Естественная доктрина глобальной гегемонии

С падением коммунизма и появлением иллюзий по поводу прекращения всех идеологических конфликтов вообще глобализация стала для Америки удобным обобщением складывающихся привлекательным образом в мире условий. Она отражала новую реальность возрастающей глобальной взаимозависимости, движимой в основном новыми технологиями связи, когда государственные границы, оставаясь демаркационными линиями на карте, перестают быть реальным препятствием для свободной торговли и движения капитала. В этом смысле глобализация вызвала к жизни прямо-таки половодье публикаций, превозносящих наступление нового славного века (часто забывают, что мир до 1914 г. был почти так же свободен от торговых и финансовых барьеров и еще более открыт для миграции) и усматривающих в глобализации главную суть происходящего в мире в XXI веке.

Благодаря этому для большей части американской политической и экономической элиты глобализация – не просто достойный внимания факт, но и четкая норма, для которой заданы не только ее суть, но и механизм ее толкования, не только инструмент диагностики, но и программа действий. В систематизированной форме эти аспекты глобализации составляют доктрину, основанную на морально прочном утверждении исторической неизбежности глобализации.

Симптоматично, что глобализация как в ее диагностическом, так и в доктринальном значении наибольшей поддержкой пользуется у крупных глобальных корпораций и финансовых институтов, которые до недавнего времени предпочитали называть себя «мультинациональными».

Для них это магическое слово имеет вполне определенное значение: преодоление традиционных ограничений на экономическую деятельность в мировом масштабе, которая была характерна для национального периода современной мировой истории. Некоторые сторонники глобалистских концепций делают восторженные заявления не только об экономических, но и, по их утверждениям, неизбежных политических выгодах этого процесса[53].

Неудивительно, что в 1990-х годах глобализация из экономической теории превратилась в национальное кредо. Ее достоинства разъяснялись в многотомных академических исследованиях, провозглашались на международных бизнес-конференциях, рекламировались глобальными финансовыми и торговыми организациями. Диагностическая функция концепции глобализации и ее кажущаяся объективность использовали американские традиции антиидеологии, подобно тому как это бывало в ходе борьбы с коммунизмом: отрицание доктрины было возведено в ранг альтернативной доктрины. Тем самым глобализация стала неофициальной идеологией политической и деловой элиты США; она определяет роль Америки в мире и отождествляет Америку с предполагаемыми благами, которые несет новая эра.

Президент Клинтон был особенно неутомим в пропаганде исторической неизбежности, социальной предпочтительности и потребности человечества в американском политическом лидерстве на пути в новую эру глобализации. Выступая в различных аудиториях, от Государственной думы России до Вьетнамского государственного университета, не говоря уже о бесчисленных американских собраниях, Клинтон провозглашал: «Глобализацию нельзя ни задержать, ни предотвратить. Это экономический эквивалент таких сил природы, как ветер, вода… и мы не можем ее игнорировать – она не исчезнет сама собой» (Вьетнамский государственный университет, 17 ноября 2000 г.).

«Сегодня мы должны принять неумолимую логику глобализации, гласящую, что все, от прочности нашей экономики до безопасности наших городов и до здоровья наших людей, зависит от происходящего не только внутри наших границ, но и на другом конце планеты» (Сан-Франциско, 26 февраля 1999 г.).

«Те, кто хочет остановить силы глобализации, потому что опасаются их разрушительных последствий, на мой взгляд, не правы. Опыт 50 лет показывает, что более тесная экономическая интеграция и более плотное политическое сотрудничество – позитивные факторы. Те, кто считает, что глобализация касается только рыночной экономики, тоже не правы… Мы должны признать, что глобализация сделала нас всех более свободными и взаимозависимыми» (Всемирный экономический форум, 29 января 2000 г.).

«Россия, как и все страны, стоит перед лицом сильно изменившегося мира. Его определяющая черта – глобализация» (Государственная дума РФ, 5 июня 2000 г.).

«Поезд глобализации нельзя развернуть назад… Если мы хотим, чтобы Америка оставалась на верном пути… нам не остается ничего другого, как взять на себя управление этим поездом» (Университет штата Небраска, 8 декабря 2000 г.).

