ДОМОЙ

ДОМОЙ

— Ты, Степа?!

— А кто же еще…

— А я видела сон. Вроде ты идешь по пояс в снегу…

Короткокрылый УТ-2 бодро стрекочет над прихваченными утренним заморозком полями. Под плоскостью проплывают лоскутные одеяла озими, зяби, оголенные сады, словно циркулем опаханные стога соломы. За ними открываются новые дали. Зелено полыхают сосновые боры, ельники, голубеют воды помутневших рек. Лишь у берегов искрится первая наледь.

До Сталинграда шли ломаным маршрутом. Оттуда взяли курс вдоль Волги. До сих пор Рудимов терпеливо ждал, пока Кузьма предложит «за ручку подержаться». Но тот не догадывается или делает вид, что не замечает его желания. На вопросы-намеки, как «ведет себя машина», отвечает ничего не говорящим «так себе». Видно, ему строго наказано не доверять управления. Степан не выдерживает, отрывает из блокнота листик и пишет: «Будь добр, дай повести машину. Хоть немного. Руки чешутся». Шеремет минуту раздумывает и с видом проигрывающего соглашается:

— Берите.

И вот в Степановых еще слабых ладонях подрагивает ручка управления. Как он ждал этих дорогих мгновений! Вот она, его власть над машиной! Он подает ручку вперед, и самолет послушно опускает нос. Затем берет некрутую горку. Шеремет ежится:

— Осторожнее, не свалите машину в штопор.

Удивительно, как это он, летчик, не может понять летчика.

Пробует Степан управлять педалями. Левой ногой получается хорошо. Начал прилаживать холодный носок протеза. В коленке отдается колкий хруст. Сделал передышку. Боль, кажется, улеглась. Нажал на педаль. Рули перемещаются. Движение назад — и коленку вновь пронзают невидимые иглы. Едва не вскрикнул, но стерпел. Поставил рули в нейтральное положение, повел машину по прямой. Шеремет весело комментирует:

— У вас классически получается.

Рудимов благодарно кивает головой и ждет, пока угомонится боль. Передать управление не решается — отступать неудобно. Тем более что показался Сталинград.

На Волге еще хозяйничала осень, а Заволжье уже белело снегом.

Впереди раскинулся Чистополь. Сердце Степана защемило. Скоро, через несколько минут он увидит жену, свою Томку. Но едва приблизились к аэродрому и приготовились снизиться, как внизу показался черный крест. Он означал — на снег колесной машине не приземлиться.

Иного же выхода нет — стрелка бензинометра подползала к нулю. Шеремет повел самолет на снижение. Приземлились удачно.

К летчикам подъезжает мальчуган на резвом в белых яблоках жеребце и приглашает в сани. Кузьма берет у мальца вожжи и, несмотря на свою летную форму, чувствует себя настоящим кучером. Понукаемый его свистом и кнутом, жеребец стремительной рысью проносится по центральной улице Чистополя и как вкопанный останавливается у дома, номер которого Степан помнил, как свое имя.

Вылез Рудимов из саней, поправил подвернувшийся протез, растер онемевшую ногу. Хотелось хоть в первую минуту встречи не показаться калекой. И он уже слышит знакомое, со всхлипом:

— Боже мой, Степа-а… Ты?!

— А кто же еще…

Чувствует Степан теплое прикосновение мокрых щек жены. Вышла на крыльцо мать Тамары и заголосила, запричитала так, что слов не понять. Соседский мальчишка обхватил Степанову ногу, видимо не подозревая, что прижался к бесчувственному протезу. Берет Рудимов его на руки и, стараясь шагать как можно тверже, поднимается по скрипучим, чисто вымытым ступеням. Тамара размазывает слезы и взахлеб рассказывает:

— А я видела вчера сон. Вроде ты идешь по пояс в снегу и никак не выберешься. И я никак к тебе не подойду — нет сил с места сдвинуться…

— Ну вот видишь, выбрался я из этого снега.

Через пять минут в тесной комнате полно народу. Пришли незнакомые Степану соседи, целая бригада приятельниц Тамары с завода, какой-то старичок с георгиевскими медалями и его сухонькая, печальная жена, явившиеся лишь за тем, чтобы спросить у Степана: не встречал ли он где-нибудь там, на фронте, их сына — моряка.

До поздней ночи вели разговоры, пели песни, плакали, вспоминали, загадывали, скоро ли кончится война.

…Тепло, уют, тишина — как давно не видел Степан этих благ. И все же ничто не могло заглушить тяжелых раздумий. На душе было неспокойно. С настороженным вниманием прослушивал последние известия.

В Чистополе Рудимов познакомился с писателями Леонидом Леоновым и Аркадием Первенцевым. Рассказал им о виденном и пережитом на фронте. Часто, сумерничая, говорили о положении на фронтах, о долге человека. Леонов как-то тихо, словно про себя, размышлял:

— Главное — найти свое место, чтобы до зарезу быть нужным людям.

Слушал Рудимов, прикидывал: «Понимаю — писатель может помочь пером, словом. Но чем я могу служить людям? Пока единственным — полетом, боем. На другое не мастак. Значит, надо туда, в полк».

Жена и теща уже свыклись с мыслью, что Степан с ними не расстанется. И когда он сказал, что ему пора собираться, наступило тягостное молчание.