4

4

Когда ван Гогу исполнилось тринадцать, его отвезли, хотя ему очень не хотелось, на кладбище в Овервеене, расположенное в дюнах на побережье Северного моря, где немцы расстреливали политических заключенных. Ежегодный ритуал поминовения погибших в годы войны, приходящийся в Голландии на 4 мая, всегда вызывал у него чувство неловкости, возможно, даже отвращения, потому что в этот день его отец не мог сдержать слез. Единственным, кто мог спокойно говорить с Тео о войне, был дедушка со стороны матери, которого он обожал. Тео постоянно навещал его в больнице, пока в 1967 году дед не умер. Однако поездка в Овервеен оказалась не напрасной, потому что среди участников Сопротивления он нашел имя своего дяди Тео, и это произвело на него глубокое впечатление. Вскоре он стал читать о войне все, что мог найти.

Он становился все менее управляемым. Тео всегда был эксцентричным ребенком. Стоя в саду, он выступал с громкими речами перед «моими соотечественниками», что выглядело, конечно, странно. И короткий фильм, снятый на восьмимиллиметровой пленке, в котором его друзья ели экскременты (изготовленные из раскрошенного имбирного печенья), был, мягко говоря, несколько необычным. Но его желание шокировать, взбудоражить сонное предместье становилось все сильнее. После того как он зажег фейерверк в классе, ему пришлось искать себе другую школу.

Многое изменилось даже за четыре года, прошедшие после моего ухода из школы в Гааге. Не все поступки Тео преследовали цель вызвать возмущение. Он организовал телефон доверия для одноклассников, подсевших на ЛСД. Это переросло в настоящую битву характеров с директором школы. Тео отказался идти на уступки. Дома он вел бесконечные споры с родителями, доминировал в каждом разговоре, бил окна соседям и пил лучшие вина отца во время ночных вечеринок с друзьями. Это было поведение не преступника, а скучающего в Вассенаре сорванца. Любимым фильмом Тео был «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика о компании слишком буйных подростков. К тому времени, когда он окончил среднюю школу, его мать была сыта всем этим по горло и велела ему жить отдельно.

Теперь я сидел с его родителями на той самой лужайке, где Тео когда-то обращался к своим соотечественникам, в тени большого дуба и пил прекрасное розовое сухое вино, завершавшее нашу вечернюю трапезу. «Он всегда был не таким, как все, – сказала Аннеке, и ее глаза засветились нежностью, – всегда шел напролом». Когда в начале 1970-х увлечение хиппи достигло Вассенара, большинство друзей Тео отправились в Непал или Индию. Но не Тео. Он поехал в Соединенные Штаты. «Тео всегда любил Америку, – рассказывала его мать, – даже когда она не пользовалась популярностью. Он обожал ее. Нью-Йорк!»

В Амстердаме, где, по его утверждению, он никогда не чувствовал себя дома, Тео вел бесцельную, богемную жизнь, пил, употреблял наркотики, спал где придется, всегда уверенный в том, что сможет вернуться на выходные в Вассенар, когда в сумках накопится грязное белье. Он дважды пытался поступить в академию кино, подавая на конкурс короткометражный фильм о рабовладельце, которому мстительный раб выколол глаза ножкой винного бокала, и получил совет показаться психиатру. После неудачной попытки стать студентом юридического факультета он получил должность помощника режиссера. Затем, в 1981 году, с помощью друзей и богатых знакомых из Вассенара он снял свой первый фильм, «Люгер», черную комедию о похищении прикованной к инвалидному креслу дочери миллионера. Фильм привлек к себе некоторое внимание, не в последнюю очередь из-за двух необычных сцен, в одной из которых мужчина стреляет из пистолета во влагалище женщины, а в другой тот же мужчина засовывает двух кошек в стиральную машину. Тео снял еще двадцать три фильма. Некоторые, такие как «День на пляже» (1984), «Свидание вслепую» (1996) и «Интервью» (2003), заслужили одобрение за смелость и новизну. Ван Гог работал быстро, снимая сразу несколькими камерами. И умел ладить с актерами. Это придавало свежесть его лучшим работам, но часто он слишком торопился, как будто боялся, что остановка грозит ему крахом.

В 1970-е годы ван Гог достиг совершеннолетия, но оставался дерзким ребенком 1960-х, наследником прово. И в то же время он был частью реакции, мятежа против мятежа. Футбольные хулиганы из Роттердама называли своих амстердамских собратьев «грязными евреями» не в последнюю очередь из-за невежества. Но важнее, пожалуй, другая причина: в Европе после холокоста нельзя было придумать более шокирующего оскорбления. Хулиганы знали, что нарушают табу, даже если не понимали толком почему. Они кричали то, что респектабельные люди не осмелились бы произнести даже шепотом, особенно в 1960-е годы, когда геноцид евреев впервые привлек к себе внимание общественности.

