Гегемония и демократия

Американская глобальная гегемония управляется американской демократией; никогда прежде глобальная гегемония не осуществлялась действительно демократическим и плюралистическим государством. Однако потребности гегемонии могут вступить в принципиальное противоречие с достоинствами демократии, противопоставить гражданские права и национальную безопасность, поставить перед необходимостью действовать решительно и в то же время осмотрительно. Поэтому вполне своевременно задаться вопросом: может ли глобальная гегемония создать угрозу американской демократии?

Демократия глубоко укоренилась в самой ткани американского общества. Свобода выбирать политических лидеров, голосовать и свободно высказываться, равенство всех перед законом и признание всеми верховенства закона (включая президента, как это ощутили на себе Никсон и Клинтон) – священные принципы, составляющие суть американской демократии. Государственная политика формулируется в соответствии с требованиями конституции и в этом смысле отражает волю американского народа. Все это подразумевает, что осуществление гегемонистской власти за рубежом тоже должно находиться в поле зрения демократической общественности.

Опросы общественного мнения показывают, что отношение американского народа вообще к идее осуществления гегемонистской власти остается достаточно трезвым, разумным, хотя отчасти окрашенным идеализмом. Американцы ошибочно считают, что Америка предоставляет больше помощи другим государствам, чем другие богатые страны (так считает 81 % опрошенных в рамках Программы отношения к внешней политике, ноябрь 2002 г.), но большинство все же относится одобрительно к такой щедрости (преувеличенной). Американцы в целом поддерживают ООН, но в 2002 году около 30 % опрошенных считали, что «Америка должна сама решать свои международные проблемы (в 1995 г., по данным опроса центра «Pew», эта цифра составляла 41 %).

После окончания «холодной войны» большинство американцев разделяли многостороннее видение мира, выступали за законность процессуальных норм, признавали становящуюся все более реальной глобализацию и считали необходимым действовать через международные организации. В опросах общественного мнения, проведенных в конце истекшего столетия, около 67 % опрошенных высказались за усиление ООН; 60 % – за усиление ВТО; 56 % – за усиление роли Международного суда и 44 % – за укрепление МВФ; 66 % поддержали идею Международного уголовного суда[90]. Очевидно, что умонастроения американцев в отношении гегемонистской роли США в мире были скорее не агрессивны и односторонний подход не пользовался популярностью.

А потом наступило 11 сентября 2001 г. Изменение перспектив, когда на смену относительно мягкому представлению о роли Америки в мире пришла озабоченность ее собственной безопасностью, проявилось не столько на уровне общественного мнения, сколько в высшем политическом сознании. Более того, несмотря на продолжительную пропагандистскую кампанию по поводу, как утверждалось, неминуемой угрозы со стороны Ирака, даже в феврале 2003 года, за месяц до начала войны, большинство американцев считали, что военную силу следует применять только в рамках мандата ООН. В конце 2002 года 85 % населения США считали, что Америка «должна прислушиваться к мнению своих основных союзников»[91]. Однако точка зрения Белого дома была иной, и именно Белый дом, прежде всего президент США, задавал тон.

Этот тон был одновременно паническим и самоуверенным. На фоне естественной реакции на жестокое преступление администрация подчеркивала общую враждебность обстановки в мире после 11 сентября, где неуловимые силы зла создавали смертельную угрозу для национальной безопасности. Сам президент рисовал черно-белую картину мира, четко разделенного на силы добра и зла. Не поддерживать Америку – означало относиться к ней враждебно.

Компьютерная обработка высказываний президента после 11 сентября показывает, что к февралю 2003 года, то есть примерно в течение 15 месяцев, он публично не менее 99 раз использовал различные варианты манихейской формулы «кто не с нами – тот против нас» (особую популярность ей придал Ленин!). Американский народ призвали ни много ни мало защищать саму цивилизацию от апокалипсической угрозы глобального терроризма. Новая миссия неизбежно усилила давление на американскую демократию, уже и так заложенное в самой идее глобальной гегемонии Америки.

