XL. Допрос С. П. Белецкого 19 мая 1917 года.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XL.

Допрос С. П. Белецкого

19 мая 1917 года.

Содержание: Агентура по партии с.-р., наблюдение за Керенским. Начальники охранных отделений — Глобачев и Мартынов. Распутин, начало его карьеры, отношение к нему разных членов кабинета и других лиц. План Думбадзе избавиться от Распутина. Попытки избавиться от Распутина вел. кн. Николая Николаевича и Джунковского. Андроников, его положение, отношение к нему Маклакова и Сухомлинова. Его отношение к Германии. Взаимные услуги Андроникова и Белецкого. Епископ Варнава. Волжин. Самарин. Знакомство Белецкого с Распутиным и с Вырубовой. Назначение Хвостова. Андроников и Воейков. Андроников и Маклаков. Белецкий и Мещерский. Штюрмер и Горемыкин. Горемыкин и Распутин. Схема дальнейших показаний Белецкого. Распутин. Финансовая часть департамента полиции. Белецкий мог стать обер-прокурором синода. Дело Шорниковой.

* * *

Белецкий. — Я дошел в своих объяснениях как раз до эпохи Распутина. Я хочу просить вас просмотреть, насколько я в своем рассказе отвечаю вашему желанию и желаете ли вы, чтобы я продолжал в том же духе, или нет.

Председатель. — Может быть, вы прочтете вслух то, что написали. Я думаю, что это будет сокращением времени.

Белецкий (читает). — «По партии с.-р. в этот период времени сильной агентуры ни в Петрограде, ни в Москве, ни, тем более, в других крупных центрах России не было, не потому только, что эта организация несколько изменила во время войны свою партийную тактику и, в силу этого, работа ее не интересовала департамент, а вследствие того, что она была очень конспиративна. Но тем не менее, освещение этой группы было и при мне, по моим требованиям, в особенности в Петрограде как наблюдение, так и внутреннее проникновение в группу эту было усилено. Указать различия работавших в этой груше сотрудников охранного отделения я не могу, так как, хотя начальник отделения Глобачев и представил мне в особой папке лично на квартиру справки по всей деятельности охранного отделения с некоторыми инструкциями для филеров и со сметами, но я, выслушав его доклад и правдивое сознание о слабости в некоторых противо-правительственных организациях агентуры, ограничился беглым просмотром и указанием на необходимость усиления агентуры, папку оставил у себя, дав ее на просмотр пришедшему ко мне С. Г. Виссарионову,[*] прося его просмотреть инструкции, которые затем через некоторое время Глобачеву возвратил, а все оставшиеся в папке возвратил ему по оставлении службы, возвратившись после пасхи в Петроград. Но помню одно, что когда депутат А. Ф. Керенский обратился ко мне с телеграммой по поводу болезни арестованного охранным отделением Ежова (кажется, я правильно назвал эту фамилию) на предмет помещения его в больницу, то я вызвал к себе г. Глобачева для доклада и от него узнал, что около Ежова, близкого к А. Ф. Керенскому, находилась агентура отделения в лице друга и товарища его (фамилии не припомню), который теперь, после ареста Ежова, может укрепиться около А. Ф. Керенского и быть ценным сотрудником. Но тем не менее, г. Глобачев подтвердил, что Ежов сильно заболел (кажется, чахотка в последних градусах), и поэтому я приказал его выпустить. Ежов затем, через некоторое время, скончался. Как во время моего пребывания в должности директора, так и на посту товарища министра, за депутатом А. Ф. Керенским велось усиленное наблюдение, которое, как я знаю, не снималось с него и до последнего времени, в силу того, что, по сведениям г. Красильникова, он состоял членом Центрального Комитета партии с.-р., имел в России крупное значение в партийной прессе, и выступления его в Государственной Думе по бюджету и запросам всегда нервировали правительство». О Керенском, может быть, в силу того, что он является министром юстиции, не стоит говорить…

Председатель. — Если это не входит в ваши задачи, скажите, по поводу того, что состоялось, по требованию правой группы.

Белецкий. — Хвостов и группа требовали более усиленного наблюдения, потом мне Глобачев представлял об этом в записке, в которой указывал на то, что Керенский как бы тяготеет к германофильским кругам, и Хвостов и другие хотели возбудить судебное преследование. Но я этого не допустил, потому что логическая посылка не имела фактов. И затем, моя точка наблюдения крайних левых партий ясна, за время моего пребывания на посту товарища министра. Но здесь я, по соображениям личного характера, не позволил себе сказать.

Председатель. — От вас требовали, чтобы вы дали материал для открытия против Керенского преследования по 106 статье уголовного уложения, за измену?

Белецкий. — Ну да. Я знаю, есть ли эта записка в делах департамента полиции.[*] Она была представлена мною.

Председатель. — Будьте добры продолжить.

