Вашингтон и Даллас

Спустя полтора месяца после Карибского ракетного кризиса Никита Хрущев отправил Джону Кеннеди личное письмо, в котором изложил ви?дение мира, которое они могли бы воплотить вместе. «Мы полагаем, что вы сможете получить мандат на следующих выборах», – с удовлетворением писал Хрущев человеку, который был его противником в самом опасном противостоянии за всю историю человечества. Советский лидер с надеждой обращался к Кеннеди: «Вы будете президентом США в течение шести лет, что мы воспримем с удовлетворением. В наше время шесть лет в мировой политике – большой срок». Хрущев верил, что «за это время мы могли бы создать хорошие условия для мирного сосуществования на Земле, и это высоко оценили бы не только народы наших стран, но и все остальные народы»{1105}.

Сын Хрущева Сергей сказал, что ракетный кризис заставил его отца увидеть все в другом свете. То же самое можно было сказать о Кеннеди. Лидеры двух сверхдержав едва не испепелили миллионы, и все же в этой духовной тьме они перешли от страха к доверию. Их продолжавшаяся в течение года переписка заложила фундамент для этого перехода. Обращение Кеннеди за помощью в период кризиса, быстрый отклик Хрущева и соглашение, к которому они в результате пришли, заставили их доверять друг другу. По словам Сергея, «отец, поскольку он доверял президенту США, был готов к долгому периоду сотрудничества с Джоном Кеннеди»{1106}.

В это время надежд в Ватикане встретились папа Иоанн XXIII[63] и Норман Казинс, два человека, которые содействовали диалогу между Кеннеди и Хрущевым, диалогу, который столь многое обещал. Папа Иоанн XXIII умирал от рака. Когда весной 1963 г. они с Казинсом беседовали в кабинете папы, папа Иоанн XXIII только что закончил писать энциклику «Мир на Земле», одна из тем которой – углубление доверия путем преодоления идеологических барьеров – воплощалась тогда в отношениях между Кеннеди и Хрущевым. Вспоминая об их беседе 10 лет спустя, Казинс писал, что умирающий папа несколько раз повторил одну фразу, которая, казалось, подводила итог его полному надежд посланию о мире на Земле: «Нет ничего невозможного»{1107}.

С помощью папы Иоанна XXIII даже Кеннеди и Хрущев начали верить в то, что нет ничего невозможного. Это было справедливо и для добра, и для зла. Угрожавшие друг другу ядерным адом, оба лидера пришли к осознанию взаимной зависимости. И поскольку на грани ядерной войны они поняли, что зависят друг от друга, мир на Земле сейчас стал возможен.

В своем выступлении в Американском университете Кеннеди обратился к американцам, призывая их осознать, что, хотя у Соединенных Штатов и Советского Союза есть разногласия, в итоге две страны все же зависят друг от друга: «Если сейчас мы не можем покончить с нашими разногласиями, то можно, по крайней мере, сделать так, чтобы они не угрожали миру. Ведь нас в конечном счете объединяет как минимум то, что мы все живем на этой маленькой планете, дышим одним воздухом, растим наших детей с надеждой на лучшее будущее. И все мы смертны»{1108}.

Все стало возможным, когда Кеннеди и Хрущев поняли, что зависят друг от друга. После речи Кеннеди о мире они с Хрущевым продемонстрировали решимость сохранить мир, поразительно быстро подписав Договор о запрете испытаний ядерного оружия – к смятению военных, разведывательного сообщества и бизнесменов. Власть имущие активно инвестировали в холодную войну и их объединяла жесткая теология войны. Они верили, что безбожный коммунистический враг должен быть уничтожен. Их взгляды были полной противоположностью взглядам папы Иоанна XXIII, который верил, что нам всем нужно освободиться от зла войны через диалог, уважение и углубление взаимного доверия. Антикоммунисты, царствовавшие в нашем полицейском государстве, думали, что единственный способ покончить с холодной войной – это ее выиграть.

Однако потрясенные Карибским кризисом Кеннеди и Хрущев отказались от абсолюта идеологий и поняли ценность сохранения мира. Не менее важным было то, что эту ценность поняли и народы обеих стран. Обычные люди, ощутившие свою беспомощность во время ракетного противостояния, хотели, чтобы миротворческий процесс продолжался. Хрущев видел, что выступление в Американском университете и запрет на испытание ядерного оружия обнадежили русских. К концу лета 1963 г. Кеннеди почувствовал, что и в умонастроениях американцев произошел значительный сдвиг.

Когда в сентябре 1963 г. Кеннеди отправился по западным штатам с серией выступлений, посвященных природным ресурсам и охране окружающей среды, он, к своему удивлению, обнаружил, что всякий раз, стоило отклониться от темы и упомянуть Договор о запрете ядерных испытаний, люди отвечали овациями. Он обнаружил, что его первые шаги к налаживанию мира с Хрущевым стали пользоваться популярностью в тех частях Америки, которые обычно считались оплотом холодной войны. Когда он выступал в Мормонской скинии в Солт-Лейк-Сити, в самом, казалось бы, сердце консерватизма, собравшиеся пять минут аплодировали ему стоя{1109}. Удивленные корреспонденты из журналистского пула Белого дома в разговоре с пресс-секретарем Пьером Сэлинджером предположили, что президент неожиданно нащупал новое для общества стремление к миру. Сэлинджер согласился. «Мы обнаружили, что мир – актуальная тема», – сказал он{1110}. В ходе турне по Западу Кеннеди понял, что в своей избирательной кампании он может уделять вопросу мира гораздо больше внимания, чем думал.

Более того, теперь у него был тайный политический союзник в лице Хрущева, который в переписке признал, что второй президентский срок Кеннеди «мы воспримем с удовлетворением». Прошел не просто один год из тех шести лет, на протяжении которых, как сказал Хрущев, он надеялся вместе с Кеннеди работать «для мирного сосуществования на Земле». Оба добились многого. Не было ничего невозможного для них в оставшиеся, как надеялся Хрущев, пять лет их совместной миротворческой работы.

После успешно проведенной Норманом Казинсом по поручению Кеннеди общественной кампании в поддержку договора о запрете испытаний ядерного оружия надежда на мир стала заразительной. По готовности Хрущева к переговорам и по общественной поддержке Договора о запрете ядерных испытаний Кеннеди понимал, что мирное окончание холодной войны уже просматривалось. Не было ничего невозможного.

Однако для серых кардиналов системы, которой, на первый взгляд, управлял президент США, поворот Кеннеди и Хрущева к миру представлял серьезную угрозу. Растущее единство президента с избирателями в вопросе мира только увеличивало эту угрозу, делая второй срок Кеннеди предрешенным. Как было известно элите холодной войны, Кеннеди уже готовился к выходу из Вьетнама. Серые кардиналы боялись, что вскоре он сможет при поддержке общественности осуществить выход США из войны в рамках широкой программы установления мира с Хрущевым (и может быть, даже с Кастро).

Для людей, обладавших огромной властью в холодной войне, все, казалось, было поставлено на карту. С позиции их находившейся под угрозой власти и того, что они должны были сделать, они тоже думали, что невозможного нет.

Ли Харви Освальда методично готовили к его роли козла отпущения в Далласе, точно так же, как готовили Томаса Артура Валли в Чикаго. Валли избежал своей участи, когда два бдительных человека, лейтенант полиции Чикаго Беркли Мойланд и информатор ФБР, известный как «Ли», предотвратили покушение в Чикаго. Освальду не повезло. Невидимые руки продолжали готовить его будущее обвинение. Освальд или кто-то, игравший его роль, продолжал ввязываться в истории, явно рассчитанные на то, чтобы привлечь к себе внимание, и оставлял улики, которые потом можно будет использовать для изобличения Ли Харви Освальда как убийцы президента. Как бы то ни было, Комиссия Уоррена[64] в конечном итоге проигнорировала либо отбросила большую часть этих улик, поскольку они говорили об участии разведслужб, по меньшей мере, столько же, сколько о вине самого Освальда.

В пятницу, 1 ноября, в то самое время, когда чикагский заговор провалился, внимание окружающих привлек мужчина, который покупал патроны к винтовке в оружейном магазине Morgan’s Gun Shop в Форт-Уорте, штат Техас. Свидетель Дьюи Брэдфорд позднее сказал ФБР, что мужчина был «грубым и наглым». Он хорошо запомнился другим посетителям магазина и, похоже, именно этого добивался. Он вступил в разговор с Брэдфордом и сказал, что служил в морской пехоте – деталь, соответствовавшая биографии Освальда. Дьюи Брэдфорд был в магазине с женой и шурином. Увидев впоследствии фотографию Освальда в журнале Life, все трое согласились, что грубый «бывший морпех», с таким шумом покупавший патроны для винтовки, был Ли Харви Освальдом{1111}.

Но был ли это Освальд или некто на него похожий и игравший его роль? Зачем «бывший морпех» так демонстративно скандалил, покупая патроны? В докладе Комиссии Уоррена этот инцидент проигнорировали, тем самым избежав вопроса о возможной провокации.

На следующий день молодой человек зашел в салон по продаже автомобилей Downtown Lincoln Mercury неподалеку от Дили-плаза в Далласе. Он сказал продавцу, Альберту Гаю Богарду, что интересуется покупкой красного Mercury Comet. Молодой человек назвался Ли Харви Освальдом и сказал Богарду, что сейчас у него нет денег на первый взнос, но, как вспоминал продавец в беседе с фэбээровцами, «он получит кое-какие деньги через две-три недели и заплатит за машину наличными»{1112}. «Освальд» согласился на предложенную Богардом пробную поездку в красном Comet. Эта поездка хорошо запомнилась Богарду, поскольку «Освальд» разогнался «до 120, а потом 135 км/ч» на автостраде Стеммонс-фривей, совпадавшей с запланированным маршрутом кортежа Кеннеди через 20 дней{1113}. Вернувшись в автосалон, молодой человек повел себя еще более нахально, но заметно разозлился, когда напарник Богарда, Юджин Уилсон, попытался сразу продать ему Comet, для чего потребовалось бы проверить кредитоспособность покупателя. «Освальд» вызывающе заметил: «Может, мне стоит вернуться в Россию и купить машину там»{1114}.

Комиссия Уоррена в своем докладе оставила без внимания провокационное поведение молодого человека в Downtown Lincoln Mercury, отметив, что он не мог быть Освальдом – описание внешности не подходит, Освальд не умел водить машину и в тот день находился в другом месте{1115}. Но Комиссия Уоррена оставила без упоминаний другую возможность – что «вернувшийся из России» молодой человек, у которого «скоро появятся деньги» на покупку автомобиля за $3000, разумеется, был не Ли Харви Освальдом, а самозванцем, подбрасывавшим сфабрикованные улики против человека, чьим именем пользовался как своим.

О чем думал Джон Кеннеди в то время, когда заговор с целью его убийства набирал обороты? Было ли у него ощущение, что он, как писал Томас Мертон, «отмечен для убийства»? Мертон был поэтом и автором книг на религиозные темы, а не политическим аналитиком. В его понимании исходным условием для убийства был не столько политический заговор, сколько духовный прорыв президента Кеннеди к «глубине, человечности и некой полноте бескорыстия и сострадания, не только к отдельным людям, но к человечеству: более глубокой форме самоотверженности». В траппистском монастыре в Кентукки, на второй год президентства Кеннеди, Мертон надеялся и молился, как он писал другу, что «может быть, Кеннеди когда-нибудь чудом совершит такой прорыв»{1116}.

Через девять месяцев после того, как Мертон написал эти строки, Никита Хрущев, в ком святости было не больше, чем в Джоне Кеннеди, помог Кеннеди совершить прорыв – в самый разгар Карибского ракетного кризиса, «чудом» – и Кеннеди в тот же критический момент «чудом» помог совершить прорыв Хрущеву. Чудо, ставшее продолжением процесса, о котором говорил в своей энциклике папа Иоанн XXIII, состояло в диалоге, взаимном уважении и согласии между двумя политическими противниками в наивысшей точке самого опасного кризиса в истории человечества. Два человека тогда, рискуя своей жизнью и положением, вместе повернулись к «более глубокой форме самоотверженности», которую описывал Мертон. Этот прорыв к человечности, согласно неумолимой религиозной логике Мертона, отметил Кеннеди для убийства. Не зная ни о каких заговорах, Томас Мертон просто понимал, что, если Кеннеди суждено испытать ту глубокую перемену, которая необходима для выживания человечества, сам он, вполне возможно, может не выжить: «Такие люди в скором времени бывают отмечены печатью насильственной смерти»{1117}. Поставленный в таком религиозном контексте, как и вся эта книга, вопрос, знал ли Кеннеди, состоит не в том, знал ли он о каких-то конкретных замыслах заговорщиков – это маловероятно. Вопрос в том, знал ли он, говоря словами другого поэта, какой ответ носит ветер, иначе говоря – предчувствовал ли свою смерть. И судя по тому, что мы знаем о Кеннеди, он давно прислушивался к ответу, который носил ветер.

Биограф Джона Кеннеди Ральф Мартин заметил: «Кеннеди часто говорил о смерти и часто – об убийстве Линкольна»{1118}. Авраам Линкольн для Кеннеди был образцом сохранения убеждений в опасной ситуации и готовности умереть за них. В тот день, когда Кеннеди и Хрущев урегулировали ракетный кризис, Джон сказал своему брату Роберту, намекая на убийство Линкольна: «Этим вечером мне нужно пойти в театр»{1119}.

Кеннеди готовил себя к тому же концу, который встретил Линкольн в свой вечер в театре. Как мы знаем из воспоминаний Эвелин Линкольн, секретарши Кеннеди, он записал на листке бумаги молитву Линкольна: «Я знаю, что Бог есть, и я вижу, что надвигается буря. Если у него есть место для меня, я считаю, что я готов»{1120}.

Кеннеди любил эту молитву. Он процитировал ее на ежегодном президентском молитвенном завтраке 1 марта 1962 г.{1121}, и снова процитировал ее в своей речи во Франкфурте 25 июня 1963 г.{1122} Что более важно, он сделал эту молитву своей. Еще со времени своего чудесного спасения в водах пролива Фергюсон Паседж Кеннеди знал, что Бог есть. В нарастающем конфликте с ЦРУ и военными он видел приближающуюся бурю. Если у Бога есть место для него, он верил, что и он готов встретить бурю.

В последние месяцы жизни президент говорил о своей смерти с друзьями так свободно и часто, что их это шокировало. Некоторые находили это ненормальным. Сенатор Джордж Смэтерс сказал: «Не знаю, почему, но смерть стала для Джека чем-то вроде навязчивой идеи»{1123}. Но если понимать, как давили на Кеннеди те, кто хотел войны, и чем Кеннеди рисковал, добиваясь мира, его осознание собственной смерти выглядит понятным. Он видел мощь системы. Он знал, кем были его враги и чему он противостоял. Он знал, что должен сделать, начиная с отхода с позиций холодной войны, о чем говорил в Американском университете, и до мирных переговоров с Хрущевым и Кастро и вывода американских военных из Вьетнама. Понимая цену мира, он принимал риск. Смерть не была для него неожиданностью.

Уже почти 10 лет его любимым стихотворением было «Свидание», написанное Аланом Сигером, американским поэтом, павшим на Первой мировой войне. В стихотворении Сигер предчувствовал свою смерть и присягал ей. Еще до вступления Соединенных Штатов в войну Алан Сигер, недавно окончивший Гарвард, записался добровольцем во Французский иностранный легион. Он был убит 4 июля 1916 г., во время атаки на немецкие позиции на севере Франции{1124}.

Рефреном повторявшаяся строка «Однажды смерть назначит мне свиданье» четко выражала испытываемое Джоном Кеннеди глубокое чувство близкой смерти. Эти слова выпускника Гарварда, который, как и Кеннеди, добровольцем ушел на войну, стали частью размышлений Кеннеди о смерти. Свидание Кеннеди со смертью началось уже давно – с гибели членов экипажа его торпедного катера, с темных вод пролива Фергюсон Паседж, которые уносили его в открытый океан, с раннего ухода из жизни его брата Джо и сестры Кэтлин, – и продолжалось приступами мучительных болей, никогда не оставлявших его надолго в покое. Слова его речи в Американском университете были искренними: «Все мы смертны».

Он прочел «Свидание» Жаклин в 1953 г., в первую ночь, которую они провели дома в Хайянисе после медового месяца{1125}. Жаклин выучила стихотворение наизусть и в течение многих лет уже сама читала его мужу. Осенью 1963 г. Джеки разучила стихотворение с их пятилетней дочерью Кэролайн. И именно в исполнении Кэролайн «Свидание» прозвучало пророчески как никогда.

Утром 5 октября 1963 г. президент Кеннеди в Розовом саду встречался с членами Совета национальной безопасности. Неожиданно рядом с отцом появилась Кэролайн – она хотела ему что-то сказать. Кеннеди попытался переключить внимание девочки, не прерывая совещание, но Кэролайн заупрямилась. Президент улыбнулся и повернулся к ней, приготовившись ее выслушать. Кэролайн посмотрела отцу в глаза и начала читать стихотворение:

Однажды смерть назначит мне свиданье

Там, на ничейной и глухой земле,

Когда весна прошелестит во мгле,

Наполнит воздух яблоневый цвет.

Однажды смерть назначит мне свиданье,

Когда восторжествует вешний свет.

Она меня подхватит невзначай

И поведет, рыдая, в темный край,

Закроет очи, охладит дыханье,

А может быть, меня минует тьма?

Однажды смерть назначит мне свиданье

На склоне сокрушенного холма,

Как только в наступающем году

Все первоцветом заметет в саду.

Ты знаешь, Боже, как хотелось мне

Туда, где благовонья и атлас,

Где нежится любовь в блаженном сне,

С дыханьем сочетается дыханье

И тихо пробужденье настает…

Но все же смерть назначит мне свиданье

В горящем городе, в полночный час,

Когда весна на север повернет.

И, верный долгу, я не подведу:

Я на свиданье вовремя приду[65]{1126}.

Когда Кэролайн закончила читать стихотворение, советники Кеннеди по национальной безопасности сидели как оглушенные. Один из них, спустя 30 лет вспоминая эту сцену, написал, что связь между отцом и дочерью была такой, что «казалось, будто оба они слышат какую-то “внутреннюю музыку”, которой он старался ее научить»{1127}.

К музыке смерти Джон Кеннеди прислушивался давно. Он не боялся ее, более того, он приветствовал ее до тех пор, пока мог хранить ей верность. От частого повторения и обдумывания слова «Однажды смерть назначит мне свиданье», предсказывавших конец его собственного земного путешествия, стали его любимыми, наравне с молитвой Линкольна, строками. И сейчас, слыша, как дочь повторяет слова его собственного принятия смерти, окруженный членами Совета национальной безопасности, противостоявшими его прорыву к миру, он мог еще раз повторить свою клятву – не опоздать на свое главное свидание.

Как он написал сам себе во время ночного полета два года назад, Кеннеди знал, что Бог рядом, и видел надвигающуюся бурю. Бурей, которой он боялся, была ядерная война. Если у Бога были планы на Кеннеди, которые помогли бы отвести эту бурю от человечества, Кеннеди верил, что он готов к свиданию со смертью.

Ли Харви Освальда продолжали подставлять. После 22 ноября несколько человек в Далласе заявили, что в сентябре и ноябре видели, как человек, похожий на Освальда, тренируется в стрельбе из винтовки. И снова Освальд (или его дублер) действовал так, чтобы привлечь к себе внимание. Выступавший свидетелем перед Комиссией Уоррена Малкольм Прайс – младший запомнил, как на стрельбище далласского спортивного комплекса Sports Drome мужчина, похожий на Освальда, попросил помочь пристрелять его винтовку. Прайс рассказал Комиссии Уоррена, что дело было в конце сентября, поздно вечером, «было уже совсем темно» и он осветил фарами своей машины мишень, чтобы помочь мужчине. После того как Прайс отрегулировал оптический прицел винтовки, «Освальд» уложил три пули в яблочко мишени, освещенной автомобильными фарами{1128}. Прайс сказал, что видел в Sports Drome, как этот же мужчина практиковался в стрельбе из своей винтовки в середине октября и еще раз в ноябре, незадолго до убийства Кеннеди{1129}.

Свидетель Гарланд Слак вспомнил, как мужчина, похожий на Освальда, стрелял в Sports Drome из винтовки 10 и 17 ноября. Слак хорошо его запомнил, потому что мужчина нарывался на скандал. 17 ноября, после того как Слак установил свою мишень и приготовился стрелять, мужчина стал палить по мишени Слака, «расстреляв все патроны». Когда Слак начал возмущаться, мужчина повернулся и, как сказал Слак, смерил его «взглядом, который я никогда не забуду»{1130}.

Освальд (или его дублер) снова старался запомниться людям в ситуациях, которые в ретроспективе должны навести на мысль, что он готовился к покушению{1131}. На первый взгляд, тот факт, что предполагаемый убийца тренировался в стрельбе из винтовки, укрепляло доводы Комиссии Уоррена против Освальда. Однако утверждение свидетеля, что какой-то Освальд практиковался в стрельбе из винтовки, вызывало обескураживающий вопрос – как Освальду удалось быть в двух местах одновременно. Как мы видели, в конце сентября ЦРУ уже задействовало Освальда в Мехико, в другом срежиссированном сценарии, не менее очерняющим его репутацию. В конечном итоге «Освальда, тренировавшегося в стрельбе из винтовки», пришлось вычеркнуть из официальной биографии Ли Харви Освальда, которую правительство сочинило для доклада Комиссии Уоррена.

Ибо, согласно докладу Комиссии Уоррена, 28 сентября 1963 г., когда Малкольм Прайс освещал фарами своей машины мишень на стрельбище Sports Drome и помогал пристрелять винтовку человеку, который выглядел как Освальд, «Освальд, как известно, находился в Мехико». Далее в докладе говорилось: «Поскольку сопоставление событий, засвидетельствованных Прайсом и Слаком, убедительно указывает на то, что они описывают одного и того же человека, есть основания полагать, что Слак также описывал не Освальда, а другого человека»{1132}.

Авторы доклада Комиссии Уоррена сами загнали себя в угол, где им пришлось столкнуться с тем, что слишком много Освальдов одновременно совершали слишком много вызывающих подозрение действий. Если Освальд, «как известно», находился в Мехико и вызывал подозрения, посещая русское и кубинское посольства{1133}, то кем же был другой Освальд, который в то же самое время вызывал подозрения на стрельбище в Далласе, где просил отрегулировать оптический прицел своей винтовки?

Авторы доклада искали запасной выход из угла с двойниками-Освальдами. В попытке внести ясность они заявили, что, когда 10 ноября Гарланд Слак видел того же напоминающего Освальда человека, которого видел Малкольм Прайс, на сей раз стреляющего из винтовки в Sports Drome, «имеется убедительное доказательство того, что 10 ноября Освальд находился в доме Пейнов в Ирвинге и не покидал его, чтобы отправиться на стрельбище»{1134}. Итак, в Sports Drome на самом деле был не Освальд. Но если Ли Харви Освальд действительно вместе с женой и дочерьми находился у Пейнов, кем тогда был двойник Освальда, который в то же самое время, за 12 дней до убийства Кеннеди, снова стрелял по мишеням на далласском стрельбище?

Спустя неделю тот же двойник Освальда привлек к себе внимание в Sports Drome, намеренно и неоднократно стреляя по мишени другого человека, а когда тот возмутился, смерил его холодным взглядом. Кем был этот провокатор, выглядевший как Ли Харви Освальд? Почему он так старался, чтобы его заметили, вел себя вызывающе и «расстрелял все патроны» на далласском стрельбище всего за пять дней до того, как кортеж президента должен был проехать мимо рабочего места настоящего Ли Харви Освальда?

Более важным, чем установление личности имитатора, был вопрос о том, кто стоял за его провокационными поступками. Кто курировал двойника Освальда? Комиссия Уоррена никогда не задавалась этим вопросом. Она просто отмахнулась от того факта, что человек, похожий на Освальда, демонстративно практиковался в стрельбе из винтовки с оптическим прицелом на далласском стрельбище в течение двух месяцев, предшествовавших покушению. Хотя «практиковавшийся в стрельбе из винтовки Освальд» и «Освальд в Мехико» каждый по отдельности работали на основанную на косвенных доказательствах версию правительства о вине Ли Харви Освальда, оба они пересекались по времени, и выходило, что с Освальдами перебор. Освальдов, обеспечивавших компромат на Ли Харви Освальда, оказалось больше, чем доклад Комиссии Уоррена мог использовать или даже объяснить{1135}.

Как Ли Харви Освальда подставляли в качестве исполнителя, так и Советский Союз, вместе с его менее сильным союзником, Кубой, подставляли в качестве заказчика, изображая как империю зла, стоявшую за убийством президента. Все это на самом деле были образы реальных заговорщиков, но сознательно разработанные образы, искусно преподнесенные американским гражданам. Блестяще разработанный сценарий убийства Кеннеди, сцена за сценой разыгрывавшийся до смертельного финала, основывался на нашей манихейской теологии холодной войны. После полутора десятков лет систематической пропагандистской обработки американское общество привыкло к демонизации коммунизма и поверило, что безбожники-коммунисты, вооруженные атомными бомбами, представляют абсолютное зло, противостоящее Богу и демократическому Западу. В контексте такой дуалистической теологии родного президента, искавшего мира с врагом, могли безнаказанно убрать тайные агентства его полицейского государства. Разведывательные органы США, координируемые ЦРУ, осуществили убийство президента по пропагандистскому сценарию, который проецировал имманентно присущее заговору зло на наших противников в холодной войне. Советский Союз, чей лидер стал тайным партнером Кеннеди в миротворческом процессе, должен был оказаться главным козлом отпущения.

Советское посольство в Вашингтоне получило 18 ноября 1963 г. неряшливо напечатанное, пестревшее ошибками письмо, отправленное 9 ноября из Далласа. Письмо было подписано «Ли Х. Освальд». Время для доставки письма было выбрано не случайно. Содержание письма делало его пропагандистской бомбой в холодной войне. Взорвать бомбу должно было убийство президента Кеннеди. В контексте произошедшего в Далласе четыре дня спустя письмо создавало впечатление, что Советский Союз организовал заговор с участием Освальда, чтобы убить президента США. В частности, три абзаца возлагали вину за убийство на русских.

Первый абзац гласил: «Настоящим сообщаю вам о событиях современи [так в оригинальном тексте] моих встреч с товарищем Костиным в посольстве Советского Союза в Мехико, Мексика»{1136}.

Под «товарищем Костиным», как отмечалось в докладе Комиссии Уоррена, «несомненно, подразумевался Костиков»{1137} – Валерий Владимирович Костиков, сотрудник КГБ, работавший под дипломатическим прикрытием консулом в советском посольстве в Мехико. Как мы видели, Костиков был не простым агентом КГБ. Согласно Кларенсу Келли, возглавлявшему ФБР с 1973 по 1978 г., Валерий Владимирович Костиков являлся «офицером, отвечавшим за подрывную деятельность в Западном полушарии – в том числе и прежде всего за убийства»{1138}. Он был, по словам Келли, «самым опасным террористом КГБ, прикомандированным к этому полушарию!»{1139}

Итак, письмо от «Ли Х. Освальда» из Далласа, доставленное в советское посольство в Вашингтоне, начиналось с упоминания недавних встреч Освальда в советском посольстве в Мехико с главным советским специалистом по политическим убийствам в Западном полушарии. Это был тот самый агент КГБ под прикрытием, специализировавшийся на физических ликвидациях, Валерий Костиков, которого уже подставили как русского куратора Освальда в сфальсифицированных телефонных звонках и расшифровках переговоров «Освальда»{1140}. Теперь ту же самую компрометирующую Освальда связь декларировали в (сфабрикованном) письме в самое важное советское посольство в мире. Пропагандистскую бомбу прислали в посольство за четыре дня до того, как президентский кортеж проедет рядом с местом работы Освальда (тайные снайперы будут ждать где-то в другом месте Дили-плаза, точно так же, как планировалось в Чикаго). Фитиль от бомбы тянулся в Даллас. Когда Кеннеди убьют, письмо, уличающее Освальда в связи с Костиным-Костиковым, можно будет выложить американскому народу. Можно будет одновременно объявить виновными и Ли Харви Освальда, и его очевидных спонсоров – Советский Союз и Кубу. Предполагаемой кульминацией этого сценария должна была стать не только смерть президента, но и победоносная упреждающая атака на противников, с которыми он вел переговоры о мире.

В третьем абзаце письма было написано: «Я не планировал посещать советское посольство в Мехико, поскольку они были не подготовлены, если бы я мог посетить советское посольство в Гаване как планировалось, в посольстве там было бы время завершить наши дела»{1141}.

В этом месте акцентируются и советское участие в заговоре, и соучастие Кубы. Первоначально «Освальд» намеревался «завершить наши дела» в советском посольстве на Кубе, в котором, по его словам, были лучше подготовлены, чтобы уладить с ним дела (до его возвращения в Даллас заговорщики уже начали обратный отсчет времени). Однако из-за неудачи с получением кубинской визы, пишет Освальд, он был вынужден заниматься «нашими делами» непосредственно с советским менеджером по политическим убийствам Костиковым в Мехико. Как мы уже знаем, экзальтированный, находящийся под наблюдением ЦРУ Освальд в Мехико пытался сразу получить кубинскую визу. Письмо, 18 ноября доставленное в советское посольство в Вашингтоне, – попытка задокументировать сорвавшийся план предполагаемого убийцы получить в сентябре кубинскую визу, чтобы затем отправиться в гораздо более безопасное место – на коммунистическую Кубу – и там «завершить наши дела» с Советами.