Как только глобализацию стали популяризировать в качестве ключа к пониманию происходящих в наше время перемен, вектора, определяющего их направление, и как только это понятие стало восприниматься как нечто, отвечающее американским интересам, стало легче рассматривать глобализацию одновременно как благотворный и неизбежный процесс. Будучи не настолько сложной и догматической, как марксистская идеология, послужившая ответом на развитие промышленного капитализма, глобализация стала модной идеологией постидеологической эпохи. Она несет в себе все черты идеологии: она оказалась исторически своевременной, была обращена к ключевым властным элитам, имеющим общие интересы, содержала критику того, что следовало отрицать, и обещала лучшее будущее.

Благодаря этому глобализация заполнила основной пробел в новом статусе Америки как единственной мировой сверхдержавы. Международной мощи в ее политическом и экономическом измерении – даже когда она сосредоточена в каком-то одном государстве – требуется социальная легитимность. Эта легитимность необходима как руководящей, так и подчиненной стороне. Первые добиваются признания, потому что оно дает им чувство уверенности, ощущение миссии и моральную силу для достижения собственных целей и защиты своих интересов. Последним это необходимо для оправдания своего подчинения, для облегчения приспособления к этому статусу и пребывания в нем. Доктринальная легитимность снижает издержки, связанные с осуществлением власти, и приглушает протест со стороны тех, над кем осуществляется власть. В этом смысле глобализация – естественная доктрина глобальной гегемонии.

Такая констатация вовсе не снижает привлекательности глобализации относительно идеалистической традиции американского политического поведения. Защищая свой суверенитет как государства, американское общество всегда испытывало некоторую антипатию к международной силовой политике. Глобализация, с ее утопическими представлениями о всемирной открытости и сотрудничестве, играет на этих чувствах, создавая политический противовес настроениям большей части организованной рабочей силы, чья настороженность в отношении глобализации, объяснимая вполне понятной тревогой по поводу того, что некоторые производства будут выведены за рубеж, приводя к сокращению рабочих мест, а сама Америка пойдет по пути деиндустриализации, все больше воспринимается как эгоистический анахронизм, который угаснет, когда Америка завершит свой переход в постиндустриальный технотронный век[54].

Враждебность профсоюзов, а также некоторых государственных отраслей промышленности по отношению к глобализации представляется при этом провинциальной и близорукой по сравнению с видением мира без границ, мира, в котором стремление к личному благополучию не заслоняется узким национализмом и становящимися все более архаичными государственными границами. В таком варианте опыт США с переменчивыми, не связанными географическими границами моделями экономической деятельности воспринимается как универсальный и просто экстраполируется на весь земной шар. Это приводит к парадоксальному результату, когда строго заботящееся о своем суверенитете американское государство становится страстным пропагандистом экономической доктрины, превращающей суверенитет в анахронизм.

Кроме того, идеалистическое представление о глобализации подкрепляется некоторыми ее безусловно положительными результатами. Мультинациональные корпорации весьма чувствительно относились к таким вопросам, как недопустимость эксплуатации детского труда, традиционно распространенного во многих слаборазвитых и наиболее бедных государствах. Привлекаемые рынками с дешевой рабочей силой западные компании не могут игнорировать риск общественного осуждения их практики развитыми странами. И они практически отказались от использования детского труда. Кроме того, предлагая чуть выше оплату за работу, чем принято на местном рынке, глобальные компании внесли некоторый вклад в борьбу с нищетой, особенно в Китае, который привлек наибольшие прямые иностранные инвестиции. Некоторые мультинациональные корпорации пошли еще дальше и взяли на себя конкретные обязательства в социальной сфере. В некоторых случаях открытие границ иностранным компаниям в известной мере способствовало повышению внимания к вопросам охраны окружающей среды, к которым местное общество было равнодушно.

Из всего вышеизложенного наиболее важна по своим социальным и политическим последствиям дискуссия о том, способствует ли глобализация заметному сокращению мировой бедности. И хотя многие экономисты это оспаривают, похоже, что количество очень бедных людей (живущих на 1 доллар или менее того в день) в последнее время подсократилось как в процентном отношении, так и в абсолютном исчислении. Но эта позитивная тенденция не касается особой ситуации в Китае, хотя другие крупные регионы «третьего мира» выигрывают от этого меньше[55].

Приводит ли сокращение наиболее острой нищеты к сглаживанию неравенства в мировом масштабе или глобализация, наоборот, обостряет это неравенство, принося плоды в непропорциональных масштабах наиболее богатым странам, – это предмет острых споров. Аргумент, что глобализация помогает сократить разрыв между богатыми и бедными или во всяком случае как-то улучшает положение бедных по сравнению с тем, что могло быть, – в конечном счете ключевой в пользу этой теории. Известно также (как это показано в следующем разделе), что противники глобализации отвергают эти аргументы в принципе, считая глобализацию весьма неоднозначным процессом, а то и вообще рассматривая эту доктрину как прикрытие западной, прежде всего американской, империалистической эксплуатации.

