ПОСЛЕДНИЙ

Над роком. Над рокотом траурных маршей,

   Над конским затравленным скоком.

Когда ж это было, что призрак монарший

   Расстрелян и в землю закопан?

Где черный орел на штандарте летучем

   В огнях черноморской эскадры?

Опущен штандарт, и под черную тучу

   Наш красный петух будет задран.

Когда гренадеры в мохнатых папахах

   Шагали – ты помнишь их ропот?

Ты помнишь, что был он, как пороха запах

   И как “на краул” пол-Европы?

Ты помнишь ту осень под музыку ливней?

   То шли эшелоны к границам.

Та осень! Лишь выдохи маршей росли в ней

   И встали столбом над гранитом.

Под занавес ливней заливистых проседь

   Закрыла военный театр.

Лишь стаям вороньим под занавес бросить

   Осталось: “Прощай, император!”

Осенние рощи ему салютуют

   Свистящими саблями сучьев.

И слышит он, слышит стрельбу холостую

   Всех вахту ночную несущих.

То он, идиот подсудимый, носимый

   По серым низинам и взгорьям,

От чёрной Ходынки до желтой Цусимы,

   С молебном, гармоникой, горем…

На пир, на расправу, без права на милость,

   В сорвавшийся крутень столетья

Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,

   Как видно, пора околеть ей.

Зафыркала, искры по слякоти сея,

   Храпит ошалевшая лошадь.

………………………………………………….

Отец, мы доехали? Где мы? – В России.

   Мы в землю зарыты, Алеша.

1919

Когда он прочел последнюю фразу: “Мы в землю зарыты, Алеша”, – она прозвучала прямо из того времени и ударила, как хлыст. Мне казалось, что после этого можно было бы вечер закрывать, потому что возник иной масштаб, иной уровень судьбы поэта Антокольского. Но все покатилось по той же дороге.

А в Ревиче рождалось свое, как ответ, как страстный разговор с учителем, который ушел. И он скоро прочел мне по телефону свое горестное автопризнание про то, как и ему, школьнику, открылась мрачная пропасть в истории России. Он рассказывал в своих маленьких поэмах о 1937 годе, о советских каторжниках, проходящих улицами Ростова, о начале войны, о плене, о смерти, о чуде своего воскресения. Он был словно глазами и ушами того времени. Перед смертью он несколько раз попадал в больницу и рассказывал, как уже был “там”. Когда возвращался, читал “оттуда” пришедшие строки.

25 октября 2012 года я записала в дневнике: “Вчера умер А. М. Ревич. Я много раз думала, что вот не успею сказать то-то и то-то. А теперь уже буду кричать ему на Небо”.