В четвертом абзаце говорилось:

«Конечьно [так в оригинальном тексте] советское посольство не виновато, они были, как я говорю, неподготовлены, кубинское консульство виновно в грубейшем нарушении правил, я рад, что с тех пор его заминили [так в оригинальном тексте]».

Здесь этот «Освальд» демонстрирует свое владение конфиденциальной информацией, касающейся внутренних дел кубинского диппредставительства. Кубинский консул Эусебио Аскуэ, не особо церемонясь, выставил 27 сентября провокатора Освальда (или кого-то, выдававшего себя за Освальда) из кубинского посольства в Мехико. В своем письме русским оскорбленный Освальд выражает справедливое негодование из-за «грубейшего нарушения правил» «кубинским консульством». Так или иначе, он удовлетворен тем, что Аскуэ больше не является консулом. В действительности Эусебио Аскуэ заменили на посту кубинского консула в Мехико 18 ноября{1142}, в тот самый день, когда письмо Освальда пришло в советское посольство. Освальд, которому уготована роль козла отпущения в Далласе, здесь демонстрирует то ли пророческий дар, то ли детальное знакомство с внутренним механизмом работы кубинского правительства – еще одна улика против него.

Как и вся почта, приходившая в советское посольство, письмо Освальда было перехвачено, вскрыто и скопировано ФБР до того, как попало в посольство. Директор ФБР Эдгар Гувер описал эту секретную процедуру новому президенту, Линдону Джонсону, в телефонном разговоре в 10:01 в субботу, 23 ноября. Это был тот самый разговор, в ходе которого, как мы видели в главе 2, Гувер представил Джонсону полученные в Мехико свидетельства либо кубино-советского заговора с целью убийства Кеннеди, в котором участвовал Освальд, либо (что более вероятно) заговора ЦРУ, в котором использовался двойник Освальда. Пытаясь выбрать из двух в равной степени неприятных альтернатив, Джонсон услышал от Гувера следующее:

«Да, у нас есть копия письма Освальда в советское посольство в Вашингтоне, в котором он задает вопросы и жалуется, что ФБР преследует его жену и допрашивает ее. Естественно, информация в этом письме – мы обрабатываем всю почту, которая приходит в советское посольство, – это очень секретная операция. Ни одно письмо не поступает в посольство без того, чтобы мы его не проверили и вскрыли, так что мы знаем, что они получают»{1143}.

Гувер уже мог подозревать, что письмо Освальда, как и история с Мехико, продолжением которой оно являлось, было сфабриковано ЦРУ, и последствия этой фальшивки крайне опасны. В беседе с Джонсоном он преуменьшил значение письма, упомянув его менее важные фрагменты, в которых «Освальд» жалуется, что ФБР допрашивает его жену{1144}. Гувер не стал упоминать о контактах предполагаемого убийцы с Костиным-Костиковым в Мехико, которые с первого же взгляда указывали на участие Освальда в советском заговоре.

Когда Ли Харви Освальда арестовали в Далласе и американская пресса назвала его убийцей президента, в высших эшелонах советского руководства поняли, что письмо Освальда, 18 ноября доставленное в их посольство, наверняка было придумано, чтобы их подставить. Реакция Советов на ситуацию, опасность которой они поняли сразу после Далласа, оставалась неизвестной до самого конца XX в., когда Советский Союз распался. Основная часть долгое время засекреченных документов, которые президент России Борис Ельцин неожиданно передал президенту США Биллу Клинтону во время их встречи в Германии в июне 1999 г., была посвящена этой реакции{1145}.

Как видно из переданных Клинтону архивных советских документов, во вторник, 26 ноября 1963 г., спустя день после похорон президента Джона Кеннеди, советский посол в США Анатолий Добрынин[66] отправил из Вашингтона в Москву телеграмму с грифом «совершенно секретно / высший приоритет». Темой телеграммы было подозрительное письмо Освальда, полученное советским посольством за четыре дня до убийства.

Добрынин телеграфировал в Москву:

«Прошу вас принять к сведению письмо Освальда от 9 ноября, текст которого был переслан в Москву по каналам наших ближайших соседей [по соображениям безопасности].

Это письмо – явная провокация: оно создает впечатление, что мы поддерживали тесную связь с Освальдом и использовали его в каких-то своих целях. Оно абсолютно не похоже на все остальные письма, которые посольство ранее получало от Освальда. Также сам он никогда не посещал наше посольство. Подозрение, что письмо является подделкой, подкрепляется тем фактом, что оно напечатано на пишущей машинке, в то время как другие письма, которые посольство получало от Освальда, были написаны от руки.

Создается впечатление, что это письмо сфабриковано теми, кто, судя по всему, замешан в покушении на президента. Возможно, Освальд сам написал это письмо под диктовку, в обмен на какие-то обещания, и затем, как мы знаем, его просто устранили, когда необходимость в нем отпала.

Компетентные органы США, вне всякого сомнения, знают об этом письме, поскольку корреспонденция посольства является объектом постоянного надзора. Тем не менее в настоящее время они не используют эту информацию. Также они не запрашивают у посольства информацию о самом Освальде; возможно, они ждут другого момента»{1146} (курсив как в русском оригинале).

«Компетентные органы США», начиная с Линдона Джонсона и Эдгара Гувера, разумеется, знали о провокационном письме, которое, о чем в свою очередь были осведомлены Советы, прошло через фильтр американских разведслужб, как проходила вся корреспонденция посольства. Мы знаем, что Гувер сообщил Джонсону о письме в разгар его первого рабочего утра на президентском посту. Добрынин не только увидел в письме явную фальшивку, состряпанную убийцами Кеннеди (либо продиктованную Освальду «в обмен на какие-то обещания» до того как «его просто устранили»). Советский посол уловил растерянность «компетентных органов США», не знавших, как обращаться с сомнительным мексиканским свидетельством, содержавшимся в письме. Согласится ли правительство США, теперь возглавляемое Линдоном Джонсоном, обвинять Советский Союз в убийстве Кеннеди, как, несомненно, планировали сценаристы убийства?

Пока советские лидеры размышляли над этим вопросом и тем, как им следует отреагировать на то, что их подставляют, Джонсон решил забраковать состряпанное ЦРУ мексиканское доказательство советского заговора. Он очень хорошо понимал, как на него начнут давить ястребы, если раскроется коммунистический заговор с целью убийства Кеннеди. О том, как сильно мексиканская история занимала Джонсона в его первый рабочий день на посту президента, можно судить по меморандуму, который директор ЦРУ Джон Маккоун продиктовал спустя два дня{1147}. После тревожного звонка Гувера в 10:01 президент уже в 12:30 встретился с Маккоуном для того, чтобы более подробно ознакомиться с «информацией, полученной из Мехико»{1148}. История в Мехико заставила Джонсона создать специальную комиссию для расследования обстоятельств убийства – идея, которой он вначале противился. В телефонных беседах с председателем Верховного суда Эрлом Уорреном и сенатором Ричардом Расселом Джонсон упомянул информацию из Мехико, которая, как он боялся, может стать поводом для ядерной войны и требует создания специальной комиссии{1149}. Он сказал Расселу: «И мы должны убрать это [вопрос убийства Кеннеди] со сцены [Мехико], где они подтверждают, что Хрущев с Кастро делали то и делали это, и толкают нас к войне, которая может убить 40 млн американцев за один час»{1150}.

Комиссия Уоррена должна была обеспечить прикрытие в виде убийцы-одиночки для заговора, с доказательствами которого столкнулся новый президент. Версия убийцы-одиночки избавила бы Джонсона от необходимости решать вытекающую из мексиканских доказательств дилемму, выбирая между противостоянием с Советским Союзом как главным козлом отпущения в деле об убийстве или противостоянием с ЦРУ как с фактическим убийцей. Джонсон, что делает ему честь, отказался возлагать вину за убийство Кеннеди на Советы, но решил не ссориться с ЦРУ из-за того, что оно натворило в Мехико, что чести ему уже не делает. Таким образом, если вторая цель заговора была заблокирована, то его главная цель была достигнута. Обязанности президента вновь состояли в контроле за интересами, приоритетами и выгодами холодной войны. Умер не только Джон Кеннеди – умерла его политика прорыва. Позволив убийцам остаться безнаказанными, преемник Кеннеди в Белом доме согласился замалчивать заговор с целью убийства президента и похоронить не только Кеннеди, но и его поворот к мирным отношениям с коммунистами.

Посол Добрынин в телеграмме в Москву от 26 ноября рекомендовал советскому правительству передать американским властям последнее письмо Освальда, «поскольку, если мы его не передадим, организаторы этой провокации смогут использовать этот факт, чтобы попытаться бросить на нас подозрения»{1151}.

Анастас Микоян, первый заместитель председателя Совета министров СССР, в ответной телеграмме согласился с Добрыниным:

«Вы можете послать [государственному секретарю США Дину] Раску фотокопии переписки между посольством и Освальдом, включая его письмо от 9 ноября, но не дожидаясь запроса от властей США. Отсылая фотокопии, укажите, что письмо от 9 ноября не поступало в посольство до 18 ноября; очевидно, что его где-то задерживали. У посольства возникли подозрения относительно этого письма сразу после его получения; это была либо фальшивка, либо сознательная провокация. Посольство оставило письмо Освальда без ответа»{1152}.

Передав «письмо Освальда» Соединенным Штатам, Советы избавились от связанной с ним угрозы пропагандистского ущерба. Советское руководство дало понять, что не позволит себя запугать. Письмо было явной фальшивкой, и обвиняло не получателей, а отправителей. У Лэнгли было больше оснований бояться его обнародования, чем у Москвы.

Правительство США уже признало этот прискорбный факт. Как только Джонсон, а за ним и его правительство, решили отвергнуть улики из Мехико как слишком взрывоопасные, Комиссия Уоррена получила противоречивый мандат. Как сказал Расселу Джонсон, он хотел от Специальной комиссии, чтобы та «взглянула на факты и добавила любые другие факты, какие захочет, и определила, кто убил президента»{1153}. Однако, как он подчеркнул в разговоре с Расселом, ему еще больше хотелось убрать вопрос об убийстве Кеннеди «со сцены [Мехико]», поскольку мексиканская улика только на первый взгляд указывала на Советский Союз, но на деле выдавала ЦРУ. Невыполнимая задача Комиссии Уоррена, «в интересах национальной безопасности» (читай: «в интересах защиты разведывательных служб США от национального позора, а их руководителей – от уголовного преследования»), состояла в том, чтобы убедительно, на хорошо документированной основе доказать, что убийца действовал в одиночку. Для этого Комиссия должна была скрыть, в частности, критически важную улику из Мехико, которая так встревожила Линдона Джонсона в первые часы его президентства.

Подброшенное ЦРУ «письмо Освальда», датированное 9 ноября, которое в советском посольстве получили 18 ноября и признали фальшивкой, привело к обратному эффекту. Официальная дипломатическая передача письма советским послом правительству США делала этот документ частью официального отчета. Если советские лидеры предпочли поступить так, они могли бы сделать этот дипломатический процесс и содержание самого письма гласным. Правительство США попало в ловушку. Письмо (его фальшивый характер становился все более и более очевидным) нужно было скрыть либо найти ему объяснение. Письмо, изначально задуманное для того, чтобы одурачить американскую общественность, могло вместо этого привести ее к настоящим убийцам. Как можно было скрыть или объяснить это подброшенное ЦРУ письмо?

Для Комиссии Уоррена главным свидетелем против Ли Харви Освальда, не считая его вдовы Марины, была Рут Пейн. Как мы знаем, после того как Джордж де Мореншильдт покинул Даллас, благодетелями Освальдов стали Рут и Майкл Пейн. Именно Рут Пейн в октябре 1963 г. устроила Освальда на работу в школьное книгохранилище. И именно ее показания Комиссии Уоррена придали другой смысл письму Освальда, которое угрожало раскрыть роль ЦРУ в убийстве президента.

В марте 1964 г., через четыре месяца после того как советское посольство передало письмо Соединенным Штатам, определив его как подделку либо сознательную провокацию, Рут Пейн засвидетельствовала, что в субботу 9 ноября 1963 г. она видела, как Освальд у нее дома печатал что-то на ее пишущей машинке. Ее свидетельские показания, помимо подтверждения того, что Освальд действительно писал письмо, позволили запротоколировать в Материалах Комиссии версию письма, отличавшуюся от той, что получили в посольстве. Новая, устраивающая правительство США, версия письма обнаружилась в показаниях Пейн, в виде черновика, который, по ее словам, Освальд случайно оставил на ее секретере.

Пейн заявила, что, хотя это и не в ее характере, и «обычно она не сует нос в чужие дела»{1154}, она тайком прочла написанный от руки черновик письма, который Освальд сложенным оставил на ее столе после того, как напечатал окончательную версию. Она переписала черновик, пока Освальд принимал душ. Пейн, хотя она, по ее словам, «не привыкла ни к каким ухищрениям»{1155}, впоследствии забрала черновик письма и спрятала в своем столе, чтобы отдать его фэбээровцам, когда они в следующий раз придут с ней побеседовать{1156}.

Пейн заявила, что письмо вызвало у нее любопытство, прежде всего потому, что Освальд, печатая, чем-то прикрывал черновик, явно чтобы не дать ей увидеть его содержание. Однако потом она сказала, что он забыл о черновике, оставив его валяться на столе несколько дней, что и позволило ей скопировать его содержание, забрать черновик и спрятать до тех пор, пока она не сможет отдать его ФБР. Согласно Пейн, Освальд забыл о черновике, хотя до того он якобы нервничал из-за того, что она может его случайно прочесть{1157}.

Помимо непоследовательностей в рассказе Рут Пейн, возникает еще один, более серьезный вопрос. Черновик письма Освальда, который, по утверждению Пейн, она спрятала и отдала ФБР, в результате попал в материалы Комиссии Уоррена как более полная версия письма, полученного советским посольством за четыре дня до убийства президента Кеннеди. Слова, которые автор вычеркнул в черновике, были использованы для переосмысления напечатанного письма, применительно к намерениям Освальда. Однако черновик представлял значительный контраст с провокационным письмом, отосланным в посольство. Кроме того, особенности черновика свидетельствовали, что его написал не Освальд, а кто-то другой, возможно, даже спустя несколько месяцев после появления напечатанной версии письма. Цель сфабрикованного, более безобидного «черновика» состояла в том, чтобы обезвредить взрывоопасную связь Освальд – Советы в Мехико, которую Линдон Джонсон отбросил и которая при ближайшем рассмотрении могла опасно близко подвести к ЦРУ.

В статье, посвященной сопоставлению полученного советским посольством письма и его предположительного черновика, исследователь Джерри Роуз указывает на странную инверсию ошибок в двух документах, якобы написанных Освальдом, печально известным своими проблемами с грамотностью{1158}. Хотя только три ошибки в рукописной версии были исправлены в напечатанной версии, в черновике было в два раза больше исправлений правильного написания на неправильное – результаты противоположны тому, чего можно было бы ожидать при переносе черновика в более выверенную, напечатанную версию. С точки зрения композиции выглядит так, будто напечатанная версия предшествовала черновику.

Что более важно, абзацы в черновике переставлены так, чтобы приуменьшить значение контактов Освальда с советским и кубинским посольствами и вместо этого подчеркнуть его трения с ФБР{1159}. Также в черновике слова, которые наводят на мысль о советском заговоре, «время завершить наши дела» (вызывающие в воображении зловещие «дела» с «товарищем Костиным» – Костиковым и советским посольством, смысл которых в напечатанном письме так и не раскрывался) заменены словами, которые обеспечивают невинное объяснение, «время на то, чтобы помочь мне» («помощь», как объясняется в черновике в вычеркнутых словах, нужна для того, чтобы Освальд «смог бы получить необходимые документы, о которых просил»){1160}.

Используя черновик как средство толкования, авторы доклада Комиссии Уоррена пытались подыскать невинное объяснение чересчур разоблачающему письму Освальда, которое получили в советском посольстве: «Определенный свет на возможное значение [письма] можно пролить, сравнив его с предварительным наброском. Если изучить различия между черновиком и итоговым документом, и особенно если принимать во внимание вычеркнутые слова, становится ясно, что Освальд намеренно затуманивает действительное положение вещей с тем, чтобы его поездка в Мексику выглядела как можно более таинственной и важной.

«…По мнению Комиссии, основанному на изучении личности Освальда, письмо представляет собой не более чем неуклюжую попытку снискать расположение советского посольства»{1161}.

Толкуя напечатанное письмо с точки зрения очень сильно отличавшегося от него черновика, Комиссия Уоррена пыталась свести взрывоопасный смысл письма, отосланного в советское посольство, к попытке Освальда самоутвердиться. То, что можно было рассматривать как фальсифицированное, опасно разоблачительное письмо, задним числом оправдывалось другим, по всей видимости, фальсифицированным и столь же разоблачительным черновиком того же самого письма.

Вызывавший не меньше подозрений «оригинал» рукописного черновика, который стал ключом к толкованию письма Освальда в советское посольство, затем оказался в распоряжении одного-единственного человека. Члены Комиссии Уоррена решили по просьбе Рут Пейн вернуть ей оригинальный документ, предположительно написанный Освальдом. Его вернули в мае 1964 г., за четыре месяца до того, как Комиссия выпустила свой официальный доклад, построенный на этом же документе как на основном доказательстве{1162}.

В Комиссию Уоррена, возглавляемую председателем Верховного суда, входили некоторые из самых многоопытных юристов страны. Они знали о юридической важности сохранения улик в деле об убийстве президента Соединенных Штатов. Тем не менее они практически без рассуждений санкционировали возврат написанного от руки предполагаемым убийцей письма ценной свидетельнице, которая это письмо и предоставила Комиссии.

После этого Комиссия Уоррена цитировала в своем отчете документ, которым уже не располагала, чтобы завуалировать сфальсифицированное письмо Освальда, предназначенное для того, чтобы подставить Советы. Но, поскольку оно оставило слишком явный след, письмо в советское посольство в конечном счете угрожало раскрыть заговор ЦРУ как против президента Кеннеди, так и против Советского Союза.

Насколько реальной была угроза использовать убийство президента Кеннеди для оправдания нападения на Кубу и Советский Союз?

Если снять шоры, которые надела на нас Комиссия Уоррена, то можно увидеть, что письмо, отправленное в советское посольство, имело целью привязать Советы и кубинцев к убийству президента Соединенных Штатов. Это была очевидная тактика двойного заговора в духе «победитель получает все»: один замысел – убить президента, который готов вести переговоры об окончании холодной войны, и другой, с дальним прицелом – воспользовавшись сфальсифицированным доказательством, показать, что СССР и Куба несут ответственность за это убийство, оправдав, таким образом, решение нанести упреждающие удары по этим коммунистическим странам.

С самого начала пребывания в должности президента на Кеннеди давили, чтобы он принял решение о нанесении превентивного ядерного удара по Советскому Союзу. Хотя такая «выигрышная стратегия» оставалась сверхсекретным военным приоритетом, давление на Кеннеди с требованием утвердить ее было настолько сильным, что истину почувствовал даже монах в тишине монастыря в Кентукки.

Всю первую половину 1962 г. когда Карибский кризис становился все ближе, Томас Мертон делился своими интуитивными догадками о нарастающей опасности нанесения Соединенными Штатами превентивного удара со всеми, до кого мог дотянуться. Эта тема многократно звучала в его распечатанной на мимеографе книге «Мир в постхристианскую эру», которую он разослал множеству друзей (в том числе Этель Кеннеди). В этой пророческой книге он писал: «Нет никакого сомнения в том, что на момент написания этих строк самым серьезным и крайне важным шагом в политике Соединенных Штатов является это неопределенное, но растущее убеждение в необходимости превентивного удара»{1163}.

С холмов Кентукки Мертону удалось верно разглядеть ситуацию в Вашингтоне: Объединенный комитет начальников штабов действительно давил на молодого главнокомандующего Джона Кеннеди, настаивая, чтобы он поддержал стратегическую необходимость первого удара. Впервые эта тема была поднята летом 1961 г., на совещании Совета национальной безопасности. Обсуждавшиеся вопросы сохранялись в тайне до тех пор, пока в 1994 г. с документов совещания не сняли гриф «совершенно секретно». Экономист Джеймс Гэлбрейт, сын друга Кеннеди, посла в Индии Джона Кеннета Гэлбрейта, был одним из авторов статьи, в которой на основании только что рассекреченного документа разоблачался план нанесения первого ядерного удара, проталкиваемый высокопоставленными военными{1164}.

На совещании СНБ 20 июля 1961 г. генерал Хики[67], возглавлявший в Объединенном комитете начальников штабов подкомитет по общей оценке обстановки, представил план внезапного ядерного удара по Советскому Союзу «в конце 1963 г. после периода обострения напряженности»{1165}. Среди других выступающих с планом упреждающего удара были генерал Лайман Лемницер, председатель Объединенного комитета начальников штабов, и директор ЦРУ Аллен Даллес. Военный советник вице-президента Линдона Джонсона Говард Беррис написал меморандум для Джонсона, который не присутствовал на заседании.

Согласно меморандуму Берриса, президент Кеннеди поднял ряд вопросов по представленному докладу об упреждающем ударе. Он спросил, каковы оценки ущерба для СССР в результате упреждающего удара, его последствия в случае осуществления в 1962 г. и сколько времени американским гражданам придется прятаться в убежищах от радиоактивных осадков после такого удара{1166}. Хотя меморандум Берриса представляет ценность с точки зрения раскрытия плана первого удара, в нем нет упоминания о крайне негативной реакции Кеннеди. Мы впервые узнаем об этой реакции из устного рассказа Розуэлла Гилпатрика, заместителя министра обороны при Кеннеди. Гилпатрик так описал внезапное завершение совещания: «В конце концов Кеннеди поднялся и вышел прямо на середине обсуждения, и на этом все закончилось»{1167}.

Возмущение, которое Кеннеди испытывал на этом заседании Совета национальной безопасности, также описывается в книгах, написанных Артуром Шлезингером – младшим, Макджорджем Банди и Дином Раском{1168}. Ни один из них, однако, не говорит, что причиной возмущения стало то, что участники заседания сосредоточились на обсуждении первого удара. Авторы описывали заседание в самых общих чертах: «общая оценка обстановки, ежегодный брифинг по “судному дню” с анализом вероятности ядерной войны» (Шлезингер){1169} или «обычный формальный брифинг по оценке всеобщей ядерной войны между двумя сверхдержавами» (Банди){1170}. Однако как бы ни ужасала Кеннеди всеобщая ядерная война, его демонстративный уход был ответом на более конкретное зло в собственных рядах: американские военные лидеры и лидеры ЦРУ пытались заручиться его поддержкой в реализации плана нанесения ядерного удара по Советскому Союзу.

Кеннеди не просто демонстративно покинул заседание. Он сказал, что думал о самом обсуждении. Возвращаясь с Раском в Овальный кабинет «со странным выражением лица», как выразился Раск, Кеннеди повернулся и сказал госсекретарю: «И мы считаем себя людьми»{1171}.

Слова «И мы считаем себя людьми» были сказаны с особым упором на «мы», в это «мы» он включил и себя, поскольку серьезно обсуждал вопрос о превентивном ядерном ударе по миллионам других людей, обсуждал, пока тема не стала ему настолько отвратительна, что он ушел с заседания. Его демонстративный уход явно не понравился военной верхушке и руководству ЦРУ.

Как бы то ни было, слова Кеннеди «И мы считаем себя людьми» продолжали относиться к нему самому, потому что его все глубже втягивали в планы развязывания ядерной войны полицейским государством.

В конце зимы 1962 г. Томас Мертон заканчивал книгу «Мир в постхристианскую эру», а Кеннеди в это время одолевали нарастающие проблемы холодной войны. Мертон сумел разглядеть, что тогда происходило. Он писал, что «влияние лагеря сторонников жесткого курса становится все более очевидным. Если раньше президент Кеннеди утверждал, что Соединенные Штаты “никогда не нанесут удара первыми”, то сейчас он заявляет, что “нам, возможно, придется проявить инициативу” в использовании ядерного оружия»{1172}.

Мертон намекал на настораживающее заявление Кеннеди, которое прозвучало в марте 1962 г. в интервью журналисту Стюарту Олсопу для статьи в Saturday Evening Post. Олсоп записал следующее:

«Хрущев не должен быть уверен в том, что при угрозе жизненно важным интересам Соединенные Штаты никогда не нанесут первый удар. По словам Кеннеди, “в некоторых случаях нам, возможно, придется проявить инициативу”»{1173}.

Заявление Кеннеди потрясло Хрущева. Как только слова Кеннеди о первом ударе попали на первые страницы мировой прессы, Кремль отдал приказ о повышенной боеготовности{1174}. Когда в мае пресс-секретарь Кеннеди Пьер Сэлинджер посетил Хрущева в Москве, советский руководитель рассказал ему о том, как его встревожило это заявление.

Сэлинджер ответил, что Кеннеди имел в виду только «случай масштабного нападения [Советского Союза] с применением обычных видов оружия на Западную Европу»{1175}. Действительно, в статье слова Кеннеди были употреблены именно в этом контексте. Даже если это так, последствия упреждающего применения ядерного оружия в любом конфликте вышли бы далеко за пределы Европы.

Хрущев, который до того момента тепло отзывался о Кеннеди, воспринял оправдания Сэлинджера скептически. Он сказал: «Даже Эйзенхауэр или Даллес не сделали бы такого заявления, как ваш президент. Теперь он вынуждает нас пересмотреть нашу собственную позицию»{1176}.

И Хрущев сделал такой «пересмотр». Через два дня после отъезда Сэлинджера из Москвы Хрущев, будучи в Болгарии, впервые задумался о размещении на Кубе ракет с ядерными боеголовками{1177}. Его идея заключалась, прежде всего, в том, чтобы удержать Соединенные Штаты от вторжения на Кубу. К тому же Соединенные Штаты уже разместили свои ракеты в Турции у границ Советского Союза{1178}. Но именно заявление Кеннеди о первом ядерном ударе спровоцировало Хрущева на пересмотр советской позиции.

Во время долгих бесед Сэлинджера с Хрущевым в мае 1962 г. советский лидер также дал ясно понять, что они с Кеннеди могли бы вместе выбрать иной путь вместо того гибельного, по которому тогда шли (и который через пять месяцев приведет к Карибскому кризису). Он с удовлетворением рассказал Сэлинджеру о мирном разрешении Берлинского кризиса, достигнутом вместе с Кеннеди в 1961 г., о чем мы уже знаем.

Хрущев поведал, как он велел министру обороны маршалу Родиону Малиновскому «отвести танки немного назад и спрятать их за зданиями, где американцы их не увидят. Я сказал Малиновскому, что если мы сделаем это, то в течение 20 минут американские танки тоже отойдут, и это положит конец кризису».

Хрущев широко улыбнулся Сэлинджеру. «Получилось так, как я и говорил. Мы отошли. Вы отошли. Вот что значит военное искусство!»{1179}

Благородное отступление Хрущева у Берлинской стены в ответ на просьбу Кеннеди, переданную по неофициальным каналам{1180}, позже повторится в Карибском кризисе.

Как мы знаем, Кеннеди испытывал непомерное давление со стороны как военных, так и гражданских советников, призывавших нанести удар по советским ракетным позициям на Кубе. Он не только противостоял давлению, но и выработал совместно с Хрущевым решения на основе взаимных уступок, положившие конец кризису. Члены ОКНШ были в ярости от его категорического отказа от нападения.

Президент сказал Артуру Шлезингеру: «Военные сошли с ума. Они хотели это сделать»{1181}. Под «этим» он подразумевал нападение на Кубу и, возможно, также упреждающий удар по Советскому Союзу. Для Объединенного комитета начальников штабов мирное разрешение кризиса Кеннеди и Хрущевым означало упущенную возможность победить врага, удачную возможность «выиграть» холодную войну.

После мирного разрешения Карибского кризиса Кеннеди весь последний год своего президентства испытывал давление военных, настаивавших на стратегии превентивного удара.

Через месяц после Карибского кризиса Объединенный комитет начальников штабов принялся активно продвигать идею наращивания американских стратегических сил до достижения потенциала обезоруживающего первого удара. Члены комитета направили 20 ноября 1962 г. меморандум министру обороны Макнамаре, в котором говорилось: «Объединенный комитет начальников штабов считает, что достижение потенциала первого удара и осуществимо, и желательно…»{1182}

Министр обороны США Роберт Макнамара, зная о позиции Кеннеди, в тот же день написал президенту о проблеме, с которой они столкнулись: «Мне стало ясно, что в основе предложений ВВС, как по RS-70 [бомбардировщику], так и по остальным позициям Стратегических сил ответного удара, лежит концепция достижения потенциала первого удара»{1183}. Макнамара объяснил президенту, что проблема ВВС сводилась к следующему: следует ли ВВС США «попытаться достичь потенциала для начала термоядерной войны, в которой ущерб, причиненный нам и нашим союзникам, можно было бы считать приемлемым с точки зрения какого-то разумного определения понятия “приемлемый”»{1184}. Макнамара сказал, что, по его мнению, от достижения потенциала первого удара «как задачи политики США следует отказаться» и что США не следует наращивать силы для обеспечения возможности первого удара{1185}.

