Часть II Американская гегемония и всеобщее благо

Роль Америки в мире определяется двумя главными реалиями современности: беспрецедентным масштабом американской глобальной мощи и беспрецедентной глобальной взаимозависимостью. Первая отражает фактор монополярности в развитии международных отношений под американской гегемонией – неважно, провозглашается ли это громогласно или осуществляется неявно, но такова мировая реальность. Вторая подтверждает ощущение того, что всеобщий, хотя, возможно, и не всегда благотворный процесс глобализации постепенно лишает вполне определенные государства их священного суверенитета. Сочетание этих двух факторов приводит к далеко идущим изменениям в сфере международных отношений, ведет не только к отмиранию традиционной дипломатии, но и, что более важно, к созданию неформальной всемирной общности.

Эти изменения уже не символически, а фактически подтверждаются появлением первой общемировой столицы. Эта столица, однако, не Нью-Йорк, где периодически заседает Генеральная Ассамблея всех государств. Нью-Йорк мог бы стать такой столицей, если бы новый мировой порядок установился на основе всеобъемлющего сотрудничества суверенных государств, опирающегося на правовую фикцию равенства суверенитетов. Но такого мирового порядка не сложилось, и само это понятие стало неким анахронизмом на фоне транснациональной глобализации и исторически уникального масштаба той мощи, которой обладает Америка.

И все же мировая столица появилась, но не между Гудзоном и Ист-Ривер, а на берегах реки Потомак в Вашингтоне – первая глобальная политическая столица в мировой истории. Ни Рим, ни древний Пекин, которые были столицами региональных империй, ни даже викторианский Лондон (ну разве что в банковской сфере) не приблизились к такой концентрации глобальной мощи и возможностям принятия решений, какие сейчас сосредоточены в нескольких кварталах центральной части Вашингтона. Решения, принимаемые внутри отчасти перекрывающих друг друга, но очень четко очерченных треугольников, распространяют американскую мощь на весь мир и весьма серьезно влияют на то, как идет процесс глобализации. Линия, прочерченная от Белого дома до монументального здания Капитолия, затем к напоминающему крепость Пентагону и обратно к Белому дому, образует периметр треугольника власти. Другая линия – от Белого дома к расположенному в нескольких кварталах от него Всемирному банку, затем к Государственному департаменту и обратно к Белому дому (на этой территории находятся также Международный валютный фонд и Организация американских государств) – очерчивает треугольник глобального влияния. В совокупности эти два треугольника свидетельствуют о том, до какой степени «общемировые дела» в их традиционном понимании стали для Вашингтона внутренними делами, происходящими в пределах его окружной дороги.

Сегодня самое выдающееся событие в области внешней политики большинства государств – визит главы этого государства в Вашингтон. Такие визиты подробнейшим образом освещаются национальной прессой этих стран как исторические события, о каждом шаге путешествующего главы государства сообщается в мельчайших подробностях. Иностранный посол считает высшим достижением своей карьеры, если ему удается организовать получасовую встречу своего лидера с президентом США. Многим приходится довольствоваться пятиминутной встречей в Овальном кабинете и фотографией на память, о которой сообщается в национальной прессе (без указания продолжительности) как об историческом событии[49]. Поскольку мировую столицу сейчас посещает в среднем один иностранный глава государства в неделю, большинство визитов вообще игнорируются общенациональной и даже местной вашингтонской прессой.

Один весьма солидный итальянец, друг Америки, ухватил суть этого явления. Он приводит воспоминания стареющего римского императора из замечательного романа «Воспоминания Адриана» франко-бельгийской писательницы Маргерит Юрсенар о его путешествии в юности в Грецию: «Среди заполненной науками жизни в Афинах, где находилось место и для удовольствий, я тосковал не о самом Риме, а о царящей там атмосфере, в которой постоянно куются дела мирового масштаба, где слышен шум приводных ремней и колес машины государственной власти… По сравнению с этим миром решительных действий милая сердцу греческая провинция казалась мне дремлющей в легкой дымке отживших идей, а политическая пассивность эллинов представлялась малопочтенной формой протеста».

Итальянский наблюдатель добавляет: «Эти слова посетители Вашингтона вспоминали регулярно, как и автор данной статьи, европеец из Рима»[50].

Отметить это наблюдение – вовсе не значит упиваться всесилием американской власти. Однако необходимо признать главенствующую роль США на международной сцене и сосредоточение в Вашингтоне глобальных институтов, отражающих историческую связь между глобальной мощью США и глобальной взаимозависимостью в век мгновенной связи. Традиционная дипломатия, осуществлявшаяся «чрезвычайными и полномочными послами» в соответствии с подробнейшими инструкциями своих министров иностранных дел (часто полагавшихся на элегантных аристократов, владевших иностранными языками), уступила место глобальному интерактивному процессу, центр которого находится в Вашингтоне.