Возможно, что-то в этом роде и побудило Тео ван Гога, которого нельзя было назвать невежественным человеком, оскорбить многих голландских евреев. В Голландии всегда было трудно получить финансирование для производства независимых фильмов, поэтому не исключено, что его нападки на современников, таких как кинорежиссер и писатель Леон де Винтер, были отчасти вызваны завистью. Когда де Винтер, сын ортодоксальных еврейских родителей, добился определенного успеха благодаря рассказам, основанным на событиях из жизни его семьи, Тео обвинил его в том, что он эксплуатирует свое еврейское происхождение, чтобы добиться популярности и разбогатеть, роняя фальшивые слезы. В журнале «Мовиола», посвященном кино, Тео написал, что де Винтер может удовлетворить свою жену, только обмотав пенис колючей проволокой и крича «Освенцим!» во время оргазма. Издеваясь над сентиментальностью де Винтера, он написал, что в газовой камере от евреев-диабетиков пахло карамелью. «Желтые звезды совокуплялись в газовых камерах», – еще одна фраза из той же статьи.

Молодая еврейка Эвелин Ганс, преподавательница университета, объяснила нападки Тео на де Винтера тем, что он «завидует теме». Тео немедленно набросился и на нее. Ганс, написал он, «видит в эротических снах, как ее имеет доктор Менгеле», врач из Освенцима. Де Винтер позже сетовал на то, что очень немногие евреи взяли на себя труд пожаловаться на высказывания ван Гога. В действительности в суд на ван Гога подал Центр информации и документации по Израилю. Дело рассматривалось несколько лет, пока не дошло до Верховного суда. Ван Гог обвинил судей в том, что они подкуплены на еврейские деньги. Его признали виновным, но тут же возникла новая неприятность, потому что он настаивал на переиздании оскорбительных статей в сборнике. На сей раз суды, несколько непоследовательно, согласились, что он имеет право сделать это. Он продолжал снова и снова издавать одно и то же. Он никогда не сдавался.

Не только евреи испытали на себе ярость Тео. Возмущенные христиане подали на него в суд за то, что он называл Иисуса Христа «тухлой рыбой из Назарета». Иногда оскорбления носили личный характер. Своего старого друга Тома Хоффмана, который сыграл в первом его фильме, а затем ушел работать к более коммерческим режиссерам, Тео публично обозвал «ходячим тюбиком вазелина». Известная актриса, оплакивавшая смерть своего ребенка, подверглась издевательствам за то, что «делает карьеру на своем горе». Различным политикам и общественным деятелям, препятствовавшим ему, он желал медленной смерти от ужасных болезней. Мэра Кохена обвинял в сотрудничестве с нацистами. И так далее, пока мусульмане не стали объектом его особого презрения. На них обрушился неиссякаемый поток ругательств, среди которых «козолюбы» – самое известное, но далеко не самое оскорбительное.

Хотя ван Гог был большой знаменитостью в маленькой стране и его статьи, интервью и выступления мелькали практически в каждой газете, в каждом журнале и в каждой телевизионной программе, ему этого было мало. Недостаточно быть уважаемым кинорежиссером. Ему хотелось настоящей славы. Возможно, его личные нападки были вызваны не столько завистью к теме, сколько завистью к вниманию. Он не любил, когда суета поднималась вокруг кого-то другого. Его проблема как обозревателя и телеперсоны состояла в том, что он редко где-либо задерживался, ему указывали на дверь. Его последняя и, возможно, самая популярная колонка, «Здоровый курильщик», появилась на его собственном веб-сайте theovangogh.nl и в «Метро», бесплатной газете, которую раздают в поездах.

Существовала, однако, и другая сторона его характера. Он умел быть любезным хозяином, всегда настаивал на том, чтобы оплатить счет в ресторане, а в барах (возможно, слишком нарочито) угощал всех шампанским. Но его лучшим качеством было любопытство. Оно делало его восприимчивым, по-настоящему хорошим интервьюером, задающим вопросы и не навязывающим собственных взглядов. Присутствуя в качестве гостя на одном из его телешоу, я был так очарован его обходительными манерами и заинтересованным отношением, что совсем забыл о мучившей меня простуде. Но видел я и иного Тео, когда мы оба участвовали в радиопередаче, которую вел его друг Макс Пам. Среди гостей был тихий сотрудник музея в темном костюме, он только что организовал огромную выставку картин Мондриана. «Разве это не типичный пример высокомерного элитаризма?» – спросил Тео. Кому нужно абстрактное искусство в таком количестве? Разве нельзя было отнестись к вкусам публики более серьезно? «Что ж, – ответил тот очень вежливо, – возможно, публику нужно образовывать…» Он не смог закончить фразу. «Образовывать?!» Да кто он такой… Элитарист паршивый! Вон отсюда! И так далее в том же духе. Музейный работник выглядел раздавленным. Я уставился в пол. Пам, кажется, остался доволен. Отличное шоу. Типичный Тео.