За два месяца до гибели Кеннеди ему представили еще один доклад подкомитета по общей оценке обстановки касательно планирования превентивной войны. На этот раз Кеннеди, подготовленный двухлетней борьбой с генералами, уже знал, что услышит. И теперь он не собирался демонстративно уходить.

Архивисты из Госдепартамента сообщили, что доклад подкомитета по общей оценке обстановки, который был представлен президенту Кеннеди на заседании Совета национальной безопасности 12 сентября 1963 г., «не обнаружен»{1186}. Однако в нашем распоряжении есть письменные свидетельства, проливающие свет на содержание вопросов, которые обсуждались на совещании{1187}. Как и в 1961 г., в основе доклада лежала идея об упреждающем ударе США по Советскому Союзу.

Выслушав доклад подкомитета по общей оценке обстановки, представленный генералом Максвеллом Тейлором[68], председателем Объединенного комитета начальников штабов, Кеннеди решил поиграть с генералами в кошки-мышки. Он начал обсуждение с вопроса, касавшегося стратегии первого удара, принятия которой, как он знал, добивались генералы. Как бы то ни было, окончательное решение оставалось за, как Кеннеди обтекаемо выразился, «политическими лидерами», т. е. за ним самим, главнокомандующим (ранее военные могли, по крайней мере теоретически, применять ядерное оружие без санкции президента).

Итак, президент спросил: «Если мы первыми нападем на СССР, будут ли потери США неприемлемыми для политических лидеров?»

Генерал ВВС Леон Джонсон[69], представлявший подкомитет, ответил: «Будут. Даже если мы нанесем упреждающий удар, уцелевшей мощи Советов будет достаточно, чтобы нанести США неприемлемые потери»{1188}.

Такой ответ Джонсона только облегчал Кеннеди задачу. Окно возможности для «успешного» превентивного удара по Советам, похоже, закрылось. Было очевидно, что СССР уже разместил достаточно ракет в защищенных от ядерного оружия пусковых шахтах для того, чтобы при первом ударе превосходящие силы США не смогли уничтожить силы ответного удара. Это означало, что военное командование Кеннеди уже не могло с прежней настойчивостью требовать от него принятия стратегии упреждающего удара. Однако, как мы увидим, ответ Джонсона не соответствовал истине в том, что касалось периода времени, о котором он говорил.

Кеннеди, используя полученное преимущество, продолжал наступать, спросив у Джонсона: «Значит, фактически мы попали в ядерный тупик?»

Генерал Джонсон согласился.

Президент сказал: «Сегодня в утренней газете я прочитал заявление Ассоциации ВВС США о необходимости достижения ядерного превосходства. Что они имеют в виду под “ядерным превосходством в ситуации ядерного тупика”? Как можно достичь превосходства?»{1189}

Кеннеди очень хорошо знал, что Ассоциация ВВС подразумевала под «ядерным превосходством в противовес ядерному тупику». Комитет Ассоциации ВВС проталкивал ту же самую возможность превентивного удара, которую давно отстаивал Объединенный комитет начальников штабов. Кеннеди хотел, чтобы Джонсон прокомментировал политику, которую Ассоциация ВВС, как и ОКНШ, проводила, не говоря об этом прямо, наперекор президенту.

Генерал Джонсон сказал, тщательно подбирая слова: «Я полагаю, что в то время, когда члены Комитета Ассоциации ВВС составляли эту резолюцию, они не располагали фактами, представленными в сегодняшнем докладе»{1190}.

Как следует из протокола совещания, генерал Джонсон под градом настойчивых вопросов президента «признал, что у нас нет возможности достичь ядерного превосходства»{1191}.

Министр обороны Макнамара вмешался, чтобы поддержать доводы президента против упреждающего удара. Он сказал: «Даже если мы потратим на $80 млрд больше [на убежища и наращивание систем вооружения], чем тратим сейчас, мы все равно потеряем как минимум 30 млн человек в США в период до 1968 г., даже если первыми ударим по СССР»{1192}.

Президент сказал: «Эти оценки потерь намного превышают те, о которых мне недавно говорили в Омахе. Насколько я помню, по оценкам SAC [Стратегическое авиационное командование], если мы нанесем упреждающий удар, наши потери составят 12 млн человек»{1193}.

Кеннеди пытался вытащить из военных правду, стоящую за статистическими выкладками в пользу политики первого удара. Во время вьетнамской войны военные подтасовали цифры, чтобы оправдать присутствие войск США.

Он продолжал давить: «Зачем нам столько ракет? Де Голль считает, что даже небольших ядерных сил, которые он планирует, будет достаточно, чтобы нанести СССР неприемлемый ущерб»{1194}.

Генерал Джонсон попытался объяснить скептически настроенному главнокомандующему, что военные могут снизить потери «за счет принятия дополнительных программ вооружения». Но Кеннеди на это не купился.

«Не будет ли это созданием избыточного потенциала?» – спросил он{1195}.

Генерал Джонсон парировал: «Нет, сэр. Мы можем снизить потери США, если выведем из строя больше советских ракет, имея больше американских ракет и повышая их точность. Чем больше советских ракет мы сможем уничтожить, тем меньше будут наши потери»{1196}. Вопросы Кеннеди вскрыли истинную цель «дополнительных программ вооружения», навязываемых ОКНШ. Их желание иметь «больше ракет и более точные ракеты» означало дальнейшие шаги в сторону обеспечения возможности США уничтожить советские силы для нанесения ответного удара до их применения.

Под вопросительным взглядом Кеннеди Джонсон прямо обрисовал последствия и цель подхода ОКНШ. Он сказал: «Каждая из [изложенных в докладе] стратегий, направленных против СССР, приводит к гибели как минимум 140 миллионов человек в СССР. Наша задача заключается в том, как обнаружить больше советских ракет до их пуска и как уничтожить больше ракет в воздушном пространстве США»{1197}.

Примерно из-за такого подхода возмущенный Кеннеди покинул заседание двумя годами раньше, сказав Раску: «И мы считаем себя людьми». И тогда, и сейчас было ясно, что первый ядерный удар означал геноцид. Теперь, в сентябре 1963 г., Совет национальной безопасности снова принялся спокойно обсуждать убийство 140 млн советских граждан в попытке США обойти советских лидеров в ядерной гонке.

Однако в этот раз Кеннеди не собирался покидать заседание. Он продолжал прощупывать планы военных насчет упреждающих ударов. Он хотел знать как можно больше, но только с другой целью. Он думал о людях, о том, как избежать массового убийства, в то время как военные думали о ракетах.

Макнамара, выступая от имени Кеннеди, напомнил, что «не существует приемлемого способа неожиданно напасть на СССР. Согласно расчетам, невозможно осуществить такое нападение, не пожертвовав жизнями 30 миллионов американцев – а это явно неприемлемая цифра»{1198}.

Макнамара добавил: «Президент имеет право получить ответ на свой вопрос: зачем нам столько оружия?»

Ответ был до боли очевиден: ОКНШ хотел обеспечить возможность уничтожить Советы упреждающим ударом. Кеннеди же видел, что наличие такой возможности у его собственного правительства представляет опасность.

Макнамара, зажатый между президентом и военными, попытался разрядить напряженность. Он сказал: «Ответ заключается в том, что в уравнениях сегодняшнего доклада много неизвестных»{1199}.

Президент сменил тактику. Он спросил, почему у Советского Союза «реально меньше вооружения», чем у США, подразумевая, что США могли бы последовать примеру СССР, а не наоборот.

Предположив, что Советы могут считать свои силы достаточными для сдерживания США, генерал Джонсон осмотрительно сказал: «Я бы очень встревожился, если бы президенту показалось, что этот доклад свидетельствует о возможности сократить наши силы и/или отказаться от запланированного наращивания. В случае сокращения мы частично потеряем превосходство над Советами»{1200}.

Кеннеди, который хотел вести переговоры об окончании холодной войны с Советами, сказал генералу: «Я понимаю».

Через некоторое время Кеннеди подытожил совещание, держась как можно миролюбивее со своим непоколебимым военным командованием: «Упреждающий удар для нас неприемлем. Таков важный вывод, вытекающий из отличного доклада»{1201}.

Он также сказал: «Это довод в пользу обычных [а не ядерных] вооружений»{1202}.

Генерал Джонсон возразил: «На основании расчетов [доказывающих ядерное превосходство США] я пришел к выводу, что мы могли бы вести ограниченную войну с использованием ядерного оружия, не боясь, что Советы в ответ перейдут к полномасштабной войне»{1203}.

Кеннеди были знакомы аргументы, направленные на то, чтобы выманить его за точку невозврата. Он сказал: «Мне говорили, что, если я когда-нибудь захочу применить ядерное оружие на поле боя, следует начать с превентивного удара по Советскому Союзу, поскольку применение ядерного оружия неизбежно приведет к эскалации, так что лучше уж мы получим преимущество, начав первыми»{1204}.

Если присутствующие и не согласились с выводами президента из доклада об общей обстановке, то, по крайней мере, его вопросы выявили то, что они думали об упреждающем ударе. Но президент поднял еще один вопрос, на который не получил от Совета национальной безопасности никакого ответа. Вопрос касался стратегической ситуации осенью 1963 г.

В середине дискуссии Кеннеди спросил: «А что если нанести упреждающий удар сегодня, когда у Советов низкий уровень готовности?»{1205}

Макнамара оказался единственным, кто отважился дать ответ. Он сказал: «В анализе, который подготовили по моему запросу, не описывается ситуация, когда превентивный удар при низком уровне готовности давал бы преимущество…»{1206}

Протоколирующий совещание СНБ сотрудник добавил в скобках комментарий между фамилией Макнамары и его словами: «(Вопрос о сегодняшней ситуации фактически остался без ответа)»{1207}.

Больше никто из советников Кеннеди не высказал мнения по поводу упреждающего удара США в тот конкретный период времени. Более того, обсуждая упреждающий удар, все имели в виду интервал с 1964 по 1968 г. Поднятый Кеннеди вопрос о ситуации в оставшиеся три с половиной месяца 1963 г. так и повис в воздухе.

Кеннеди наверняка помнил, что на совещании СНБ в июле 1961 г., с которого он демонстративно ушел, первый доклад подкомитета по общей оценке обстановки фокусировался как раз на «внезапном нападении в конце 1963 г. после периода обострения напряженности»{1208}. Кеннеди умел внимательно читать и слушать. Во втором докладе об упреждающем ударе он, видимо, также заметил небольшое, но существенное расхождение между общими временными рамками – 1963–1968 гг. – и итоговым интервалом – только с 1964 по 1968 г.

Хотя, согласно архивистам Госдепартамента, сам доклад по общей оценке обстановки «не обнаружен»{1209}, обнаружен меморандум с его описанием. В меморандуме, составленном полковником Уильямом Смитом за две недели до совещания СНБ 12 сентября 1963 г. и адресованном советнику по национальной безопасности Макджорджу Банди, говорилось: «брифинг [по общей оценке обстановки] затронет результаты анализа ряда всеобщих войн, инициированных ранее и продолжающихся в период с 1963 по 1968 г. …Вероятно, главный вывод подкомитета по общей оценке обстановки заключается в том, что в 1964–1968 гг. ни США, ни СССР не смогут пережить полномасштабный обмен ядерными ударами без весьма серьезных разрушений и крупных потерь в живой силе независимо от того, какая сторона начнет войну»{1210}.

Задавая вопросы военным по принципу игры в «кошки-мышки», президент Кеннеди использовал как будто бы успокаивающий вывод из доклада таким образом, чтобы охладить пыл сторонников упреждающего удара. Однако, учитывая, что в первом докладе об общей оценке обстановки подчеркивалось, что «конец 1963 г.» – самое подходящее, с точки зрения военных, время для малорискованного упреждающего удара, второй доклад не стал открытием для Кеннеди, поскольку однозначно подтвердил, что указанное время было самым благоприятным. Приближавшуюся осень 1963 г., которая станет фатальной для Кеннеди, военные могли рассматривать как свой последний шанс «выиграть» (в их понимании) в случае упреждающего удара по Советскому Союзу, не рискуя получить ответный удар. Когда же президенту представили второй доклад об общей обстановке, в котором опасное значение конца 1963 г. было обойдено молчанием, игроки поменялись ролями. Теперь генералы стали котами, а Кеннеди – мышкой в их окружении.

Первый доклад об общей оценке обстановки явно исходил из того, что «внезапному удару в конце 1963 г. будет предшествовать период обострения напряженности»{1211}. Такому сценарию первого удара соответствовал сценарий покушения на Кеннеди. Когда в конце 1963 г. Кеннеди убили, из Советского Союза сделали бы главного козла отпущения в заговоре. Если бы эта тактика сработала и русских обвинили в преступлении века, можно не сомневаться, что последовал бы «период обострения напряженности» между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

Те, кто замыслил убить Кеннеди, хорошо ориентировались в том, как работает система национальной безопасности США. Их попытка свалить убийство президента на Советы отразила одну из сторон тайной борьбы между Кеннеди и военными лидерами вокруг упреждающего удара по Советскому Союзу. Убийцы ставили целью не только убрать президента, решительно настроенного на заключение мира с противником, но и использовать его убийство как толчок к первому ядерному удару по этому противнику.

Ли Харви Освальда продолжали «засвечивать». Дошло до попытки зафрахтовать самолет для его якобы запланированного побега на Кубу – побега, который никогда бы не состоялся.

Утром в среду 20 ноября 1963 г. автомобиль с водителем и двумя пассажирами въехал на территорию аэродрома Red Bird на окраине Далласа. Машина остановилась перед офисом частной авиакомпании American Aviation Company. Коренастый молодой мужчина и молодая женщина вышли из автомобиля и направились в офис, второй мужчина остался сидеть на переднем пассажирском сиденье.

Мужчина и женщина обратились к владельцу American Aviation Уэйну Дженуэри, который предоставлял в аренду маленькие самолеты. Они сказали, что хотят взять напрокат самолет Cessna 310 в пятницу 22 ноября, во второй половине дня. Пункт назначения – полуостров Юкатан, расположенный в юго-восточной части Мексики вблизи Кубы{1212}.

Пара очень дотошно расспрашивала Дженуэри о самолете Cessna 310: сколько он может пролететь без дозаправки? Какова его скорость? Сможет ли он при определенном направлении ветра пролететь дальше?

Уэйн Дженуэри заподозрил неладное. По его опыту, люди не задают подобных вопросов, арендуя самолет{1213}. Дженуэри решил отказать. Позже он сказал, что их вопросы навели его на мысль, что они, возможно, собирались угнать самолет на Кубу, находившуюся к востоку от полуострова Юкатан{1214}. Видимо, они рассчитывали, что он именно так и подумает.

Когда парочка, недовольная отказом, вышла, Дженуэри стало любопытно, почему второй мужчина не выходил из машины. Он хорошо разглядел сидевшего на пассажирском сиденье. В конце недели он увидел спутника подозрительной парочки по телевизору и в газетах. Это был Ли Харви Освальд (или некто, очень похожий на него).

Как и в том случае, когда он стоял на крыльце дома Сильвии Одио между Леопольдо и Анхелем, Освальд на аэродроме Red Bird был не более чем реквизитом в сцене, разыгрываемой другими действующими лицами. И сцена снова была поставлена так, чтобы скомпрометировать Освальда. Аэродром Red Bird находился всего в 8 км южнее дома Освальда, в нескольких минутах езды по скоростной автомагистрали. Очевидная цель сцены с арендой самолета, разыгранной за два дня до покушения, – показать, что Освальд планировал улететь на Кубу сразу же после убийства президента.

Поскольку Линдон Джонсон не дал хода обвинениям в адрес Советского Союза и Кубы, но на конфликт с ЦРУ также не пошел, правительству пришлось замять и инцидент на аэродроме Red Bird. Как и в случае с Одио, это было явным свидетельством заговора, и если он был организован не советскими или кубинскими агентами, то значит – агентами США.

В 1991 г., когда британский автор Мэтью Смит изучал правительственные документы, полученные по Закону о свободе информации Гарольдом Вайсбергом, исследователем убийства Кеннеди, он обнаружил отчет ФБР, содержавший сообщение Уэйна Дженуэри о происшествии на аэродроме Red Bird. Смит поехал в Даллас и показал этот отчет Дженуэри. Дженуэри был поражен увиденным там{1215}. ФБР утверждало, будто он сказал, что инцидент произошел в конце июля 1963 г., за четыре месяца до покушения, а не за два дня до него. К тому же ФБР утверждало, что поскольку прошло много времени, Дженуэри не был уверен, что это именно Освальд{1216}.

Дженуэри рассказал Смиту, что, вопреки утверждению ФБР, «это была среда накануне покушения». Освальда арестовали всего через два дня после того, как Дженуэри видел мужчину в автомобиле, поэтому он был уверен, что опознал Освальда – «дал бы девять из десяти», что это был он{1217}.

Когда Смит заметил, что убийство Кеннеди остается загадкой, Дженуэри не согласился. Он откинулся на спинку стула, заложив руки за голову, и сказал: «За всем стояло ЦРУ»{1218}.

Смит возразил, что нельзя сбрасывать со счетов и других возможных фигурантов и начал перечислять их. Дженуэри только взглянул на него, но ничего не сказал.

Когда впоследствии Смит размышлял о спокойной уверенности Дженуэри, ему стало интересно, почему он был убежден в причастности ЦРУ к убийству{1219}. Позже он узнает (как и мы), что Уэйн Дженуэри знал гораздо больше, чем говорил.

Убийство Джона Кеннеди, подобно внезапно налетевшему торнадо, втянуло в смертельную воронку не только Кеннеди, но и других людей. Одной из жертв стала Роуз Черэми – женщина, которая предсказала убийство Кеннеди.

Спустя полдня после происшествия на аэродроме Red Bird, в ночь на среду 20 ноября, лейтенанта полиции штата Луизиана Фрэнсиса Фруге вызвали в больницу Moosa Memorial Hospital в Юнисе, Луизиана. Там ему поручили заботиться о Роуз Черэми (также известной как Мелба Кристин Маркадес), наркоманке с начинающейся ломкой. В тот вечер один из двух мужчин, с которыми она путешествовала, вышвырнул ее из бара Silver Slipper Lounge в Юнисе. Черэми вылетела прямо под машину, но отделалась небольшими ссадинами{1220}.

Фруге на машине скорой помощи повез Черэми в больницу Восточной Луизианы в Джексоне, чтобы ей купировали абстинентный синдром. Во время двухчасовой поездки она отвечала на его вопросы.

Она сказала, что вместе с двумя мужчинами ехала из Майами в Даллас, где, как она заявила, «мы собираемся убить президента Кеннеди, когда он приедет в Даллас»{1221}. Если верить Черэми, у нее и ее спутников было три задачи: «первым делом добыть денег, потом забрать ее ребенка [который находился у другого мужчины] и убить Кеннеди»{1222}. Учитывая состояние Черэми, Фруге не принял ее слова всерьез.

В больнице Восточной Луизианы Роуз Черэми снова заявила 21 ноября – в этот раз сотрудникам больницы, что президента Кеннеди собираются убить в Далласе{1223}.

Сразу после убийства Кеннеди лейтенант Фруге позвонил в больницу с просьбой не выписывать Черэми, пока он не задаст ей ряд вопросов. Когда он допросил ее в понедельник, 25 ноября, Черэми описала мужчин, с которыми ехала из Майами в Даллас, как кубинцев или итальянцев{1224}.

Вот как Фруге изложил историю Черэми в Специальном комитете Палаты представителей по расследованию убийств (Специальный комитет по расследованию убийств): «Мужчины собирались убить Кеннеди [в Далласе], а она собиралась остановиться в отеле Rice Hotel [в Хьюстоне], где для нее уже был забронирован номер, и забрать 10 кг героина у моряка, который приедет в Галвестон. Она должна была забрать деньги за наркотик у человека, который держал у себя ее ребенка, а потом отвезти наркотик в Мексику»{1225}.

Насколько надежной свидетельницей была Роуз Черэми? Полиция Луизианы решила это выяснить.

Частично рассказ Черэми полиции засвидетельствовал Натан Дарем, главный таможенный инспектор штата Техас, куда входил Галвестон. Дарем подтвердил, что судно, на котором, по словам Черэми, находился моряк с героином, должно было вот-вот войти в док в Галвестоне{1226}. Полиция проверила человека, у которого были деньги и ребенок Черэми. В нем опознали подозревавшегося в наркотрафике торговца{1227}. С помощью Черэми полицейские и таможенники попытались выследить моряка с героином и взять его с поличным при высадке в Галвестоне, но ему удалось ускользнуть{1228}. Так или иначе, полиция и таможня подтвердили ключевые детали в рассказе Черэми.

Полковник Морган из полиции штата Луизиана позвонил капитану Уиллу Фрицу из далласской полиции, чтобы рассказать об оказавшихся пророческими словах Черэми об убийстве, фактах, подтверждавших ее рассказ, и о том, что главный таможенный инспектор в Хьюстоне задержал ее для дальнейшего допроса. Повесив трубку после разговора с Фрицем, Морган повернулся к другим полицейским, находившимся в комнате, и сказал: «Она им не нужна. Они не заинтересовались»{1229}. К тому времени Освальд уже был задержан, взят под стражу и застрелен Джеком Руби. Далласской полиции не нужны были новые свидетели по делу об убийстве президента.

Главный таможенный инспектор позвонил агентам ФБР, чтобы передать им информацию, полученную от Черэми, и спросил, хотят ли они поговорить с ней. В ФБР тоже сказали, что не хотят допрашивать Роуз Черэми{1230}.

В ходе проверки истории Черэми она также сообщила Фрэнсису Фруге, что раньше работала стриптизершей в ночном клубе Джека Руби и тогда же познакомилась с Ли Харви Освальдом. Роуз Черэми не только была свидетельницей поездки в Даллас участников покушения на Кеннеди, но и знала о том, что Руби и Освальд были знакомы. Она сказала, что эти двое поддерживали близкие отношения «не один год»{1231}. Ее показания, если бы их услышали, вступили бы в противоречие с утверждениями Комиссии Уоррена, что Руби и Освальд были убийцами-одиночками и никогда не встречались.

После того, как и далласские, и федеральные следственные органы отказались допрашивать Роуз Черэми, главный таможенный инспектор отпустил ее, и она исчезла.

4 сентября 1965 г. в 3:00 тело Роуз Черэми было обнаружено на шоссе 155, в 2,5 км к востоку от города Биг-Сэнди (Техас). Согласно полицейскому отчету, Черэми попала под машину{1232}. Водитель машины, Джерри Дон Мур рассказал, что ехал из Биг-Сэнди домой в Тайлер. Вдруг по центру дороги он увидел выставленные в ряд три или четыре чемодана. Джеймс Диюджинио в своей книге об убийстве Кеннеди приводит рассказ Мура: «Он резко свернул вправо, чтобы избежать столкновения [с чемоданами]. Перед ним лицом вниз лежало тело женщины, под углом 90? к дороге, головой в сторону дороги. Мур изо всех сил нажал на тормоза»{1233}.

Дознаватель Дж. Эндрюс утверждал, будто Мур сказал, что «хотя он пытался избежать наезда, он переехал ее по верхней части головы, нанеся смертельные травмы»{1234}. Мур, напротив, заявил под присягой, что не сбивал Черэми{1235}. Он затормозил в нескольких сантиметрах от нее, подобрал и отвез ее к ближайшему доктору в Биг-Сэнди. Оттуда ее на скорой помощи доставили в больницу в Глейдуотере, где констатировали смерть до прибытия скорой помощи. Хотя у Эндрюса не было уверенности в отношении того, что произошло с Черэми, «вследствие того, что родственники жертвы не обращались с просьбой о расследовании, он закрыл дело, признав ее смерть несчастным случаем»{1236}.

Но как Роуз Черэми оказалась лежащей на шоссе 155 в 3:00 возле чемоданов, которые, как представляется, были поставлены так, чтобы приближающийся автомобиль свернул в ее сторону?

Черэми могли убить выстрелом в голову до того, как Джерри Дон Мур нашел ее на дороге. В медицинской карте глейдуотерской больницы упоминается «глубокая точечная звездчатая» рана на лбу справа. Д-р Чарльз Креншоу дал следующий комментарий в своей книге «Джон Кеннеди: заговор молчания» (JFK: Conspiracy of Silence): «Судя по описанию раны на лбу Черэми, она, согласно учебникам по медицине, могла возникнуть в случае выстрела в упор, т. е. когда ствол приставляется вплотную к телу жертвы и производится выстрел. Такие раны особенно характерны для выстрела в голову…»{1237}

Согласно компетентным органам, результаты вскрытия Черэми «не найдены»{1238}. Из-за оставшихся без ответов вопросов о смерти Черэми окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон хотел произвести эксгумацию тела. Власти Техаса отказали Гаррисону в содействии{1239}.

Даже после смерти Роуз Черэми продолжала служить источником информации об убийстве Джона Кеннеди. В 1967 г. полиция штата Луизиана назначила лейтенанта Фрэнсиса Фруге в помощники Джиму Гаррисону при расследовании убийства Джона Кеннеди. Фруге допросил владельца бара Silver Slipper Lounge, откуда 20 ноября 1963 г. Черэми вышвырнули под колеса. Мак Мэньюэл по-прежнему был владельцем Silver Slipper – известного публичного дома.

Мэньюэл хорошо запомнил ночь в Silver Slipper, когда двое парней и Роуз Черэми устроили потасовку. Мэньюэл сказал, что по приезде они хорошо выпили. Черэми «похоже, была уже под кайфом, когда приехала. Она начала скандалить. Один из парней дал ей пару затрещин и вышвырнул на улицу»{1240}.

Мэньюэл сказал Фруге, что сразу же узнал двух парней, которые вместе с Черэми вошли в Silver Slipper. Еще бы он их не узнал – он с ними работал. Он сказал, что они были «сутенерами, которые раньше бывали у меня, они привозили проституток из Флориды и отвозили их обратно»{1241}.

Лейтенант Фруге привез с собой пачку фотографий из окружной прокуратуры Нового Орлеана. На этих фотографиях Мак Мэньюэл опознал двух своих деловых партнеров. Как оказалось, круг их интересов не ограничивался организованной проституцией. Мужчинами, которых он опознал как спутников Роуз Черэми, были Серхио Аркача Смит и Эмилио Сантана – антикастровские кубинские эмигранты, работавшие на ЦРУ{1242}.

На допросе в кабинете Джима Гаррисона Эмилио Сантана подтвердил, что ЦРУ завербовало его 27 августа 1962 г., вечером того же дня, когда он из родной Кубы прибыл в Майами{1243}. Сантана сразу был нанят ЦРУ как член команды ходившего на Кубу катера, доставлявшего оружие и электронное оборудование для диверсионной деятельности под руководством ЦРУ. По его словам, он работал на ЦРУ в 1962 и 1963 гг.{1244} Кубинский рыбак, он прекрасно знал прибрежную зону, что делало его ценным лоцманом для проводки катеров, которые нелегально переправляли оперативников ЦРУ на Кубу и обратно{1245}. Он признался, что во время Карибского ракетного кризиса был лоцманом на катере с командой ЦРУ на борту, который в течение 20 дней нес вахту у берегов Кубы{1246}. Катер Сантаны должен был доставить один из десантных отрядов, который организатор спецопераций ЦРУ Уильям Харви отправил на Кубу в разгар Карибского ракетного кризиса, чем вызвал ярость Роберта Кеннеди, увидевшего в этом тайно организованную ЦРУ провокацию ядерной войны{1247}. Тогдашний отказ президента Кеннеди нападать на Кубу (как случилось и в заливе Свиней), а также его обещание Хрущеву не делать этого, разрядившее кризис, в свою очередь, вызвало гнев в ЦРУ, протянувшего свои щупальца в среду эмигрантов, куда входил и Эмилио Сантана.

По версии ЦРУ, работа Сантаны на Управление носила более скромный характер. Во время своего расследования Джим Гаррисон обнаружил документ ЦРУ, указывавший на то, что фактически Управление наняло его в октябре 1962 г., т. е. во время Карибского ракетного кризиса. В документе говорилось, что Управление расторгло контракт с Сантаной после его участия в операции по проникновению [на Кубу] в мае 1963 г.{1248}

Серхио Аркача Смит, которого Мак Мэньюал опознал как второго попутчика Роуз Черэми, играл более заметную роль в антикастровской агентурной сети ЦРУ. До свержения Батисты Серхио Аркача Смит был видным кубинским дипломатом. В своем резюме Аркача указал, что работал кубинским консулом в Мадриде, Риме, Мехико и Бомбее (последний пост при Батисте){1249}. Оставив дипломатическую службу, Аркача занялся коммерцией в Латинской Америке и к 1959 г. преуспел настолько, что завел собственную фабрику в Каракасе{1250}. В Венесуэле он стал активным членом антикастровской группы, и, вполне возможно, тогда и началась его связь с ЦРУ. 29 июня 1960 г. он был арестован властями Венесуэлы по обвинению в заговоре с целью убийства венесуэльского президента Эрнесто Бетанкура{1251}. Его освободили 14 июля 1960 г.{1252} Американское посольство тут же помогло ему вместе с семьей получить гостевые визы, чтобы они смогли выехать из Венесуэлы{1253}.