Прямые телефонные переговоры глав государств и министров иностранных дел при синхронном переводе стали повседневным явлением. Все чаще проводятся консультации по принципу телемоста. Прямой официальный диалог с широким кругом американских и международных учреждений, расположенных в мировой столице, стал привычным делом для старшего звена иностранных правительственных чиновников всего мира.

Новая реальность отражается также в расширении и укреплении личных связей иностранных политических деятелей и бизнесменов с Америкой. Многие из них учились в американских университетах. Обучение в ведущем американском университете в последнее время стало воистину социально необходимым для элиты даже в странах с давними интеллектуальными традициями и чувством национальной гордости, таких как Франция. Пройдет некоторое время, и эта практика расширится на такие до недавнего времени изолированные общества, как Россия и Китай. Это явление еще более распространено в среде международной деловой элиты и руководства расположенных в США глобальных финансовых институтов. Мероприятия наиболее влиятельных организаций, таких как Трехсторонняя комиссия (собрание элит неправительственных организаций Северной Америки, Восточной Азии и Европы), все чаще напоминают встречи выпускников колледжей.

Сопутствующий, но более распространенный феномен – появление особой глобальной элиты, с глобалистскими взглядами и транснациональной лояльностью. Представители этой элиты свободно говорят по-английски (обычно в американском варианте) и пользуются этим языком для ведения дел; для этой новой глобальной элиты характерны высокая мобильность и космополитический образ жизни; ее основная привязанность – место работы: обычно это какой-либо транснациональный бизнес или финансовая корпорация. Типично, что высокие должности в таких корпорациях занимают уроженцы других стран; около 20 % крупнейших европейских компаний возглавляют лица, которых раньше сочли бы иностранцами. Ежегодные встречи Всемирного экономического форума по сути стали партийными съездами новой глобальной элиты: ведущие политики, финансовые магнаты, крупные коммерсанты, владельцы СМИ, известные ученые и даже рок-звезды. Эта элита все более явно демонстрирует наличие своих собственных интересов, дух товарищества и самоидентификацию[51].

Она знаменует собой появление глобальной заинтересованности в сохранении стабильности, процветания и в конечном счете демократии. В фокусе ее внимания находится Америка. Тем самым признается, что даже всемирной общности требуется центр сосредоточения идей и интересов, фокусная точка кристаллизации каких-то форм консенсуса, источник последовательно направленных инициатив. Даже если формально все это не дает Вашингтону особого статуса мировой столицы, сосредоточение внимания на Америке – признание двоякой реальности нашего времени: мощи одной страны и транснациональной глобализации.

Однако эта беспрецедентная комбинация включает два критически важных фактора, а скорее даже противоречия: во-первых, между динамикой процесса глобализации и заинтересованностью США в сохранении собственного суверенитета и, во-вторых, между демократическими традициями Америки и обязанностями власти. Америка провозглашает благоприятные и отвечающие интересам всего мирового сообщества следствия глобализации, но сама соблюдает эти правила главным образом тогда, когда это ей выгодно. Она редко признает, что глобализация расширяет и укрепляет ее собственные национальные преимущества, даже несмотря на то, что эта глобализация порождает бурлящее и потенциально опасное недовольство в мире. Кроме того, американская глобальная мощь противоречит американской демократии, как внутренней, так и экспортированной. Внутренняя американская демократия затрудняет применение государственной мощи на международной арене, и наоборот, глобальная мощь Америки может создать угрозу демократии в США. Вдобавок Америка, считая себя историческим поборником демократии, подсознательно экспортирует демократические ценности по каналам глобализации. Но это порождает в мире ожидания, плохо согласующиеся с иерархическими требованиями гегемонистской державы. В результате действия этой двойственной диалектики Америке по-прежнему необходимо определить собственную роль в мире, причем такую, которая будет выходить за пределы противоречивых факторов глобализации, – демократии и доминирующей державы.

В недавнем прошлом роль Америки было легко определить в политически четких и приемлемых категориях. Эта страна вышла из разрухи Второй мировой войны экономически более могущественной, чем в начале войны. Но она еще не была мировой доминирующей державой. В военной и в еще более важной политической сфере у США был грозный противник: победоносный, могущественный в военном отношении и идеологически агрессивный Советский Союз.

Ввиду этого отношения с Советским Союзом стали определяющим фактором американской внешней политики. Первоначально это не было так очевидно для американской внешнеполитической элиты, несколько лет сохранявшей иллюзии о послевоенном сотрудничестве победителей. Кроме того, упадок Британской империи некоторое время маскировался воспоминаниями о победоносной «Большой тройке», собиравшейся в Тегеране и Ялте и обсуждавшей результаты победы в Потсдаме после поражения Германии. Однако вскоре стало ясно, что ключевой вопрос – будут ли отношения Америки с Россией определяться духом партнерства или станут откровенно враждебными.

