал-демократическая фракция Государственной Думы признается органом революционной партии, то ее надлежит привлечь к ответственности.[*]
Председатель. — Это, по вашему мнению, совершенно не относилось к департаменту полиции. Но, быть может, к департаменту полиции относилось то, что в этой революционной группе, о которой вы говорите, что с ней нужно было поступить по закону, участвовали агенты подведомственного вам петроградского охранного отделения. И притом не только пассивно участвовали, но и провоцировали эту группу и создали те улики, которые были положены в основу обвинительного приговора, над целым рядом лиц, состоявших депутатами 2-й Государственной Думы, т.-е. избранниками народа. Для вас это теперь ясно? Или продолжает быть неясным, как и нарушение закона актом 3-го июня?
Трусевич. — Для меня совершенно ясно одно, что никаких указаний на какую-нибудь провокацию, в этой области, у меня не было. Это я категорически утверждаю. Если такие доказательства впоследствии и обнаружились, — впоследствии, я говорю…
Председатель. — А они обнаружились или не обнаружились? Это предположение ваше или факт?
Трусевич. — Я, собственно, привык котировать известные факты на основании доказательств. По данному же вопросу не производил никакого расследования, не ознакомился ни с какими документами и свидетельскими показаниями, которые установили бы создание улик , или даже возбуждение революционной деятельности посредством агента.
Председатель. — А участие ваших агентов в революционной деятельности?
Трусевич. — Я категорически утверждаю, что если бы я наткнулся на такой факт, то несомненно эти агенты были бы преданы суду. Так это и было неоднократно произведено в бытность мою директором департамента полиции. В тех случая, когда я натыкался на участие агента в преступном деянии, я настаивал на этом самым категорическим образом. Припоминаю даже одно дело в Владивостоке: там жандармский офицер был предан суду, по моему требованию, и осужден в ссылку. Я должен был выдержать некоторую борьбу с корпусом жандармов и добился того, что Заварницкий был осужден.[*] Потом какое-то еще было дело. Очень трудно припомнить, — это было 10 лет тому назад. Какое-то дело было еще. Один раз мне попалось дело в Ростове или где-то. Я также потребовал, чтобы агенты были преданы суду, наравне с прочими обвиняемыми.
Председатель. — Вам известно, что, в бытность вашу директором департамента полиции, в основу деятельности директора, был положен документ, предусматривавший политический розыск при помощи агентов и их участие в революционных группах и организациях, как норму…
Трусевич. — Это непременно. Это всегда было, и до тех пор, пока будет существовать какой-нибудь розыск, даже не по политическим, а по общеуголовным делам, агентура всегда будет в той среде, которая расследуется. С моей стороны, тут нового ничего не было придумано. Что касается до участия агентов, то при этом было поставлено условием, вероятно, в этом самом документе, о котором вы говорите, абсолютное воздержание агентов от активной деятельности. И я должен сказать, что провокация понимается, например, мною и вообще чинами, прикосновенными к розыскной деятельности, совершенно не так, как она понимается в общежитии. У нас различались понятия сотрудничества и провокации. Сотрудник это есть лицо, осведомленное и доставляющее сведения, о том, что ему известно. Если мы возьмем любое сыскное отделение общеуголовного характера, то и здесь увидим ту же самую организацию. А провокация — это есть уже проявление инициативы агента в деле преступления. И если первое является нормальным условием розыскной деятельности, то второе является, с моей точки зрения, преступлением.
Председатель. — Оставьте на минутку вопрос об инициативе, а скажите, преступлением или же не преступлением является, с вашей точки зрения, такое положение, при котором ваш секретный агент принимает участие в деятельности революционного сообщества? Ведь и пассивное поведение агента предполагает тем не менее участие в заседаниях, о которых вы должны иметь сведения. Для этого они, эти агенты, и существуют. А между тем, вам, как юристу, не может быть неизвестно, что для состава 102 ст. угол. улож., предусматривающей тяжкое преступление, наказуемое каторжными работами, совершенно достаточно такого, например, действия, как посещение собраний, обществ, как участие в совещаниях, в дебатах и т. п.
Трусевич. — Насколько я припоминаю, были разъяснения сената в том смысле, что нужно проявить все-таки какую-нибудь активную деятельность…
Председатель. — Но когда вы изволили быть сенатором, вы, вероятно, отметили для себя, что сенат признавал, со своей стороны, совершенно достаточным признаком принадлежности к сообществу уже самый факт участия в совещании этого сообщества, выразившийся в том, что такой-то, тогда-то пришел на квартиру, на собрание людей…
Трусевич. — Совершенно верно. Но при этом остается второй вопрос: какова была цель этого участия? Если лицо участвует в собрании, но не ставит себе целью совершение преступления, а ставит себе цели осведомительные, то едва ли тут будет состав преступления.