Белецкий (читает): — «Что касается Бурцева, то, в дополнение к сказанному мной лично Комиссии, могу добавить, что я с ним познакомился в этот период, когда он ко мне явился на приеме, заранее испросив час по телефону, после удовлетворения мною его письменного ходатайства о разрешении ему приезда в Петроград. В отношении его, я искренно считал необходимым исправить ошибку, допущенную сейчас же после его ухода[*] из должности директора, его задержанием и преданием суду, так как он с первых дней войны был сильным пропагандистом идеи национализации ее не только словами, но путем неоднократного выступления в заграничной прессе; поэтому я широко шел и отстаивал его просьбы несмотря на то, что против приезда его на жительство в Петроград был председатель совета и министр юстиции А. А. Хвостов, который затем впоследствии брал на свое рассмотрение все дело о нем. Но так как эта мера была проведена путем всеподданнейшего доклада, то при мне это разрешение осталось в силе, и вопрос о нем возник уже при генерале Климовиче». Генерал Климович хотел применить ряд репрессивных мер по отношению к Бурцеву. Это может подтвердить Манасевич-Мануйлов, потому что он был близок к Бурцеву и, через Штюрмера, добился оставления в силе моих мероприятий, которыми Бурцев оставался[*] в Петрограде; Климович вел против Бурцева определенную политику, не знаю в силу каких соображений, но только взгляд на Бурцева у него был определенный, и он не хотел его оставлять. (Читает.) «Но вместе с тем, я нисколько не уменьшил наблюдения за его сношениями ни в Твери, где, несмотря на все требования департамента, оно проваливалось, ни в Петрограде, имея в виду этим путем выяснить, с кем из чиновничества он знаком, какие и с кем связи его с представителями общественных кругов и с думскими деятелями и кто субсидирует его издательскую деятельность. Затем через давнишнего его знакомого Мануйлова я, кроме указанного выше интервью, получил сведения, подтверждавшие доклад Красильникова об издании книги Илиодором, направленной к разоблачению Распутина и его придворного влияния, что сильно озабочивало сферы. Поводом к этому послужила статья Пругавина, помещенная в конце 1915 года в фельетонном отделе, в одной из больших московских газет, под заглавием «Святой чорт», в которой давалась характеристика этому труду Илиодора. В виду этого было приказано принять все меры к ослаблению распространения этого издания. Из моих сношений с Красильниковым, которому были даны мною широкие полномочия принять все меры к изъятию этой книги и ее оригинала, не стесняясь в запретах, выяснилось, что книга эта не издана еще и что по поводу этого издания Илиодор имел переговоры с Бурцевым, который, при проезде в Россию, заезжал к нему в Христианию. Мануйлов, путем опроса Бурцева, узнал, что издание этой книги, на которую даны были средства из Москвы, отложено до окончания войны, и что рукопись Илиодора не заграницею, а в Москве». Пользуясь посещением меня Бурцевым и извинившись перед ним за свой вопрос, я сам его об этом спросил, и он мне подтвердил это. Конечно, я не позволил себе далее опрашивать его, где именно хранится эта книга, так как г. Бурцев и Мануйлову об этом не сказал и не мог бы, конечно, сказать мне. Это, правда, Бурцев, хотя был знаком с Манасевичем-Мануйловым, но все-таки в своих разговорах, когда партийных дел касалось, он более сведения собирал от других. Он имел свидания с Комиссаровым и генералом Герасимовым. Каждый из них старался, по возможности, обелить себя в прошлом. Тут у него роль была издательская. (Читает.) «Доклад об этом, в форме агентурной записки без подписи, составленный Мануйловым, был мною представлен Хвостову. В будущем г. Хвостов по делу Ржевского уверял А. А. Вырубову, что Ржевского он послал заграницу для скупки именно этой книги; то же он доложил и государю. Кроме этих сведений, Мануйлов дал еще 2–3 записки, которые, с его слов, у меня на Морской, на машинке печатал помощник моего секретаря Крупчанова,[*] о том, что он слышал от Бурцева; но они не имели особого значения, и в памяти у меня содержание не осталось. Хранятся они, после представления Хвостову, в политическом отделе. Что касается двух начальников охранного отделения столичных центров, сведения коих всегда учитывались и министром внутренних дел и департаментом полиции, в виду влияния этих пунктов на жизнь России, то я застал в Петрограде полковника Глобачева, назначенного после моего оставления должности директора департамента полиции, генералом Джунковским, а в Москве — полковника