В любом случае, для Соединенных Штатов в их новой роли доминирующей мировой державы доктрина глобализации – полезная система координат для определения современного мира и взаимоотношений Америки с этим миром. Она привлекает своей интеллектуальной незамысловатостью, дает понятные объяснения сложностей постиндустриального и постгосударственного периода: свободный доступ к мировой экономике представляется естественным и неизбежным следствием новых технологий, а Всемирная торговая организация (ВТО), Всемирный банк и Международный валютный фонд (МВФ) служат институциональным воплощением этого факта в глобальном масштабе. Свободный рынок должен быть глобальным по своему масштабу, и на нем конкурируют смелые и трудолюбивые. Страны надо оценивать не только по степени их внутренней демократизации, но и по тому, насколько они глобализированы.

Привлекательность идеологии определяется не только тем видением будущего, которое она предлагает, но и ее мифами о настоящем. Здесь одно легитимирует и усиливает другое. Глобализация предлагает несколько таких мифов. Один из них относится к постсоветской России, применительно к которой политика США в период администрации Клинтона основывалась на механистических и даже догматических представлениях, выведенных из доктринального определения глобализации. Администрация часто провозглашала свою уверенность в том, что чем скорее Россия примет принципы рыночной и глобально взаимозависимой экономики, тем скорее ее политика станет отвечать «всеобщим» стандартам по меркам западной цивилизации.

Ввиду этого почти с марксистским детерминизмом развитие демократии в России рассматривалось в основном как результат действия рыночных сил, а не как следствие действия более глубинных философских и духовных ценностей. «Избрание» президента Путина было даже провозглашено главными экспертами Клинтона по России как высшее доказательство того, что демократия в России стала свершившимся фактом. К сожалению, последовавшее отступление России от норм открытого общества и подлинной демократии стало отражением риска, характерного для сведения сложных процессов глобализации к простым формулам.

Другой миф представляет Китай как зеркало глобализации. Ожидания Америки, связанные с Китаем, в отличие от России, сводились по большей части к экономике. Не было никаких официальных заявлений на тот счет, что автоматическая связь между глобализацией и демократией подведет Китай к рубежу демократической эры. Однако Китай постоянно приводят как пример успешной глобализации – модели быстрого экономического развития, достигнутого за счет международной либерализации и открытости внешнему капиталу. Сочетание этих факторов действительно вызвало весьма заметный устойчивый экономический рост, что создало предпосылки для вступления Китая в ВТО – крупный шаг на пути прогрессивной глобализации. Однако эти результаты были достигнуты в рамках авторитарного государства, доминирующее положение в экономике которого занимал государственный сектор, и при государственных границах, которые только в отдельных случаях можно считать прозрачными. Китай обязан своим экономическим успехом не столько глобализации, сколько просвещенной диктатуре.

Самый распространенный, наверное, аргумент сторонников глобализации в деловом мире – утверждение, что она создает равные условия для конкурентной экономической деятельности. Точно так же как миф о бесклассовом обществе был составной частью коммунистической идеологии (несмотря на строго стратифицированную советскую реальность), представление о том, что глобализация способствует созданию равных конкурентных условий для всех игроков, – важный источник легитимизации новой доктрины вне зависимости от существующей реальности.

А эта реальность, конечно, не настолько однозначна. Некоторые государства явно более равны, чем другие. Более богатые, сильные и развитые государства, особенно Америка, естественно, находятся в лучшем положении, позволяющем им занимать главенствующее место в этой игре. В ВТО, Всемирном банке или МВФ голос США слышен громче всех[56]. Так что глобальная гегемония и экономическая глобализация превосходно дополняют друг друга: США выступают за открытую глобальную систему, но они же обычно и определяют правила, решая, насколько хотят быть зависимыми от этой системы.