Председатель. — Так что, вы считаете, что в состав преступления 102 ст. входит мотив деятельности, мотив участия в съезде или совещании?
Трусевич. — Несомненно. Никакого преступления без мотива не может быть. Если цель есть ниспровержение существующего закона…
Председатель. — Вам известно, что ни в тексте закона, ни в практике сената этот взгляд выражения себе не нашел? Вы, может быть, знаете даже целый ряд процессов совершенно иного характера.
Трусевич. — Едва ли кто мог быть осужден по ст. 102.
Председатель. — А вам неизвестны случаи, когда департаменту полиции приходилось вызволять своего агента, осужденного судебной палатой сословных представителей?
Трусевич. — Я их никогда не вызволял. Я сам возбуждал преследование против них.
Председатель. — Значит, вам представляется, что жизнь допускает участие вашего чина в сообществе, в целях осведомления, — с сохранением полной пассивности с его стороны? Вы считаете такое положение жизненным?
Трусевич. — Это есть условие, при котором известный политический строй, каков бы он ни был, отстаивает свое существование.
Председатель. — Вы не поняли моего вопроса. Я ставлю такой вопрос: разве директор департамента полиции или самый департамент полиции, стремясь к наилучшему осведомлению в делах партии, не заботится о том, чтобы его агент занял в партии более выдающееся положение, прошел в высшие партийные учреждения? Разве вам неизвестно, что деятельность такого агента и ценится выше и оплачивается дороже, чем деятельность иного рода агента?
Трусевич. — Совершенно верно. Но вопрос в том, каким путем это достигается: путем ли вовлечения его в активную деятельность? Я, напротив, считаю это недопустимым, а если дело сводится к известной интеллигентности агента, то это, действительно, ценится.
Председатель. — Но не интеллигентность же только ценится, а некоторые действия. Ведь агенты охранного отделения замешивались в партию, проходили известный стаж, возвышались там.
Трусевич. — Я должен сказать, что, как директор департамента, поставивший департамент на совершенно новую ногу, я в такие технические вопросы, в такие детали входить не могу.
Председатель. — Какие же это детали! Это общий вопрос политической агентуры. Важно не то, как вы смотрели на дело, а то, как было в департаменте в бытность вашу директором департамента.
Трусевич. — Я должен пояснить. Не кроется ли здесь какого недоразумения относительно меня? До меня департамент полиции действительно имел свою агентуру, и там были лица, которые вели непосредственные сношения с сотрудниками. Когда я вступил в должность директора, я, до принятия этой должности, поставил покойному Столыпину целый ряд условий, между прочим, условие о совершенном очищении департамента полиции.
Председатель. — Что же вы думаете: существование Азефа, в качестве агента департамента полиции, есть соблюдение или нарушение этого условия?
Трусевич. — Безусловно соблюдение. Потому что ни один чин департамента полиции не имел никаких сношений с Азефом.
Председатель. — За исключением, может быть, Герасимова?
Трусевич. — Он не чин департамента полиции. Охранное отделение это есть местное учреждение.
Председатель. — Так что вы оберегали чистоту учреждения на Фонтанке, и вас не касалось то, что делалось на Мойке?
Трусевич. — Несомненно. Я стоял на точке зрения, вытекающей из общего положения. Если мы возьмем, например, окружный суд и министерство… Точно так же я смотрю на департамент полиции, как на орган министерства.
Председатель. — Значит, Азеф с Герасимовым мог устроить террористическое покушение, а к вам это не имело отношения?
Трусевич. — Если бы Герасимов прямо сказал мне об этом, я бы знал, а если бы он с Азефом устроил что-нибудь тайное, я бы не знал.
Председатель. — Вы изволили точно указать на то, как вы понимаете участие сотрудников в разных сообществах, и говорите, что их преступность находится в прямой зависимости от цели. Если они преследуют цели осведомительные, то что бы они ни совершали — это безразлично. А если они участвуют в боевых организациях?
Трусевич. — Вопрос в том, предпринимает что-либо он или нет. Если он не участвует в создании террористических актов…
Председатель. — Вы юрист, вы отличаете участие в сообществе, наказуемое по ст. 102, от участия в убийстве должностного лица. Ведь если человек организует убийство, то он участник по ст. 13 или 51 угол. улож., а если он убийства не организует, но принадлежит к сообществу, которое организует убийство, то он отвечает по ст. 102 угол. улож.
Трусевич.— Таково положение, которое создалось веками и существует.
Председатель. — Слава богу, теперь уже не существует.
Трусевич. — Если бы какому-нибудь строю пришлось отстаивать свое существование, он не может без этого обойтись. Я могу сослаться на Францию, где все существует так же, как и у нас, это безусловно. Тут имеется дилемма: либо дать простор террору, чтобы направо и налево совершались убийства, либо бороться теми приемами, которые были установлены спокон веков.