Даже в самых благоприятных условиях трения между традициями внутренней американской демократии и требованиями глобальной гегемонии неизбежны. В прошлом имперская мотивация была по своей природе элитарной, и имперское лидерство требовало наличия элиты, проникнутой духом особой миссии, особой судьбы и даже особых прав. Это, конечно, было справедливо в отношении Британской империи, а также ее великих предшественников – Римской и Китайской, не говоря уже о других менее ярких имперских наследиях. Высокая ответственность в период «холодной войны» и последующая роль гегемона произвели на свет некий эквивалент подобной элиты. Это наиболее ярко символизируют власть и статус нескольких региональных американских главнокомандующих, фактически играющих роль вице-королей в некоторых ключевых внешних зонах безопасности, и находящаяся за рубежом огромная профессиональная американская бюрократия. Самый последний пример – американская оккупация Ирака и назначение американца главой Временного совета в Багдаде.

Появление американской гегемонистской элиты – неизбежное следствие роста американского могущества в последние полвека. Поскольку США в период «холодной войны» и после ее окончания выполняли свои глобальные обязательства, постепенно складывалась соответствующая всемирная военно-политическая структура, управляемая исполнительной властью и обеспечивавшая реализацию постоянно усложнявшейся роли Америки в мире. Со временем колоссальный дипломатический аппарат, военные инфраструктуры, системы сбора разведывательной информации и бюрократические интересы объединились для управления этим всеобъемлющим присутствием Америки в мире. Воодушевленные концентрацией знания, интересов, власти и ответственности, имперские бюрократы стали смотреть на себя как на людей, у которых есть все необходимое для того, чтобы определять поведение Америки в этом сложном и опасном мире.

Влияние новой гегемонистской элиты на государственную политику, однако, ограничивается сохраняющимся контролем – особенно через «власть кошелька» – со стороны Конгресса, весьма чувствительного к настроениям американского общества. Комитеты Конгресса, наблюдавшие за осуществлением дипломатического курса, за системой приоритетов и организацией военного истеблишмента, деятельностью разведслужб, оказались мощным препятствием на пути формирования полуавтономной имперской бюрократии в сфере исполнительной власти. Без таких законодательных сдерживаний и свободной прессы гегемонистские настроения, отражавшие гегемонистские интересы относительно однородной бюрократической элиты, могли стать преобладающими в обширных бюрократиях Министерства обороны, Госдепартамента, ЦРУ и других зависящих от них правительственных учреждениях и получастных организациях, которые они финансируют.

Однако реализация военно-политической мощи США несет в себе характерные для этого огромные возможности использования накопленного опыта и информации, связанной с зарубежными интересами. Сам масштаб этой деятельности приводит к появлению многостороннего сообщества, способного моментально мобилизовать обширную комбинацию фактов и аргументов в обоснование какого-то особого политического курса. Тонко сбалансированная система разделения власти применительно к сфере внешней политики отдает некоторое предпочтение исполнительной власти. Этот дисбаланс становится еще более очевидным, если речь идет о проблеме с эмоциональной окраской и сам президент непосредственно включается в процесс выработки общественного мнения.

Отчасти так и должно быть. Президент – тот институт, который определяет государственные интересы в неспокойном мире. Конгрессу бесполезно пытаться выработать основы внешней политики США, принимая во внимание противоречивые интересы различных этнических и коммерческих групп. Только исполнительная власть, бюрократически организованная и подчиненная президенту, может это сделать. И она должна делать это в интересах национальной безопасности.

Однако для поддержки такой политики обществом и соответствия ее основополагающим демократическим ценностям необходимо участие в этом процессе Конгресса. Иначе американская политика обретет откровенно грубый имперский облик. Поэтому все более актуальным становится вопрос повышения роли Конгресса в процессе формирования, а не только последующего рассмотрения политики, чтобы его функции не сводились лишь к автоматическому утверждению вдруг представленных ему стратегических решений.

