Глава шестая Способный мальчик

Глава шестая

Способный мальчик

1

«Bay», – сказал он. 12 июля 2005 года. Последний день суда над Мохаммедом Буйери. Мохаммед Б., как называли его в голландской прессе, или Mo, как звали его друзья, был обвинен в убийстве Тео ван Гога, в покушении на убийство нескольких полицейских, а также в том, что угрожал Айаан Хирси Али и терроризировал голландское население.

«Bay» было едва ли не первым словом, которое Мохаммед, невысокий, полный молодой человек в темной джеллабе, произнес в ходе суда. Он отказался от защитника и отказался защищать себя сам в суде, решения которого не признает. Ибо истинны только законы Бога – шариат. В начале процесса он подтвердил свое имя. Все остальное время, проведенное в почти пустом зале суда в одном из пригородов Амстердама, Мохаммед улыбался тонкой улыбкой, дергал свою жидкую бородку, поправлял очки в тонкой металлической оправе и играл ручкой. Только однажды, когда председательствующий судья Удо Бентинк спросил, почему подсудимый отвернулся от общества, которое предоставило ему полную свободу исповедовать свою веру, он позволил себе дать волю гневу. «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! – воскликнул он по-арабски, а затем продолжил на голландском языке: – Я каждый день молюсь Аллаху и прошу его, чтобы он не позволил мне изменить мой теперешний образ мыслей».

Вот и все, что он сказал до этого «вау», американизма, просочившегося в язык молодежи в 1960-е годы и закрепившегося в нем. «Bay», как и кроссовки «Найк», которые Мохаммед носил под своей джеллабой, стало символом молодежи всего мира, воспитанной на американской уличной культуре. На его голове был своего рода тюрбан, свернутый из черно-белой каффии, палестинского платка, ставшего знаменитым благодаря Ясиру Арафату. Тео ван Гог сфотографировался в похожем платке для обложки одной из своих книг, которая называется «Аллах лучше знает». Ван Гог сделал это в насмешку, в то время как Мохаммед – возможно, не менее театрально – подражал стилю пророка седьмого века.

«Что вы сказали?» – спросил судья.

«Я сказал «вау», вы правильно записали. Я могу теперь что-то сказать и рассчитывать, что вы не будете прерывать меня? Я могу сказать здесь что-то критическое?»

Судья предложил ему продолжать. И Мохаммед произнес одну из самых удивительных речей, когда-либо звучавших в голландском зале суда. Он говорил медленно, отрывистыми предложениями, с амстердамским акцентом, к которому примешивались марокканско-голландские интонации. Сначала он обратился к матери Тео ван Гога, Аннеке. Он не может «чувствовать ее боль», сказал он, потому что не знает, каково «потерять ребенка, рожденного в мучениях, стоивших ей стольких слез». К тому же он не женщина, а она не мусульманка.

Он сказал, что не намеревался выступать с политической речью. Но он хочет, чтобы она знала, что он убил ее сына не потому, что он (Тео) был голландцем, и не потому, что он, Мохаммед, чувствовал себя оскорбленным как марокканец. Тео не был лицемером, продолжал он, поскольку говорил, что думал. «Разговоры о том, что я чувствовал себя оскорбленным как марокканец, или обиделся, что он называл меня козолюбом, все это ерунда. Я поступил, руководствуясь своей верой. Я заявляю, что, если бы это был мой собственный отец или младший брат, я поступил бы так же». Что касается его умонастроений, он может заверить суд, что, если его когда-нибудь выпустят, он сделает то же самое.

Он объяснил суду, что его обязывает «отрезать головы всем, кто оскорбляет Аллаха и его пророка», тот же самый священный закон, который не позволяет ему «жить в этой стране или в любой другой стране, где разрешена свобода слова». Увы, страны, где такие люди, как он, могли бы найти убежище, не существует, поэтому у него нет иного выбора, кроме как жить в Нидерландах.

Арестовавшим его полицейским он сказал, что стрелял в них «с намерением убить и быть убитым». Это заявление вызвало у полицейских необычный всплеск эмоций. Слезы потекли по их щекам, и они бросились обниматься, гладя друг друга по головам и похлопывая по спинам. Сообщалось, что после пережитой травмы их преследуют ночные кошмары и частые приступы слез. Мысль о том, что в центре Амстердама разгуливал убийца-смертник, была просто невыносимой.