Председатель. — Вы изволили быть на вершине этой лестницы. Разве вы не считаете, что обязанность слуг государства, лиц, управляющих государством, заключается в том, чтобы достигать цели средствами прямыми и чистыми, а не становиться на точку зрения, что цель оправдывает средства, как подсказывает мне сенатор Иванов.
Трусевич. — Вы совершенно правильно ставите этот вопрос в отношении прямого действия. Я говорю это не только по отношению к бывшему строю, но и к какому угодно. Если есть противник, который старается этот строй ниспровергнуть, и если это движение идет подпольно, скрыто, тайно, то, конечно, прямая борьба с ним становится невозможной. Потому что прямой способ борьбы с этим движением — удовлетворение всех тех требований, которые предъявляются им в самых разнообразных формах. Это я понимаю, но если прямого пути нет, то приходится принимать тот прием, который отвечает самому характеру революционного действия. Это совершенно неизбежный вывод, потому что как можно бороться с движением или течением, которое совершается тайно, как можно с ним бороться открыто? Опять-таки провожу параллель между общеуголовными и политическими делами. То же самое будет, если брать общеуголовное дело, скажем кражу…
Иванов. — А если сыщик участвует в этой краже?
Трусевич. — Тогда он отвечает. Я к этому и веду. Я вас уверяю, что если задачей полицейской власти будет предупреждение действий этой шайки, раскрытие этих действий, еще до того, как она их совершила, то я считаю, что это обязательно для полицейской власти. Агент и входит в эту шайку, чтобы не допускать преступления, его обязанность и сводится к предупреждению преступлений. Мы не можем взять отдельное лицо, отдельного преступника и определить, собирается он совершить кражу или нет. Но мы прекрасно знаем, что есть люди, которые занимаются кражей в виде профессии, и если в их среду попадает агент сыскного отделения, то это дает возможность предупредить.
Председатель. — Вам известны задачи боевой организации? Боевая организация партии социалистов-революционеров поставила себе задачей систематически устранять целый ряд лиц, которых она считала врагами народа, и этим путем итти к осуществлению нового строя. Задачей боевой организации являются политические убийства, потому-то она и боевая. У вас имеется там агент, который, по вашему мнению, сидит и ничего не делает. Эта организация совершает ряд террористических актов. Каково же будет ваше отношение к этому агенту, по существу, независимо от того, что он ходит в департамент полиции, не на Фонтанку, а на Мойку, т.-е. в охранное отделение?
Трусевич. — Для меня это совершенно ясно. Если мне говорят, что начальник охранного отделения осведомлен о действиях боевой организации, так как у него там есть агентура, и если совершается какое-нибудь преступление, то начальнику охранного отделения ставится вопрос ребром: зачем же ваша агентура?
Председатель. — Вы ставили этот вопрос Герасимову?
Трусевич. — Я что-то сомневаюсь, были ли при мне действия боевой организации в партии социал-революционеров. В мое время действовала группа максималистов, в которой агентуры не было, поэтому она совершила целый ряд жесточайших преступлений. Что касается до партии социал-революционеров, то, может быть вам известны случаи?
Председатель. — Я могу вам сказать. Покушение на Рейнбота, на Гершельмана, убийство фон-дер Лауница, приготовление к убийству Николая Николаевича, так называемый процесс Щегловитова, процесс о приготовлении к цареубийству — целый ряд террористических актов.
Трусевич. — Я считал, что приготовление к убийству Николая Николаевича было делом максималистов. А потом я должен сказать, что, может быть, вам покажется это странным и невероятным, но фамилию Азефа я узнал, когда он был уже разоблачен.
Председатель. — Но может быть вы знали ранее его агентурную кличку? Затем, вы не могли не знать из докладов Герасимова, что в боевом центре партии социал-революционеров имеется секретный сотрудник.
Трусевич. — У меня не было такого впечатления, что агентура действительно имеется в центральном комитете. Но я всегда был того мнения, что если боевая организация осуществляет какое-нибудь предприятие, то это потому, что сотрудник центрального комитета был не осведомлен о нем.
Председатель. — Так вы признаете, что вы знали или предполагали, что Азеф находится в центральном комитете?
Трусевич. — Простите, не Азеф, а сотрудник, агент охранного отделения имеет отношение к центральному комитету.
Председатель. — Вы знаете, что задачей центрального комитета всякой политической партии является руководство деятельностью партии? Как же вы относились к тому, что, как вы сами сейчас сказали, в центральной группе партии, признававшейся тогда преступной, в группе, которая руководила деятельностью партии, состоит в течение целого ряда лет, в то самое время, когда вы являетесь директором департамента полиции, агент Герасимова?