Именно так и произошло, когда в 2002 году Конгресс США решил предоставить президенту полную свободу в отношении военных действий против Ирака – с мандатом или без мандата ООН – и без обязательного последующего одобрения этих действий Конгрессом. Лидеры Конгресса не справились с неожиданно возникшей ситуацией, тогда как президент вел весьма эмоциональную общественную кампанию, связав вопрос о терроризме с отказом иракского режима подчиниться ряду принятых ранее резолюций ООН, обвинявших его в создании оружия массового поражения. Но каковы бы ни были аргументы, итог – отказ Конгресса от своего конституционного права объявлять войну – продемонстрировал масштабы, насколько требования и динамика гегемонистской власти изменили тонко отлаженное конституционное равновесие двух главных ветвей власти, определяющих политику.

Эта тенденция – неизбежное следствие глобальной роли Америки, и ее трудно сгладить. Проблема усугубляется также отсутствием в госаппарате США центрального органа стратегического планирования, ведущего постоянный диалог с соответствующими лидерами Конгресса. Бюро по планированию политики в Госдепартаменте вполне оправданно занимается по большей части вопросами дипломатии, которые он склонен рассматривать как главную составляющую внешней политики. У Министерства обороны есть свой громоздкий механизм планирования, но результаты его деятельности неизбежно сильно милитаризированы. Совет по национальной безопасности в Белом доме пытается интегрировать мнения военных и дипломатов, но его главная ответственность связана с оперативной координацией политики. У него не хватает времени и ресурсов для систематического стратегического планирования, и его ориентация, конечно, отражает влияние политических интересов президента. Результаты этого весьма спонтанного процесса, по сути, и составляют политику президента, которую Конгресс может поддержать или не поддержать.

Положение можно улучшить путем утверждения более строгого порядка официальных консультаций с руководством комитетов Конгресса, занимающихся вопросами внешней политики, и создания четко структурированного органа глобального планирования в аппарате Совета по национальной безопасности. Авторитетная и хорошо известная группа стратегического планирования в Белом доме, возглавляемая ответственным представителем, на которого замыкались бы ответственные за планирование в Госдепартаменте и Министерстве обороны, может служить форумом для регулярных консультаций с соответствующими лидерами Конгресса в отношении долгосрочных планов, возникающих новых проблем и необходимых инициатив. Это способно отчасти снизить существующий риск того, что осуществление полуимперской власти постепенно выйдет из-под демократического общественного контроля.

После 11 сентября этот риск возрос. Упреждающий характер решения администрации о войне против Ирака, принятого в середине 2002 года, показал, насколько возникновение угрозы глобального масштаба в виде международного терроризма подстегнуло ее стремление принимать далеко идущие стратегические решения узким кругом лиц, подлинная мотивация которых скрыта от общества. Личные причины, особые групповые интересы и политический расчет, публично оправдываемые драматической, но подчас демагогической риторикой, привели к появлению скрытого, но существенного политического крена, чреватого серьезными международными последствиями. Неожиданное и почти моментальное появление новой стратегической доктрины «превентивной войны», противоречащей проверенным временем международным конвенциям, лишь укрепило подозрения, что находящуюся в осаде гегемонистскую бюрократию, отягощенную проблемами внутренней безопасности, невозможно совместить с открытым и демократическим процессом формирования внешней политики[92].

После 11 сентября взаимоотношения глобальной гегемонии и внутренней демократической реальности вызывают особую обеспокоенность. Сердцевину американской демократии составляют гражданские права американцев. События 11 сентября запустили цепь событий, когда исполнительная и законодательная власти в чрезвычайном порядке должны были реагировать на воображаемую угрозу, а также на вполне реальное беспокойство общества. Но действия в отношении первого лишь усугубляли второе. Возникшей угрозе было не просто дать точное определение, но она представлялась настолько серьезной, что было трудно сохранить баланс между предусмотрительностью и паникой. И хотя такого намерения не было, возник некоторый риск нарушения гражданских прав.