Оформление проекта «Здоровый курильщик» рассказывает нам о ван Гоге столько же, сколько веб-сайт Палаццо ди Пьетро – о Пиме Фортейне. Более разительный контраст трудно вообразить. Если Фортейн – это претенциозный классицизм, то стиль ван Гога напоминает возмутительное поведение подростка в духе «Грязной бумаги», написанной им в начальной школе. Первое, что вы видите, – цветная фотография ван Гога с красным лифчиком на глазах, а затем герб с тремя мечами и вялым розовым пенисом над словами Luctor et Emergo [19]. Если франт Фортейн придирчиво следил за своей внешностью, то ван Гог выставлял напоказ свою немытость, неопрятность, лишний вес и уродство: огромный живот под старой футболкой, желтые от никотина зубы, ковыряние в носу, почесывания, презрение к личной гигиене. Фортейн стремился повысить свой уровень, ван Гог занижал свой.

Ван Гог считал бесконечные стычки и разглагольствования частью своей борьбы, которая продлится всю жизнь, но – борьбы за что? Личный мотив, пожалуй, объяснить легче всего. Он мог быть верным другом, но взамен требовал полной преданности. Малейший промах, все, что могло показаться подозрительным, расценивалось как предательство и приводило к тотальной войне. Вот почему Том Хоффман, его первый соратник в борьбе с коммерческой киноиндустрией, не мог рассчитывать на прощение после того, как присоединился к ней. Он должен был оставаться соратником, таким же аутсайдером, принципиальным оппозиционером, борцом. А если нет, значит, он враг.

Друзья Тео утверждают, что даже самое неблагоразумное его поведение было следствием принципиальности. Макс Пам: «Страсть, преданность, честность и неуклонное следование принципам – вот чего Тео требовал от себя и от окружающих. Стоило ему заподозрить трусость или лицемерие, как человек переставал для него существовать».[20]

Требование полной откровенности, отношение к такту как к проявлению лицемерия, уверенность в том, что обо всем следует говорить открыто, какой бы щекотливой ни была тема, отсутствие запретных тем, возвышение прямолинейности до морального идеала – такое нарочитое отсутствие деликатности очень характерно для голландцев. Возможно, его корни уходят в протестантское благочестие, которое противопоставлялось католическому лицемерию. На смену частной исповеди должно было прийти публичное покаяние. Сдержанность считалась признаком утаивания правды, нечестности. Независимо оттого, национальная это черта или нет, Тео ван Гог был ее воплощением. Этим объясняется его жестокость, но также и его страстная любовь к свободе слова, и выступления в защиту тех, чьей свободе, по его мнению, угрожали.

Когда Айаан Хирси Али подверглась нападкам за взгляды, враждебные исламу, Тео проникся к ней сочувствием. Дело было не в том, что она говорила, а в том, что ей хотели помешать говорить это. В документальном телефильме она заставила двенадцатилетних учениц исламской школы ответить на вопрос, чему они преданы больше – Аллаху или голландской Конституции. Это был наводящий вопрос, и, конечно, к ее заметному раздражению, девочки выбрали Аллаха. Айаан была настроена серьезно. Она объяснила, что нетерпимость к гомосексуалистам и евреям, предписанная Кораном, несовместима с равенством, закрепленным в Конституции. Но ее резкий тон отталкивал людей. Критическая реакция не заставила себя ждать и зачастую была столь же некорректной, как и ее вопрос. Социал-демократ Жак Валлаге, мэр Гронингена, родившийся в еврейской семье и переживший оккупацию, заявил, что Айаан Хирси Али провоцирует насилие и что нужно положить конец ее публичным антиисламским высказываниям. Пора напомнить людям о нетерпимости минувшей эпохи. Значительная часть еврейской общины в Гронингене, сказал он, была уничтожена во время войны. Это соответствовало действительности, хотя, возможно, не имело прямого отношения к теме дискуссии.

Ван Гог защищал Хирси Али в своем обычном воинственном стиле. Айаан, заявил он, должна быть окружена телохранителями, потому что «тысячи последователей этого отсталого культа, который называется исламом, считают, что ее нужно уничтожить как вавилонскую блудницу». Валлаге, «по мнению которого, высказываемые ею мысли воскрешают атмосферу периода депортации еврейских детей из Гронингена, тоже будет рад, если ее застрелят…». Типичный удар ниже пояса. Однако в одном отношении ван Гог был прав: хотя Хирси Али, возможно, не следовало навязывать свой вопрос школьницам, ничего общего с нацистами она не имела. Но затем ван Гог, воспользовавшись конфликтом, вонзил свой отравленный кинжал: «Если благословения Аллаха приведут к исламскому господству в Нидерландах, Валлаге будет первым, кому предложат сотрудничать с оккупантами от имени Еврейского совета».[21]

Дискуссия вновь вернулась к войне, депортациям, коллаборационизму. И так без конца в стране, не забывшей своей вины, где на текущие события все еще смотрят сквозь призму прошлого. Если Леона де Винтера или Жака Валлаге можно было упрекнуть в том, что они говорят о страданиях евреев, даже когда это не относится к делу, то ван Гог использовал страдания евреев против самих евреев, причем делал это не только неуместно, но и зло. Он никогда не приводил в качестве аргумента героизм, проявленный во время войны его собственной семьей, но все равно был одержим голландской навязчивой идеей о «хорошем» и «плохом», предателе или участнике сопротивления. При этом он далеко не всегда вел себя порядочно.