К 1950 году вопрос уже состоял в том, приведет ли конфликт с Советским Союзом к открытой войне. В итоге в последующие четыре десятилетия у глобальных обязательств Америки была четкая цель: не допустить военной экспансии Советского Союза и нанести ему поражение в идеологическом плане. Это была глобальная по масштабности задач, но региональная по форме политика, с главным акцентом на Атлантическом альянсе, предназначенном для сдерживания коммунистической империи.

Эта всеобъемлющая и вполне реалистическая стратегия включала в себя политические и военные аспекты. Она делала упор на политическое единство демократий и военное сдерживание противника. Ее ключевым моментом была свобода (на определенном этапе даже «освобождение»), а требования соблюдения прав человека стали в итоге мощным инструментом подрыва коммунистического соперника изнутри. Она сочетала американское лидерство с признанием важной роли союзников. В конфликтном мире государств-наций эта стратегия способствовала развитию политической взаимозависимости, признанию новых реалий конкурирующих транснациональных идеологий и возрастанию взаимоактивности глобальной экономики. Но самое главное – она победила.

С 1990 года, всего лишь за одно десятилетие, Соединенные Штаты указали на три главные проблемы, определяющие принципы их взаимодействия с миром. При президенте Джордже Буше-старшем они формулировались тремя словами: новый мировой порядок. В некотором смысле эта концепция напоминала бытовавшие после 1945 года иллюзии о том, что коалиция времен Второй мировой войны сохранится и станет основой более спокойного и проникнутого духом сотрудничества мира под эгидой только что созданной Организации Объединенных Наций. Новый мировой порядок 1990-х годов тоже был основан на ложных посылах: победа Америки в «холодной войне» будет знаменовать появление новой мировой системы, основанной на легитимной и распространяющейся от одного субъекта к другому демократии. Заявление Буша по этому поводу – в том виде, как это было сказано при его обращении к Конгрессу 6 марта 1991 г., – звучало почти лирически: «Сейчас перед нашим взором появляется новый мир. Мир, в котором есть реальная перспектива нового мирового порядка… Мир, в котором Объединенные Нации, выйдя из тупика «холодной войны», смогут реализовать исторические устремления своих основателей. Мир, в котором свобода и уважение прав человека утвердятся в каждой стране».

Президент Билл Клинтон, несмотря на то, что разделял эту оптимистическую оценку, подчеркивал приоритет экономико-технологической революции в определении облика мира с меньшим количеством и более прозрачных границ, с большей экономической взаимозависимостью и меньшей опорой на политическую мощь. Для него вопрос был не столько в новом мировом порядке, сколько (вероятно) в плодотворной динамике и глобализации. «Это основная реальность нашего времени», – отметил Клинтон в послании Конгрессу 27 января 2000 г. В новом явлении он видел главную надежду человечества и важнейший шанс для Америки стать его знаменосцем, основным движителем и получателем наибольшей выгоды от самого процесса. Глобализация стала излюбленной темой Клинтона.

Однако и Буш-старший, и Клинтон недооценили степень роста глобального недовольства, приглушенного прежде затянувшимся конфликтом с Советским Союзом. Это недовольство, проистекающее из национальных и религиозных конфликтов и усиливаемое растущей социальной нетерпимостью к различным формам неравенства и угнетения, долго бродило подспудно и вырвалось наружу только после окончания «холодной войны». Надежды на новый мировой порядок и на плодотворное глобальное сотрудничество умерли насильственной смертью 11 сентября 2001 г.

Уже через год следующий президент, Джордж У. Буш, нарисовал более зловещую картину будущего и изложил новую концепцию американской внешней политики: глобальная гегемония и борьба с терроризмом. Представления о мировом порядке, основанном на сотрудничестве, уступили место обеспокоенности по поводу «глобального терроризма». На смену возглавляемой Америкой глобализации пришла «коалиция желающих» с манихейским принципом «кто не с нами, тот против нас», ставшим некой линией глобального разграничения, начерченной на песке. Заявления представителей администрации по вопросам национальной безопасности в 2002 году отражали как ее решимость поддерживать военное превосходство США по сравнению с любой другой державой, так и особое стратегическое право противодействовать угрозам путем нанесения превентивных военных ударов.

И все же президент Буш, при всем его скептицизме в отношении принципа многосторонности и меньшем по сравнению с предшественниками энтузиазмом по поводу тенденций развития обстановки в мире, вынужден был признать, что американская мощь реализуется в условиях складывающейся всемирной общности. Он сделал больший акцент на глобальных угрозах Америке, но вместе с тем признал основополагающую реальность всемирной взаимозависимости. Основная дилемма Америки в век глобализации состоит в нахождении верного баланса между суверенной гегемонией и нарождающейся мировой общностью и определении пути разрешения опасного противоречия между демократическими ценностями и долгом глобальной державы.