Положение осложнялось весьма эмоциональной риторикой высокопоставленных деятелей, кричавших о нависшей угрозе[93], и опасениями бюрократов, что повторение инцидента, подобного тому, что произошел 11 сентября, может сделать их мишенью для обвинений в некомпетентности. Объявлявшаяся время от времени национальная тревога из-за совершенно неконкретных угроз лишь нагнетала обстановку, в которой забота о личной безопасности перевешивала традицию соблюдения гражданских прав. В истории Америки это уже случалось. Принятие в 1878 году, во время конфликта с Францией, Закона об иностранцах и подстрекательстве к мятежу, приостановление действия положений акта «Хабеас корпус» в период Гражданской войны, принятие в 1918 году Закона о шпионаже, гонения на радикалов и пацифистов во время Первой и Второй мировых войн, интернирование около 120 тысяч японцев и прочих иностранцев – это такие моменты в истории, которыми Америка не может гордиться. Хотя эти меры и пользовались поддержкой общества, по сути, их воспринимают как чрезмерные.

Нынешняя реакция на события 11 сентября может оказаться более стойкой ввиду вызовов, которые ставит перед Америкой ее новая глобальная роль. Даже если после 11 сентября Америка использовала бы свою мощь с бо?льшим учетом мирового общественного мнения, сам факт американской гегемонии неизбежно должен был вызывать недовольство, а затем и сопротивление, и, как следствие этого, усилить сознание грозящей американцам опасности. Так что ужесточение режима безопасности становится долгосрочной реальностью, а вытекающая из этого угроза для гражданских прав американцев не просто преходящим явлением.

Результатом принятия в 2001 году, после событий 11 сентября (под сильным давлением президента), закона – Акта о сплочении и укреплении Америки путем обеспечения надлежащими средствами, необходимыми для борьбы с терроризмом (Patriot Act), – стало ограничение юрисдикции судов по таким важным вопросам, как негласное прослушивание, ущемление привилегированного характера отношений между адвокатом и клиентом, расширение доступа правительственных органов к частной информации, касающейся медицинских вопросов, кредитной истории и путешествий, – все это ради национальной безопасности. Этот Акт также расширил полномочия правительственных органов в области негласного наблюдения, понизив требования, необходимые для получения санкций на эти меры. Хочется верить, что некоторые из принятых после 11 сентября мер по борьбе с терроризмом окажутся временными, как это бывало с другими крайностями в американской истории. Закон о патриотизме предусматривает определенные предельные сроки действия отдельных его статей, требуя нового голосования по нему каждые четыре года, – в противном случае они автоматически теряют силу.

Однако наметилась четкая тенденция ограничения гражданских прав, особенно проживающих в США иностранцев, не имеющих американского гражданства. Сейчас министру юстиции достаточно прийти к выводу, что у него есть «разумные основания считать», что подозреваемый «занимается деятельностью, создающей угрозу Соединенным Штатам», и этого подозреваемого можно арестовать на неопределенный срок. Кроме того, исполнительная власть установила правила, позволяющие на длительный срок задерживать лиц, не имеющих гражданства США, даже если иммиграционный судья принял решение об их освобождении. Она также создала военные трибуналы для рассмотрения дел иностранцев без права обжалования приговоров в гражданских судах. Дополнительные предложения в этом плане включали расширение одностороннего и произвольного доступа правительственных ведомств к частной электронной почте и коммерческим базам данных, сужая тем самым сферу частной жизни граждан, особенно иностранцев[94].

Принимая во внимание взбудораженность политической атмосферы после 11 сентября, некоторые крайности и даже нарушения законов были неизбежны. Основной удар пришелся на проживающих в США иностранных граждан; некоторые из них подверглись произвольным арестам и продолжительное время содержались под стражей без предъявления обвинений, тогда как других просто выдворили в административном порядке (в некоторых случаях после продолжительного периода проживания в Америке) без учета их прав, интересов семьи или материального положения. Представителям некоторых национальностей, пытавшихся посетить Соединенные Штаты, были навязаны предвзятые и унизительные иммиграционные процедуры.