После приезда в США Аркача Смит представлял Новый Орлеан в организации «Кубинский революционно-демократический фронт» (FRD), работу которой, как следует из документов ЦРУ, «организовало и финансировало Управление»{1254}. Как отмечало ЦРУ, FRD «был прикрытием для комплектования Бригады 2506, предназначенной для вторжения [в залив Свиней]»{1255}. При проверке на полиграфе в 1967 г. Аркача признал, что они с Дэвидом Ферри в период работы на ЦРУ «помогали обучать участников вторжения в залив Свиней обращению с винтовками М-1»{1256}. После роспуска FRD Аркача создал новоорлеанское отделение Кубинского революционного совета{1257} – кубинского «правительства в изгнании», организованного ЦРУ{1258}.

Гай Банистер, детектив и бывший агент ФБР, который летом 1963 г. курировал Освальда в Новом Орлеане, также плотно работал с Аркачей Смитом в 1961–1962 гг. Банистер помог создать организацию по сбору средств для возглавляемого Смитом отделения Кубинского революционного совета{1259}. В Новом Орлеане офисы Банистера и Смита находились в одном здании – Balter Building{1260}. В начале 1962 г. они одновременно переехали в Newman Building по адресу Кэмп-стрит, 544{1261} – тому самому адресу, который был указан на некоторых листовках, распространяемых Освальдом от имени Комитета за справедливость для Кубы, когда 9 августа 1963 г. его арестовали в Новом Орлеане за нарушение общественного порядка{1262}. По словам Ричарда Рольфе, занимавшегося в Новом Орлеане связями Аркачи с прессой, Аркача откровенно рассказал ему, что работает на ЦРУ, которое при людях всегда называл «госдепартаментом»{1263}.

Серхио Аркачу Смита также видели с Ли Харви Освальдом. Дэвид Льюис, ранее работавший на Гая Банистера, сообщил окружной прокуратуре Нового Орлеана, что в конце лета 1963 г. в Новом Орлеане он был свидетелем встречи в ресторане Mancuso Серхио Аркачи Смита, Ли Харви Освальда и человека по имени Карлос, фамилии которого Льюис не знал (это мог быть Карлос Кирога, общий приятель Аркачи и Освальда){1264}. Льюис сказал, что Аркача, Освальд и Карлос «участвовали в каком-то деле, которое имело отношение к Кубе», и что Аркача «похоже, был у них боссом»{1265}.

Как мы уже знаем, двойной агент ЦРУ Ричард Кейс Нагелл называл Аркачей одного из участников – наряду с Анхелем и Освальдом – встречи в августе 1963 г., на которой обсуждалось планируемое убийство Кеннеди{1266}. В заговоре с целью покушения не раз всплывало имя Аркача, и это был Серхио Аркача Смит{1267}.

Опознание Маком Мэньюэлом Серхио Аркачи Смита как одного из спутников Роуз Черэми, который, по ее словам, сказал, что они едут в Даллас и готовятся убить Кеннеди, является еще одним свидетельством активного участия ЦРУ в покушении. У Серхио Аркачи Смита, в частности, были обширные связи в ЦРУ, в том числе рабочие отношения с Гаем Банистером, Дэвидом Ферри и Ли Харви Освальдом. Утверждая, что она работала на Джека Руби, Роуз Черэми также показала, что Руби и человек, которого она опознала как Ли Освальда, хорошо знали друг друга. Роуз Черэми жила и умерла как свидетельница неизъяснимого.

Рискуя своим политическим будущим (и жизнью), Джон Кеннеди продолжал вести тайный диалог, направленный на сближение с Фиделем Кастро.

В Белом доме американский дипломат Уильям Эттвуд информировал 5 ноября 1963 г. советника по национальной безопасности Макджорджа Банди о положительной реакции премьера Кастро на закулисные контакты в ООН между Эттвудом, заместителем посла США Эдлаем Стивенсоном и кубинским послом Карлосом Лечугой. Правая рука Кастро, Рене Вальехо в телефонном разговоре с посредником Лизой Ховард сказал, что кубинский лидер готов вести переговоры с представителем Кеннеди «в любое время и понимает важность конфиденциальности для всех заинтересованных лиц»{1268}. Воодушевленный Кастро предложил для форсирования процесса послать за Эттвудом самолет в Мексику. Эттвуда доставили бы на частный кубинский аэропорт, где он мог бы конфиденциально поговорить с Кастро, и затем немедленно отправили бы обратно{1269}.

«Таким образом, – выразил надежду Кастро, – не будет риска, что его [Эттвуда] узнают в гаванском аэропорту»{1270}.

Банди после встречи с Эттвудом передал Кеннеди конкретное предложение Кастро. К счастью для истории, Кеннеди нажал на кнопку под рабочим столом для записи беседы со своим советником по национальной безопасности{1271}.

Банди рассказал президенту о сделанном Эттвуду предложении Кастро «перейти на полную конфиденциальность и начать переговоры с Фиделем о возможностях и условиях, на которых он был бы заинтересован изменить отношения с Соединенными Штатами».

Кеннеди спросил, «может ли Эттвуд съездить туда и обратно в обстановке строгой секретности?»

Банди изложил план Кастро по организации встречи, отметив, что близкая связь Эттвуда с президентом может вызвать подозрения, но добавил, что у Эттвуда, как представителя президента, было бы преимущество – он был знаком с Кастро, поскольку встречался с ним на Кубе в конце 1950-х гг.

Кеннеди сказал: «Нам придется объяснять, с какой целью там был Эттвуд. Можем ли мы вывести Эттвуда из состава [государственных] служащих… до его отъезда?»

В этот момент внимание Кеннеди и Банди отвлекло известие о том, что русские задержали британский конвой, следовавший в Западный Берлин. Когда они вернулись к теме, президент повторил: «Думаю, нам следует убрать его [Эттвуда] из списочного состава сотрудников, иначе возникнут большие проблемы».

Оба согласились. Поскольку существовал риск, что пресса может разузнать о встрече Эттвуда и Кастро, Эттвуду следует официально выйти из правительства. Эттвуд, который до дипломатической карьеры был журналистом, должен выполнить свою секретную миссию «как корреспондент»{1272}.

Кеннеди знал, что самую большую угрозу для политически взрывоопасной встречи представляет не пресса, а ЦРУ. Однако ЦРУ уже было в курсе – и делилось информацией. Как потом выяснила кубинская разведка, ЦРУ не только с самого начала внимательно следило за инициированными Кеннеди тайными контактами с Кастро – этого следовало ожидать – но и сообщило о связи Кеннеди и Кастро своей агентуре в кубинской эмигрантской среде в Майами, что вызвало взрыв негодования у эмигрантов, настроенных против Кеннеди со времени операции в заливе Свиней{1273}. От Лэнгли до Майами президента Кеннеди, стремящегося ослабить напряженность отношений с Фиделем Кастро, отныне считали предателем дела борьбы с коммунизмом.

Делая важнейший шаг к проведению тайных переговоров с Кастро, в последнюю неделю своей жизни президент Кеннеди передал кубинскому лидеру обнадеживающее послание. Послание прозвучало 18 ноября, в выступлении Кеннеди в Межамериканской ассоциации печати. Уильям Эттвуд рассказал, что Артур Шлезингер – младший, который был одним из авторов этой речи Кеннеди, говорил ему, что речь «должна была помочь мне донести до Кастро, что нормализация отношений возможна при условии отказа Кубы от выполнения работы Кремля в Латинской Америке (например, не будет пытаться саботировать – тщетно, как оказалось впоследствии – предстоящие выборы в Венесуэле)»{1274}.

В своей речи 18 ноября президент впервые подчеркнул, что союз ради прогресса «не диктует другим народам, как организовать свою экономическую жизнь. Каждая нация имеет право создавать собственные экономические институты согласно собственным национальным нуждам и желаниям»{1275}.

Кеннеди и бросал Кастро вызов, и давал ему обещание. Он сказал, что «кучка заговорщиков» сделала «Кубу заложницей иностранного империализма, инструментом для реализации чужой политики, орудием продиктованных внешними силами диверсионных действий в других латиноамериканских республиках. Это единственное, что нас разделяет. Пока это имеет место, мы ничего не сможем сделать. В противном случае все станет возможным. Когда препятствие будет устранено, мы сможем сотрудничать с кубинским народом во имя достижения тех прогрессивных целей, которые за последние несколько лет вселили в него надежды и снискали сочувствие многих людей по всему полушарию»{1276}.

В своем последнем послании Фиделю Кеннеди обещал, что если тот прекратит тайные операции Кубы в поддержку советской политики в Латинской Америке, то «все станет возможным» между Соединенными Штатами и Кубой. В тот день, когда он дал это обещание – 18 ноября, – его представитель Эттвуд сделал следующий шаг к разрядке напряженности: он по телефону договорился с Вальехо (Кастро слушал по другой линии) о согласовании повестки для диалога Кеннеди и Кастро{1277}. Эттвуд сообщил, что когда он на следующий день доложил о звонке в Белый дом, Банди сказал ему: «…Теперь, когда вопросы для обсуждения согласованы, президент захочет встретиться со мной и решить, что говорить Кастро. [Банди] сказал, что президент совершит короткую поездку в Даллас, а дальше планирует работать в Вашингтоне»{1278}. Сразу по возвращении из Далласа Кеннеди намеревался приступить к разработке конкретных элементов диалога с Кастро.

Однако ЦРУ было полно решимости как дезавуировать то, что Джон Кеннеди уже успел сказать, так и гарантировать, что он больше никогда ничего не скажет. Управление немедленно начало распространять свою интерпретацию речи Кеннеди 18 ноября, одновременно направив усилия на убийство и Кеннеди, и Кастро.

В начале сентября ЦРУ приступило к организации очередного покушения на Кастро. На этот раз конечной целью заговора было обвинение Роберта Кеннеди в убийстве собственного брата. ЦРУ планировало задействовать Роландо Кубелу[70], своего ключевого тайного агента на Кубе, известного под оперативным псевдонимом AM/LASH. Роландо Кубела был не рядовым агентом, а кубинским политическим деятелем, которому доверял сам Фидель Кастро. Во время кубинской революции Кубела сражался плечом к плечу с Кастро. Впоследствии он занимал различные посты в революционном правительстве, но разочаровался в альянсе Кастро с Советским Союзом. В 1961 г. его завербовало ЦРУ, возлагавшее большие надежды на столь ценного агента, имевшего, ко всему прочему, опыт политических убийств (в 1959 г. Кубела застрелил руководителя военной разведки Батисты{1279}). Таким образом, заговор ЦРУ с участием Кубелы имел, как выразился Кастро спустя годы, «большие шансы на успех, поскольку этот человек был из нашего окружения»{1280}.

Роландо Кубела встречался 29 октября 1963 г. на конспиративной квартире ЦРУ в Париже с Десмондом Фицджеральдом, начальником отдела специальных операций ЦРУ. В одной из самых дерзких попыток ЦРУ уничтожить обоих братьев Кеннеди Фицджеральд под вымышленным именем изображал американского сенатора, представлявшего генерального прокурора Роберта Кеннеди{1281}. После сверхсекретного Отчета генерального инспектора ЦРУ Комиссия Черча обнаружила, что заместитель директора по планированию Ричард Хелмс «дал согласие, чтобы Фицджеральд позиционировал себя в качестве личного представителя генерального прокурора Роберта Кеннеди»{1282}. Во внутреннем докладе ЦРУ деликатно было отмечено, что Хелмс также решил «не обращаться к Роберту Кеннеди за разрешением, чтобы Фицджеральд говорил от его имени»{1283}. План сработал – Кубела поверил, что представитель генерального прокурора поручил ему убить Кастро. Затем Фицджеральд специально для Кубелы заказал в оперативном отделе управления медицинских служб ЦРУ ручку с ядом: «шариковую ручку со встроенным тонким шприцем… настолько тонким, что жертва даже не почувствует укола»{1284}.

Согласно Отчету генерального инспектора, 22 ноября, «вероятно, в тот самый момент, когда застрелили президента Кеннеди, сотрудник ЦРУ встречался в Париже с кубинским агентом, чтобы передать ему орудие убийства для покушения на Кастро»{1285} – снова выступая от имени генерального прокурора Роберта Кеннеди. Как обнаружила Комиссия Черча, куратор Кубелы из ЦРУ сообщил ему, что Десмонд Фицджеральд, которого Кубела знал как «представителя Роберта Кеннеди», помог написать речь президента, которую тот произнес в Майами 18 ноября. Кубеле было сказано, «что слова про “кучку заговорщиков” означали зеленый свет для свержения Кастро»{1286}.

ЦРУ, извратив смысл речи Кеннеди, чтобы мотивировать своего наемного убийцу, запустило дезинформацию, которую будет распространять десятилетиями: в Майами президент имел в виду поощрение убийства, а не стремление к диалогу. Следующий прием ЦРУ – использование Кубелы для покушения на Кастро от имени Роберта Кеннеди – подвел фундамент под не раз повторявшееся утверждение, что Кастро в попытке отвести угрозу своей жизни заказал убийство Джона Кеннеди – и значит, Роберт Кеннеди спровоцировал убийство брата.

Когда спустя годы Артур Шлезингер – младший узнал, что ЦРУ извратило – с установкой на убийство – речь президента, написанную с его помощью, он прокомментировал это так: «Очевидно, что эти слова были явно направлены против связей Кастро за пределами региона и давали понять, если оборвать эти связи, нормализация отношений станет возможной; короче говоря, они предназначались для помощи Эттвуду [наладить диалог с Кастро], а не Фицджеральду [чтобы убить его]. Именно это имел в виду главный автор речи Ричард Гудвин»{1287}.

О смысле своей речи в Майами президент Кеннеди сразу сказал своему спичрайтеру Теодору Соренсену. Аудиторией будет Межамериканская ассоциация печати, известная Соренсену, как «весьма жесткая антикастровская группа»{1288}. Впрочем, Кеннеди сказал Соренсену, что имеет в виду и другую аудиторию: Фиделя Кастро. Впоследствии Соренсен говорил, что президент конкретно хотел такую «речь, которая откроет дверь кубинскому лидеру»{1289}.

Фидель Кастро именно так и понял слова Кеннеди – дверь открыта.

В речи, произнесенной на Кубе 23 ноября 1963 г., на другой день после смерти Кеннеди, Кастро уделил особое внимание речи Кеннеди 18 ноября в Майами, признав, что это было приглашение к сближению с ним, и оно стало угрозой для тех, кто выступал против сближения государств. Цитируя сообщения информационных агентств, он отметил враждебную реакцию эмигрантского сообщества на речь Кеннеди:

«Вот телеграммы: “Майами, Флорида: Сегодня вечером кубинские эмигранты напрасно ждали, что президент Кеннеди твердо пообещает принять энергичные меры против коммунистического режима Фиделя Кастро”.

Они пишут: “Сегодня вечером они напрасно ждали, что президент Кеннеди твердо пообещает принять энергичные меры” …Многие собрались в помещениях революционных организаций и своих домах, чтобы послушать президента Кеннеди по радио… Они слышали, как президент сказал: “Мы должны также использовать каждый имеющийся в нашем распоряжении ресурс, чтобы предотвратить появление еще одной Кубы в этом полушарии”{1290}. Другими словами, они не приняли слова “предотвратить появление еще одной Кубы в этом полушарии”, потому что увидели в них мысль о признании одной – нашей Кубы. Многие эмигранты надеялись услышать более решительные заявления по поводу освобождения Кубы от коммунизма…»{1291}

Как и эмигранты, Кастро сразу понял смысл тщательно сформулированной фразы «предотвратить появление еще одной Кубы в этом полушарии» (выделено автором). Слова, вызвавшие злобу у эмигрантов, дали Кастро надежду – надежду на диалог с противником и мир. Он продолжил комментировать сообщения печати о речи президента:

«“Майами-Бич: издатели и редакторы латиноамериканской газеты в ответ на речь, которую президент Кеннеди произнес сегодня вечером, …пишут, что он не занял достаточно сильной позиции против коммунистического режима Фиделя Кастро”.

[В другой газете говорится: ] “Теперь Кеннеди отказывается дать возможность кубинским эмигрантам наносить удары по Кубе с территории США и фактически использует военно-воздушные и военно-морские силы США для сохранения власти Кастро”. …Иначе говоря, они обвиняют Кеннеди в использовании авиации и флота для поддержки Кастро.

…Агентство UPI переполнено информацией как никогда, причем они выбирают всю критику Кеннеди в связи с его политикой по отношению к Кубе…

Как все-таки странно, что покушение на президента Кеннеди произошло как раз тогда, когда сложилось единодушное мнение против некоторых аспектов его политики. Все это очень странно»{1292}.

Кастро также прокомментировал странность сообщений информационных агентств днем раньше: убийца, Ли Харви Освальд, был установлен почти мгновенно. Он блестяще сформулировал 23 ноября 1963 г. логичные вопросы в отношении Освальда, которые тогда (как, впрочем, и по сей день) так и не задала американская пресса.

«Как может человек, заявивший, что раскроет военные секреты [как Освальд обещал Советскому Союзу], вернуться в Соединенные Штаты и не оказаться в тюрьме?..

Как странно, что этот бывший морской пехотинец отправляется в Советский Союз и пытается получить советское гражданство и что Советы отказываются принять его, а он заявляет в американском посольстве, что намерен раскрыть Советскому Союзу все секреты, которые узнал за время службы в американской армии, и что, несмотря на это заявление, его возвращение оплачивается правительством США… Он возвращается в Техас и находит работу. Все это очень странно!»{1293}

Фидель Кастро увидел на Ли Харви Освальде огромные буквы «ЦРУ». Для человека, хорошо знакомого с заговорами ЦРУ, каким был Фидель Кастро, далласская ловушка была очевидна. Вечером накануне того дня, когда Освальда заставили замолчать навсегда, Кастро задавал вопросы, из которых становилось понятно, что за Освальдом стоял неизъяснимый источник преступной силы:

«Кто же мог быть заинтересован в этом убийстве? Мог ли это быть настоящий левак, фанатик, появившийся в тот момент, когда напряженность ослабла, когда маккартизм остался в прошлом или, по крайней мере, стал более умеренным, когда был подписан договор о запрете ядерных испытаний, когда произносились [президентские] речи, которые расцениваются как мягкотелые в отношении Кубы»{1294}.

В будущем Фидель Кастро сделает вывод, что Хрущев и Кеннеди нашли правильный путь выхода из ракетного кризиса, хотя сам он был не согласен с ними. Он честно признается, что в то время был слишком слеп, чтобы увидеть возможность мирного урегулирования. В интервью 1975 г. он признал, что был «чрезвычайно раздражен» тем, как достигли разрешения кризиса, поскольку Куба оставалась беззащитной перед вторжением США. «Но если посмотреть на вещи реалистично, – добавил он, – и вспомнить историю, то станет ясно, что наша позиция была неверной»{1295}. По размышлении Кастро пришел к выводу, что «история доказала, что советская позиция [вывод ракет в обмен на обещание о ненападении] была правильной» и что данное Кеннеди «обещание не вторгаться на Кубу оказалось нерушимым, и все об этом знают. Такова правда»{1296}. Преемники Кеннеди в Белом доме сдержали это обещание, хотя и не оказывали поддержки Кеннеди в то время, когда он начинал переговоры с Кастро.

Кастро видел, как менялся Кеннеди-президент: «Мое представление о Кеннеди и его характере сложилось на основе различных поступков, различных подходов в те годы, когда он занимал пост президента. Мы не должны забывать речь, которую он произнес в Американском университете за несколько месяцев до смерти, где признавал определенные истины и выступал за мир и разрядку напряженности. Это была очень смелая речь, и в ней учитывался ряд международных реалий… Таким был Кеннеди спустя два года после избрания президентом – Кеннеди, который верил, что его переизберут, Кеннеди, который осмеливался принимать решения – дерзкие решения…

Одна из черт характера Кеннеди – мужество. Он был отважным человеком. Человеком, способным принять решение несмотря ни на что, человеком, способным пересмотреть политику, потому что имел мужество так поступить»{1297}.

Беседуя с членами Конгресса, которые посетили Кубу с визитом в 1978 г., Кастро сказал о бывшем противнике следующее: «Могу вас уверить, что к моменту убийства Кеннеди он менял свою политику по отношению к Кубе… В известной мере для нас было большой честью иметь такого соперника… Он был выдающимся человеком»{1298}.

Примерно в 11:00 в пятницу, 22 ноября 1963 г., Джулия Энн Мерсер, 23-летняя сотрудница далласской компании Automat Distributors, въехала на Дили-плаза. До проезда президентского кортежа оставалось полтора часа. Пока машина стояла в пробке, вызванной интенсивным движением по участку, который скоро станет «зоной поражения», внимание Мерсер привлек зеленый пикап, припаркованный на обочине справа от нее.

На глазах у Мерсер мужчина вышел из машины, обошел пикап и достал из кузова ружейный чехол, завернутый в бумагу. Мужчина с предметом, который явно был винтовкой, стал подниматься по засеянной газонной травой насыпи, которая вскоре станет известна как «травяной холм»{1299}.

Мерсер посмотрела на мост, образовывавший арку над улицей перед ее машиной. На мосту рядом с мотоциклом стояли и разговаривали трое полицейских. Мерсер удивило, что поднимающийся на холм мужчина с винтовкой не вызвал у них интереса.

Мерсер проехала немного вперед, ее машина теперь стояла вровень с пикапом, и она могла рассмотреть второго мужчину, который сидел за рулем. Водитель повернул голову и посмотрел прямо в глаза Мерсер. У него было круглое лицо. Он отвернулся, затем снова посмотрел на девушку. Их глаза встретились. Через два дня Мерсер увидела по телевизору убийство Ли Харви Освальда и узнала в стрелявшем водителя пикапа{1300}.

Выехав с Дили-плаза, Мерсер остановилась у любимого ресторана, чтобы перекусить. Там она встретила друзей и рассказала им о человеке с винтовкой, которого видела поднимающимся по насыпи. Она предположила, что это был агент Секретной службы. «Секретная служба не такая уж секретная», – сказала она{1301}.

По дороге из ресторана на работу Мерсер притормозила полицейская машина. Двое полицейских, которые случайно услышали ее рассказ в ресторане, сказали, что ее необходимо допросить в участке. Президент Кеннеди был застрелен на Дили-плаза, там, где она видела человека с винтовкой{1302}.

В течение нескольких часов в тот день и на следующий полиция Далласа и ФБР допрашивали Джулию Энн Мерсер. Через четыре года она увидела записи своих показаний и не поверила глазам.

В январе 1968 г., когда Джим Гаррисон проводил свое расследование убийства Кеннеди, муж Джулии Энн Мерсер позвонил Гаррисону и сказал, что они с женой сейчас находятся в Новом Орлеане и хотели бы поговорить с ним. Гаррисон встретился с супругами в их номере отеля. Как он писал, это была «очень впечатляющая пара. Он – мужчина средних лет, солидный, республиканец, член Конгресса от штата Иллинойс. Столь же приятное впечатление производила его жена, умная, со вкусом одетая – тот тип свидетеля, которого любой юрист будет счастлив представить присяжным на своей стороне»{1303}.

Гаррисон показал Мерсер распечатки ее показаний, которые Комиссия Уоррена включила в список вещественных доказательств. Внимательно читая, Мерсер качала головой.

«Все, что я им говорила, тут переиначено, – сказала она. – Они написали прямо противоположное тому, что я говорила»{1304}.

Она рассказала, что в субботу, 23 ноября, на следующий день после убийства президента, агенты ФБР предъявляли ей для опознания разные фотографии. Она выбрала четыре фотографии мужчин, выглядевших как водитель зеленого пикапа. Когда одну из фотографий перевернули, она прочла на обороте «Джек Руби»{1305}.

Мерсер сказала Гаррисону: «У меня не было сомнений насчет того, как выглядел водитель. Я не знаю, были ли на остальных трех фотографиях мужчины, похожие на Руби, или это были другие фотографии Джека Руби. Но они определенно предъявили мне фото Джека Руби и я определенно указала на него как на человека, который выглядел как водитель»{1306}.

Мерсер опознала Джека Руби за день до того, как Руби застрелил Освальда. Если бы ее свидетельские показания о том, что она видела, как Руби привез человека с винтовкой к травяному холму, стали достоянием гласности, это породило бы серьезную проблему для правительства, доказывавшего, что никакого заговора не было. Стоит ли удивляться, что, по версии ФБР, «Мерсер не смогла опознать водителя ни на одной из предъявленных ей фотографий»{1307}.

Джулия Энн Мерсер написала на принадлежавшей Гаррисону копии отчета ФБР, что опознала Руби на фотографии. Она добавила: «Я снова узнала Джека Руби, когда увидела, как он стреляет в Освальда, и сказала родственникам, вместе с которыми смотрела телевизор: “Это был тот мужчина, которого я видела в пикапе”»{1308}.

Увидев по телевизору, как Руби убивает Освальда, Мерсер сообщила в ФБР, что снова опознала в Руби водителя пикапа{1309}. В отчете ФБР об этом не сказано. Согласно отчету, Мерсер вообще не опознала Руби, не говоря уже о том, что опознала его во второй раз. В отчете ФБР утверждалось только, что ей предъявили фотографию Руби (без уточнений, что это произошло за день до того, как Руби застрелил Освальда). ФБР снова утверждало, что «она не смогла опознать в нем того человека [который вел пикап]»{1310}.

Показав Гаррисону это место, она рассмеялась и сказала: «Он был всего в нескольких футах от меня [на Дили-плаза]. Как я могла не узнать Джека Руби, когда я увидела по телевизору, как он стреляет в Освальда?»{1311}

По версии ФБР и управления шерифа Далласа, Мерсер не только не опознала в Руби водителя пикапа: ФБР и полиция также утверждали, что Мерсер сказала, что на борту пикапа черными буквами было написано «Кондиционеры»{1312}. Мерсер сказала Гаррисону, что говорила прямо противоположное: «Каждый раз, когда меня опрашивали – в том числе дважды в ФБР, – я четко заявляла, что никаких надписей на пикапе не было»{1313}.

Дезинформирующее утверждение ФБР и управления шерифа о надписи «Кондиционеры» на борту машины привело к бессмысленной возне. Агенты ФБР перерыли весь Даллас в тщательных, но бессмысленных поисках водителя такого пикапа{1314}.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что правительство не только извратило показания Джулии Энн Мерсер, но и подделало ее подпись.

Показания, данные в управлении шерифа, были подписаны «Julia Ann Mercer» и заверены нотариально. Однако в присутствии Гаррисона Мерсер поставила свою подпись под письменными исправлениями, которые только что внесла в показания – подпись отличалась от той, которую кто-то от ее имени поставил в оригинальном документе{1315}.

Мерсер заявила: «Ни одна из подписей на двух страницах этих показаний под присягой не сделана мной, хотя почерк подделан очень хорошо (за исключением написания заглавной A в моем втором имени, Ann. Я всегда пишу A с заостренной верхушкой, а тот, кто расписался за меня на этих двух страницах, оба раза писал A со скругленной верхушкой).

Кроме того, я вижу, что в качестве публичного нотариуса, заверившего якобы мои показания словами “подписано под присягой в моем присутствии”, здесь указано женское имя. Это тоже неправда». Мерсер сказала, что никаких женщин, кроме нее, во время допросов не было{1316}.

Джулия Энн Мерсер с начала расследования убийства Джона Кеннеди была одним из ключевых свидетелей. Правительство это знало. Знала это и Мерсер. Поэтому найти ее в течение десятков лет было практически невозможно.

Джим Гаррисон, «зная о внезапных смертях некоторых свидетелей, которые, похоже, видели слишком много для того, чтобы остаться в живых»{1317}, подумал, что Мерсер стоило бы подписать свое новоорлеанское свидетельство девичьей фамилией, как она сделала в Далласе. Она последовала его совету и таким образом стала недосягаемой. Тем не менее из-за того, что показания Мерсер носили критически важный характер, в конце 1970-х гг. Гаррисон предложил разыскать ее для Комитета по расследованию убийств, «если Комитет намеревается вызвать ее в качестве свидетеля и гарантирует мне, что для ее защиты будут предприняты серьезные усилия»{1318}. Ответа на свое предложение он так и не получил. Позднее Гаррисон прочел в опубликованном отчете Комитета по расследованию убийств, что он информировал Комитет о «заявлении», сделанном Джулией Энн Мерсер, но «Комитет не имел возможности установить местонахождение миссис Мерсер»{1319}.

Когда я читал решительные заявления Джулии Энн Мерсер, опровергавшие ложь правительства, мне иногда казалось, что я ее хорошо знаю. Конечно, мы не встречались. Но однажды я разговаривал с человеком, который ее знал, – с ее падчерицей. По ее словам, Джулия Энн Мерсер была «очень энергичной, очень прямодушной и очень целеустремленной»{1320} – как раз такой я ее себе и представлял. Падчерица Джулии ясно дала понять, что ее мачеха знала, что такое запугивание свидетелей, и предпочла скрыться от внимания общественности. С 1983 г., когда Мерсер дала интервью писателю Генри Херту{1321}, она остается в тени и хранит анонимность.