Трусевич. — Это так формулируется только, а в жизни это немножко иначе. Сказать, что у Герасимова был агент в течение этих лет, я не могу. Герасимов не докладывал мне об этом. Герасимов являлся и говорил: «по моим сведениям, вот что делается, что затевается, что предполагается, то-то и то-то задумано, такие-то меры принимаются». Вот в чем состоял доклад. Иногда мне приходилось знакомиться со старыми делами, и я видел, что известное лицо находится в близком отношении с членами какой-нибудь организации…
Председатель. — Это по старым делам, а разве вы не интересовались новыми текущими делами?
Трусевич. — Конструкция самой агентуры меня не интересовала.
Председатель. — Но вас не мог не интересовать вопрос о том, не является ли преступною деятельность того самого учреждения, которое ставит себе задачей предупреждение и пресечение преступлений.
Трусевич. — Это невозможно! Что-нибудь одно: департаменту полиции нужно было либо отказаться от борьбы с террором, либо остаться при тех средствах, которые были выработаны практикой в течение многих лет.
Председатель. — Т.-е. оставаться при Азефах больших и маленьких?
Трусевич. — Об Азефе я говорю, что фамилию его я узнал лишь впоследствии. Например, если бы поставить вопрос так: Азеф много лет состоял сотрудником — я не утверждаю этого, но кажется, он имел непосредственное отношение к департаменту полиции; так вот, если бы вы меня спросили, имеется ли сейчас у Герасимова тот самый сотрудник, который был прежде в департаменте полиции, я бы не мог в этом разобраться, потому что я считал, что положение директора департамента полиции вовсе не таково, чтобы ему заниматься техникой. Его дело только общее руководство. Я должен отметить, что за все время существования департамента, в нем не было выполнено такой массы законодательных реформ, какая была выполнена при мне.
Председатель. — Департамент полиции, конечно, не законодательное учреждение, но одну реформу — постановку политического сыска не на преступную, а на законную почву, все-таки нужно было провести департаменту полиции.
Трусевич. — Я на эту тему беседовал с некоторыми лицами, не принадлежащими даже к бюрократическому строю, и я всегда говорил: «научите, как это сделать практически». Это было бы несомненно выполнено.
Председатель. — Но вы не находите, что если департамент полиции борется с преступлениями, хотя бы и политическими преступлениями, такими способами, которые сами по себе являются преступными, то нужно закрыть департамент полиции или уйти из него?
Трусевич. — С точки зрения охраны государственного строя это был прием практики, узаконенной самою жизнью, целыми столетиями.
Председатель. — Ну, относительно столетий нужно справиться в истории. А затем, что значит узаконение практикой? Закон должен во имя своего торжества бороться с практикой, а не говорить, что беззаконие указано практикой. Это есть уничтожение закона.
Трусевич. — Вы знаете целый ряд явлений, который установлен обычаями, usus’ом.[*] Весь вопрос в том, в силу чего это создалось. Но если бы я поставил такой вопрос, то это ни к чему не привело бы. Для каждого государственного строя это есть вопрос жизни и смерти. Можно сказать, подводя это под известную норму, что это есть создание необходимой обороны. Что-нибудь одно: или данному государственному строю надо отказаться от своего существования, или ему нужно принять те единственные доступные меры, которые практически доступны ему.
Председатель. — Так что, по вашему мнению, в настоящий момент нет государства, которое не имело бы на своей службе Азефов и не совершало убийств очень высоких должностных лиц при участии, содействии или, по крайней мере, с ведома своего агента, получающего за это деньги?
Трусевич. — Я думаю, что надо различать. Участие в таких действиях, это такое ненормальное явление, которое ни с какой точки зрения не может быть терпимо.
Председатель. — Но оно терпелось. Вы говорите, что Азеф существовал целый ряд лет.
Трусевич. — Я говорил: если он существовал, кажется — существовал. Во всяком случае, я не знал, кто это был. Я просил бы отметить, что личность этого агента была неизвестна мне. Если взять положение департамента полиции во Франции, то там — то же самое, у них те же сотрудники в анархических организациях, потому что там идет борьба с анархией. Возьмем самую упрощенную форму государственного строя — вольный город Гамбург. Я перед реформой полиции осведомлялся: там ведут борьбу с легализированными обществами, которые подрывают существующий там строй, и точно также там есть люди, состоящие в этих обществах и доставляющие сведения.
Председатель. — Мы говорим об инструкции, которая была выработана в 1907 году. Какое участие вы принимали в разработке этой инструкции по тайному и явному, т.-е. по внутреннему и внешнему наблюдению?
Трусевич. — Она была составлена, не помню, кем из членов департамента. Проект был мне представлен, и я его изменил. В каких отношениях я изменил и в чем дополнил, я не помню. Это было 10 лет тому назад.
Председатель. — Вы утвердили его?
Трусевич. — Насколько помню, он был утвержден министром.
Председатель. — Вы не помните, кто из чинов департамента полиции принимал участие в выработке этой инструкции?
Трусевич. — Она составлена особым отделением. Кто раньше принимал участие, я не могу сказать, — это было 10 лет тому назад.