Эти перегибы не сравнить с теми, что бывали на более ранних стадиях американской социальной истории, но они способствуют дискредитации имиджа Америки и дают пищу для зарубежных критиков, всегда ищущих повод для клеветы на демократический строй этой страны. Если эти представления получат широкое распространение, они усилят чувство враждебности к Соединенным Штатам. Даже друзья Америки задаются вопросом: не искажает ли ее гегемонистская роль, особенно после 11 сентября, внутренние демократические устои?

Более долгосрочная проблема состоит в том, не приведет ли вполне понятная, острая реакция США после 11 сентября к пересмотру традиционного, очень тонкого баланса между индивидуальными свободами и национальной безопасностью. Подобный принципиальный пересмотр, особенно в сочетании с современными техническими возможностями в области безопасности, может со временем превратить США в некий замкнувшийся, сосредоточенный на собственной безопасности ксенофобский гибрид демократии и автократии, возможно даже с признаками государства-крепости[95].

Уже существуют два государства, возможно, провозвестники такого будущего: Израиль и Сингапур. Обе страны, в принципе, демократии, но в обеих есть сильные автократические элементы, сохраняемые ввиду требований безопасности и ставшие возможными в силу наличия в этих странах интеллектуального и технологического потенциала. В каждом из них используются весьма изощренные методы для защиты собственного населения от внешних угроз, дающие государству возможность быстро реагировать на такие угрозы. А гражданские права их жителей отчасти ограничиваются, особенно это касается 1,2 миллиона израильских граждан палестинской национальности и в еще большей степени палестинцев на оккупированных Израилем территориях.

Принимая во внимание уязвимость к террористическим нападениям, Израилю ничего не оставалось, как пойти по пути создания государства-крепости. Для наблюдения за подозрительной активностью используются самые последние технические достижения, доступ в общественные (в том числе правительственные) учреждения тщательно контролируется, граждане и транспортные средства подвергаются обыскам, и многие жители в целях обороны носят оружие. Видеонаблюдение, радиационный и биологический мониторинг, электронные и инфракрасные системы выявления даже надувных резиновых плотов вдоль побережья, оснащенные сложными техническими устройствами зоны вокруг важных промышленных и инфраструктурных объектов, личные идентификационные карты, упреждающее разведывательное проникновение во враждебные группы и жесткая техника проведения допросов задержанных – все это помогает узнавать заранее и предотвращать бо?льшую часть террористических актов.

Географическое положение Израиля несравненно более уязвимо, чем положение Соединенных Штатов, но у американцев более низкий порог терпимости к террористическим нападениям. Кроме того, обеспечение внутренней безопасности США осложняется вследствие одновременной вовлеченности Америки в различные национальные, этнические и религиозные конфликты в мире, каждый из которых может вызывать враждебную реакцию. Вероятность этого возрастает, если Америка будет использовать свою глобальную мощь в одностороннем порядке, без коллективного одобрения и, следовательно, без глобальной легитимности. А всеобщая враждебность в мире может представлять такую же угрозу для США, какой региональная враждебность оказалась для Израиля.

В более отдаленном будущем помимо проблем непосредственно обеспечения безопасности следует ожидать возникновения совершенно новой дилеммы. Она связана с возможностью возникновения действительно широкой дифференциации условий жизни людей. В нынешнем веке достижения науки в таких областях, как геномное профилирование, биомедицинская инженерия и генетическое модифицирование, могут не только существенно продлить продолжительность жизни человека, но и решительно улучшить условия его жизни и даже интеллектуальные качества. Более богатые страны и их более богатые граждане будут первыми, кто воспользуется этими новыми возможностями. Страны и люди победнее последуют за ними позже, если это вообще когда-либо произойдет. Америка, как самая богатая и социально развитая страна, по всей вероятности, окажется среди тех, где преимущества передовой человеческой инженерии будут использоваться в социально значимых масштабах. Для тех, кто сможет себе это позволить, перспектива экстраординарного улучшения личного здоровья, продления жизни и расширения интеллекта и (на более тривиальном уровне) улучшения внешности будет искушением, перед которым трудно устоять.