С того самого дня 22 ноября 1963 г., когда Джулия Энн Мерсер застряла в пробке рядом с травяным холмом, эта очень энергичная, очень прямодушная и очень целеустремленная женщина хотела узнать и рассказать правду. В глаза некоторых это сделало ее очень опасным человеком. Жизнь Джулии Энн Мерсер оказалось под угрозой. И все же она никогда не отказывалась от своих показаний и не пошла на компромисс.

Джулия Энн Мерсер подвела итог под неоднократными утверждениями правительства о том, что она не смогла опознать водителя пикапа, из кузова которого достали винтовку: «Это неправда. Я видела водителя очень четко. Я смотрела прямо ему в лицо, и он дважды посмотрел на меня. Это был Джек Руби»{1322}.

На совещании в Белом доме, проходившем во вторник 19 ноября (предпоследний вечер Кеннеди в Вашингтоне), президент сказал, что следующей весной собирается посетить Индонезию{1323}. Кеннеди наконец принял давнее приглашение президента Сукарно, харизматичного лидера развивающейся Индонезии. Сукарно пользовался в Вашингтоне дурной славой из-за своей антиамериканской риторики и воинствующего национализма третьего мира. Хотя Сукарно утверждал, что придерживается нейтралитета в холодной войне, американские аналитики считали его симпатизирующим Советскому Союзу. По крайней мере, он принимал военную помощь от Советов.

Тем не менее Кеннеди, который в Сенате прямо выказывал поддержку недавно получившим независимость странам третьего мира, в 1961 г. тепло встретил Сукарно в Белом доме. Сукарно, в свою очередь, надеялся принять Кеннеди в Индонезии. Когда в ноябре 1963 г. индонезийский лидер повторил свое приглашение, он сказал, что устроит президенту США «самый грандиозный прием, который когда-либо получал гость Индонезии»{1324}.

Непредвзятость Кеннеди по отношению к Сукарно и движению неприсоединения, которое тот представлял, снова вела к прямому конфликту президента и Центрального разведывательного управления. Заместитель директора ЦРУ по планированию Ричард Бисселл в марте 1961 г. писал советнику Кеннеди по национальной безопасности Макджорджу Банди:

«Растущая уязвимость Индонезии по отношению к коммунизму коренится как в отчетливой предвзятости Сукарно в мировой политике, так и в его внутренней политике… То, что его диктаторский режим может держаться до тех пор, пока он жив, представляется нам сутью проблемы с Индонезией»{1325}.

ЦРУ хотело смерти Сукарно и свертывания того, что оно называло «предвзятостью в мировой политике». Спустя много лет после выхода в отставку Ричард Бисселл по-прежнему оправдывал организованные ЦРУ политические убийства и в интервью отнес конголезского лидера Патриса Лумумбу и Сукарно к одной и той же категории расходных материалов: «Лумумба и Сукарно были двумя самым плохими людьми на государственной службе, о которых я когда-либо слышал. Это были бешеные псы… Я считал, что они представляют опасность для Соединенных Штатов»{1326}.

Заговоры с целью убийства таких людей, признал Бисселл, порой могут представлять «неверные решения», но только в тех случаях, когда они проваливаются. Он настаивал, что заговоры с целью убийства таких «бешеных псов» «не были чем-то безнравственным», и сожалел лишь о том, что некоторые заговоры ЦРУ провалились и стали достоянием гласности{1327}.

О заговоре ЦРУ против Сукарно стало известно при администрации Эйзенхауэра. Осенью 1956 г. Фрэнк Уиснер, тогдашний заместитель директора ЦРУ по планированию, сказал главе Дальневосточного отдела Управления: «Думаю, пора поджарить Сукарно пятки»{1328}. После этого Управление приложило руку к мятежу индонезийских военных в 1957–1958 гг., предоставило мятежникам оружие и даже использовало эскадрилью самолетов без опознавательных знаков для бомбардировки верных Сукарно войск{1329}. Тайное участие ЦРУ открылось после того, как один из летчиков, Аллен Поуп, сбросил бомбы на церковь и рыночную площадь, убив много мирных жителей. Поупа сбили и по имевшимся при нем документам идентифицировали как наемника ЦРУ{1330}. Четыре года спустя Сукарно помиловал приговоренного к смертной казни Поупа в ответ на личную просьбу Роберта Кеннеди, которую генеральный прокурор высказал во время своего визита в Индонезию. Роберт Кеннеди представлял своего брата, и таким образом его визит укрепил связь Сукарно с обоими Кеннеди.

В отличие от ЦРУ, президент Кеннеди хотел сотрудничать с Сукарно, а не ликвидировать его путем переворота или покушения. В 1961–1962 гг. президент выступал посредником в переговорах между Индонезией и ее бывшим колониальным хозяином, Нидерландами, когда назревала война между ними. Мирное разрешение индонезийско-голландского кризиса, которого Джон Кеннеди добился через ООН, позволило спорной территории Западного Ириана (Западная Новая Гвинея) перейти от Нидерландов под управление индонезийского правительства с предоставлением народу Западного Ириана возможности получить к 1969 г. независимость. В результате для ЦРУ Кеннеди оказался пособником врага. Как выразился Бисселл, «поддерживая притязания Индонезии на суверенитет над Западным Ирианом, мы можем непреднамеренно помочь укреплению режима, который по своей природе враждебен по отношению к США»{1331}.

Кеннеди, напротив, смотрел на ситуацию глазами Сукарно. Он сказал: «Учитывая такие вещи, как поддержка, которую ЦРУ оказывало в 1958 г. [антиправительственному] мятежу, частые антиамериканские высказывания Сукарно можно понять»{1332}.

Цитируя эти слова, советник президента отметил: «Эти слова каким-то образом дошли до Сукарно, который нашел подтверждение великодушию и пониманию, когда лично встретился с президентом»{1333}. Благодаря способности поставить себя на место несомненного идеологического противника Кеннеди смог признать правоту Сукарно, установить с ним отношения взаимного уважения и предотвратить назревавшую войну между Индонезией и Нидерландами.

Одновременно с дипломатическим улаживанием конфликта между Индонезией и Нидерландами президент противостоял заговорам ЦРУ против Сукарно, подписав меморандум по вопросам национальной безопасности (NSAM) 179 от 16 августа 1962 г. Адресуя NSAM 179 руководителям Госдепартамента, Министерства обороны, ЦРУ, Агентства международного развития и Информационного агентства Соединенных Штатов, Кеннеди предписывал им руководствоваться позитивным подходом к Индонезии:

Сейчас, когда перспективы мирного урегулирования спора из-за Западного Ириана стали реальными, я считаю целесообразным эффективное использование роли, сыгранной США в этом урегулировании, чтобы двигаться к новым и более тесным отношениям с Индонезией. Я полагаю, что с разрешением этой проблемы индонезийцы также захотят двигаться в этом направлении, и часто будут к нам обращаться.

Чтобы использовать эту возможность, прошу все соответствующие ведомства проанализировать свои программы по Индонезии и определить, какие дальнейшие меры могли бы быть полезными. Я имею в виду не только дипломатические инициативы, но и возможность расширения гражданских инициатив, военной помощи и программ экономической стабилизации и развития. Государственному департаменту поручается объединить все предложения соответствующих ведомств в план действий и представить его мне не позднее 15 сентября.

Джон Ф. Кеннеди{1334}

Как и в случае с недавно получившими независимость африканскими государствами, тайное недовольство, которое вызывала у ЦРУ готовность Кеннеди к тесным отношениям с Сукарно, имело корни более тривиальные, чем идеология холодной войны. Как и Конго, Индонезия была богата природными ресурсами. Их разработка позволила бы Индонезии занять третье или четвертое место в списке богатейших стран мира{1335}. Американские корпорации твердо решили эксплуатировать индонезийские ресурсы в своих собственных интересах, тогда как Сукарно стремился защитить богатства страны в интересах своего народа, экспроприировав все иностранные активы. Сейчас, когда благодаря дипломатическим усилиям Кеннеди голландцы ушли со сцены, Сукарно мог положить конец и контролю иностранцев над ресурсами Западного Ириана{1336}.

С точки зрения корпоративных прибылей и идеологии холодной войны было ясно, что Сукарно должен уйти. ЦРУ было полно решимости добиться этой цели, о чем Сукарно прекрасно знал. 4 ноября 1963 г. он сказал американскому послу Говарду Джонсу, что «получил доказательства существования планов ЦРУ по свержению его и его правительства»{1337}. Джонс написал в докладе Госдепартаменту: «Сукарно подтверждает свою уверенность в том, что президент Кеннеди и посол США не действуют против него, однако он знает по прошлому опыту, что ЦРУ часто принимало участие в операциях, о которых не было известно послу и, возможно, даже Белому дому»{1338}.

Вечером 19 ноября 1963 г., когда Кеннеди сказал, что готов принять приглашение Сукарно и посетить Индонезию будущей весной, он запустил процесс радикальных преобразований, который мог бы очень наглядно продемонстрировать поддержку Кеннеди национализма стран третьего мира. Но через три дня эти коренные изменения в политике правительства США кончились, не успев начаться. Судьба самого Сукарно фактически решилась в Далласе. Как покажут последовавшие события, главным фактором, обеспечивавшим жизнеспособность независимого правительства Сукарно в окружении враждебных сил, была личная поддержка президента Джона Кеннеди.

С самого начала убийцы президента контролировали место преступления, Дили-плаза. Когда очевидцы, не раздумывая, бросились на травяной холм, чтобы задержать стрелка, который, по всей видимости, находился за забором на вершине насыпи, они сразу столкнулись с людьми в штатском, назвавшимися агентами Секретной службы. Эти люди обеспечивали и прикрывали отход снайперов, а может быть, и сами были снайперами с удостоверениями Секретной службы.

Комиссия Уоррена фактически признает, что люди в штатском на травяном холме не могли быть агентами Секретной службы. В докладе Комиссии говорится, что агенты Секретной службы, «закрепленные за президентским кортежем, оставались на своих позициях во время поездки в больницу. Никто из них не оставался на Дили-плаза и никто не входил в здание Техасского школьного книгохранилища в момент выстрелов или сразу после выстрелов… Форрест Соррелс, специальный агент, исполнявший обязанности руководителя далласского отделения, первым из агентов Секретной службы вернулся на место покушения, примерно через 20 или 25 минут после того как прозвучали выстрелы»{1339}.

Мужчины на Дили-плаза, назвавшиеся агентами Секретной службы, сыграли важную роль в покушении. Однако при этом они сами стали частью улик – благодаря показаниям свидетелей, которыми пытались манипулировать.

Далласский полицейский Джо Маршалл Смит одним из первых бросился на травяной холм после выстрелов. В рапорте начальству он написал, что сразу почувствовал запах пороха{1340}. В показаниях Комиссии Уоррена он сообщил, что на парковке за забором столкнулся с мужчиной. «Я вытащил пистолет из кобуры, но подумал, что это глупо, ведь я даже не знаю, кого ищу, и убрал пистолет. Как только я это сделал, он показал мне удостоверение агента Секретной службы»{1341}.

«Агент Секретной службы» хорошо подготовился к тому, чтобы отбить у любого желание интересоваться, по какому праву он находится за забором в месте, откуда только что стреляли в президента. «Он увидел, что я иду с пистолетом, и сразу показал мне удостоверение», – сказал Смит{1342}.

«Этот мужчина, этот тип, – рассказывал Смит в интервью, – вытащил из заднего кармана брюк удостоверение Секретной службы. Я видел такие удостоверения раньше, и его документы не вызвали вопросов ни у меня, ни у помощника шерифа»{1343}.

Однако в дальнейшем Смит, особенно после того, как узнал, что настоящих агентов там не было, понял, что человек, с которым он столкнулся, не имел отношения к Секретной службе. «Он походил на автомеханика, – сказал Смит. – На нем была спортивная рубашка и спортивные брюки. Но под ногтями виднелась грязь, и руки были как у автомеханика. Теперь-то я понимаю, что он не выглядел как агент Секретной службы»{1344}.

Еще одним свидетелем, встретившим за забором человека с удостоверением Секретной службы, был 21-летний солдат Гордон Арнольд. Арнольд столкнулся с «агентом Секретной службы» почти на том же месте, что и Смит. Но в случае с Арнольдом это произошло до покушения.

После прохождения курса начальной военной подготовки пехотинец Гордон Арнольд получил увольнительную и отправился на Дили-плаза с кинокамерой, чтобы снять президентский кортеж. Он подумал, что самой выгодной позицией будет железнодорожный мост, из-под которого на Дили-плаза выходили три улицы, и решил встать там. Для этого Арнольду нужно было пройти за забором на вершине травяного холма{1345}.

Там ему быстро преградил дорогу человек в гражданском с пистолетом на поясе{1346} и приказал молодому солдату убираться. Когда Арнольд поинтересовался, по какому праву мужчина тут командует, тот вытащил большой жетон{1347} и показал его Арнольду со словами: «Я из Секретной службы. Мне тут посторонние не нужны»{1348}.

Арнольд возражать не стал и пошел назад вдоль забора. Он чувствовал, что мужчина следит за ним. На полпути Арнольд остановился и посмотрел поверх забора – место казалось идеальным для съемки.

Мужчина в костюме снова подошел к Арнольду:

«Я же сказал убраться отсюда».

«Ладно-ладно», – сказал Арнольд, дошел до конца забора и повернул на вершину травяного холма. Став спиной к забору, он приготовился снимать кортеж. Через несколько минут появился президентский лимузин, и Арнольд начал снимать президента. В этот момент он понял, что стоит на линии огня.

«Как только машины свернули на Элм-стрит и двинулись в моем направлении, – вспоминал он, – над моим левым плечом просвистела пуля. Я сначала почувствовал ее, потом только услышал выстрел. На самом деле ты не слышишь, как свистит пуля, ты ее чувствуешь. Чувствуешь, как что-то проносится мимо, и сразу потом слышишь выстрел… Похоже на хлопок всего в метре от меня. Такое ощущение, что целились в меня»{1349}.

Арнольд бросился на землю. Он почувствовал, что у него над головой пролетела вторая пуля, и услышал второй выстрел. Ощущения были знакомые – во время военной подготовки ему пришлось немало ползать под пулеметным огнем.

Стрельба прекратилась, но Арнольд не спешил подниматься. В этот момент кто-то резко пнул его в бок.

«Вставай!» – сказал Арнольду полицейский.

Появился второй полицейский. Он плакал и дрожал. В руках он держал винтовку и нервно тыкал ей в сторону Арнольда. Полицейские потребовали у Арнольда кинопленку. Когда спустя много лет Гордон Арнольд описывал происходящее, он сказал: «Я подумал, что он [человек с винтовкой] был полицейским, потому что он был в полицейской форме. На нем не было шляпы, и у него были грязные руки. Но, собственно, в тот момент не имело значения [полицейский он или нет]. Он так плакал и трясся, и с винтовкой в руках… да я бы ему все отдал…»{1350}

Арнольд бросил камеру первому «полицейскому». Тот открыл ее, вытащил пленку и швырнул камеру обратно Арнольду. Забрав пленку, двое мужчин быстро ушли. Арнольд побежал к своей машине. Спустя два дня он уже летел на самолете на Аляску, к месту службы в Форт Уэйнрайт. Он был так напуган, что решил не рассказывать властям о происшествии на травяном холме.

Глубоко засевший страх перед «агентом Секретной службы», двумя «полицейскими» и пулями, вылетевшими из винтовки убийцы, который находился в нескольких шагах от Арнольда, долгие годы заставлял его хранить молчание. Арнольд слышал о загадочной гибели свидетелей покушения. Он был одним из самых важных свидетелей. Ему не хотелось стать мертвым свидетелем{1351}.

О своем приключении на травяном холме Арнольд рассказал очень немногим. Его история стала достоянием гласности только в 1978 г., когда один далласский репортер услышал о ней и уговорил Арнольда дать интервью{1352}.

Согласно показаниям других свидетелей, люди, утверждавшие, что они агенты Секретной службы, начали собирать важные улики сразу после покушения. Свидетельница Джин Хилл рассказала, когда она забежала за забор на травяном холме, мужчины, назвавшиеся агентами Секретной службы, обыскали ее и забрали лежавшие в кармане пальто фотографии, сделанные полароидом ее подругой Мэри Мурман{1353}. Помощник констебля Сеймур Вейцман рассказал Комиссии Уоррена о том, что встретил агентов Секретной службы за примыкавшей к забору стеной и отдал «одному из людей из Секретной службы» обнаруженный им на Элм-стрит предмет, который, по мнению Вейцмана, был фрагментом черепа президента{1354}. Подставные агенты Секретной службы, забравшие у Хилл и Вейцмана чрезвычайно важные доказательства, и не менее фальшивые полицейские, конфисковавшие кинопленку у Гордона Арнольда, зачищали место преступления спустя всего несколько секунд после убийства президента. Весь оставшийся день по этой же модели будут изыматься и другие важные улики.

Самое разоблачительное свидетельство того, что покушение обеспечивали и прикрывали фальшивые агенты Секретной службы, принадлежит Эду Хоффману. Как очевидец, Эд Хоффман обладал уникальной квалификацией – он умел видеть больше и лучше, чем большинство людей, поскольку был лишен одного из чувств, которыми они обладали – слуха. Эд Хоффман был глухонемым. Благодаря его острому зрению мы можем видеть, что происходило за забором.

Утром 22 ноября работавший в механической мастерской компании Texas Instruments 27-летний Эд Хоффман отпросился с работы, потому что сломал зуб. Когда он ехал к дантисту, толпы людей на тротуарах напомнили ему, что сегодня в Даллас приезжает президент Кеннеди. Хоффман тут же забыл о зубе и решил остановиться и посмотреть на президента, до проезда которого оставалось немного менее часа. Он припарковался на широкой обочине эстакады Стеммонс-фривей с западной стороны Дили-плаза и пошел к тому месту, откуда можно было увидеть машину президента, когда она проедет под эстакадой. Оттуда перед ним открывался панорамный вид на железнодорожный мост над Дили-плаза и участок, прилегающий к Дили-плаза за деревянным забором на вершине травяного холма{1355}.

Хотя за его спиной шумел и гудел поток машин, Хоффман ничего не слышал. Позднее он объяснил свое внимание к тому, что видел: «Думаю, мое зрение гораздо острее, чем у человека с нормальным слухом, поскольку я полностью сосредоточен на том, что вижу, и никакие звуки меня не отвлекают. Я по-настоящему наслаждался видом»{1356}.

За 45 минут до прибытия президентского кортежа Эд Хоффман полностью погрузился в наблюдение за двумя мужчинами, находившимися за штакетником на вершине травяного холма. Рядом с забором стоял коренастый мужчина в темно-синем деловом костюме и черной шляпе. Про себя Хоффман назвал его «человек в костюме». Второй мужчина был высоким, худым, в железнодорожной робе. «Железнодорожник» стоял рядом со стрелочным переводом у рельсов, в том месте, где пути, пересекая мост, шли перпендикулярно забору. Хоффмана удивило, что эти мужчины, так по-разному одетые, казалось, работают вместе. «Человек в костюме» ходил взад-вперед между забором и стрелочным переводом, у которого каждый раз останавливался и о чем-то переговаривался с «железнодорожником»{1357}.

Хоффман также заметил, как две машины заехали на автостоянку сзади забора: сначала белый четырехдверный автомобиль, затем светло-зеленый Rambler-универсал. Хоффман подумал, что водители ищут парковочные места. Проехав через стоянку, Rambler остановился рядом со стрелочным переводом. Острый глаз Эда Хоффмана отметил машину, которую он и другие свидетели через час идентифицируют как «транспорт для отхода»{1358}.

Когда Хоффман почувствовал, что президентский лимузин (которого он не мог увидеть) приближается, он заметил, что «человек в костюме» в последний раз подошел к «железнодорожнику», что-то коротко сказал и вернулся к забору. «Человек в костюме» присел, что-то поднимая с земли, а затем поднялся и стал смотреть поверх забора. В следующем кадре немого кино, разворачивающемся перед Эдом Хоффманом, он увидел рядом с «человеком в костюме» облачко дыма. Первой его мыслью было, что кто-то курит{1359}. Потом он поймет, что это дымок от выстрела, которого он не мог услышать.

Хоффман увидел, как «человек в костюме» разворачивается и в руках у него винтовка. Он побежал к «железнодорожнику» и перебросил ему винтовку. «Железнодорожник» поймал винтовку, сложил ее пополам, засунул в коричневую рабочую сумку для инструментов и побежал на север вдоль рельсов. «Человек в костюме» вернулся назад, принял беззаботный вид и начал прогуливаться вдоль забора{1360}.

За забор вбежал полицейский, наставив на «человека в костюме» револьвер. «Человек в костюме» вытянул руки, показывая, что в них ничего нет. Затем он что-то вытащил из кармана пиджака, по всей видимости, какое-то удостоверение, и показал его полицейскому. Полицейский убрал револьвер. «Человек в костюме» смешался с толпой, которая повалила из-за забора{1361}. Выбравшись из толпы, он «подошел к Rambler и сел на пассажирское сиденье. Rambler выехал со стоянки и поехал вдоль северной стороны [Техасского школьного книгохранилища]. Последний раз Хоффман видел этот автомобиль, когда он свернул направо на Хьюстон-стрит»{1362}.

Внимание Эда Хоффмана переключилось на президентский лимузин, который в этот момент выезжал на Стеммонс-фривей. Сверху Эд увидел распростертое на заднем сиденье тело президента. В правой части затылка Джона Кеннеди зияла рана. В ране виднелось что-то похожее на кровавое желе{1363}.

Хоффман уже не мог разглядеть, что происходило за забором – медленно двигавшийся товарный состав, пересекавший железнодорожный мост, перекрыл ему обзор. Поняв, что стал свидетелем покушения на президента, Хоффман бросился к своей машине. Он должен был немедленно сообщить властям об увиденном. Хоффман побывал в главном полицейском управлении Далласа и в далласском отделении ФБР – оба визита оказались безрезультатными. После покушения на президента ни у кого не было ни времени, ни терпения, чтобы понять какого-то бурно жестикулирующего и на вид ненормального парня.

Оставалась надежда на отца. Фредерик Хоффман, владелец цветочного магазина, был лучшим другом своего сына и выучил язык жестов, чтобы с ним общаться. Эд надеялся, что отец поможет рассказать его историю властям. Однако когда возбужденный Эд закончил знаками объяснять отцу, как он увидел человека, который убил президента, отец, неожиданно для сына, воспротивился тому, чтобы звонить в полицию. (Позднее Эд поймет, что отец видел, в каком опасном положении оказался его сын, и пытался его защитить.) После того как Освальда арестовали и показали по телевизору, Эд стал настаивать на том, что полиции надо сообщить, что они арестовали не того человека, но отец продолжал противиться. Наконец он согласился помочь Эду рассказать его историю «дяде Бобу» – лейтенанту Роберту Хоффману, детективу полиции Далласа, – во время семейного обеда на День благодарения, через шесть дней после убийства{1364}.

Когда Фредерик Хоффман в подробностях перевел рассказ Эда, детектив Роберт Хоффман встал из-за стола, чтобы придать своим словам больше веса, и серьезно заговорил с племянником. Отец переводил его слова на язык жестов:

«Твой отец прав. Ты должен об этом молчать. Ты в опасности».

Эд не соглашался с дядей и отцом и протестующе жестикулировал: «Настоящие убийцы сбежали! Власти не знают о выстреле из-за забора. Им нужно сообщить!»

Ответ лейтенанта полиции Далласа в переводе отца Эда был еще категоричней: «Никуда не лезь. Заткнись! Будешь говорить – тебя пристрелят!»{1365}

Три с половиной года Эд Хоффман следовал совету отца и дяди. Затем совесть взяла верх, и, без ведома отца, Хоффман записался на прием в ФБР на 28 июня 1967 г. В отсутствие сурдопереводчика он попытался с помощью жестов, рисунков и записок с обрывками фраз рассказать специальному агенту Уиллу Хейдену Гриффину о том, что видел 22 ноября 1963 г. Составленный Гриффином протокол изобиловал такими ошибками записи, если не намеренными искажениями, что в конечном итоге выходило, будто Хоффман говорит, что «не мог видеть этих [двоих] мужчин бегущими из-за забора к западу от здания Техасского школьного книгохранилища»{1366}.

Тем не менее Гриффин понял Хоффмана достаточно хорошо для того, чтобы предложить ему взятку за молчание.

После того как Хоффман использовал все доступные ему средства, чтобы донести информацию о покушении, агент Гриффин улыбнулся, ткнул в Хоффмана указательным пальцем, что означало «ты», потом приложил палец к губам, что означало «молчать». Жестами он изобразил, как достает из заднего кармана брюк бумажник, вынимает из него что-то и передает Хоффману. Чтобы стало ясно, о чем речь, он растопырил пальцы – «пять» и дважды сжал руку в кулак – «00».

Хоффман был возмущен. Он немедленно изобразил отказ от взятки.

Улыбка на лице Гриффина сменилась жестким, почти злым выражением. Он настойчиво показал жестами Хоффману: «Заткнись!»{1367}

Когда Хоффман ушел, агент Гриффин позвонил его отцу и рассказал о визите Эда в отделение ФБР. Фредерик был потрясен. Когда Эд зашел к нему в цветочный магазин, отец в отчаянии сказал: «Я ничем не смогу помочь, если они и тебя застрелят!»{1368}

Через неделю ФБР вызвало Фредерика Хоффмана для беседы и попросило оценить свидетельские показания его сына. Хоффман по-прежнему боялся, что сына могут убрать как свидетеля и поэтому не собирался подтверждать правдоподобность его истории. Однако ставить под сомнение честность сына он тоже не хотел. Брат Эда, Фред, который присутствовал при разговоре отца с ФБР, рассказывал, что Фредерик в итоге ограничился невразумительным «Я не знаю, видел ли Эд то, что он видел»{1369}.

Фредерик Хоффман, видимо, понимал, как ФБР истолкует его слова в своем протоколе. Так и вышло: «Отец Вирджила [Эдварда] Хоффмана заявил, что не верит, будто его сын видел что-то представляющее ценность…»{1370}

После смерти отца в 1976 г. Эд Хоффман в последний раз попытался 25 марта 1977 г. с частичной помощью сурдопереводчиков донести свою информацию до ФБР. Отчет ФБР и на этот раз был составлен с таким количеством ошибок, что имел мало общего с показаниями Хоффмана{1371}. Только в 1989 г. с публикацией книги Джима Маррса «Перекрестный огонь» (Crossfire), содержавшей историю Хоффмана, рассказанную через сурдопереводчика, Эд Хоффман смог наконец рассказать внимательной аудитории о том, что он видел за забором травяного холма{1372}.

Эд Хоффман стал свидетелем самого важного эпизода в сценарии убийства. «Человека в костюме», перебросившего винтовку «железнодорожнику», чтобы тот ее быстро сложил, заранее снабдили очень серьезными документами. Ему стоило только показать их настороженному полицейскому Джо Маршаллу Смиту, как тот немедленно спрятал пистолет и дал подозреваемому уйти, не задержав и не допросив его, хотя в воздухе еще висел запах пороха{1373}. Человек с документами агента Секретной службы на самом деле был хорошо подготовленным участником тщательно спланированного убийства президента. Убийцы были уверены, что документы правительственных агентов обеспечат им безопасный отход. Они были правы. Комиссия Уоррена приложила все усилия, чтобы проигнорировать очевидные доказательства того, что в президента стреляли люди, прикрывавшиеся документами Секретной службы.

Как мы узнали от агента Секретной службы Абрахама Болдена, через полтора месяца после покушения Секретная служба пошла на экстраординарные меры – изъятие и замену служебных удостоверений всех своих агентов. Это дало Болдену повод заподозрить, что убийцы президента Кеннеди воспользовались удостоверениями Секретной службы как прикрытием. Полицейский Джо Маршалл Смит, который знал, как выглядят удостоверения агентов Секретной службы, сообщил, что за забором на вершине травяного холма он встретил человека, который показал ему такое удостоверение. Возникает вопрос: кем же были выданы удостоверения Секретной службы, которые предъявляли убийцы Кеннеди?

В июне 2007 г. в ответ на поданный 15 лет назад в соответствии с Законом о свободе информации запрос ЦРУ наконец сняло гриф секретности с документов, которые в Управлении называли «фамильными драгоценностями». В огромной – 702 страницы – подборке документов был погребен меморандум, написанный Сиднеем Готтлибом, начальником отдела технических служб Управления. Готтлиб был печально известен разработкой отравленного гидрокостюма, который ЦРУ весной 1963 г. намеревалось использовать для того, чтобы убить Кастро, свалить ответственность на Кеннеди и сорвать зарождающееся кубино-американское сближение.

В секретном меморандуме ЦРУ от 8 мая 1973 г. Сидней Готтлиб утверждал, что «за все годы» его отдел «снабжал эту [Секретную] службу» «разного рода пропусками, в том числе пропусками для президентской избирательной кампании, знаками для президентских автомобилей; удостоверениями для систем безопасности»{1374}. Секретная служба предположительно заказывала свои документы в Бюро гравировки и печати, как, по словам Абрахама Болдена, это сделали при замене удостоверений агентов в январе 1964 г.{1375} Поскольку Бюро гравировки и печати, как и Секретная служба, подчиняется Министерству финансов, то с точки зрения внутренней безопасности и доступности целесообразно, чтобы оно – и определенно не ЦРУ – изготовляло удостоверения Секретной службы. Но вот вам заявление Готтлиба о том, что «годами» его технический отдел «снабжал» Секретную службу такими удостоверениями – удостоверениями, которые можно было при первой необходимости в любое время запросто выдать оперативникам ЦРУ, работавшим под прикрытием Секретной службы. Источник был все тот же.