Мартынова, который был назначен по моему представлению (согласно указанию С. Е. Виссарионова) А. А. Макаровым; по переходе полковника Заварзина в Одессу, полковника Глобачева, хотя С. Е. Виссарионов и не считал его подходящим для Петрограда, и на министра А. Н. Хвостова, он, как и на Б. В. Штюрмера (о чем мне говорил генерал Климович) производил впечатление несколько вялого человека, я не только оставил, но, после двух испытаний, отстоял и относился к нему с большим доверием и поддерживал его впоследствии у Протопопова и у А. А. Вырубовой, когда начались против него интриги. При мне он, в изъятии, был награжден раньше времени, по моему ходатайству, чином генерал-майора. В силу этого и чтобы не отрывать его от работы и не нервировать, я ревизии охранного отделения не производил, тем более, что, при последовавшем впоследствии усилении агентуры, даваемые им сведения по Петрограду меня вполне удовлетворяли. Что же касается полковника Мартынова, то я и С. Е. Виссарионов несколько разочаровались в нем впоследствии, как в отношении лично к себе, так и в бледности, с точки зрения департамента, освещения общественной и партийной жизни Москвы, которая тогда текла особенно сильным темпом. Оставляя вопрос отношения его к себе, после оставления должности директора, так как я потом убедился, что он также отнесся и к генералу Джунковскому, я тем не менее, по просьбе генерала Климовича, градоначальника, обещавшего им поруководить в его работе, вопрос об оставлении Мартынова в Москве поставил в зависимость результатов ревизии его С. Е. Виссарионовым, коего я рекомендовал тогда по ревизии нескольких управлений. Хотя С. Е. Виссарионов нашел упадок осведомительной деятельности в московском охранном отделении и многие другие дефекты в хозяйственной части, я, по выслушании личных объяснений полковника Мартынова, его оставил впредь до представления письменного объяснения; после этого я сам ушел, и Мартынов остался до последнего времени». Я о себе не писал, что он был невнимателен, но, как штрих, я вам скажу, что, например, когда Джунковский был товарищем министра — это в период времени до меня — Джунковский к нему относился очень хорошо, то портрет Джунковского висел на стене в охранном отделении. Когда Джунковский приехал в Москву, и в Москве получились сведения, что на посту товарища министра Джунковский не останется, и сведения эти стали известны полковнику Мартынову, то он даже не поехал провожать Владимира Федоровича на вокзал, об этом мне говорили близкие ему лица. Затем, при мне, думая мне угодить, он снял портрет Джунковского со стены и повесил его в комнату филеров. На это я обратил внимание, но потом, как вы сами видите, он оставался все же на посту. (Читает.) «Распутин-Новых. Во время моего нахождения на посту товарища министра мне пришлось очень близко войти в соприкосновение и особо считаться с влиянием покойного старца, крестьянина села Покровского, Тюменского уезда, Тобольской губернии, Распутина, переменившего впоследствии свою фамилию, с соответствующего разрешения, на Новых. Так как я свои сношения с ним и с его большой почитательницей А. А. Вырубовой продолжал до смерти Распутина, а с А. А. Вырубовой не прерывал знакомства до последних дней (до заболевания ее корью), то я свое показание или, лучше сказать, исповедь, разобью на три периода, и начну со времени моего директорства. До назначения моего директором, когда я был вице-директором при В. А. Сухомлинове, мне не пришлось, ни в служебной, ни в частной моей жизни, с ним сталкиваться, но в этот период его имя начало просачиваться в средние круги петроградского общества, так как он тоже был принят во дворце великого князя Николая Николаевича его супругою и им самим, бывал в великосветских гостиных, (был близок к семье гр. С. Ю. Витте, которого он до конца своей жизни вспоминал с особой теплотой и о котором он при жизни графа, как он мне сам говорил, неоднократно говорил в высоких сферах, мечтал об обратном его возвращении к власти, познакомился уже с А. А. Вырубовой и через посредство ее вошел и во дворец. В первых шагах Распутина в Петрограде, кроме ректора Академии, епископа Феофана, разочаровавшегося в нем впоследствии, и тех великосветских саврасов, которые интересовались церковными вопросами, к которым его ввел епископ Феофан, особую поддержку ему оказывал и предоставлял ему у себя жить, Г. П. Сазонов, охладивший свои отношения к нему впоследствии, когда Распутин изменил свой образ жизни». Это — Сазонов, который был издателем. В нем есть штрихи меткие… газетный материал…