В результате существующие в глобальном масштабе проявления неравенства будут обостряться и обретать все более явные и потенциально опасные политические черты. Такое развитие событий может стать вызовом Америке как ведущей демократии мира и даже самому понятию демократии.

В глобальной реакции на любое проявление новых форм неравенства людей, без сомнения, будет использоваться и дальше углубляться существующее недовольство более привычными формами неравенства. По мере увеличения разрыва в условиях жизни различных народов правительства более бедных стран будут испытывать все большее давление в плане осуществления политики, направленной на устранение нового неравенства и выхода на какие-то альтернативные концепции глобального развития. И здесь антиглобалистское контркредо приобретет дополнительную и исключительно мощную привлекательность. Как показал опыт марксизма в XX веке, массовое недовольство проявлениями социального неравенства особенно поддается потенциальной мобилизации, если оно фокусируется на ненависти. В условиях, когда контридеологи представляют американское государство связанным с жестким курсом глобализации как его универсальной доктрины, антиамериканизм получает дополнительную легитимность.

Потенциальное появление нового неравенства в условиях жизни людей вызовет важные последствия не только для американской гегемонии, но и для американской демократии. Когда в августе 2001 года президент Буш объявил, что правительство США не будет устанавливать прямой запрет на исследования в области изучения стволовых клеток – за такой запрет весьма принципиально высказывались его консервативные сторонники, – он сделал заявление исторической важности. Фактически он признал неизбежность наступления новой эры в эволюции человека. Это решение символизировало вынужденное согласие человечества с развертывающейся революцией в области человеческого бытия, движимой растущим научным потенциалом, который со временем может по-новому определить значение и даже суть человеческой жизни. Куда это в итоге приведет человечество – никто пока сказать не может, но мы знаем, что открылись двери, которые через десятилетия могут серьезно изменить самого человека.

Поэтому существует серьезный риск, что в ходе развития XXI века революция в биотехнологии поставит перед нами целый ряд совершенно неожиданных психологических, интеллектуальных и религиозно-философских дилемм. Это будет очень серьезный вызов традиционным великим религиям, так же как и традиционным демократическим принципам.

В плане демократии могут возникнуть новые вопросы в отношении политического определения самого человеческого существа. Традиционная связь политической свободы и политического равенства – основополагающая правовая концепция, на которой строится демократия, – была выведена из идеи о том, что «все люди созданы равными», и убежденности, что процесс развития человека по своей сути эгалитарен. Но выборочное улучшение человека путем манипуляции кодом, определяющим человеческие параметры и возможности, может поставить эту идею под сомнение, а затем и все основанные на ней политические и правовые конструкции. Что останется от аксиомы о равенстве, если интеллектуальные и даже моральные качества некоторых индивидуумов будут многократно искусственно усилены по сравнению с тем, чем наделены другие?

Существует опасность, что некоторые государства поддадутся искушению проводить курс на улучшение человеческой породы как государственную политику. В прошлом эгоцентричное представление о врожденном превосходстве некоторых народов служило оправданием для колониальной эксплуатации, рабства и – в самом экстремальном случае – для чудовищной расовой доктрины нацизма. Что если подобное превосходство не останется простым самообольщением, а станет реальностью? Ощутимые различия в интеллекте, здоровье и продолжительности жизни между различными народами могут бросить вызов единству человечества, которое, как говорят, должна укреплять глобализация, и демократии, которую Америка хочет распространять.

Следует еще раз повторить, что появление такого рода нового неравенства людей, скорее всего, будет процессом медленным, и он может контролироваться и ограничиваться по многим аспектам. Лучшее понимание этой проблемы обществом может само по себе заставить более глубоко задуматься над будущим человечества и приглушить демагогию по поводу существующей в настоящее время угрозы. У американцев еще есть время разобраться более серьезно, чем они это делали раньше, в сложной и хрупкой взаимосвязи между традиционными демократическими ценностями и требованиями национальной безопасности и во влиянии научной революции на использование Америкой своей новой глобальной гегемонии. Однако они уже не могут позволить себе роскоши совсем не замечать этого.