Председатель. — Не было ли таких агентов — главнейших, — которыми бы ведал департамент полиции?
Трусевич. — В мое время не было.
Председатель. — Не было ли тайных, особенно секретных сведений в распоряжении департамента полиции, которые хранились бы в недрах самого департамента полиции?
Трусевич. — Особо секретных я не помню. Был архив. Может какие-нибудь старые записки. Одним словом, никакого специального помещения для хранения этих дел (вы в этом смысле спрашиваете) я не помню.
Председатель. — Не был ли этим помещением несгораемый шкаф, который стоял в комнате директора?
Трусевич. — Я такого распоряжения не делал. Должен сказать, что когда я вступил в должность, то департамент полиции функционировал уже много лет и, если какому-нибудь отделению было сказано, что оно должно хранить свои дела в таком-то ящике, то так это и делалось. Я не распоряжался этим.
Председатель. — Вы говорите, что выработка инструкции прошла при участии особого отделения. При вас особым отделением заведывал Васильев?
Трусевич. — Да, но не помню, был ли он в 1907 г.
Председатель. — Вернемся к делу с.-д. фракции 2-й Государственной Думы. Вам не стало известно, что и в деятельности этой группы принимали участие два важных агента — Шорникова и Бродский?
Трусевич. — Я, конечно, об этом был осведомлен, но не в то время, когда был директором департамента, а когда началось разоблачение по этому поводу в 3-й Государственной Думе.
Председатель. — Нет, я говорю о том времени, когда это дело создавалось.
Трусевич. — Это совершенно недопустимая вещь.
Председатель. — Вам неизвестно, что архив, т.-е. документы этой военной организации хранились некоторое время в петроградском охранном отделении?
Трусевич. — Безусловно нет. Это доказано?
Председатель. — Да, это устанавливается; т. е. в охранном отделении или в распоряжении тех лиц, которые руководили секретными сотрудниками.
Трусевич. — На это я ничего не могу вам сказать. Во всяком случае, это было бы, с моей точки зрения, недопустимое явление, чтобы они хранились в охранном отделении.
Председатель. — Вы не помните, что серьезным обстоятельством, инкриминировавшимся обвиняемым, являлось сочинение наказа войскам, — кажется петроградского гарнизона, — наказа, который был передан членам фракции с.-д. и был арестован.
Трусевич. — Насколько мне помнится, дело шло таким порядком: были произведены обыски, и, кажется, все это дело было сразу передано в руки судебной власти. Результаты обысков были мне, в общих чертах, доложены.
Председатель. — К этому-то именно я и веду свой вопрос. Не помните ли вы, что Столыпин желал иметь в руках, на просмотр, этот самый наказ еще до обыска и что желание это было исполнено, так как вы сделали соответствующее распоряжение? Наказ был получен чинами петроградского охранного отделения, и о нем было доложено вам, Столыпину и Макарову?
Трусевич. — Не помню этого. Может быть это в ряду общих докладов, так сказать, было. Я не знаю, может быть Герасимов и говорил мне о том, что выработан такой-то наказ и что содержание этого наказа известно ему, так как агент доложил ему об этом; это совершенно возможная вещь. Во всяком случае, я могу утверждать одно: что ни с чьей стороны не было никакой инициативы в создании этого наказа. А если наказ был известен сотрудникам, то очень может быть, что Герасимов сообщил о нем.
Председатель. — Как же вы можете утверждать это, если в других местах вашего объяснения вы говорите, что вы не могли входить в детали деятельности ваших подчиненных?
Трусевич. — Я же не завишу от доклада. Я допускаю совершенно, что если Герасимов был осведомлен об этом наказе, — может быть даже очень детально, — и если он доложил мне о нем, то я знал. Было ли это, я теперь за давностью времени припомнить не могу. Конечно, слышал, крупное дело было, но чтобы отдельные эпизоды помнить, — не могу. Я допускаю, что если Герасимов узнал об этом наказе и доложил мне, то я, может быть, и знал содержание этого наказа.
Председатель. — Т.-е., с вашей точки зрения, это допустимо? Вы знаете о наказе и предоставляете событиям течь своим чередом, допускаете, чтобы этот наказ куда-то несли, а потом загребали там кучу людей, которые, может быть, вовсе не были бы захвачены, если бы подчиненные ваши…
Трусевич. — Мне было бы интересно, если это установлено у вас, сопоставить сроки, когда, скажем, Герасимов мог узнать об этом наказе и через сколько времени после этого были произведены обыски?
Председатель. — Он сам говорил, что он знал заранее, что копия была доставлена.
Трусевич. — Я отвечаю на ваш вопрос. Если прошло два, три дня, то это не могло иметь такого значения. Я говорю, что подлинного наказа я никогда не видал, — это наверное, — и не думаю, чтобы подлинный наказ был в охранном отделении. Но если сотрудник воспроизводил его и даже детально, то все равно, этот наказ где-то был. Где он был, я не знаю. Это все детали такие, которые, конечно, трудно разобрать теперь, и я не знаю, было ли это в средствах агентуры.