Мохаммед невозмутимо закончил свою речь такими словами: «Вы можете прислать всех своих психологов, всех своих психиатров, всех своих экспертов, но, говорю вам, вы никогда не поймете. Вы не можете понять. И я говорю вам, если бы у меня был шанс выйти на свободу и повторить то, что я сделал второго ноября, клянусь Аллахом, я сделал бы то же самое».

«Это все, что вы хотели сказать?» – спросил судья.

«Я здесь не для того, чтобы жалеть себя или обвинять кого-то, – сказал Мохаммед в заключение. – Может быть, это послужит каким-то утешением для госпожи ван Гог. Это все. Остальное мне безразлично».

«Любая мелочь помогает», – пробормотала Аннеке ван Гог после суда.

Судье ничего не оставалось, как приговорить Мохаммеда Буйери к пожизненному тюремному заключению.

Это был очень необычный суд, и присутствовавшие на нем вели себя странно. Бывшая жена Тео, впервые увидев Мохаммеда, крикнула убийце своего мужа: «Смотри, Mo, такой же платок!» – и показала фотографию с обложки книги ван Гога.

Адвокат Мохаммеда Петер Пласман почти все время выглядел мрачным. Нелегко защищать клиента, который не хочет, чтобы его защищали, и говорит судье, что совершил бы убийство снова при первой же возможности.

Друзья Тео поделились своими впечатлениями о суде по телевидению. Они были разочарованы, потому что убийца был явно недостоин своей жертвы. Теодор Холман считал трагедией, что «человек, убивший Тео, оказался таким тусклым, лишенным индивидуальности типом». Гейс ван де Вестелакен, продюсер Тео, назвал Мохаммеда ничтожеством.

Самое эмоциональное заявление в зале суда сделала Аннеке ван Гог, также подчеркнувшая ничтожность убийцы. «Неудачник, – сказала она про него, – но неудачник, совершивший убийство». И не только это. Неудачник, «три года живший на пособие», неудачник, ловивший кайф от просмотра видеозаписей убийств и пыток, неудачник, убежденный в том, что его бог приказал ему «убить свинью». Не будет ему никакого рая, сказала она, и семидесяти двух девственниц тоже.

Тео, ее любимый сын, был убит за свои идеи. Она процитировала один из трактатов Мохаммеда: «Никаких дискуссий, никаких демонстраций, никаких петиций, никаких маршей. Только смерть отделит ложь от правды». Это не сулит ничего хорошего стране, сказала она, «где работы Вольтера, Мольера и Джонатана Свифта издавались в семнадцатом и восемнадцатом веках, потому что их запретили на родине авторов». Тео, сказала она, был храбрым продолжателем этой традиции, нашим современным Вольтером или Свифтом.

Таким образом, все снова вернулось к Просвещению. Леон де Винтер, еврейский писатель, часто подвергавшийся нападкам со стороны ван Гога, заявил в газете «Уоллстрит джорнал», что нация Спинозы и Эразма мертва. За чаем в своем саду в Вассенаре Аннеке ван Гог прочитала мне короткую лекцию о природе ислама. По ее мнению, это «закоснелая религия, не знавшая эпохи Просвещения». Марокканцы после убийства «не хотели признавать очевидного», потому что «это характерно для их культуры, в которой господствуют мужчины. Они не способны к самокритике».

Это мнение стало общепринятым, и его повторяли как мантру многие обозреватели, эксперты и политики. Но оно не отвечало на вопрос, который все задавали себе во время суда над Мохаммедом Буйери. Почему молодой человек, не бедный и не угнетаемый, получивший приличное образование, человек, легко заводивший друзей, любивший выкурить косячок и выпить пива, – почему такой человек превращается в воина пророка, одержимого единственным желанием – убить и, что еще более непонятно, умереть? Тот же вопрос люди задавали после взрывов в лондонском метро. Их устроили такие же молодые люди, игравшие в крикет, встречавшиеся с девушками, ходившие в паб. Мы знаем одно: они убивали во имя Аллаха и его пророка. Почему они это делали, объяснить труднее.