Председатель. — «Святой чорт», это теперь издано.

Белецкий. — Ах, она издана в Москве?

Председатель. — В Москве.

Белецкий. — Так я и думал. (Читает.) «Наблюдение за Распутиным в это время, т.-е. при А. П. Столыпине,[*] вел П. Г. Курлов. В чем оно выразилось, — следов в департаменте полиции не осталось, но впоследствии, со слов Распутина, я знаю, что последний с того времени знаком с П. Г. Курловым. При А. А. Макарове, когда я вступил в должность директора и до моего оставления этой должности, я лично также с ним знаком не был, как и А. А. Макаров и Золотарев, которые избегали возможности с ним познакомиться, не желая этого и впоследствии (я имею в виду А. А. Макарова). Что касается Н. А. Маклакова и генерала Джунковского, то Н. А. Маклаков был в хороших отношениях с Распутиным (не знаю, как он познакомился, но думаю, что через покойного князя Мещерского, знавшего Распутина и дававшего даже ему почет еще тогда, когда он не был вхож во дворец). Джунковский же, с первых своих шагов по вступлении, относился к нему отрицательно-демонстративно, несмотря даже на то, что к концу моего директорства, влияние Распутина можно было считать прочно установившимся. Выступление А. И. Гучкова с кафедры Государственной Думы, по поводу влияния Распутина, повлекло за собой принятие мер к охране его личности, в силу полученных указаний свыше министром А. А. Макаровым, воспрещение помещения в прессе статей о нем и наблюдение за Гучковым, которое потом мною, при назначении генерала Джунковского, было снято. Вместе с тем, А. А. Макаровым было предложено мне и выяснение образа жизни Распутина. В силу этого мною с полковником Коттеном был выработан план охраны, сводившийся к командированию к Распутину развитых и конспиративных филеров, коим было поручено, кроме охраны Распутина, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подробный филерный дневник, который к моменту оставления мною должности представлял собою, в сделанной сводке, с выяснением лиц, входивших в соприкосновение с Распутиным, весьма интересный материал к обрисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни. Затем в Покровское был командирован филер на постоянное жительство, но не для охраны, так как охрана из постоянных при Распутине филеров, в несколько уменьшенном только составе, его сопровождала и не оставляла его и при поездках Распутина, а для сотрудничества, ибо на месте выяснилось, что агентуры завести и нельзя было, так как служащий элемент, поставленный Распутиным, держался им и мог бы ему передать о специальном наблюдении за ним, а крестьянство местное жило с ним в хороших добрососедских отношениях, и он многое сделал для своего селения». Служебный элемент — начальник почтово-телеграфной конторы местной и другие; Распутин окружал себя везде своими людьми. Он и в церкви, и в школе был почетным попечителем, вообще хлопотал о своем селе. (Читает.) «Такая система двойственного наблюдения продолжалась до моего ухода. Сведения о Распутине докладывались Коттеном, при многих его докладах, министрам, товарищам и мне, а то, что поступало в письменной форме, я держал у себя, — в служебном кабинете, не сдавал в департамент, и, при уходе, в форме дела, оставил в несгораемом шкафу, внеся ее в опись, представленную мною Н. А. Маклакову, но на другой день, по требованию Маклакова, в числе нескольких других дел, его заинтересовавших, ему сдал и это дело. У себя лично я только оставил копию сводки его образа жизни. Председатель совета В. Н. Коковцов очень интересовался личностью Распутина, и я о нем докладывал неоднократно, так как он хотел положить конец его влияниям, путем доклада о нем государю, о чем я слышал не только от самого В. Н. Коковцова, потом А. А. Макарова; но не знаю, докладывал ли он. Впоследствии от Распутина я слышал, что он, незадолго до ухода Коковцова с своего поста, виделся с В. Н. Коковцовым и убеждал его уничтожить винную монополию, о чем Распутин неоднократно, по его словам, говорил государю и давал ему понять, что это будет стоить ему его поста; насколько это правильно, я не знаю, так как против В. Н. Коковцова были в ту пору настроены некоторые из влиятельных членов кабинета (Н. А. Маклаков, И. Г. Щегловитов и В. А. Сухомлинов, а также и некоторые: князь Мещерский и генерал Богданович). По уходе своем, В. Н. Коковцов виделся с Распутиным на квартире князя Адроникова, но особого примирения, по словам князя, не произошло. Я в ту пору тяготел к кружку покойного генерала Богдановича, с содержанием писем которого, вызвавших даже к нему одно время немилость, направленных против Распутина, я был знаком, так как давал ему и материалы из жизни Распутина за этот период времени». Это — действительно. Богданович вел определенную линию. Это может подтвердить, в будущем также изменившая свое отношение к Распутину, фрейлина Никитина, о которой я уже писал, которая при Штюрмере была большим, крупным лицом, имела сношения и так сказать была посредствующим звеном. (Читает.) «Докладывал ли А. А. Макаров государю в подробностях о Распутине, я не знаю, но только заявляю, что часть подлинных писем к Распутину от государыни, кои были у Илиодора, были добыты, при содействии г-жи Карабович из Вильны, от Замысловского, а также от одного казачьего офицера (я не помню фамилии), и переданы лично А. А. Макаровым государю, что и послужило причиной гнева на Макарова со стороны государыни, не пожелавшей даже принять его, когда он, спустя продолжительное время, был приглашен Б. В. Штюрмером в кабинет, на пост министра юстиции, и имело также свое значение и в отношении к уходу его снова в государственный совет. Н. А. Маклаков, хотя и знал мое и генерала Джунковского отношение к Распутину и то, что я снабжал Богдановича сведениями о нем, тем не менее, ни разу мне по этому поводу не сделал указаний о прекращении сообщения этих сведений Богдановичу, быть может, потому, что не желал обидеть Богдановича, искренно к нему расположенного. В последние месяцы моего директорства при Н. А. Маклакове, когда августейшая семья находилась в Ливадии и Распутин был вызван в Ялту, от ялтинского градоначальника, покойного генерала Думбадзе, назначенного особым распоряжением государя и бывшего под большим воздействием генерала Богдановича, который протежировал Думбадзе, мною была получена шифрованная телеграмма с надписью «лично» от генерала Думбадзе, приблизительно следующего содержания: «разрешите мне избавиться от Распутина во время его переезда на катере из Севастополя в Ялту». Расшифровал эту телеграмму работавший в секретарской части департамента А. Н. Митрофанов; посылая мне на квартиру дешифрант, он предупредил меня по телефону, что телеграмма интересна. Я, подписав препроводительный бланк, послал ее срочно с надписью: «в собственные руки» Н. А. Маклакову и затем, по особому, для разговоров только с министром, телефону спросил его, не последует ли каких-либо распоряжений; но он мне ответил, что нет, я сам. Какие были посланы указания Думбадзе и были ли посланы, я не знаю; но проезд, в сопровождении филеров, состоялся без всяких осложнений. Этой телеграммы в деле нет, так как Н. А. Маклаков мне ее не возвратил, а Митрофанов, по расшифровке и скрепе, порвал подлинник, как это делалось в департаменте с шифрованными телеграммами. Но эти, по всей вероятности, помнят, так как я спросил у него копию для своего дела». И даже просил навести справку, нельзя ли кому-нибудь поручить.

Председатель. — Он дал вам копию?

Белецкий. — Нет, он ее порвал. Это было правило — раз расшифруется телеграмма, чтобы шифр не был вынесен. Так как его перерабатывали, то расшифровка рвалась, а подпись секретаря показывала правильность шифранта, потому что часто шифр попадал в руки лица, против которого расшифровывалось. Так что, шифры менялись неоднократно.

Председатель. — А вы потом не спросили Маклакова, ответил он что-нибудь на эту телеграмму?