Председатель. — Значит, вы думаете, что когда к вашему подчиненному приходит с этим наказом агент, то остается еще неясным, откуда агент получил этот наказ, — остается еще неясным то обстоятельство, что он был на собрании, принимал участие в обсуждении и редакции этого наказа, писал его и т. д.
Трусевич. — Может быть, этого и не было. Может быть, он лишь присутствовал при выработке его.
Председатель. — Вы думаете, что такой служака, как Герасимов, мог оставить неясной для себя эту часть объяснений агента?
Трусевич. — Я с агентурой никогда не имел сношений, так что не знаю, как техника происходит, но могу сказать…
Председатель. — Простите меня, как же вы хотите утверждать, что вы занимались только законодательством департамента полиции? Ведь несомненно, что это — основная задача ваша, основная работа ваша была.
Трусевич. — Нет, я смотрел так, что это одна из задач департамента полиции и моей работы. Но, если вы задаетесь целью выяснить какой-нибудь факт, скажем, дело социал-демократической фракции, то нужно выяснить при этом и положение директора департамента, принять во внимание тот крупный переворот, посмотреть на тот крупный переворот, который я произвел в департаменте, потому что я именно смотрел на департамент совершенно иначе.
Председатель. — Получается так, что нужно было реформировать департамент; для этого пришел Лопухин, затем вы, за вами следует, в качестве товарища министра, Джунковский, который тоже хочет реформировать, а департамент полиции живет до последнего времени попрежнему.
Трусевич. — Розыскная часть, действия агентуры, это действительно было. Я утверждаю, что это будет до тех пор, пока какому-нибудь государственному строю придется отстаивать свое существование. Не будет называться департамент полиции, будет называться как-нибудь иначе. Весь вопрос в том, что такое департамент полиции должен представлять собою, с моей точки зрения, и чем он был, когда я его принял.
Председатель. — Разрешите просить. Если эта часть, по вашему мнению, имеет отношение к делу, будьте любезны изложить ее на отдельной бумаге, в виде заявления.
Трусевич. — Я думаю, что я просил об этом в моем заявлении на имя министра. В общих чертах вы изволили записать это тогда, когда вы у меня были.
Председатель. — Когда вы подали заявление?
Трусевич. — Там два заявления, от 10 марта. Одно из них было прошение.
Председатель. — Простите, оба заявления от 10 марта?
Трусевич. — Оба от 10-го.
Иванов. — По поводу этой части вашего показания?
Председатель. — Относительно департамента полиции.
Трусевич. — Там, между прочим, говорится о том, как я вошел в департамент полиции и что было сделано. Самый лучший показатель произведенной реформы — это розыскной отдел. До меня в департаменте полиции был какой-то отряд филеров. Я совершенно его уничтожил.
Председатель. — Мы прочтем это в вашем заявлении. Если что будет неясно, мы у вас спросим. Итак, значит, в самых общих чертах вы были осведомлены об арестах в связи с делом социал-демократической фракции 2-й Государственной Думы. Детали вам неизвестны?
Трусевич. — Я в подробности не входил по той простой причине, что, как мне припоминается, дело это после обыска сразу было передано судебным властям.
Председатель. — Теперь скажите, пожалуйста, что вы помните относительно того более позднего момента, когда к вам стали поступать сведения о Шорниковой? Ведь вам известно, что Шорникова не была арестована в момент, так называемой, ликвидации?
Трусевич. — Очевидно. Во время ликвидации эта фамилия не называлась.
Председатель. — Вы знаете, может быть, что Шорниковой дали денег и паспорт, чтобы она скрылась.
Трусевич. — Понятия не имею. Когда она получила паспорт?
Председатель. — После ареста группы. Но вы считаете нормальным то обстоятельство, что агент ваш не был арестован, а, напротив, были приняты меры к тому, чтобы он скрылся. Вы считаете это законным?
Трусевич. — Это есть положение, вызываемое необходимостью поддержания известного строя. Я должен сказать, что теперь, когда вы смотрите ретроспективно, все это представляется вам совершенно иначе, чем представлялось, с точки зрения директора департамента, в ту минуту.
Председатель. — Остановимся тут на одном пункте. Департамент полиции допускает госпожу Шорникову бежать, даже выдает ей с этой целью паспорт и деньги. Затем следователь, как и все следователи, пишет постановление о привлечении этой госпожи по 102 ст. угол. улож., о чем и сообщает департаменту полиции, и департамент полиции помещает Шорникову в розыскные ведомости, как разыскиваемую и подлежащую задержанию. Как вам представляется такая двуликая деятельность департамента полиции? С одной стороны, этот орган министерства внутренних дел отпускает своего агента, члена сообщества; с другой стороны, орган министерства юстиции привлекает этого агента по 102 ст. и сообщает об этом органу министерства внутренних дел, за государственный счет пользуется трудом чиновника, который пишет: такую-то женщину нужно разыскать и арестовать, ибо она преступница.