Просматривается определенная преступная логика в том, что Готтлиб занимался изготовлением отравленного костюма для подводного плавания, предназначенного для убийства Кастро, и он же предположительно занимался изготовлением удостоверений Секретной службы, которые предъявляли убийцы на травяном холме. Но Готтлиб был всего лишь функционером ЦРУ, выполнявшим приказы, которые ему отдавали убийцы выше рангом.

О каких силах, стоящих за преступлением, говорит нам тот факт, что группа снайперов была снабжена официальными государственными удостоверениями для непосредственного прикрытия?

Разве непричастное правительство при расследовании убийства президента проигнорировало бы такое свидетельство предательства в собственных рядах?{1376}

Главным для понимания неординарности Джона Кеннеди как президента и трагического финала его президентского срока является то, что Кеннеди постоянно поддерживал связь со своим коммунистическим противником, Никитой Хрущевым.

Согласно официальному отчету Госдепартамента под названием «Обмен посланиями между Кеннеди и Хрущевым» последний контакт между Хрущевым и Кеннеди состоялся 10 октября 1963 г.{1377} В тот день в Москве после торжественной церемонии, на которой Хрущев гордо подписал исторический Договор о частичном запрещении испытаний ядерного оружия, советский замминистра иностранных дел Валериан Зорин вручил американскому послу Фою Колеру[71] письмо Хрущева для Кеннеди.

Фой Колер был не из тех послов, которые находятся на одной волне с президентом. В свое время Джон Кеннеди назначил его, жесткого сторонника холодной войны, на этот пост по рекомендации дипломатической службы{1378} только потому, что Роберт Кеннеди, который был категорически против, не смог подобрать другую кандидатуру{1379}. Отправляя в Госдепартамент письмо, которое окажется последним посланием Хрущева Кеннеди, Колер в свойственной ему манере пренебрег его важностью, чего никогда бы не допустил Кеннеди. В телеграмме Колер указал, что письмо Хрущева не содержало «ничего нового по существу»{1380}. Допустим, формально так могло и быть, но советский лидер считал свое послание Кеннеди, написанное по случаю достижения ими величайшей совместной победы, настолько значимым, что в тот же вечер оно было зачитано по московскому радио. Кеннеди посчитал бы его достаточно важным, по крайней мере для Хрущева, чтобы на него ответить. Этому не суждено было произойти.

В письме Хрущева президенту глава советского правительства последовал примеру, который дал Кеннеди в своем обращении в ООН, предложив, в свою очередь, вместе использовать Договор о частичном запрещении испытаний ядерного оружия, который «внес свежую струю в международную атмосферу», для «поиска решений других назревших международных вопросов». Затем он выделил проекты, над которыми могли бы работать обе державы: «заключение пакта о ненападении между странами НАТО и странами – членами Варшавского договора, создание зон, свободных от ядерного оружия, в различных регионах мира, запрет на дальнейшее распространение ядерного оружия, запрет вывода на орбиту объектов, несущих ядерное оружие, меры по предотвращению внезапного удара и ряд других шагов»{1381}.

«Их реализация, – писал Хрущев, – расчистила бы дорогу к всеобщему и полному разоружению и, следовательно, к избавлению народов от угрозы войны»{1382}.

Перспективы, которые видел Хрущев после подписания Договора о запрещении испытаний, были в самом оптимистичном духе созвучны обращению Кеннеди в Американском университете. В своем письме Хрущев дал понять, что готов работать с Кеннеди по целому ряду проектов. Если бы этим двум лидерам удалось осуществить – как в случае с Договором об ограничении испытаний – хотя бы несколько из предложенных Хрущевым проектов, они бы положили конец холодной войне.

Однако, получив негативный комментарий посла Колера, Госдеп засомневался, заслуживает ли послание Хрущева ответа от президента. В меморандуме Госдепа, отправленном «г-ном Клейном» советнику по национальной безопасности Макджорджу Банди, тоже не удосужились почтить вниманием письмо Хрущева: «Касательно послания Хрущева о подписании Договора о запрете испытаний ядерного оружия, Департамент в принципе не считает необходимым давать обстоятельный ответ. Нужно ли вежливо отписаться?»{1383}

Кто-то, предположительно Макджордж Банди, написал «Да» под напечатанным вопросом.

Тогда Госдепартамент подготовил «вежливый», состоявший из двух абзацев «предлагаемый ответ Президента Хрущеву» и 20 октября отправил его Макджорджу Банди. Тот черкнул на титульном листе меморандума: «Одобрено, отсылайте». Но, в отличие от других документов, которые видел и одобрил сам президент, на этом нет признаков того, что его видел кто-то, кроме советника по нацбезопасности Банди.

Так Госдепартамент отправил последнее послание Хрущева Кеннеди вместе с лаконичным президентским ответом, одобренным Макджорджем Банди, на склад ненужных вещей. В течение последнего месяца жизни Кеннеди Хрущеву ничего не поступало из Белого дома. Его полное надежд послание с приглашением к диалогу повисло в воздухе.

Спустя две с половиной недели после убийства Кеннеди последовало краткое официальное объяснение этому резкому прекращению переписки, которая, будучи продолженной, могла бы покончить с холодной войной. В Белом доме 9 декабря 1963 г. была напечатана «справка для протокола». В ней говорилось, что одобренный Банди набросок ответа так и не отослали Хрущеву «вследствие канцелярской ошибки в Государственном департаменте»{1384}.

В неподписанной справке далее говорилось: «Когда 4 декабря 1963 г. обнаружилось, что ответ не направлен, Государственный департамент выразил мнение, а г-н Макджордж Банди согласился с ним, что время для ответа упущено»{1385}.

Джон Кеннеди был мертв, и Государственному департаменту и Банди было бы неудобно направлять Хрущеву извинение от имени Кеннеди (или кого бы то ни было) в попытке объяснить «канцелярскую ошибку», которая положила конец переписке двух лидеров. Более того, узнав об этой «канцелярской ошибке», Хрущев мог бы резонно поинтересоваться: какую же поддержку получал президент от собственного правительства за месяц до убийства?

Ознакомившись с загадочной последовательностью событий, приведших к внезапному обрыву переписки Кеннеди и Хрущева, историк Майкл Бешлосс дал следующий комментарий: «Ожидая в Москве ответа от Кеннеди, Хрущев, по-видимому, задавался вопросом, почему Кеннеди не отреагировал на его теплое письмо с предложением новых возможностей для достижения мира. Наверное, после нескольких недель молчания его начали одолевать мрачные мысли: не собирается ли президент поставить крест на зарождающейся разрядке?»{1386}

По счастью, Хрущев так не думал, поскольку Кеннеди обнадежил его, воспользовавшись секретным средством. Получив послание Кеннеди через неофициальный канал связи, советский лидер знал о том, что президент вовсе не собирается предавать забвению их общие мечты о мире. В конце сентября Кеннеди дал понять Хрущеву, что он решительно настроен на продолжение переговоров с Советами о разоружении, но делать это придется с соблюдением секретности.

Благодаря открытию московских архивов после распада Советского Союза нам становится известна советская сторона истории тайных контактов лидеров холодной войны. Опираясь на ранее засекреченные советские документы, Александр Фурсенко и Тимоти Нафтали обнаружили, что «30 сентября 1963 г. Джон Кеннеди сделал попытку восстановить через своего пресс-секретаря Пьера Сэлинджера конфиденциальный канал связи с советским руководством»{1387}.

Как мы помним, осенью 1961 г. Пьер Сэлинджер получил для Кеннеди первое тайное письмо от Хрущева, спрятанное в свернутую трубочкой газету советским «издателем журнала», который на самом деле был сотрудником КГБ – советской тайной полиции. Теперь Кеннеди с помощью Сэлинджера восстанавливал этот канал в обратном направлении.

Глава московского КГБ Владимир Семичастный доложил Никите Хрущеву 2 октября 1963 г., что Кеннеди хочет возобновить функционирование тайного канала связи при содействии Сэлинджера и работающего в Вашингтоне сотрудника КГБ. Люди из ближнего окружения Кеннеди рекомендовали полковника Г. Карповича, известного сотрудника КГБ из посольства СССР в Вашингтоне, на роль тайного посредника между Кеннеди и Хрущевым{1388}. Как подтвердили Фурсенко и Нафтали на основании изученных советских документов, Хрущев «одобрил использование КГБ в качестве связного для обмена предложениями [с Кеннеди], которые нельзя направлять по обычным дипломатическим каналам»{1389}.

Проявление Кеннеди тайной инициативы 30 сентября было мудрым шагом в свете последующего (обдуманного или спонтанного) решения Госдепартамента прекратить его официальную переписку с советским лидером. Президент очень хорошо знал, что в деле обмена миротворческими посланиями с коммунистическими противниками он может доверять лишь немногим из его администрации. Поскольку ему приходилось иметь дело с чиновничьим аппаратом, выступавшим за холодную войну, он попросту пошел в обход Госдепа, создав альтернативный канал связи{1390}.

И все же, хотя подобная тактика была не нова для Кеннеди, поражает то, что в своей последней попытке изыскать возможности достижения мира с Хрущевым Кеннеди вынужден был полагаться не на собственный Госдепартамент, а на советскую тайную полицию, обеспечивавшую обмен секретными посланиями мира между ним и Хрущевым. Этот факт говорит красноречивее всяких слов. Из-за своего устремления к миру президент накануне поездки в Даллас оказался фактически в полной изоляции в собственном правительстве.

В 10:30 22 ноября 1963 г. шериф Билл Декер провел совещание по подготовке к визиту президента в Даллас. Декер вызвал всех своих помощников – около 100 человек{1391}. Среди них были агенты в штатском и детективы, призванные играть особо важную роль в обеспечении безопасности президента во время движения по улицам Далласа. Собравшимся сотрудникам Декер дал необычный приказ.

Шериф сказал, что «не нужно принимать никакого участия в обеспечении безопасности этого [президентского] кортежа». Шериф велел своим сотрудникам просто «выстроиться перед зданием по адресу Мейн-стрит, 505, представляя органы правопорядка»{1392}.

Шериф Декер отдал приказ о невмешательстве своим группам службы безопасности ровно за два часа до покушения на президента на Дили-плаза – как раз под окном кабинета Декера{1393}. Когда позже помощник шерифа Роджер Крейг размышлял над словами шерифа, он понял, что Декер снял службу безопасности округа Даллас, входящую в состав охраны президента Кеннеди, с самого уязвимого места на пути кортежа всего в нескольких шагах от них{1394}.

На Дили-плаза хватало высоких зданий, заборов и канализационных люков. Команде снайперов было из чего выбирать укрытие. Крутой поворот с Хьюстон-стрит на Элм-стрит заставил бы лимузин снизить скорость до минимума, делая президента практически неподвижной мишенью для перекрестного огня под разными углами. Для полицейской охраны обнаружение снайперских позиций в такой обстановке, фактически на стрельбище, было задачей огромной сложности. Удаление охраны Кеннеди сделало Дили-плаза идеальным местом для засады, устроенной с помощью тех, кто нес ответственность за безопасность президента.

Шеф далласской полиции Джесси Карри, как и шериф Билл Декер, отдал своим сотрудникам приказ покинуть Дили-плаза во время проезда президента по площади. Уильям Манчестер в своей книге «Убийство президента Кеннеди» (The Death of a President) отмечал, что Карри велел своим сотрудникам «закончить наблюдение за пятничным скоплением народа на Хьюстон-стрит и Мэйн-стрит в квартале от места засады на том основании, что поток транспорта там начнет сокращаться»{1395}.

Истина лежала глубже. Карри в своей книге «Дело об убийстве Джона Кеннеди» (JFK Assassination File) объяснил преждевременное снятие охраны президента причиной более убедительной, чем предполагаемое снижение интенсивности транспортного потока. Он сказал, что просто выполнял приказ Секретной службы: «Департамент полиции Далласа скрупулезно выполнял планы по обеспечению безопасности, разработанные мистером Лоусоном, представителем Секретной службы из Вашингтона»{1396}.

Шеф Карри и шериф Декер отдавали указания о свертывании охраны президента согласно приказам, которые сами получали от Секретной службы. Карри и Декер в Далласе выполняли приказы из Вашингтона. По заключению Специального комитета Палаты представителей по расследованию убийств, Секретная служба «определяла и контролировала функции полиции во время визита Кеннеди [в Даллас]»{1397}.

Секретная служба также внесла критические изменения в организацию охраны президента, обычно осуществлявшуюся эскортом мотоциклистов. Далласская полиция, основываясь на практике прошлых визитов высокопоставленных лиц, на предварительном совещании (представители Секретной службы на совещании не присутствовали) составила план, согласно которому эскорт мотоциклистов должен был сопровождать «президентский лимузин по обеим сторонам»{1398}, частично загораживая президента от снайперов. Однако на координационном заседании представителей далласской полиции и Секретной службы, проходившем 21 ноября, Секретная служба изменила план. Эскорт мотоциклистов переместили с позиции сбоку от лимузина (где они загораживали президента) на позицию сзади (где они не препятствовали снайперам){1399}.

Основанием для такого решения послужило якобы нежелание президента иметь мотоциклетную охрану. Капитан полиции Пердью Лоуренс, ответственный за охранное сопровождение в Далласе, сделал перед Комиссией Уоррена следующее заявление по поводу изменений, озвученных на совещании 21 ноября: «Я слышал, как один из сотрудников Секретной службы сказал, что президент Кеннеди пожелал, чтобы между ним и народом не было мотоциклистов, но хочет, чтобы они ехали сзади»{1400}.

Ответственный за подготовку визита («разведчик» по терминологии Секретной службы) со стороны Секретной службы из Вашингтона Уинстон Лоусон, который присутствовал на совещании 21 ноября, объяснил Комиссии Уоррена: «Насколько я понял, [президенту] не нравилось, чтобы множество мотоциклов окружали автомобиль… я знаю точно, если вокруг президентского автомобиля будет много мотоциклов, то он не сможет расслышать сидящих в машине людей, которые постоянно разговаривают, но, думаю, были и другие соображения, почему он не хотел быть полностью окруженным ими»{1401}.

Озадачивает, однако, тот факт, что Кеннеди «пожелал», как объяснила Секретная служба после его гибели, отказаться от мотоциклетной охраны только в Далласе. Накануне в Хьюстоне он явно не проявлял такого желания, поскольку Секретная служба (согласно ее собственному отчету по визиту президента в Хьюстон) в обычном порядке предусмотрела мотоциклистов по обеим сторонам президентского лимузина{1402}. Специальный комитет Палаты представителей по расследованию убийств вынужден был сделать следующее заключение:

«Как ни странно, меры безопасности, ранее предусматривавшиеся в кортежах во время такого же визита в Техас, показывают, что рассредоточение мотоциклистов в Далласе по указанию Секретной службы было однозначно рискованно… вполне вероятно, что изменение Секретной службой первоначального плана размещения мотоциклистов, разработанного капитаном Лоуренсом из далласского департамента полиции, лишило Кеннеди в Далласе той безопасности, которая была ему обеспечена всего лишь днем раньше в Хьюстоне»{1403}.

И еще один немаловажный факт: Секретная служба сняла охрану, которую обычно обеспечивали ее агенты, располагавшиеся на президентском лимузине сзади на специальной подножке. Если бы агенты занимали свои обычные позиции, стоя на подножке и держась за поручни, они загораживали бы президента от снайперов или могли бы закрыть его собой в случае стрельбы. Но в Далласе их тоже убрали. Их перевели в автомобиль, следовавший за лимузином, где они никак не могли предотвратить покушение. Когда начали стрелять в президента, старший спецагент в автомобиле сопровождения Эмори Робертс приказал своим агентам «оставаться на местах, даже когда стало понятно, что по президенту стреляют»{1404}. К чести агента Клинта Хилла, он не подчинился приказу Робертса, догнал лимузин и забрался в него, но спасти президента было уже невозможно{1405}.

Объяснение, почему агентов убрали и от лимузина, заключалось в том, что якобы президент сам этого хотел. Согласно документам Секретной службы, представленным в Комиссию Уоррена, президент сказал, «что не хочет, чтобы агенты ехали на задней ступеньке его автомобиля»{1406}.

Чтобы проверить это утверждение, исследователь Винсент Паламара опросил нескольких бывших агентов Секретной службы и помощников Кеннеди в Белом доме. Все они в один голос утверждали, что, напротив, «Кеннеди не запрещал агентам ездить на лимузине сзади»{1407}.

Агент Джеральд Бен, первый источник, на которого ссылалось официальное заявление Секретной службы / Комиссии Уоррена о том, что Кеннеди велел убрать охрану от своего лимузина, дал Паламаре прямо противоположный ответ: «Не припомню, чтобы Кеннеди когда-нибудь говорил, что не хочет никого на задней подножке автомобиля»{1408}.

Вопреки заявлению Секретной службы о том, что им приходилось иметь дело с упрямым президентом, который возражал против присутствия агентов в своем лимузине, бывший агент Роберт Лилли сказал: «О, я уверен, он так не говорил. Когда он стал президентом, он всегда соглашался с нами. Очень легко соглашался. Типа: “Парни, как скажете, так и будет”»{2052}.

Даже агент Флойд Боринг, наиболее часто цитируемый источник Комиссии Уоррена, сказал о президенте: «Он ничего не говорил им… с Кеннеди было очень легко… он вообще не вмешивался в наши дела»{1409}. После опросов Паламары сразу стало ясно, что удаление агентов с президентского лимузина в Далласе «было решением Секретной службы, а не желанием Кеннеди, как говорит нам “официальная” история (устами [Джима] Бишопа от лица Комиссии Уоррена и [Уильяма] Манчестера от лица Секретной службы). Секретная служба лгала, чтобы свалить вину на Кеннеди»{1410}.

Помимо снятия охраны с Дили-плаза и президентского лимузина Секретная служба также предусмотрела на пути кортежа поворот, снизивший скорость лимузина Кеннеди до минимума. Это вынужденное замедление поставило последнюю точку в организации западни – теперь дело было за снайперами. Сотрудник Секретной службы, ответственный за организацию визита, Уинстон Лоусон дал добро на фатальный крутой поворот на Дили-плаза, когда 18 ноября они с далласским старшим спецагентом Форрестом Соррелсом совершали пробный проезд по маршруту кортежа{1411}.

Итак, Секретная служба не только запланировала поворот, тем самым грубо нарушив собственное правило обеспечения безопасности: минимальная скорость президентского лимузина должна составлять 70 км в час{1412}. По приказу из Вашингтона организация, призванная обеспечивать безопасность президента, создала вакуум безопасности на площади Дили-плаза вокруг президентского лимузина, а также в окружающих зданиях.

Полковник ВВС Флетчер Прути, который помогал контролировать организацию охраны президента Эйзенхауэра во время визита в Мехико, сказал, что для таких сугубо опасных мест, как Дили-плаза, у Секретной службы есть правило: «приказать, чтобы все окна были закрыты и опечатаны. Заклеить полоской бумаги с печатью, которая информирует всех работающих в здании: “НЕ открывать это окно”. Допустим, вы говорите, да, но как вы проконтролируете, скажем, сотни людей? Это нетрудно. Вы ставите на крышу человека с рацией. Расставляете снайперов с винтовками на стратегических позициях. Еще одного человека с рацией размещаете в центре площади на газоне, чтобы он вел наблюдение снизу вверх. Увидев открытое окно, он немедленно передает по радио: “третий этаж, четвертое окно открыто, прием”. Снайперы берут окно под прицел, а тот, кто дежурит на крыше, сбегает вниз и проверяет, почему окно открыто (оказывается, какая-то секретарша открыла его, чтобы поглазеть на проезжающего президента), и приказывает: “Закрыть это окно!” И его закрывают. Есть радиосвязь. Все осуществимо»{1413}.

Тем не менее, как мы уже видели, к моменту стрельбы единственными «агентами Секретной службы» на Дили-плаза были самозванцы и киллеры с фальшивыми удостоверениями, позволяющими скрыться с места преступления и обманом забрать у свидетелей важнейшие улики, которые потом пропадут. Вакуум, созданный по приказу из Вашингтона, был немедленно заполнен. По мере поэтапного удаления охраны президента с Дили-плаза его убийцы тут же занимали ее место.

Не посвященный в вашингтонские планы помощник шерифа Роджер Крейг, услышав первый выстрел, действовал быстро. До этого, выполняя приказ шерифа Декера, Крейг просто стоял вместе с другими помощниками шерифа перед зданием суда на Мейн-стрит, 505. В 12:30 лимузин президента Кеннеди проследовал мимо здания суда всего в полутора метрах от Роджера Крейга. Лимузин свернул с Мейн-стрит на Хьюстон-стрит. Наконец, он совершил невероятно медленный поворот и выехал на Элм-стрит. И тут Крейг услышал винтовочный выстрел. Он рефлекторно нарушил строй и бросился в сторону Дили-плаза. Не успев добежать до угла, он услышал еще два выстрела{1414}.

Джона Кеннеди уже не стало, но работа Роджера Крейга на президента только началась.

Следующие 10 минут Крейг опрашивал свидетелей и искал следы пуль на улице. Когда в 12:40 он внимательно изучал бордюр тротуара на южной стороне Элм-стрит, послышался громкий свист с противоположной стороны улицы. В неопубликованных мемуарах «Когда они убивают президента» (When They Kill a President) Роджер Крейг описал, что он увидел, когда его внимание привлек свист:

«Я повернулся и увидел белого мужчину 20 с лишним лет [которого позже Крейг, к недовольству Комиссии Уоррена, опознает как Ли Харви Освальда], сбегающего с травяного холма со стороны Техасского школьного книгохранилища. Светло-зеленый Rambler-универсал медленно ехал по Элм-стрит в западном направлении. За рулем сидел крупный латиноамериканец с темными вьющимися волосами, одетый в светло-коричневую куртку типа ветровки. Он смотрел на бегущего к нему человека. Он притормозил у северной обочины и посадил человека, который спускался с холма. Я попытался перейти Элм-стрит, чтобы остановить их и выяснить, кто они. Однако из-за интенсивного движения на дороге мне это не удалось. Они уехали по Элм-стрит в западном направлении»{1415}.

Крейга поразила стремительность, с которой эти двое покинули место покушения, тогда как все вокруг бежали туда в надежде что-нибудь увидеть. Крейгу это показалось подозрительным, и он решил доложить об этом руководству на командном пункте полиции. Он побежал к Техасскому школьному книгохранилищу и спросил, есть ли там кто-нибудь из участников расследования. Стоявший на ступеньках человек в сером деловом костюме повернулся к Крейгу и сказал: «Я из Секретной службы»{1416}.

Роджер Крейг передал человеку в костюме имеющуюся у него информацию, наивно полагая, как он сказал позже, что на командном пункте каждый человек – сотрудник органов. Как ни странно, «агент Секретной службы», казалось, не заинтересовался тем, что рассказал ему Крейг о двух уехавших с места покушения мужчинах, но затем внезапно оживился. Он принялся делать записи в блокнотике, когда Крейг рассказывал о Rambler-универсале – автомобиле, который, как вскоре узнает Крейг, по описанию будет похож на «универсал», принадлежащий Рут Пейн, приютившей Марину Освальд{1417}.

В тот же день Роджер Крейг узнал, что далласская полиция задержала человека, подозреваемого в покушении на президента. Крейг сразу же подумал о человеке, бегущем с травяного холма. Он позвонил шефу отдела по расследованию убийств капитану Уиллу Фрицу. Фриц попросил его прийти и взглянуть на подозреваемого.

Вскоре после 16:30 Крейг заглянул в кабинет Фрица и узнал в задержанном того самого человека, который бежал с травяного холма к машине, – Ли Харви Освальда{1418}.

Когда Фриц и Крейг вместе вошли в кабинет, Фриц сказал Освальду: «Этот человек видел, как ты уходил».

Освальд заволновался. Он сказал: «Я же вам об этом говорил».

Фриц сказал успокаивающим тоном: «Не нервничай, сынок. Мы просто стараемся выяснить, что случилось».

Затем Фриц спросил Освальда: «А как насчет автомобиля?»

Освальд наклонился вперед и положил обе руки на стол. Он сказал: «Тот универсал принадлежит миссис Пейн. Не пытайтесь втянуть ее в это дело».

Потом он откинулся на спинку стула и сказал, понизив голос: «Теперь все узнают, кто я такой».

Крейг подчеркнул, что Освальд, произнося эти слова, выглядел подавленным. Он сказал «Теперь все узнают, кто я такой», будто с него только что сорвали маску{1419}.

В этот момент Фриц попросил Крейга выйти из кабинета, но было уже поздно – и для правительства, и для Роджера Крейга. Помощник шерифа Крейг увидел и узнал слишком много.

В это же время шериф Декер позвонил Фрицу и попросил срочно зайти к нему. Желание Декера поговорить с Фрицем лично, а не по телефону, было настолько велико, что шеф убойного отдела отложил допрос Освальда и направился через 15 кварталов в офис шерифа, чтобы встретиться с ним с глазу на глаз{1420}.

Почему Декер оторвал Фрица от допроса Освальда, причем в самом начале, на такой критической стадии? Почему именно в суете и хаосе первых часов расследования, когда необходимо быстро собирать показания и улики, шерифу Декеру понадобилось заставлять капитана Фрица тащиться через полгорода, вместо того чтобы обсудить вопрос по телефону?{1421} Очевидно, шерифу нужно было поговорить с шефом убойного отдела в обстановке абсолютной секретности, не рискуя быть подслушанными по телефону.

Хотя мы не знаем, что именно Декер говорил Фрицу за закрытыми дверями, Пенн Джонс – младший, отважный местный журналист, который исследовал самые темные закоулки Далласа, заметил, что «доступ к информации о покушении диктовался необходимым для выполнения должностных обязанностей объемом знаний», – другими словами, информацию получали только те, «кому нужно знать». Раз уж Освальд вышел из кинотеатра живым и сидел сейчас в кабинете капитана Уилла Фрица, значит, Фриц вошел в круг тех, “кому нужно знать”»?{1422}

Та часть правды о событиях в Далласе, которую помощник шерифа Роджер Крейг засвидетельствует в последующие годы, подтверждалась показаниями многочисленных очевидцев. Эд Хоффман видел, как «человек в костюме» садился в светло-зеленый Rambler-универсал, который увез его с автостоянки у книгохранилища. Кто-то видел автомобиль марки Nash Rambler, кто-то – какого-то подозрительного типа, садившегося в универсал. Рассказы этих свидетелей в совокупности с показаниями Крейга позволяют нам заключить, что Rambler был автомобилем для отхода, и это, в свою очередь, дает ключ к тайне Ли Харви Освальда.

Кэролин Уолтер, работница швейной фабрики, стояла на Хьюстон-стрит у края Дили-плаза, ожидая президентский кортеж. В какой-то момент Уолтер кинула взгляд на книгохранилище. На одном из верхних этажей{1423} она заметила мужчину в белой рубашке, который, будто хвастаясь перед всем миром, высунулся из окна на юго-восточном углу здания, держа в руках винтовку. У мужчины были светлые или светло-каштановые волосы, и он смотрел на улицу – туда, где из-за угла вот-вот должен был появиться кортеж. Казалось, мужчина позирует для картины «Наемный убийца поджидает свою жертву»{1424}.

Однако Кэролин Уолтер приметила и второго, еще более таинственного человека, который стоял рядом с человеком с винтовкой. Головы второго мужчины не было видно из-за грязного стекла в верхней половине окна. Она сумела разглядеть только его фигуру от пояса до плеч, профессионально отметив коричневый пиджак человека без головы{1425}.

Выше по улице находился еще один свидетель, который тоже видел человека в таком пиджаке. В нескольких шагах от Техасского школьного книгохранилища стоял Джеймс Ричард Уоррел – младший, недоучившийся в школе 20-летний парень. Когда кортеж проехал мимо, Уоррел услышал выстрел. Он поднял глаза на здание, высившееся над ним, и увидел ствол винтовки, высовывавшийся из окна на пятом или шестом этаже. Ствол был направлен в сторону лимузина. Казалось, что из винтовки стреляют. Уоррел посмотрел вперед. Он увидел, что тело президента сползает на сиденье{1426}.

Уоррел в ужасе развернулся и побежал вверх по улице, услышав еще два выстрела. Потом раздался четвертый выстрел (что противоречило информации о трех выстрелах, зафиксированной в деле Освальда). Пробежав квартал, Уоррел остановился, чтобы перевести дух, оглянулся{1427} и увидел человека в пиджаке, выбегающего из книгохранилища. Пиджак у него был расстегнут, полы развевались на ветру. Джеймс Уоррел повернулся. Как и мужчина в пиджаке, он убежал с места происшествия{1428}.

Показания третьего свидетеля связывали человека в пиджаке с Rambler-универсалом. В момент покушения Ричард Рэндолф Карр, безработный металлург, поднимался на девятый этаж недостроенного нового здания суда. Он искал прораба, чтобы узнать насчет работы. Дойдя до шестого этажа, Ричард Карр остановился передохнуть. Он бросил взгляд на книгохранилище и увидел человека, который выглядывал из окна верхнего этажа, второго по счету окна от юго-восточного угла здания. Позже Карр описал его как «мужчину плотного телосложения в шляпе, светло-коричневом пиджаке и очках в роговой оправе»{1429}.