Белецкий. — Я не спрашивал. Я припоминаю, когда я был, после оставления должности товарища министра, в Ялте (нам было приказано всем разъехаться — мне и Хвостову, как главным действующим лицам; Хвостов уехал в деревню, а я в Ялту),[*] я спрашивал полковника Троцкого, говорил ли ему что-нибудь Думбадзе. Он сказал — нет, но говорил, что у Думбадзе были планы покончить с Распутиным, но планы заоблачного характера. Там есть скала, на которой построен купцом из Москвы железный замок, стоящий, за Ялтой;[*] он думал туда его привезти, чтобы оттуда сбросить или вообще какое-нибудь разбойное нападение сделать, но все это в области предположений, и Думбадзе в этом отношении ничего не предпринимал. (Читает.) «Сводка филеров наблюдений из жизни Распутина, о коей я говорил ранее, в общих чертах рисовала отрицательные стороны его характера, сводившиеся к начавшейся уже тогда его наклонности к пьянству и его эротическим похождениям. В бытность мою сенатором, ко мне, в конце 1914 года, обратился, через посредство своего управляющего хозяйственной частью, дворцового полковника Балинского, великий князь Николай Николаевич, жена которого и он сам перестали уже принимать Распутина, с момента его проникновения во дворец, с просьбой, не могу ли я дать сведения о порочных наклонностях Распутина, так как, по словам полковника Балинского, великий князь решил определенно поговорить с государем об удалении Распутина из Петрограда. Сведения эти я дал, черпая материал из имевшейся у меня лично на руках сводки. Впоследствии я уже узнал, что великий князь свое желание осуществил, и Распутин до конца своей жизни, что я сам слышал, не мог этого простить великому князю, причем перед уходом великого князя на Кавказ, с чьих только слов, не знаю, Распутин утверждал, что великий князь мечтает о короне. Затем, как я проверил впоследствии у самого же Распутина, генерал Джунковский, незадолго до своего ухода, пользуясь исходатайствованным для него (Н. А. Маклаковым еще) правом непосредственных докладов по штабу и высочайшим проездом государя, воспользовавшись полученными им из Москвы сведениями о недостойном в опьянении поведении Распутина в ложе ресторана «Яр», докладывал их государю в связи с общей характеристикой; это, как мне сам говорил Распутин, вызвало сильный на него гнев государя; таким он никогда до того даже и не видел государя; но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди — грешный, а не святой. По словам Распутина, государь после этого его долго не пускал к себе на глаза и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца своей жизни. Правда, потом генерал Адрианов, после немецкого погрома в Москве ушедший из должности градоначальника, находясь под сенаторским расследованием,[*] после свидания с Распутиным в Петрограде лично и затем в письменном изложении через меня, передал А. А. Вырубовой заявление, что никакой, по лично им произведенному расследованию, неблагопристойности Распутин не производил в «Яре». В это время шел разговор об оставлении генерала Адрианова в свите, и он был вызван графом Фредериксом в Петроград. В свите затем он был оставлен, но, когда значительно позднее уже, по окончании расследования, генерал Адрианов, при министре внутренних дел Протопопове, приехал в Петроград, чтобы представить министру юстиции свою объяснительную записку пред слушанием дела в сенате, и был у меня с просьбой сказать за него несколько слов А. А. Макарову, для чего даже и оставил один экземпляр записки, то он имел в виду передать через Распутина экземпляр и государю; но, как мне говорил г. Адрианов, Распутин отказался его принять. Когда я, при встрече, спросил Распутина, почему он не захотел повидаться с генералом Адриановым, то он ответил, что все-таки генерал Адрианов, хотя и дал другое показание, но ему бы нужно было в свое время, когда он был градоначальником, посмотреть, что такое полиция о нем писала генералу Джунковскому. Уйдя из министерства внутренних дел, я все-таки, хотя и был назначен с некоторыми затруднениями в сенат, тем не менее, остро чувствовал в себе обиду на генерала Джунковского за то, главным образом, что я, не будучи предупрежден, мог бы, если бы меня заранее не осведомили мои друзья, прочитать через три дня в «Правительственном Вестнике» о своем назначении, согласно прошению, олонецким губернатором, с правом оставления за мною мундира III класса, по старой должности.[*] Это чувство осталось у меня и по назначении на должность товарища министра. В промежуток этого времени, я не прерывал своих хорошо установившихся отношений с князем Андрониковым, со времени министерства А. А. Макарова, когда я впервые с ним познакомился. Я часто бывал у него, он также вечером заезжал ко мне, и от него я слышал всегда много интересных из придворных и министерских сфер новостей, так как он имел широкий круг влиятельных знакомцев и бывал у графа Фредерикса, Воейкова, у большинства министров, у председателя совета Горемыкина, имел знакомых при великокняжеских дворах, знал многих директоров департаментов почти всех министерств; и других чинов из министерств, которые, считаясь с его влиянием у министров, боялись вооружить его чем-либо, поддерживали с ним лучшие отношения и старались исполнять его просьбы, предпочитая его иметь лучше своим хорошим знакомым, чем сильным и опасным врагом. Он в этот период был занят, доведенной им затем до конца, крупной финансовой операцией по покупке, при содействии военного министра Сухомлинова, на акционерных началах, в Бухаре и Хиве, больших земельных площадей, прилегающих к речным артериям. Ко мне он был искренно в ту пору расположен, так как во времена моего директорства, у него никаких дел в департаменте полиции не было, и он только пользовался бесплатными проездными билетами на предъявителя. При генерале Джунковском, которого князь Андроников знал еще по пажескому корпусу, в силу отрицательного отношения к Андроникову Н. А. Маклакова и под влиянием просьб к начальству со стороны министра Сухомлинова, с которым в ту пору, после продолжительной и неразрывной дружбы, князь Андроников разошелся и повел упорную борьбу, последовало увольнение князя Андроникова от должности причисленного к министерству внутренних дел чиновника, дававшее князю Андроникову некоторым образом официальное положение. Это его задело сильно, и хотя он и был устроен, путем всеподданнейшего доклада обер-прокурора Саблера, на должность чиновника особых поручений при святейшем синоде, но этой обиды не мог забыть Н. А. Маклакову и, где мог, старался подорвать к нему доверие». Тут даже была установлена контр-разведка за квартирой Андроникова. Сухомлинов хотел как-нибудь Андроникова поймать. Осуществлял расследование полковник Ерандаков, который предупредил меня, чтобы я не так часто бывал у Андроникова.