Преимущества для Америки многочисленны. Сам по себе масштаб американской экономики, где США как потребитель опережают все другие страны, дает американским представителям на торговых переговорах мощные рычаги. При этом американская экономика – самая конкурентоспособная и самая инновационная в мире (в 2002 г. она снова занимала первое место по индексу роста конкурентоспособности и по индексу макроэкономической конкурентоспособности, которые ежегодно определяются Всемирным экономическим форумом). Соединенные Штаты тратят больше на научно-исследовательские разработки и занимают значительно больший сегмент глобального рынка высоких технологий, чем любое другое государство. Американские мультинациональные корпорации непосредственно контролируют несколько триллионов долларов иностранных активов, и при этом американская экономика – значительно более сильная и более диверсифицированная, чем любая другая, – локомотив глобальной экономики. Неудивительно, что Соединенные Штаты могут официально заявлять, что не собираются менять свои законы, понижать торговые барьеры или компенсировать другим странам убытки в соответствии с правилами ВТО[57]. Исходя из внутриполитических соображений, США последовательно сохраняли высокие протекционистские барьеры для сельскохозяйственной продукции и устанавливали жесткие квоты на импорт стали и текстиля из более бедных стран, отчаянно добивавшихся выхода на американский рынок. Развивающиеся страны продолжают просить Америку снизить торговые барьеры, но им недостает силы, чтобы быть услышанными.

О равных возможностях реально можно говорить только применительно к Соединенным Штатам и Европейскому союзу. Когда есть согласие обеих сторон, они могут диктовать всему миру свои условия финансовой деятельности и торговли. В противном случае это становится подлинным поединком тяжеловесов. Например, в один из таких моментов ЕС выдвинул обвинение, что коды Службы внутренних доходов США обеспечивают американским бизнесменам неоправданные преимущества. Сначала США просто проигнорировали этот протест, но когда ЕС пригрозил ввести ответные меры и отменить преимущества, что означало для американцев потерю почти 4 млрд долларов, Соединенные Штаты немедленно потребовали арбитража ВТО. Соперничая с ЕС, Соединенные Штаты могут использовать свои отношения с торговыми партнерами в Азии в качестве рычага давления с целью вынудить европейцев пойти навстречу интересам США.

Так что «ровная» игровая площадка перекашивается всякий раз, когда это затрагивает интересы США. Вдобавок Америка, в отличие от ее экономического партнера – ЕС, имеет огромную военную мощь, а сочетание военной и экономической мощи генерирует непревзойденное политическое влияние. Это влияние можно использовать для продвижения американских интересов при сочетании приверженности экономической глобализации (потому что это выгодно экономически) и последовательного отстаивания американского государственного суверенитета (когда это выгодно политически). Могущество позволяет Америке – права она или нет – преодолевать это очевидное противоречие.

Понятно, что эта своекорыстная доктрина применяется избирательно и эта непоследовательность распространяется на связанную с ней проблему многосторонности. Администрация Клинтона, несмотря на приверженность концепции глобализации как ключевой доктрине США, решила по политическим причинам отказаться от выполнения Киотского протокола, подписанного ею в 1998 году. В итоге ей не удалось достичь соглашения по сдерживанию глобального потепления, и она также подписала политически противоречивый договор о Международном уголовном суде, но с оговорками, требующими поправок Сената. Впоследствии, при администрации Буша, эти колебания превратились в прямое несогласие. Это подало миру четкий сигнал: когда международные соглашения приходят в противоречие с интересами американской гегемонии и могут ущемить американский суверенитет, про приверженность США глобализации и многосторонности можно забыть.

Наконец, сам масштаб американского доминирования означает, что новые моменты в процессе экономической глобализации почти автоматически воспринимаются в мире как обратная сторона всепроникающей американской массовой культуры. На самом деле глобализация в большей степени результат неуправляемого проникновения современных технологий через традиционные барьеры времени и пространства, чем намеренный результат реализации американских доктрин. И все же историческое совпадение нарождающейся интерактивной всемирной общности и политически доминирующей, быстро развивающейся экономически и привлекательной в культурном отношении нации образует некий сплав глобализации и американизации.

На глобализации совершенно четко проступает клеймо «Сделано в США». И эта глобализация как государственная доктрина мирового гегемона в итоге отражает и выражает свое государственное происхождение. Без этой государственной базы глобализация – даже если этот термин кому-то нравился как аналитическая концепция – не сможет стать политически могущественной доктриной, вызывающей международные противоречия. Она становится таковой только после институализации, как религия стала силой после того, как была воплощена в церкви, или коммунизм, – когда отождествился с советской системой. Подобный симбиоз с уже существующей и могущественной реальностью – к худу или к добру – становится неотъемлемым элементом, определяющим доктрину.