Трусевич. — Это было бы совершенно справедливо, если бы департамент полиции знал, кто такая Шорникова, знал ее фамилию. Но я думаю, что если пересмотреть дела департамента полиции, вероятно, ее фамилии там вовсе не окажется.
Председатель. — Т.-е. вы утверждаете, что Герасимов не знал кто такая Шорникова?
Трусевич. — Герасимов не есть чин департамента.
Председатель. — Я забыл, что это на Мойке, а вы сидели на Фонтанке.
Трусевич. — Следователь сообщает: разыскать. Чиновник пишет об этом в розыскной журнал. Если бы Шорникова значилась в алфавите департамента, то чиновники, действительно, могли бы сказать: «позвольте, такая фамилия у нас есть»…
Председатель. — Вам не кажется, что так мог бы отвечать помощник столоначальника, которому ставится в вину какая-нибудь канцелярская описка! Но ведь вы стояли во главе учреждения, которое все время тем и страдало, что стремилось играть политическую роль в жизни страны.
Трусевич. — Я привел это в доказательство того, что директор департамента не касался вопроса, кто помещен в розыскную ведомость. Эта ведомость подписывалась, вероятно, начальником отделения, — чисто механическая была работа. Вы задаете вопрос, как это могло быть, что одно и то же учреждение играло по отношению к одному и тому же лицу двоякую роль. Я говорю, что если бы департамент знал, что агент Герасимова называется Шорниковой, то дело было бы иначе.
Председатель. — Но следователь, когда пишет свое постановление, знает о том, по какому делу она привлекается, и сообщает об этом департаменту, ибо он в постоянном сношении с полицией, в том числе и с департаментом полиции. Значит, достаточно было минимума внимания, а для Герасимова не нужно было никакого особенного внимания, чтобы установить, что дело идет о вашем агенте. Какой бы кличкой Герасимов ни окрестил Шорникову, она, во всяком случае, есть то самое разыскиваемое лицо, и никакого сомнения в этом ни для кого не могло быть.
Трусевич. — Для Герасимова, вероятно, не было сомнения, но до меня это даже не доходило.
Председатель. — Это имеет прямое отношение к вопросу, который я позволил себе поставить раньше. Вы распространились на тему о составе преступления по 102 ст. Выходит, что ваши агенты не могут, с вашей точки зрения, оказаться виновными по ст 102.
Трусевич. — Если они были уличены, их осуждали. Я докладывал, что я сам возбудил несколько таких дел.
Председатель. — Вы помните, что в сентябре 1907 г. стали поступать сведения, что Екатерина Шорникова обнаружилась и заявила, что служила сотрудником петроградского охранного отделения по группе социал-демократов. Вы получили такое сведение. Что, собственно говоря, вы должны были по этому поводу сделать и что вы сделали?
Трусевич. — Решительно не помню. Получил ли я такое сведение? Если установлено, что его получил, то, вероятно, потребовал объяснений от Герасимова, что это значит. А какие распоряжения я сделал, не могу сказать.
Председатель. — Вы были директором департамента полиции в 1913 году?
Трусевич. — Я в 1909 ушел.
Председатель. — Шорникова, наконец, сама заставила себя задержать. Тем не менее, по делу устанавливается, что в сентябре месяце, когда, кажется, судебный процесс и поставлен не был, разыскиваемая и обвиняемая по 102 ст. Шорникова обнаружена полковником Калининым. По этому вопросу известно вам или нет вот это? (Предъявляет документ.) Ваша это рука или нет?
Трусевич. — То, что я говорю: «прошу генерала Герасимова переговорить».
Председатель. — Это ваша рука? (Показывает.)
Трусевич. — Это — моя. А это, вероятно… не сумею сказать чья.
Председатель. — Вы так сказали, как будто все обстоит благополучно… Вы с Герасимовым говорили; что же сказал вам Герасимов?
Трусевич. — Что он сказал, я совершенно не помню.
Председатель. — Предъявлен документ — разбор шифрованной телеграммы на имя директора департамента полиции от 21 сентября 1907 года из дела № 562 по делопроизводству о Шорниковой. Что вами было сделано, когда эта госпожа нашлась?
Трусевич. — Я не знаю, что там телеграфировалось?
Председатель (читает). — «На №№ 1681 и 1696. Екатерина Шорникова обнаружена Казани, наблюдение установлено. Она заявила, что служила сотрудницей петербургского охранного отделения по военной группе с.-д. Подробности почтой. Полковник Калинин».
Трусевич. — Вероятно и даже наверное я вызвал Герасимова и просил его о наблюдении. Что он мне тогда сказал, я, конечно, не помню.