Председатель. — А были основания у контр-шпионажа наблюдать?

Белецкий. — Я этого вопроса не касался. Я думаю, что некоторые основания были, потому что, при графе Витте, это лицо посылалось неоднократно в Германию. Он был знаком, представлялся императору Вильгельму. Затем у него были какие-то сношения с лицами, которые под видом коммерсантов приезжали к нему. Излюбленный язык его был немецкий. У него был брат офицер, гвардеец конного полка,[*] получивший за отличие георгиевское оружие, который говорил ему: «Перестань ты говорить по-немецки, это до добра не доведет». Может быть, тут имелось какое-нибудь значение. Я за ним этого наблюдения не устанавливал, потому что контр-разведка, по инструкции, принадлежала военному министерству. Я думаю, это и было причиной, что его в эту минуту сильно боялся Сухомлинов, потому что у него были записки с некоторыми фактами об интимной жизни Сухомлинова, и затем разоблачения мадам Сухомлиновой, из-за которой произошла ссора. Все это послужило материалом. В следственном материале вы найдете все эти показания Андроникова, которые, может быть, и сгущали все, но они дышали личной страстью.

Председатель. — А не говорил ли полковник Ерандаков, что кой какие данные получаются из его наблюдения?

Белецкий. — Нет, не говорил.

Председатель. — А вам не казалась фигура Андроникова, в смысле возможности сношений с неприятельскими странами, в момент войны, подозрительной?

Белецкий. — Что он относился к Германии хорошо, он этого не скрывал в разговорах с посторонними, но он был очень конспиративен в этом отношении. Я, в сущности говоря, в ту пору на него смотрел, как на человека, который поразительно мог проникнуть к каждому министру. Это у него идет красною нитью по всей его жизни. Он даже надевал красную рубашку и пахал перед государем. Он много ездил и всегда с портфелем. Плеве интересовался этим портфелем и наблюдал за ним. В конце концов, этот портфель схватили, но там ничего не оказалось, кроме газет. Он всегда старался принимать вид человека делового. Его в «Новом Времени» и «Вечернем Времени» описывали в замаскированной форме, как тип. Потом, в последнее время, предполагалось в газете, которую хотел издавать Протопопов, в «Русской Воле», поместить ряд разоблачений. С этой стороны его учитывали, потому что, если бы эти сведения были в дознании, то Макаров, у которого он часто бывал, мог бы с ним партийно не соглашаться.[*]

Председатель. — Департамент полиции интересовался контр-разведкой. Может быть, у департамента и стало быть, у вас, были какие-нибудь данные?

Белецкий. — Если департамент полиции интересовался, то случайно, когда наводил, и это вызывало конфликт. Я потом объясню, какая была цель моей записки. Эти сведения должны были передавать в неразработанном виде. У генерала Батюшина можно найти какие-нибудь сведения, потому что он был начальником контр-разведочного дела в штабе округа; он заведывал сначала по 6-й армии и состоял при Рузском, а потом — в ставке. Он имел свои филерные отряды. Андроников старался проникнуть в торгово-промышленные сферы. Может быть, когда он проникал в Русско-Азиатский банк, тут что-нибудь могло оказаться. Но я могу сказать, что не было в истории прошлого периода таких моментов, чтобы Андроников не проводил кого-нибудь из министров под тем или другим предлогом.

Председатель. — Это, безусловно, но, согласитесь, что такое общественное положение Андроникова несколько двусмысленно?

Белецкий. — Двусмысленно было в том отношении, что он вел свои коммерческие дела. Средств и имений он не имел, потому что это — обедневшая семья на Кавказе, а трен его жизни[*] был очень широк. Временами у него были большие деньги, временами он был без денег, и его поддерживали знакомые. Временами он давал много на чаи, у него всегда кто-нибудь обедал, а это что-нибудь стоит. Затем его последние операции — Бухара, Хива… Его записки были очень интересны. Он их представлял Марии Федоровне, государю и государыне. (Читает.) «В своих записках к графу Фредериксу для высоких сфер Андроников давал очерк деятельности министров, сообщал те или другие о них сведения, давал обрисовку событий, волновавших Петроград и т. д. Записки эти были стильно написаны, в большинстве — отличным французским языком, зло иногда обрисовывали какие-либо факты из деятельности или жизни тех высших сановников, против коих что-либо имел князь, и прочитывались им тем, кто был противником этих мер. За этот период времени князь несколько раз писал обо мне, как о человеке, который не был в достаточном отношении использован. Взамен этого я помог ему в выпуске к 50-летнему юбилею брошюры, изящно им изданной, «О государственных заслугах И. Л. Горемыкина», и в составлении ему адреса, подписи на котором были собраны князем Андрониковым. В конце апреля 1915 года скончался у меня старший сын. Смерть его нас поразила сильно. По возвращении в Петроград, осенью, князь Андроников, узнав о моем прибытии, первый позвонил ко мне, прося зайти. Когда я пришел к нему, то от него я узнал, что, за время моего отсутствия, он близко сошелся с Распутиным, проник через него в особое доверие А. А. Вырубовой, вошел в более лучшие отношения с статс-дамой Нарышкиной, и что предстоят большие перемены в составе кабинета, которые могут повлечь за собою обратное мое возвращение к активной работе и что почва достаточным образом подготовлена, так как им сделано многое в мою пользу, поставив условием в будущем действовать с ним солидарно». Позвольте вам напомнить, какое это было время. Это было время борьбы Самарина. Когда ушел Самарин, Кривошеин и министр внутренних дел.