Примерно через минуту Карр услышал звук, похожий на автомобильный выхлоп или взрыв петарды. За ним с небольшим интервалом последовали еще два. С высоты той точки, откуда хорошо просматривалась Дили-плаза, он посмотрел в сторону трехполосного шоссе под эстакадой, откуда, как ему казалось, доносился шум, и увидел падающих на землю людей{1430}. Карр спустился по лестнице, чтобы узнать, что произошло. На Хьюстон-стрит он с удивлением увидел того самого человека в пиджаке, которого ранее заметил в окне книгохранилища. Мужчина быстро шагал, оглядываясь, в сторону Карра{1431}. Карр наблюдал, как он завернул за угол и быстро прошагал квартал в восточном направлении. Затем человек в пиджаке сел в Rambler-универсал выпуска 1961 или 1962 г., припаркованный на Рекорд-стрит. За рулем сидел «молодой негр»{1432}. Rambler уехал в северном направлении.

Универсал проехал два квартала на север, повернул налево на Элм-стрит и проехал по этой улице еще полтора квартала. Вскоре его там заметили Роджер Крейг и еще четверо свидетелей, которые видели, как он резко затормозил перед школьным книгохранилищем.

Хелен Форрест наблюдала ту же сцену, но с другой стороны улицы. Форрест рассказала историку Майклу Курцу, что стояла на склоне травяного холма, когда увидела, что «какой-то человек внезапно выбежал из книгохранилища через черный ход, сбежал с холма и сел в Rambler-универсал»{1433}. Как и Роджер Крейг, Хелен Форрест без колебаний идентифицировала бегущего человека. «Если это был не Освальд, – сказала она, – то его брат-близнец»{1434}. Свидетельство Форрест было подтверждено другим очевидцем, Джеймсом Пеннингтоном{1435}.

Показания Крейга, Форрест и Пеннингтона о человеке, которого водитель Rambler забрал с травяного холма, подтвердили проезжавшие водители – Марвин Робинсон и Рой Купер.

Проезжавшему вскоре после покушения мимо склада школьных учебников Марвину Робинсону пришлось резко затормозить, когда прямо перед его Cadillac у обочины остановился светлый Rambler, чтобы забрать мужчину, спустившегося с травяного холма со стороны книгохранилища{1436}. Работник Робинсона Рой Купер, ехавший непосредственно за ним, рассказал сотрудникам ФБР, что видел, как чуть было не произошла авария. По словам Купера, спускавшийся со склона человек махнул рукой, чтобы Rambler остановился, затем прыгнул в него, и Rambler умчался в сторону далласского района Оук-Клифф{1437}, где вскоре был убит полицейский из Далласа Дж. Типпит и где потом в кинотеатре Texas будет арестован Ли Харви Освальд.

Комиссия Уоррена отвергла подкрепленные множеством очевидцев показания Роджера Крейга в отношении Освальда и машины для отхода, поскольку Комиссия к тому времени уже решила, что Освальд покинул место преступления на городском автобусе и никак иначе{1438}. В докладе Комиссии Уоррена рассказ Крейга о диалоге с Освальдом в кабинете Фрица так же не был принят во внимание, поскольку Фриц отрицал даже то, что Крейг заходил в кабинет{1439}. Как мы уже знаем, этот капитан Уилл Фриц, вероятно, после того как попал в число тех, «кому нужно знать», сказал полиции штата Луизиана, что не заинтересован в допросе Роуз Черэми как свидетельницы и исключил ее показания с такой же легкостью, с какой дискредитировал Крейга. К помощнику шерифа Крейга будут предъявлять претензии еще и в связи с тем, что он неверно указал марку автомобиля: согласно отчету ФБР, у Рут Пейн был не Nash Rambler, а Chevrolet-универсал 1955 г. выпуска{1440}. Если судить по источнику информации, этому отчету не стоит верить. Как мы увидим дальше, написавший его агент ФБР позже признается комиссии Конгресса, что по приказу фэбээровского начальства уничтожил ключевую улику в деле о покушении{1441}.

Отклонив свидетельские показания Роджера Крейга, Комиссия Уоррена смогла проигнорировать значение слов Освальда капитану Фрицу. Согласно Роджеру Крейгу, Освальд сообщил, что его подвезли на «универсале» и что владелицей машины была миссис Пейн, которую Освальд попросил не впутывать. Его реакция на этот момент допроса и слова «Теперь все узнают, кто я такой» наводят на мысль об агенте под прикрытием, который только что засветился.

Конечно, он ошибался, думая, что теперь все узнают, кто он такой. Через два дня после этого Освальд будет мертв. И никто за пределами тайного круга не узнает, кем он был на самом деле. Стоило Освальду только начать выдавать правду о своей жизни под прикрытием, как ему тут же заткнули рот.

К моменту гибели президента Кеннеди самым близким для него человеком была жена Жаклин. Ее присутствие в Далласе рядом с мужем было проявлением растущей взаимной поддержки после смерти сына Патрика Бувье Кеннеди в августе 1963 г., смерти, которая морально опустошила обоих. По реакции Джона Кеннеди на смерть сына мы можем понять скрытую правду о жизни президента.

Хотя Кеннеди был рыцарем холодной войны, поставившим человечество на грань ядерной катастрофы, в его характере была и толика стремления к миру, которую Бог смог развить в нечто новое. Что же питало его трансформацию? Пытаясь понять, каким образом произошла резкая смена политического курса, когда Кеннеди с Хрущевым нашли выход из Карибского ракетного кризиса, я немало ломал себе голову над тем, что в характере Кеннеди позволило ему перейти на сторону мира. Какова первопричина его превращения из президента полицейского государства в лидера, понимавшего, что он должен служить не стране, а человечеству, и поплатившегося за это, как предвидел Томас Мертон, жизнью?

Одной из естественных причин такой перемены была, как я полагаю, его любовь к своим детям и способность выйти за рамки семьи и увидеть в них всех детей мира. Читая историю его жизни, поражаешься глубине его любви к Кэролайн и Джону и глубокой боли, которую им с Жаклин принесла смерть Патрика.

Утром 7 августа 1963 г., когда у Жаклин Кеннеди начались преждевременные схватки, Джон Кеннеди был на встрече с Норманом Казинсом и группой гражданских активистов, которые должны были организовать общественность на выступление с требованием ратификации Сенатом Договора о запрещении ядерных испытаний в атмосфере{1442}. Как мы уже убедились, Кеннеди понимал, что договор о запрещении испытаний был критически важен для его президентского срока, но на успешное решение этого вопроса надежды было мало даже после проведенных переговоров с Хрущевым. Кеннеди знал, что самые большие трудности ждали его не в Москве, а в Вашингтоне. Теперь, когда они с Хрущевым достигли соглашения по договору, встал вопрос о том, как добиться его утверждения Сенатом.

Учитывая, что холодная война продолжала занимать прочные позиции в американском обществе и Конгрессе в частности, президент считал, что получение в Сенате необходимых двух третей голосов в поддержку договора было бы «сродни чуду»{1443}. Тем не менее он сообщил своим советникам, что твердо намерен любыми средствами добиваться одобрения Сенатом договора, даже если это будет стоить ему выборов 1964 г.{1444}

Причину такой твердости в позиции по договору о запрете испытаний, являвшимся важным первым шагом на пути к миру, легко понять, зная, что Кеннеди не раз говорил друзьям о том, какой ужас внушает ему ядерная война: «Я постоянно думаю о детях, не только о своих или ваших, а о детях во всем мире»{1445}.

Роберт Кеннеди, лучше чем кто бы то ни было знавший о глубочайшей тревоге брата, сказал, что во время Карибского ракетного кризиса «мысль, которая больше всего его беспокоила и которая рисовала гораздо более страшные перспективы войны, чем можно было представить, была мысль о смерти детей в этой стране и во всем мире – молодых людей, которые были совершенно ни при чем, которые даже ничего не сказали, которые ничего не знали о конфронтации, но чья жизнь закончится так же, как и жизнь всех остальных. У них никогда не будет шанса принимать решения, голосовать на выборах, баллотироваться на какой-либо пост, возглавлять революции, определять свои собственные судьбы»{1446}.

Президент Кеннеди все острее осознавал, что дети во всем мире и так уже были невинными жертвами радиоактивных осадков, выпадающих вследствие испытания ядерного оружия Америкой и другими державами.

Как мы уже знаем, Кеннеди был талантливым слушателем. Порой ему хватало одной фразы, чтобы понять судьбоносную истину.

Однажды он разговаривал в своем кабинете с советником по науке Джеромом Визнером о радиоактивном заражении в результате американских и советских ядерных испытаний. За окнами Белого дома шел дождь. Кеннеди спросил Визнера, как радиоактивные осадки попадают из атмосферы на землю.

– Выпадают с дождем, – ответил Визнер.

Президент повернулся к окну и посмотрел на дождь, поливающий Розовый сад.

– Вы имеете в виду, что радиоактивные вещества могут находиться в этом дожде? – спросил он.

– Возможно, – сказал Визнер.

Визнер вышел из кабинета. Кеннеди несколько минут сидел в тишине, наблюдая, как в саду идет дождь. Отвечавший за расписание встреч президента секретарь Кенни О’Доннелл вошел и тихо вышел. О’Доннелл никогда прежде не видел Кеннеди таким подавленным{1447}.

А позднее, в августе 1963 г., советники увидели, что Кеннеди как никогда решительно настроен ратифицировать договор о запрещении ядерных испытаний. Причину он объяснил 26 июля 1963 г. в телевизионном выступлении в поддержку договора:

«Это договор для нас всех. Он особенно касается наших детей и внуков, и у них нет лобби здесь, в Вашингтоне».

Он подчеркнул, что в первую очередь на карту поставлены «дети и внуки с раком костных тканей, лейкемией, ядом в легких».

Одно из самых незабываемых высказываний Кеннеди: «Порок развития даже у одного ребенка, ребенка, который может родиться через много лет после того, как нас не станет, должен волновать нас всех»{1448}. Эти слова были сказаны за две недели до смерти его новорожденного сына.

Утром 7 августа, когда Кеннеди был в Белом доме на совещании с Норманом Казинсом и Комитетом граждан в поддержку Договора о запрещении ядерных испытаний, Кенни О’Доннелл «получил известие из Хайянис-Порта о том, что Джеки оперируют в больнице на авиабазе Отис: рождение младенца на пять недель раньше срока потребовало срочного оперативного вмешательства»{1449}.

Минутой позже Эвелин Линкольн, секретарь президента, передала Кеннеди записку. Норман Казинс заметил, как омрачилось его лицо, когда он прочитал ее. Кеннеди поднялся и ушел в свой кабинет, внезапно прервав совещание{1450}. Он сразу же вылетел на авиабазу, чтобы быть рядом с Джеки.

Ко времени прибытия на базу его сын Патрик Бувье Кеннеди весом 2,1 кг уже родился с помощью кесарева сечения и был помещен в кувез. Недоношенный новорожденный «страдал синдромом респираторного дистресса, при котором в кровь поступает недостаточно кислорода»{1451}. Капеллан авиабазы сразу же его окрестил. Пока Джеки находилась в хирургическом отделении, муж согласовал с врачами перевод Патрика в Бостонскую детскую больницу, где уровень технического оснащения был выше. В ожидании кареты скорой помощи Кеннеди привез кувез с Патриком в палату Джеки, где она в первый и последний раз увидела сына{1452}.

На следующий день состояние Патрика ухудшилось, и врачи поместили его в барокамеру высокого давления в Гарвардской школе здравоохранения. Кеннеди провел ночь в приемном покое. 9 августа в 2:00 президента разбудили и попросили подойти к барокамере сына. Когда врачам стало ясно, что время Патрика сочтено, они вынули его из камеры, чтобы отец мог с ним попрощаться. Когда 9 августа в 4:04 Патрик умер, прожив всего 39 часов 12 минут, отец держал его за пальчики{1453}.

Кеннеди вернулся в свою комнату, сел на кровать и зарыдал. Вертолет доставил его в больницу на авиабазе Отис, где они с Джеки провели час наедине{1454}.

В своем умирающем ребенке Кеннеди видел других больных детей. Ожидая, когда ему покажут Патрика в последний раз, он увидел в другой палате ребенка с сильными ожогами. Он узнал имя матери, попросил ручку и бумагу и написал ободряющую записку, которую просил передать ей{1455}. Вернувшись в Белый дом с глубоким осознанием, что такое смерть детей, он принялся с удвоенной решимостью добиваться ратификации Договора о запрещении ядерных испытаний. Благодаря кампании по мобилизации общественного мнения, проведенной Норманом Казинсом и Комитетом граждан, общественное мнение в корне изменилось.

Казинс направил президенту Кеннеди 28 августа оперативный отчет «по вашим конкретным предложениям по общественной кампании за ратификацию договора о запрещении ядерных испытаний». В докладной записке президенту Казинс отметил ряд рекомендаций, которые дал Комитету граждан на совещании 7 августа. Казинс также перечислил мероприятия комитета, выполненные за прошедшие три недели. Сюда входила программа работы с населением при участии представителей крупного бизнеса и науки, видных религиозных деятелей, фермеров, ученых и руководителей университетов, союзов, газет, ключевых штатов, а также либеральных организаций, таких как Национальный комитет за разумную ядерную политику, Объединенная ассоциация всемирных федералистов и Американцы за демократические действия{1456}. Все они были названы Кеннеди на совещании 7 августа, как раз перед тем, как он получил сообщение об экстренной операции Жаклин и срочно покинул Белый дом. В результате активной августовской кампании под руководством Казинса, которую он в общем виде описал в докладной записке человеку, стоявшему за всем этим, американское общество изменило мнение по важному вопросу, касающемуся холодной войны. Народ, как и его президент, был более открыт для перемен, чем Конгресс. Но сенаторы тоже почувствовали ветер перемен и поддержали новую возможность.

В сентябре Сенат одобрил договор решающим большинством голосов (80 против 19). Чудо свершилось. Произошло это – с помощью созданной президентом уникальной коалиции – настолько легко, что будущие историки даже не сочтут великим достижением этот успех Кеннеди, принятие Договора об ограничении ядерных испытаний, когда после Карибского ракетного кризиса не прошло и года.

Близкий друг Джона и Жаклин Кеннеди рассказал о том, как тяжело они переживали смерть Патрика и как это сблизило их{1457}. В конечном итоге поэтому в Далласе они оказались вместе. В конце октября Джеки удивила мужа тем, что легко согласилась сопровождать его в ходе политического визита в Техас{1458}, куда раньше ей ехать не хотелось, поскольку они ожидали, что в этой части страны к ним отнесутся враждебно. Она снова удивила его во время поездки – после теплого приема в Сан-Антонио, Хьюстоне и Форт-Уорте сказав, что поедет с ним куда угодно в том году.

Кеннеди улыбнулся, повернулся к Кенни О’Доннеллу и сказал: «Ты это слышал?»{1459} Они приготовились садиться в самолет на Даллас.

Спустя три часа Джеки сидела рядом с Джоном на заднем сиденье лимузина, въезжавшего на Дили-плаза. На следующей неделе она опишет журналисту Теодору Уайту смерть своего мужа, непосредственным свидетелем которой была. Ее описание убийства станет доступно для американского общества только в 1995 г.:

«Выхлопные трубы мотоциклов стреляли, были слышны эти маленькие хлопки; потом раздался один громкий звук такой; я думала, это глушитель мотоцикла. Затем я увидела, что [губернатор] Коннали [который сидел впереди; в него только что попала пуля] схватился за руку и твердит “нет, нет, нет-нет-нет” и трясет кулаком – потом Джек обернулся, и я обернулась – все, что я помню, было серо-голубое здание впереди; потом Джек повернулся назад, с таким изяществом; его лицо было таким ясным в этот последний момент; он протянул руку, я увидела, как отлетает кусок его черепа; телесного цвета, не белый – он протягивает руку – и я вижу, как этот идеально чистый кусок отделяется от его головы…»{1460}

Джеки инстинктивно в ответ на роковой выстрел, который снес затылочную часть черепа ее мужа, попыталась залезть на багажник автомобиля и подобрать этот осколок. Агент Секретной службы Клинт Хилл, который выбежал из ехавшей сзади машины охраны и вскочил на подножку лимузина, стал свидетелем отчаянной попытки Жаклин Кеннеди собрать голову мужа.

По словам Хилла, после второго выстрела, который снес президенту кусок черепа, «г-жа Кеннеди вскочила с сиденья и, как мне показалось, потянулась за чем-то, что соскальзывало с правого заднего бампера»{1461}. Хилл схватил ее, вернул в машину и забрался на спинку заднего сиденья. Сверху ему было видно, что «правая задняя часть головы президента отсутствовала»{1462}.

Если «правая задняя часть головы президента отсутствовала», что вскоре подтвердят врачи и медсестры Парклендской больницы, то пуля, оставившая такое внушительное выходное отверстие, должна была прилететь спереди, а не сзади, не со стороны Техасского школьного книгохранилища, где находился Освальд.

Жаклин Кеннеди отчетливо помнила дорогу в больницу:

«Я старалась прикрыть это волосами, но спереди ничего не было видно – хотя вроде должно было быть – а сзади, понимаете, все это было, и я старалась собрать все вместе…»{1463}

Однако это яркое описание попыток прикрыть зияющую рану было удалено из ее показаний перед Комиссией Уоррена, под предлогом того, что его размещение было бы «бестактным»{1464}. Возможно, более важным для цензоров было то, что из слов Жаклин всем стало бы понятно, что стреляли спереди.

По меньшей мере часть «чего-то», за чем, по словам Клинта Хилла, Жаклин так отчаянно тянулась с багажника лимузина, предположительно была найдена на следующий день студентом подготовительных медицинских курсов. В 17:30 в субботу, 23 ноября Уильям Аллен Харпер делал фотографии на треугольном травяном газоне в центре Дили-плаза. Примерно в 8 м позади слева от того места на Элм-стрит, где выстрел снес президенту заднюю часть черепа, Харпер обнаружил в траве большой осколок кости. Он отнес предмет, который впоследствии станет известным как «фрагмент Харпера», в Методистскую больницу своему дяде, д-ру Джеку Харперу, который передал его д-ру А. Кэрнсу, главному патологоанатому больницы{1465}.

Д-р Кэрнс, д-р Харпер и еще один патологоанатом, д-р Джерард Ноутбум, внимательно изучили фрагмент кости размером 5?7 см и пришли к единому мнению, что это фрагмент затылочной части человеческого черепа{1466}. Патологоанатомы также отметили наличие свинцового налета на фрагменте, свидетельствующего об ударном воздействии пули{1467}. Случайная находка и идентификация ее происхождения станут одним из важнейших доказательств правительственного заговора по сокрытию фактов.

Через девять лет учившийся в магистратуре Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе студент-физик Дэвид Лифтон сопоставил сделанную далласскими патологоанатомами идентификацию «фрагмента Харпера» с официальными правительственными рентгенограммами черепа убитого президента. Лифтон сначала пришел в замешательство от результатов сравнения. Потом, словно удар молнии, пришло понимание: если д-р Кэрнс и его коллеги были правы, «рентгенограммы никак не могут быть подлинными, ибо природа наделила нас всего одной затылочной костью, и затылочная кость президента Кеннеди не могла лежать в траве на Дили-плаза и одновременно присутствовать на рентгенограммах его черепа, сделанных в ту ночь в [госпитале ВМС] Бетесде»{1468}.

Рентгенограммы, сделанные во время вскрытия, использовались как неопровержимое доказательство того, что в задней части черепа не было выходного отверстия – и следовательно, не было убийцы спереди. Но 21 человек – врачи, медсестры и агенты Секретной службы, присутствовавшие в Парклендской больнице в Далласе – все они в своих первых показаниях говорили, что видели большую рану в правой задней части черепа{1469}. Согласно рентгеновским снимкам, этому «более научному» доказательству, все они должны были ошибаться. С другой стороны, Комиссия Уоррена проигнорировала заявление д-ра Кэрнса, сделанное, когда его опрашивало ФБР, о том, что «фрагмент Харпера» «выглядел так, как будто принадлежал затылочной части черепа»{1470}, именно той части, где на рентгеновских снимках никаких повреждений не было видно. Что-то странное происходило в темноте рентгеновского кабинета.

Сопоставив место «фрагмента Харпера» на черепе с рентгеновскими снимками головы президента, Дэвид Лифтон написал д-ру Сирилу Вехту, критику Комиссии Уоррена, что фрагмент Харпера «был медицинским аналогом легендарной половинки долларовой купюры, которую приносят на встречу с незнакомцем, где надежность визави подтверждается наличием у него второй половинки… [К] огда человек приходит на встречу с одной половинкой купюры, и вторая сторона предъявляет ту же самую половинку, это может означать только одно»{1471}.

Д-р Дэвид Мэнтик, онколог-радиолог с ученой степенью по физике, в 1993–1995 гг. изучал патологоанатомические рентгенограммы в Национальном архиве, чтобы определить их подлинность. Он использовал оптический денситометр для измерения количества света, пропускаемого различными участками официальных рентгеновских снимков. Более плотные участки черепа в обычной ситуации дают на пленке более светлое изображение, участки, на которых кость отсутствует, – более темное. Мэнтика озадачил заметный контраст между передней и задней областями черепа Кеннеди, очевидный даже для невооруженного глаза. Измерив оптическую плотность изображения на рентгенограммах, он обнаружил нечто, по его словам, «крайне необычное. Задняя белая область пропускала почти в тысячу раз больше света, чем темный участок!»{1472} Снимки показывали значительно более высокую плотность костей в задней части черепа Кеннеди по сравнению с передней. Получалось, что рентгеновский снимок составили из двух. Показатели оптической плотности свидетельствовали о фальсификации, а именно о том, что над оригинальным рентгеновским снимком разместили «заплатку», чтобы прикрыть заднюю область черепа, соответствующую дефекту кости, часть которого приходилась на «фрагмент Харпера». Дефект свидетельствовал о выходном отверстии, и очевидная цель фальсификации заключалась в том, чтобы скрыть доказательство выстрела спереди, который, судя по словам персонала Парклендской больницы, оставил в задней части головы отверстие размером с кулак{1473}.

Тесты д-ра Мэнтика подтвердили радикальную гипотезу. Патологоанатомические рентгенограммы черепа, на которых «фрагмент Харпера» волшебным образом воссоединился с черепом мертвого президента, одновременно существуя в другом месте, однозначно были подделаны. Именно то, на чем правительство основывало свою версию стрелка-одиночки – патологоанатомические рентгенограммы – теперь стало самоочевидным свидетельством подделки. Научное доказательство, заявленное Комиссией Уоррена, было подделано в темноте рентгеновского кабинета. Благодаря экспериментам д-ра Мэнтика, проведенным во время посещений Национального архива (сегодня доступных любому, кто наберет в Google запрос Twenty Conclusions after Nine Visits), неизъяснимое было изучено, проверено и задокументировано.

В случае с официальными рентгенограммами точное замещение «фрагмента Харпера», создавшее видимость того, что обломок разрушенной пулей кости по-прежнему присутствовал в черепе убитого президента, разоблачило правительственную операцию прикрытия. Когда «лучшее доказательство» наконец было изучено независимым экспертом, тесты показали, что снимки были подделаны. Ключевой момент доклада Уоррена оказался фальшивкой. Фрагмент черепа, который Жаклин Кеннеди так отчаянно старалась достать, спустя десятилетия упрямо вернулся, чтобы обвинить правительство.

Где же находился Ли Харви Освальд в тот момент, когда президента Джона Кеннеди застрелили на Дили-плаза?{1474}

Согласно имеющейся в докладе Комиссии Уоррена записи допроса Освальда, на вопрос, «в какой части здания он находился в то время, когда в президента стреляли», «он ответил, что примерно в это время обедал на первом этаже»{1475}. Освальд добавил, что «он пошел на второй этаж, где стоял автомат с кока-колой и взял бутылку колы для ланча»{1476}.

Один из ключевых свидетелей, чьи показания утаило ФБР, утверждал, что Освальд находился на втором этаже в столовой для сотрудников (где стоял автомат с кока-колой) в 12:15.

Кэролайн Арнольд работала секретаршей у заместителя директора книгохранилища. Она знала Освальда, поскольку он обычно останавливался у ее стола на втором этаже и просил разменять доллар на монетки в пять и 10 центов{1477}.

В интервью далласскому журналисту Эрлу Голцу Арнольд сказала, что «22 ноября 1963 г. видела Освальда в столовой на втором этаже, когда выходила из здания книгохранилища, чтобы посмотреть на президентский кортеж»{1478}.

Арнольд рассказала писателю Энтони Саммерсу, что видела Освальда «около 12:15. Может быть, чуть позже»{1479}. Эрлу Голцу она говорила, что вышла из здания в 12:25, за пять минут до того, как в президента стреляли{1480}.

Кэролайн Арнольд четко помнила все, что тогда делала, поскольку была беременна и очень внимательно следила за своим самочувствием. Перед тем как выйти на улицу смотреть на президента, она захотела пить. Зайдя в столовую, чтобы напиться воды, она увидела Освальда{1481}. В ретроспективе оказалось, что для нее это стало самым памятным событием того незабываемого дня.

«Не помню, чтобы он [Освальд] что-то делал, – рассказывала она. – Он просто сидел в одной из кабинок справа от входа в комнату. Он был один, как обычно, и, видимо, ел свой ланч. Я не разговаривала с ним, но хорошо его разглядела»{1482}.

Кортеж запаздывал. По расписанию президент должен был проехать мимо книгохранилища в 12:25{1483}, через 10 минут после того, как Кэролайн Арнольд увидела Освальда сидящим в кабинке столовой на втором этаже. Если убийца планировал стрелять в президента Кеннеди из окна шестого этажа в 12:25, стал бы он засиживаться в закусочной на втором этаже в 12:15?

В 12:31 далласский патрульный полицейский М. Бейкер в сопровождении управляющего книгохранилищем Роя Трули бежал по лестнице склада с пистолетом наготове. Примерно через минуту с четвертью – полторы минуты после того, как на Дили-плаза раздался первый выстрел, Бейкер распахнул дверь столовой на втором этаже{1484} и окликнул Ли Харви Освальда, который направлялся к автомату с кока-колой{1485}.

«Подойдите сюда», – приказал Бейкер. Освальд повернулся и подошел к нему{1486}. Бейкер спросил у Трули: «Вы знаете этого человека? Он работает здесь?»{1487}

Трули ответил утвердительно. Бейкер огляделся по сторонам, вышел и направился вверх по лестнице. Освальд купил в автомате бутылку колы, судя по тому, что через минуту миссис Р. Рейд, старший клерк Техасского школьного книгохранилища, увидела, как он выходит через канцелярию на втором этаже с бутылкой колы в руке{1488}.

Комиссия Уоррена решила, что Освальду, после того как он предположительно выстрелил в президента и губернатора Коннали, еле-еле хватило времени, чтобы спрятать винтовку и спуститься на четыре этажа в столовую. Однако, согласно и Бейкеру, и Трули, Освальд выглядел на удивление спокойно. Отвечая на вопросы Комиссии Уоррена, Бейкер подтвердил, что Освальд «не выглядел запыхавшимся» и «внешне не проявлял никаких эмоций»{1489}. Трули сказал, что Освальд «не производил впечатления возбужденного, слишком обеспокоенного или испуганного»{1490} человека, который совершил преступление века и быстро спустился на несколько этажей.

Как объяснить самообладание предполагаемого убийцы? Тут могло бы помочь свидетельство Кэролайн Арнольд. Ее встреча с Освальдом в столовой за несколько минут до того, как Бейкер и Трули столкнулись с ним на том же месте, доказывает, что они застали Освальда за тем же занятием, что и она, – за ланчем, а не за убийством президента. Но это было не то объяснение, которое требовалось. Арнольд не пригласили для дачи показаний Комиссии Уоррена.

Через 15 лет после убийства Кэролайн Арнольд, сменившая к тому времени фамилию на Джонстон, с удивлением узнала, что в отчете ФБР о ее допросе 26 ноября 1963 г. показания искажены. ФБР, как она выразилась, «неверно процитировало» ее заявление о том, что она видела Освальда в столовой на втором этаже непосредственно перед тем, как вышла на улицу, чтобы посмотреть на президента{1491}. Вместо этого в отчете ФБР говорилось, что, выйдя на улицу и «остановившись перед зданием книгохранилища» в ожидании кортежа, она «подумала, что мельком увидела Ли Харви Освальда, стоявшего в вестибюле» на первом этаже{1492}.

«Все было абсолютно не так, – заявила она журналисту Dallas Morning News. – Для этого мне пришлось бы повернуться лицом к зданию, когда на самом деле я хотела увидеть кортеж. Зачем бы мне было поворачиваться назад и смотреть на здание? Это бессмыслица»{1493}.

Как и в случае с Джулией Энн Мерсер, то, что Кэролайн Арнольд видела 22 ноября 1963 г. – Освальд за ланчем на втором этаже, не собирающийся стрелять в президента с шестого этажа – не вязалось с версией правительства. Кэролайн Арнольд была свидетельницей неизъяснимого.