Председатель. — Так вот это было в 1907 году, а в 1908 году (вы ушли 9 марта 1909 года) — она на свободе. Почему Шорникову нужно было оставить на свободе?
Трусевич. — Я не знаю, была ли она привлечена. Это громадная разница.
Председатель. — Позвольте, она разыскивалась судебным следователем за № 1681.
Щеголев. — Судебный следователь по важнейшим делам обратился в департамент полиции с указанием на то, что товарищ Ирина уехала из Петербурга, по сведениям, в Казань. Она таких-то примет. После этого департамент полиции уведомил начальника казанского жандармского управления о том, что нужно установить наблюдение за Шорниковой. Начальник жандармского управления уведомил, что наблюдение установлено.
Трусевич. — Совершенно ясно. Первое распоряжение о том, чтобы ускорить наблюдение, ясно доказывает, что департамент полиции не имел никакого представления о том, что это агент.
Председатель. — И после телеграфного указания жандармского управления?
Трусевич. — Нет, после этой телеграммы, когда она заявила, — это, очевидно, уже обнаружилось. Мы сами ее разыскивали усиленным образом. Очевидное дело, — департамент не знал, что это агент.
Председатель. — Нет, вы ее не разыскивали, вы написали формально бумагу, а когда вы ее нашли, то позволили ей опять остаться на свободе. Из этого следует, что вы ее не разыскивали.
Трусевич. — Нет, простите, я утверждаю, что мы разыскивали.
Председатель. — А когда ее разыскали, то оставили на свободе.
Трусевич. — Тогда только обнаружилось для департамента, что это агент.
Щеголев. — Для департамента это было ясно раньше, потому что следователь просил разыскать и представить ее, а департамент полиции дал телеграмму начальнику казанского жандармского управления только о том, чтобы установить наблюдение за ней, а не арестовать. Значит, департамент был осведомлен в это время.
Трусевич. — Вероятно.
Председатель. — О чем вы говорили с Герасимовым?
Трусевич. — Не помню. Если моей резолюции нет, то дело кончилось словесным докладом.
Председатель. — Но как вы объясните следующее заявление. Госпоже этой, которая безуспешно разыскивалась судебным следователем и которую вы, обнаружив это, не заарестовали, госпоже этой вздумалось поступить в общину Красного Креста, и начальник казанского жандармского управления, у которого она, очевидно, сотрудничала, пишет вам от 24 октября 1907 года бумагу о том, что во вверенное ему управление «вновь явилась Екатерина Николаевна Шорникова и заявила, что начальница общины Красного Креста, желая зачислить ее, Шорникову, в общину, требует представить свидетельство о политической благонадежности. Донося об изложенном в дополнение к телеграмме моей за № 10326 и представлению моему от 21-го сентября с. г. за № 10334, имею честь просить департамент полиции почтить меня уведомлением, как нужно будет поступить мне при получении мною от г. казанского губернатора запроса о политической благонадежности Шорниковой. Полковник Калинин». Как вы поступили, узнав, что ваша бывшая агентша, а ныне агентша казанского жандармского управления, привлеченная по 102 ст., хочет служить и потому желает иметь свидетельство о политической благонадежности, тогда как сотни русских студентов безуспешно добивались получить от департамента полиции это свидетельство? Вы не помните, что сделал департамент?
Трусевич. — Нет, этой переписки я не помню.
Председатель. — Я могу сказать. Это ваша резолюция или кого-нибудь другого? (Предъявляет документ.)
Трусевич. — Тут нет отметки, что доложено директору департамента. Я не помню такого факта, а между тем, это такой факт, который остался бы в памяти.
Председатель. — Так видите ли, значит, кто-то такой, может быть Васильев, это мы спросим, — послал эту бумагу при совершенно конфиденциальном письме ген. Герасимову, с просьбой дать заключение. И ген. Герасимов пишет милостивому государю Алексею Тихоновичу, что вследствие его письма он уведомляет, «что Екатерина Шорникова безусловно личность благонадежная, оказывала содействие в борьбе с революцией. В виду чего, ей следует выдать просимое свидетельство». И здесь надпись: «срочно сообщить полковнику Калинину». Каким образом ваш департамент выдает свидетельство о политической благонадежности лицу, которое, одновременно с этим, разыскивается по обвинению в политическом преступлении по 102 ст.?
Трусевич. — Мы все же возвращаемся к тому же вопросу. Это сотрудник, который участвовал в организации. С точки зрения благонадежности для государства, он, конечно, не опасен.
Председатель. — Так вы считаете нормальным, чтобы такой обвиняемый по 102 ст., которому грозит каторга, получал свидетельство о благонадежности?
Трусевич. — Я совершенно не помню этого. Думаю, что мне не было доложено. Я бы прямо сказал, что это совершенно лишнее занятие.
Председатель. — Что?