Председатель. — Вы считали, что князь Андроников влиял на эти изменения или нет?

Белецкий. — Безусловно, он имел громадное значение. Простите. Когда я дошел до этой грязи, в которой купался, я все пережил, я не спал. Я искренно сознаюсь и буду дальше в этом смысле действовать. Я много нравственно пережил, и мне память стала изменять. Я даже забыл фамилию такого лица, как управляющий двором Марии Федоровны…

Председатель. — Шервашидзе.

Белецкий. — Сегодня я даже доктора спрашивал, и он объяснил мне это с точки зрения чисто медицинской. Я даже не мог написать, оставил пробел. Так, вот, он бывал у Шервашидзе, безусловно, влияние он имел. Меня просил впоследствии Танеев всячески оберегать А. А. Вырубову, освободить ее от воздействия на нее князя Андроникова. Так как Андроников был близким человеком, он туда вошел, передавал непосредственно записки государю. Но вы сами знаете, какое он имел влияние на государя, который был однолюб.

Председатель. — В каком смысле однолюб?

Белецкий. — Я прошу этого не записывать. Я говорю в том смысле, что с именем государя, со времени его женитьбы, не связывается ни одной, не только связи, но ничего, что могло бы говорить о нарушении им супружеского долга. Этим и объясняется его сильная привязанность к жене. Это его характер, это его склад. (Читает.) «Когда же я сказал Андроникову, что Распутин, который был в это время на родине у себя, может потом пойти против меня, под влиянием недоверия ко мне за прошлое, и так как, при оставлении должности моей, когда он мне передавал о его желании со мною познакомиться, и я, по просьбе жены, отклонил, он меня успокоил тем, что все уже предусмотрено, и я охотно согласился. Здесь же я познакомился с тобольским епископом Варнавой, который был у князя, во время своей борьбы с Самариным, по поводу канонизации мощей св. Иоанна тобольского и, сойдясь с ним близко, помог ему, пользуясь своим знакомством с сотрудниками газет. Узнав затем ближе владыку и поняв многие стороны его души и характера, я искренно относился к нему и все время поддерживал с ним сердечные связи. Мне впоследствии приходилось видеть лиц, предубежденных против него за его связь с Распутиным, которые, познакомившись ближе с ним, резко переменили свое к нему отношение». Я этого не выписывал. Может быть, вы мне скажете, интересны ли вам эти сведения, так как обер-прокурор святейшего синода, который потом был назначен по рекомендации А. Н. Хвостова, Волжин, меня просил, умолял (мы были с ним в хороших отношениях), так как он знал, что на меня возложено было много по сношению с Распутиным, он умолял всячески устранить, потому что Распутин хотел познакомиться с каждым из министров и желал потом с семьей познакомиться и подчеркнуть свое знакомство. Так он просил во что бы то ни стало его устранить. Когда он впервые начал знакомиться с делом относительно канонизации мощей… Если угодно, я могу вам рассказать, это относится к эпохе Самарина, что и послужило поводом, что он оставил эту должность. Когда Волжин познакомился с Варнавой, у него было впечатление совершенно другое. Варнава представлял из себя такой тип; у него было, как и у многих из духовенства нашего времени, много честолюбия, много карьерных инстинктов, ради которых он шел на сношение и связь с Распутиным, но не было такого мужества, как, например, у епископа Феофана или у князя Ухтомского, чтобы порвать и выступить против него. Но вместе с тем, в отдельных своих чертах, это была действительно интересная, с бытовой точки зрения, личность. Я этого не писал. Но вы скажите, в этом ли духе вас интересует, или в другом? (Читает.) «Я не хочу этим сказать, что он не имел своих недостатков, но они поглощались очень многими хорошими его качествами. Выйдя из простой среды, не получив даже и среднего образования, он обладал от природы пытливым умом, наблюдательностью, подобно старообрядческому начетнику, хорошо ознакомившись со священным писанием и догмою и не потеряв связи с народом, знал, что нужно его пастве и его жизни; образные собеседования с народом влекли к нему их сердца». Например, наблюдение, которое было по департаменту полиции, в Тобольской губернии, — когда он служил, церковь была переполнена. Он служил, как служат старообрядческие священники, в нос, у него много было старообрядческого. Когда он шел, народ сопровождал его. Идет, например, крестьянка, это эпизод…

Председатель. — Простите, мы все-таки слишком отвлекаемся в сторону. Нам все же нужно держаться точки зрения государственной.

Белецкий. — Я хотел дать обрисовку, какое он имел влияние. (Читает.) «Его незлобие и отношение к иноверцам создали ему на месте его служения глубокое к нему почитание со стороны последних. Его народный говор, уснащенный народными поговорками и умело примененными текстами священного писания и примерами из жизни святых, давало особый интерес в собеседовании с ним. Я это показываю потому, что объяснить его умиротворяющее влияние в высших сферах, где он тонко, дипломатично парализовал, не задевая Распутина, влияние последнего, что чувствовал Распутин. Вследствие этого при мне уже можно было наблюдать, что приезды епископа Варнавы нервировали Распутина, он подозрительно относился к нему, старался причинить ему затруднения в приемах в высоких сферах и всячески противодействовать сильному стремлению епископа Варнавы уйти из тобольской епархии на север. Но не могу умолчать, что, сделавши ту или другую владыке неприятность, Распутин через некоторое время старался чем-либо исправить ее. Так, например, даваемое обычно архиепископство при открытии мощей в епархии, было заменено очередной звездой, но через промежуток времени, по настойчивым просьбам Распутина, владыке, без его о том напоминания, было пожаловано архиепископство. Отличительною чертою владыки было то, что во время приездов своих в Петроград он посещал всех своих знакомых и бывших в милости, и впавших в немилость, относясь так же к последним, как и тогда, когда они были в силе, что учитывал и не забывал Распутин в своей борьбе с ним. По совету моему, Самарина и князя владыка, в интересах своего дела, в исполнение воли синода, не представившись государю, выехал из Петрограда, так как по сведениям князя Андроникова, коему Самарин к тому времени предложил официально подать прошение об увольнении, Самарин был в числе лиц, кои должны были уйти из кабинета И. Л. Горемыкина. Но владыка уехал не в свою епархию, а сперва на родину — в одну из северных губерний, а затем в Москву, где и остался, поддерживая сношение с князем Андрониковым через своего близкого человека, архимандрита Леонида (много, между прочим, вредившего ему в деле управления епархией), в ожидании нового назначения обер-прокурора и ожидаемого скорого приезда Распутина из Покровского, зная, что в данном деле этот последний ему поможет, так как назначение Самарина обер-прокурором состоялось неожиданно для Распутина; Самарина он не знал, но знал, что последний к нему относится отрицательно и что священник Востоков, публично выступивший против Распутина, состоял воспитателем по закону божию детей Самарина. К этому времени я уже познакомился с Распутиным, секретно от жены, в конце 1914 года, в квартире князя Андроникова, несколько раз с ним там виделся, был два раза у него на квартире по Гороховой улице. В воскресенье, туда, после обедни, приезжала в эти дни А. А. Вырубова пить чай в небольшом кружке избранных Распутиным лиц, и здесь я познакомился с А. А. Вырубовой. Распутин тоже был у меня один раз, когда я, воспользовавшись отъездом жены из Петрограда в Москву, к матери, и тем, что дети были в церкви на вечерней службе, пригласил его к себе на чай; но тем не менее, отношения эти не были в ту пору тесными, так как и он, и я, и А. А. Вырубова друг к другу приглядывались, мне было неловко чувствовать, что они понимают цель моего сближения, так как им тоже в это время было известно, что я до того не был его сторонником и давал сведения Богдановичу и великому князю Николаю Николаевичу; единственно, что их примиряло со мною, это то, что в мое время жизнь Распутина была в безопасности, так как покушение на него,[*] устроенное по инициативе Илиодора, случилось уже после моего ухода, при генерале Джунковском. Когда он мне передал о предстоящих переменах, то, под строгим секретом, он мне сообщил, что им еще задолго до этого, с лета уже, выставлена кандидатура А. Н. Хвостова, которого он сблизил и с дворцовым комендантом генералом Воейковым и с А. А. Вырубовой, что А. Н. Хвостов уже был вызываем во дворец государыней, произвел на нее самое лучшее впечатление, и что теперь подготовляется благоприятная для него почва к приему у государя, что судя по всему успех назначения обеспечен и что это делается очень тонко, так, что даже Горемыкин не посвящен в это назначение, так как это назначение, как он думает, могло бы встретить противодействие со стороны Горемыкина, имевшего своего кандидата (это был бывший товарищ министра, государственный секретарь Крыжановский. Я об этом не писал здесь), к провалу которого, путем сообщения о нем некоторых сведений, приняты уже им, князем Андрониковым, меры и что А. Н. Хвостов, который раньше ко мне относился, будучи губернатором, несколько предубежденно, теперь, под влиянием его, князя, рад будет совместному служению со мною». Я тут подробно пишу о назначении Хвостова. Назначение Штюрмера проходило таким же порядком. Это картинка нравов. Тяжело… (Волнуется, читает). «На другой день было назначено, в квартире князя Андроникова, свидание мое с А. Н. Хвостовым в присутствии епископа Варнавы, повлекшее за собою ряд ежедневных свиданий, нас тесно сблизивших, и затем состоялась моя совместная поездка к А. А. Вырубовой, где я встретил доверчивый прием, и к генералу Воейкову, с которым до этого времени я познакомился через князя Андроникова и бывал неоднократно. Эти сведения меня убедили, что князь Андроников весьма точно передал мне обстановку дела и что вопрос о переменах в кабинете — вопрос самого близкого будущего, и назначение А. Н. Хвостова предопределено, судя по полученным уже из дворца известиям». Состоялась моя поездка втроем, потом вдвоем мы ездили. В первый раз А. А. Вырубова все-таки подозрительно отнеслась. Но значит работа была правильная.

Председатель. — Т.-е. работа Андроникова, а с другой стороны — Распутина?