Консультант Комиссии Уоррена Дэвид Белин писал: «Розеттским камнем [ключ к расшифровке египетских иероглифов] к раскрытию убийства президента Кеннеди является убийство полицейского Дж. Типпита»{1494}. С точки зрения Комиссии Уоррена, убийство Типпита, который предположительно помешал убийце скрыться после того, как тот убил Кеннеди, должно доказывать, «что Освальд был способен на убийство»{1495}.

Критиковавший Комиссию Уоррена Гарольд Вайсберг, напротив, увидел в убийстве Типпита способ натравить общество на Ли Харви Освальда: «С самого начала [шаткие], подготовленные полицией доказательства [виновности Освальда] требовали готовности поверить в эту виновность. Эту готовность обеспечило наклеивание на Освальда черной метки “убийцы копа”»{1496}.

Согласно докладу Комиссии Уоррена, отслеживание пути Освальда от Дили-плаза до убийства Типпита началось со свидетельских показаний Говарда Бреннана, 45-летнего слесаря по паровому отоплению, который стоял через дорогу от книгохранилища и смотрел на президентский кортеж. Сразу после покушения Бреннан сказал полицейскому, что видел, как мужчина, стоявший у окна на шестом этаже склада, выстрелил из винтовки по президентскому кортежу{1497}. В докладе Комиссии Уоррена говорится, что Бреннан описал стрелка как «белого, худощавого, весом около 75 кг, примерно 180 см ростом, лет 30 с небольшим». Это описание, под которое Освальд подходил, было по рации передано полицейским машинам в 12:45{1498}. Однако, как указывает Марк Лейн, «никакого стоявшего мужчины, стрелявшего [из окна шестого этажа] быть не могло, поскольку, как доказывают фотографии здания, сделанные через несколько секунд после покушения, окно было открыто не полностью, только в нижней части, и человеку, стрелявшему из положения стоя, пришлось бы стрелять через стекло»{1499}. Далее, не выдерживают критики и показания Бреннана о том, что стрелявший «стоял, опираясь на подоконник»{1500}, поскольку подоконник от пола отделяли всего 30 см и окно было открыто примерно на 35 см{1501}. «Ключевой свидетель» Говард Бреннан никак не мог дать столь точное описание стрелка, но если Комиссия Уоррена смогла привести только его показания как основание для переданного полицейским в 12:45 описания, получается, что описание Освальда могли дать только заговорщики?

Предположительно на основе только что переданного по радио словесного портрета полицейский Типпит остановил свою машину в 13:15, чтобы допросить идущего по Восточной Десятой улице далласского района Оук-Клифф мужчину. Мужчина застрелил Типпита и скрылся с места преступления. Спустя полчаса поступило сообщение, что этот мужчина проскользнул в кинотеатр Texas. Полицейские ворвались в кинотеатр и арестовали человека, которого вскоре идентифицировали как Ли Харви Освальда.

Как подчеркивает Вайсберг, убийство Типпита обеспечило эффектное подкрепление предполагаемому убийству Освальдом Кеннеди. В то же время убийство коллеги мотивировало далласскую полицию застрелить вооруженного Освальда на месте в кинотеатре, устранив козла отпущения до того, как он мог бы заявить, что его подставили.

И снова сценарий убийства был разыгран с изъянами. Освальд вышел из кинотеатра живым. И как в дрянном кино, где снимают несколько вариантов одной сцены, используют дублеров и режиссер торопится, в экранной версии этого снятого для нас фильма концы с концами не сходятся. Попытка Комиссии Уоррена слепить кино про стрелка-одиночку привела к неправдоподобному сюжету.

Согласно докладу Комиссии Уоррена, в период между покушением на президента Кеннеди в 12:30 и убийством полицейского Типпита в 13:15 Ли Харви Освальд совершил следующие действия.

После того как убийца-одиночка из окна на шестом этаже Техасского школьного книгохранилища{1502} застрелил президента и ранил губернатора Коннали, он спрятал винтовку и быстро спустился на четыре этажа в буфет, где видели, как он спокойно собирался купить в автомате бутылку кока-колы{1503}, затем вышел из здания и прошел семь кварталов{1504}, сел в автобус, который направлялся в сторону книгохранилища, но сошел с автобуса, когда тот застрял в пробке, и шел три или четыре квартала, пока не поймал такси{1505}. Он хотел уступить такси пожилой женщине, когда она попросила водителя помочь ей найти такси (она отказалась от его предложения, что позволило ему продолжить путь, не меняя такси){1506}, проехал на такси 4 км – на пять кварталов дальше места, где снимал комнату{1507}, расплатился, вышел и пешком вернулся на пять кварталов назад в свой пансион{1508}. «Он зашел в свою комнату, пробыл там три или четыре минуты»{1509}, взял куртку и пистолет и вышел{1510}. Хозяйка видела, как он стоит перед окном на остановке автобусного маршрута в северном направлении{1511}. По-видимому, не дождавшись автобуса, он очень быстро прошел пешком в южном направлении еще 1,5 км{1512}. Согласно хронометражу Комиссии, на все эти действия, совершенные после убийства президента, ушло 45 минут{1513}. После этого, говорят нам, Освальд из своего пистолета хладнокровно застрелил Дж. Типпита на тихой улице далласского района Оук-Клифф и «ушел, на ходу выбросив стреляные гильзы из пистолета»{1514}, тем самым намеренно оставляя полиции улики для баллистической экспертизы. Таким образом, он лишил себя шанса на спасение и стал центром крупномасштабного полицейского преследования. Полиция арестовала его в кинотеатре Texas в 13:50{1515}.

В таком насыщенном сценарии участвовал не только Освальд, но и его двойник и помощники из закулисья. В 12:40, как раз в то время, когда помощник шерифа Роджер Крейг и Хелен Форрест видели, как Освальд садился в Rambler-универсал у книгохранилища, бывшая квартирная хозяйка Освальда Мэри Бледсоу видела, как он садился в автобус за семь кварталов от книгохранилища{1516}. Освальд говорил капитану Уиллу Фрицу, что ехал на автобусе, но из-за пробки пересел в такси{1517}. Билет на автобус, найденный при аресте в кармане рубашки, казалось бы, это подтверждал{1518}. Однако, когда Фриц сказал Освальду, что Крейг видел, как он уезжал на машине, Освальд агрессивно заявил: «Тот универсал принадлежит миссис Пейн. Не пытайтесь втянуть ее в это дело»{1519}.

Когда он понуро добавил: «Теперь все узнают, кто я такой», похоже, будто Освальд имел в виду, что его (или двойника) отъезд в универсале и связь автомобиля с миссис Пейн были ключами к его настоящей личности.

Если в универсал сел не он, тогда Роджер Крейг и Хелен Форрест видели, по мнению Форрест, «его брата-близнеца»{1520}. Человек, которого увез Rambler с, по словам Крейга, «крупным латиноамериканцем» за рулем{1521}, был либо Освальдом, либо его двойником.

Помимо таинственного автомобиля Nash Rambler, который заметили многие свидетели, давшие взаимодополняющие показания: Крейг, Форрест, Пеннингтон, Карр, Робинсон и Купер, возможно, фигурировали и две другие, еще более загадочные машины, с помощью которых Ли Харви Освальд сумел осуществить свои невероятные перемещения. Другая машина возникла из ниоткуда, когда он прибыл к дому, где снимал комнату.

После того как в 13:00 Освальд вошел в свою комнату, хозяйка, миссис Эрлин Робертс, увидела, как прямо перед домом остановился полицейский автомобиль. Она рассказала Комиссии Уоррена, что в машине были два полицейских в форме. Водитель дважды подал сигнал «бип-бип»{1522}, затем мягко тронулся с места и повернул за угол{1523}.

Через «три-четыре минуты»{1524} Освальд вернулся из комнаты и вышел на улицу. До того как внимание миссис Робертс переключилось на что-то другое, она видела его перед домом на остановке автобуса, следующего в северном направлении. Через 12 минут, если верить Комиссии Уоррена, Освальд убивает полицейского Типпита на углу 10-й улицы и Паттон-авеню, т. е. на расстоянии около полутора километров в противоположном направлении. Каким образом он успел за такое время добраться туда и убить Типпита, да и убивал ли он его вообще, никогда не было точно установлено{1525}.

Возможно, он сел в машину далласской полиции, которая ненадолго припарковалась у дома, два раза тихо просигналила – бип-бип – и отъехала за угол (возможно, только для того, чтобы сделать круг вокруг квартала и вернуться за ним). Эрлин Робертс сообщила Комиссии Уоррена номер полицейской машины – 107{1526}. Как выяснят члены Комиссии, у далласского департамента полиции в тот момент не было автомобиля с номером 107. Он был продан торговцу подержанными автомобилями 17 апреля 1963 г. Далласская полиция вновь начнет использовать номер 107 только в феврале 1964 г. через три месяца после покушения{1527}. Если Робертс правильно запомнила номер автомобиля, то звуковой сигнал Освальду дали два человека в форме полицейских на фальшивой полицейской машине. Возможно, они привезли Освальда в кинотеатр Texas, где были расставлены сети для его ареста с последующей ликвидацией, в то время как Освальд-двойник высадился из автомобиля Nash Rambler, прошел небольшое расстояние до угла 10-й улицы и Паттон-авеню, где и состоялась фатальная встреча с полицейским Типпитом.

В докладе Комиссии Уоррена говорится, что Типпит был убит «примерно в 13:15» после встречи с человеком, идущим на восток по южной стороне Паттон-авеню: «Общее описание этого человека соответствует словесному портрету, переданному на полицейской волне. Типпит остановил человека и позвал его в патрульную машину. Тот подошел к машине и обменялся несколькими словами с Типпитом через правое окно. Типпит вышел из машины и обошел ее спереди. Когда Типпит дошел до левого переднего колеса, мужчина выхватил пистолет и произвел несколько выстрелов. Четыре пули попали в Типпита, и он скончался на месте. Преступник направился обратно в сторону Паттон-авеню, выбросив стреляные гильзы и зарядив пистолет новыми патронами»{1528}.

Когда убийца торопливо удалялся с места преступления, по-прежнему держа пистолет в руках, его, согласно докладу Комиссии Уоррена, видели как минимум 12 человек: «К вечеру 22 ноября пятеро из них на опознании в полиции указали на Ли Харви Освальда как человека, которого они видели. То же самое сделал шестой свидетель на следующий день. Трое других впоследствии опознали Освальда по фотографии. Двое свидетелей показали, что Освальд похож на человека, которого они видели. Один свидетель признал, что был слишком далеко от стрелявшего, чтобы уверенно опознать его»{1529}.

Последним убегающего человека, которого позже опознали как Освальда, видел Джонни Кэлвин Брюэр, менеджер обувного магазина Hardy’s Shoestore, расположенного через три дома от кинотеатра Texas. Заметив у магазина человека, показавшегося ему подозрительным, Брюэр вышел на улицу. Он увидел, как мужчина заскочил в находившийся по соседству кинотеатр. Кассир Джулия Постал подтвердила Брюэру, что мужчина не покупал билета. Она вызвала полицию{1530}.

Так или иначе, человек, который застрелил Типпита, скрылся с места преступления, проник в кинотеатр Texas незадолго до 13:45 и был опознан как Ли Харви Освальд, задал очередную загадку. Снова оказалось, что Освальд был в двух местах одновременно.

Согласно буфетчику кинотеатра Уоррену «Бучу» Берроузу, Ли Харви Освальд вошел в кинотеатр где-то между 13:00 и 13:07, за несколько минут до убийства полицейского Типпита в нескольких кварталах от театра{1531}. Если это так, то показания Берроуза исключают возможность убийства Типпита Освальдом. Возможно, по этой причине представитель комиссии Уоррена задал Берроузу прямой вопрос: «Вы видели, как [Освальд] вошел в кинотеатр?» и получил честный ответ: «Нет, сэр, не видел»{1532}. Однако читающий эти показания не знает, что буфетчик Буч Берроуз не мог со своего рабочего места увидеть, как кто-то входит в театр, если только этот человек не проходил через его рабочую зону. В беседе со мной Берроуз объяснил, что между буфетом и входной дверью есть перегородка. Кто-то мог войти в театр, пройти один лестничный пролет до балкона и остаться незамеченным со стороны буфета{1533}. По словам Берроуза, так, очевидно, и произошло в случае с Освальдом. Тем не менее Берроуз знал, что Освальд вошел в кинотеатр «между 13:00 и 13:07», потому что вскоре после этого видел его в кинотеатре. Он сказал мне, что в 13:15 продал Освальду попкорн{1534}, но об этом Комиссия Уоррена его не спрашивала. Как раз во время покупки Освальдом попкорна – в 13:15, полицейский Типпит, как следует из доклада Комиссии Уоррена, и был застрелен{1535} – очевидно, кем-то другим.

Буч Берроуз был не единственным свидетелем, к тому времени заметившим Освальда в кинотеатре. Человек, которого вскоре опознают как убийцу президента, своим странным поведением привлек внимание нескольких зрителей. В поисках места в одном из последних рядов правой стороны партера Освальд протиснулся мимо 18-летнего Джека Дэвиса и сел рядом с ним. Поскольку во всем зале на 900 мест было менее 20 человек, Дэвис удивился, что этот человек сел так близко к нему. Какова бы ни была причина, мужчина просидел там недолго. Освальд (как позже опознает его Дэвис) быстро поднялся, пошел по проходу и сел рядом с кем-то еще в почти пустом зале. Через несколько минут он снова встал и вышел в фойе{1536}.

Дэвис подумал, что, очевидно, Освальд кого-то искал{1537}. При этом он наверняка искал кого-то, с кем не был лично знаком. Он каждый раз подсаживался к кому-нибудь только на время, необходимое для получения условленного сигнала, не получив которого перемещался к другому человеку в надежде, что он тот, кто нужен.

В фойе Освальд в 13:15 купил в буфете у Буча Берроуза попкорн{1538}. Берроуз рассказал автору Джиму Маррсу и мне, что видел, как Освальд вернулся в зал и сел рядом с беременной женщиной{1539} – видимо, в очередной бесплодной попытке найти нужного человека. По словам Берроуза, спустя несколько минут «беременная женщина поднялась и направилась в дамскую комнату». Он «слышал, как дверь туалета закрылась как раз перед тем, как в театр ворвалась далласская полиция»{1540}. Джек Дэвис сказал, что «примерно через 20 минут» после возвращения Освальда из фойе (когда Берроуз увидел, что Освальд сел рядом с беременной женщиной) в зале зажегся свет и ворвались полицейские{1541}.

Арест Освальда проходил довольно необычно. Полицейские вошли в кинотеатр через передние и задние двери, заблокировали все выходы и окружили Освальда. Полицейский М. Макдональд и еще трое полицейских вышли в зал из-за киноэкрана. Когда включили свет, Макдональд принялся внимательно рассматривать зрителей{1542}. Джонни Брюэр, который видел, как похожий на Освальда человек нырнул в кинотеатр, показал Макдональду, где он сидел – в партере, в третьем ряду с конца{1543}. Хотя подозреваемый был уже опознан и обнаружен, Макдональд и сопровождающий его полицейский, вместо того чтобы задержать его, принялись обыскивать людей, которые находились между ним и ими{1544}. По мере того как полицейские медленно подбирались к Освальду, становилось похоже, будто они провоцировали подозреваемого на побег. Попытка скрыться дала бы повод разъяренным коллегам Типпита застрелить Освальда на месте{1545}.

Когда Макдональд, наконец, добрался до подозреваемого в третьем ряду сзади, Освальд встал и вытащил пистолет. Пока он боролся с Макдональдом и другими подоспевшими полицейскими, они услышали, как щелкнул курок его оружия, давшего осечку{1546}. Освальда, однако, не застрелили на месте, а скрутили и взяли под стражу. Полицейские вытолкали его и, посадив в патрульную машину, повезли в Главное управление полиции Далласа, располагавшееся в мэрии.

Буч Берроуз, который был свидетелем ареста Освальда, поразил меня заявлением, что видел второй арест, произошедший в кинотеатре всего лишь «тремя-четырьмя минутами позже»{1547}. Он сказал, что на этот раз далласская полиция арестовала «двойника Освальда». Берроуз сказал, что второй человек «выглядел почти как Освальд, как будто он был его братом или типа того»{1548}. Когда я засомневался и спросил: «А вы второго человека разглядели так же хорошо, как Освальда?», он ответил: «Да, я хорошо видел обоих. Они были похожи как две капли воды»{1549}. Минуты через три-четыре после того как полицейские утащили Освальда в полицейскую машину, стоявшую у кинотеатра, Берроуз увидел, как еще одного Освальда арестовали и надели на него наручники. Однако двойника Освальда вывели из кинотеатра не через передний, а через задний вход{1550}. О том, что произошло дальше, мы можем узнать от другого проигнорированного Комиссией Уоррена свидетеля, Бернарда Хейра{1551}.

Бернард Хейр был владельцем магазина товаров для хобби Bernie’s Hobby House, расположенного чуть дальше к востоку от кинотеатра. Увидев скопившиеся у кинотеатра полицейские автомобили, Хейр вышел на улицу{1552}. Толпа мешала ему разглядеть, что происходит, и он через свой магазин прошел в переулок позади дома. Там тоже было полно полицейских машин, но зевак не так много. Хейр пошел по переулку. Остановившись у заднего входа в кинотеатр, он стал свидетелем ареста – как он полагал в течение десятилетий – Ли Харви Освальда.

«Полицейские вывели белого молодого мужчину, – рассказал Хейр в интервью. – На парне был джемпер с застежкой поло и широкие брюки. Он раскраснелся, как будто после потасовки. Полицейские втолкнули его в патрульную машину и уехали»{1553}.

Когда в 1987 г. Хейру сказали, что полицейские вывели Ли Харви Освальда из переднего входа в кинотеатр, он был потрясен.

«Теперь и сам не знаю, кого тогда видел», – произнес он в растерянности{1554}.

Свидетельства Буча Берроуза и Бернарда Хейра взаимодополняют друг друга. Из того, что они видели как внутри, так и за пределами кинотеатра, следовало, что двойника Освальда арестовали и увезли на патрульной машине по переулку лишь несколько минут спустя после ареста Ли Харви Освальда. Независимые и совпадающие свидетельства Берроуза и Хейра дают важную информацию о механике заговора. План заговора предусматривал арест Освальда в пятницу и его ликвидацию в воскресенье (запасной вариант, на случай, если полицейские не спровоцируют его на побег и не застрелят в кинотеатре).

В далласских полицейских досье есть намек на второй арест Освальда. Согласно официальному отчету далласского департамента полиции об убийстве Дж. Типпита, «Подозреваемый был позже арестован на балконе кинотеатра Texas по адресу Уэст-Джефферсон, 231»{1555}. Детектив далласской полиции Л. Спрингфеллоу тоже доложил капитану У. Ганнауэю, что «Ли Харви Освальд был арестован на балконе кинотеатра Texas»{1556}.

Тогда кто имеется в виду в отчете об убийстве и докладе детектива Спрингфеллоу? Ли Харви Освальд был арестован в партере, а не на балконе. Не свидетельствуют ли эти документы далласского департамента полиции о том, что в тот же день в кинотеатре был произведен второй арест? Не был ли Буч Берроуз очевидцем ареста двойника Освальда, который действительно происходил на балконе? Вполне вероятно, что здесь укрылся двойник, который зашел в театр, не купив билета, и тем самым привлек к себе внимание и дал возможность полиции разглядеть его сходство с Ли Харви Освальдом (который уже был в кинотеатре). Как отметил Буч Берроуз, любой входящий в кинотеатр через главный вход мог подняться по лестнице на балкон незаметно для буфетчика.

Видимо, двойник Освальда, которого посадили в полицейский автомобиль в переулке, был вскоре освобожден. К несчастью для заговорщиков, скоро его снова увидели. Можно предположить, что теперь, когда козел отпущения Ли Харви Освальд был надежно упрятан за решетку, двойнику не стоило показываться на глаза ни в Далласе, ни в любом другом месте. Если бы его не заметили, независимые исследователи никогда бы не разгадали задуманную ЦРУ уловку с двумя Освальдами в Оук-Клиффе. Но, благодаря другим важным свидетелям, мы сейчас располагаем подробной информацией о том, что двойника снова видели, причем дважды.

В 14:00, когда стиснутый полицейскими Ли Харви Освальд сидел в наручниках на заднем сиденье патрульной машины на пути в тюрьму, он понял, какая роль ему уготована в финале сценария покушения. В ту ночь, когда его вели по главному управлению полиции, он выкрикнул представителям прессы: «Меня просто подставили!»{1557}

И примерно в 14:00 человек, опознанный как Освальд, был замечен в автомобиле за восемь кварталов от кинотеатра Texas – он был абсолютно свободен и старался держаться незаметно{1558}. Его опознал наблюдательный автомеханик.

В день убийства 60-летний Т. Уайт, долгое время проработавший в автомастерской Mack Pate’s Garage в далласском районе Оук-Клифф, ремонтировал автомобиль, когда услышал вой полицейских сирен по всей Дэвис-стрит в квартале от мастерской. По радио он слышал описание подозреваемого, который, как полагали, находился в районе Оук-Клифф{1559}. Механик выглянул из открытых дверей мастерской. Он увидел, как красный Ford Falcon 1961 г. выпуска въехал на автостоянку у ресторана El Chico, находящегося через дорогу. Falcon как-то странно припарковался, едва заехав на стоянку. Водитель остался сидеть в автомобиле{1560}. Позже Уайт сказал: «Человек в машине будто хотел спрятаться»{1561}. Уайт не сводил глаз с человека в Falcon.

Когда через несколько минут с обеденного перерыва вернулся Мак Пейт, Уайт обратил внимание босса на странно припаркованный Falcon с затаившимся в нем водителем. Пейт велел Уайту внимательно следить за автомобилем, напомнив про сообщение по радио о попытке покушения на президента Кеннеди в Хьюстоне днем ранее, в котором фигурировал красный Ford Falcon{1562}.

Уайт перешел улицу, чтобы выяснить, что происходит, и остановился примерно в 10–13 м от автомобиля. Он разглядел, что на водителе была белая футболка{1563}. Мужчина повернулся к Уайту и в упор посмотрел на него. Уайт тоже пристально посмотрел на него. Не желая провоцировать возможного убийцу, Уайт направился было обратно в мастерскую, но остановился, вынул из кармана комбинезона клочок бумаги и записал техасский номер машины: PP 4537{1564}.

Вечером, когда Уайт с женой смотрел телевизор, он узнал в арестованном далласской полицией Ли Харви Освальде человека, которого видел в красном Falcon на стоянке у ресторана El Chico. Уайт спокойно отнесся к новостям, еще не зная, что в то время, когда он видел одного Освальда на свободе, сидящим в автомобиле Falcon, другой Освальд в наручниках ехал в далласской полицейской машине в тюрьму. Когда же он сопоставил два этих факта, миссис Уайт, боявшаяся далеко простиравшихся щупалец заговора, отговорила мужа от передачи этой информации властям{1565}. Таким образом, Освальд, замеченный на стоянке, мог бы не попасть в историю, если бы Уайт не повстречал дотошного репортера.

Уэс Уайз, радиожурналист из Далласа, специализирующийся на освещении спортивных событий, выступал 4 декабря 1963 г. на очередном собрании членов местного клуба, жителей Оук-Клифф, проходившим за обедом в ресторане El Chico. По настойчивой просьбе слушателей он вместо рассказов о спорте говорил об убийстве президента, которое Уайз освещал в новостях. Он описал собравшимся свое участие в истории с Джеком Руби. Встреча Уайза с человеком, которого он знал как любителя покрутиться рядом с журналистами и завести знакомства с прессой, произошла на травяном холме за день до того, как Руби застрелил Освальда. Уайз только-только закончил печальный радиорепортаж с усыпанного венками места вчерашней трагедии.

Сидя в раздумьях в своей машине, припаркованной у книгохранилища, он услышал, как знакомый голос его окликает: «Эй, Уэс!»

Вот что рассказал Уайз: «Я обернулся и увидел крупного мужчину в темном костюме, который вразвалку приближался ко мне. На нем была мягкая фетровая шляпа, которая впоследствии станет узнаваемой и знаменитой». Джек Руби шагал по травяному холму «со стороны железной дороги», откуда днем раньше, по свидетельству Эда Хоффмана, другой человек в костюме выстрелил из винтовки в президента – через полтора часа после того как Джулия Энн Мерсер видела идущего в том же направлении человека с винтовкой в руках, которого подвез Джек Руби.

Руби наклонился к окну машины Уайза и прерывающимся голосом, со слезами на глазах, сказал: «Я только надеюсь, что Джеки не заставят приезжать в Даллас на судебное разбирательство. Это было бы ужасным потрясением для бедной леди»{1566}.

Оглядываясь назад, Уайз задавался вопросом, не напрашивался ли Руби на интервью, чтобы публично обосновать свой знаменитый «мотив» убийства Освальда. Хотя Уайза эта идея не заинтересовала, его разговора с Руби хватило, чтобы Уайз стал свидетелем в деле Руби. Его вызовут в суд повесткой для дачи свидетельских показаний и со стороны обвинения, и со стороны защиты{1567}. Его показания на суде о том, что сказал ему Руби за день до убийства Освальда, будут позже процитированы в журнале Life{1568}.

В конце лекции Уайза перед заинтересованной аудиторией Мак Пейт, который пришел послушать из автомастерской на другой стороне улицы, дал журналисту новую зацепку. Он рассказал Уайзу о том, что его механик видел Освальда. Уайз попросил Пейта немедленно отвести его к своему работнику, чтобы поговорить с ним{1569}. Как рассказал мне Уэс Уайз в беседе 40 лет спустя, ему тогда пришлось «немного обработать мистера Уайта», не желавшего ввязываться в историю. Уайз сказал не желающему делиться информацией автомеханику: «Знаете ли, речь идет об убийстве президента Соединенных Штатов»{1570}.

Гражданский долг победил и Уайт привел журналиста на автостоянку у ресторана El Chico, где со всеми подробностями рассказал о том, как встретил Освальда «лицом к лицу». Уайз понял, что автомобиль был припаркован в центре активности Освальда в Оук-Клифф в тот день: в квартале от места, где Освальд вышел из такси, в шести кварталах к югу от дома, где он снимал комнату, восьми кварталах от кинотеатра Texas, где Освальда арестовали, и всего в пяти кварталах от места убийства Типпита на пути к кинотеатру{1571}. Делая заметки на своем приглашении в клуб, Уайз сказал: «Эх, если бы вы еще и номер машины записали!»

Уайт полез в карман и вынул клочок бумаги, на котором было что-то написано. Он протянул его Уайзу.

«Я записал», – сказал Уайт{1572}.

Уэс Уайз уведомил ФБР о том, что Уайт опознал Освальда в автомобиле, припаркованном на стоянке у ресторана El Chico, и сообщил его регистрационный номер. Агент ФБР Чарльз Браун – младший связался с Милтоном Лавом из налогового управления округа Даллас и выяснил, что «Техасский регистрационный номер PP 4537 был выдан в 1963 г. автомобилю Plymouth 1957 г. выпуска, принадлежавшему Карлу Амосу Мэзеру, который проживает по адресу: Техас, Гарланд, Колгейт-стрит, 4309»{1573}. Агент Браун поехал по этому адресу и обнаружил, что Plymouth 1957 г. выпуска с номерным знаком PP 4537 припаркован на въезде к дому Мэзера в пригороде Далласа Гарланде{1574}. Возникает вопрос: как номерной знак автомобиля Карла Амоса Мэзера оказался на припаркованном на стоянке у ресторана El Chico автомобиле Falcon, в котором видели человека, похожего на Освальда?

В ФБР также узнали о том, что Карл Амос Мэзер участвовал в секретных переговорах с компанией Collins Radio, сотрудничавшей с Центральным разведывательным управлением. За три недели до убийства Кеннеди в статье, вышедшей на первой полосе New York Times, Collins Radio обвинили в оказании поддержки рейдерскому судну, осуществлявшему разведывательные и диверсионные операции против Кубы{1575}. Кроме того, Collins Radio выполняла работы по правительственному контракту на установку мачт связи во Вьетнаме{1576}. В 1971 г. Collins Radio объединилась с другим крупным подрядчиком военно-промышленного комплекса США Rockwell International{1577}. В ноябре 1963 г. Collins Radio активно занималась поставками современных систем связи для ЦРУ.

Карл Мэзер представил продукцию Collins Radio на авиабазе Эндрюс, разместив специальную радиоэлектронную аппаратуру на борту самолета вице-президента Линдона Джонсона{1578}. Ссылаясь на секретную работу на ЦРУ, Карл Мэзер отказался отвечать на вопросы ФБР{1579}. Вместо этого сотрудники Бюро допросили его жену Барбару, показания которой их ошеломили. Она сказала, что ее муж и Дж. Типпит были хорошими друзьями. Их семья состояла в весьма близких дружеских отношениях с Типпитом и его женой, и когда Дж. Типпита убили, Мэри Типпит позвонила им. По словам жены, Карл Мэзер в тот день ушел с работы в половине четвертого и отправился домой{1580}. Затем Карл и Барбара Мэзер поехали в дом Типпитов, чтобы утешить Мэри Типпит (ее муж был убит человеком, которого спустя несколько минут после убийства видели в пяти кварталах от дома Типпитов в машине с номерными знаками, идентичными номерам автомобиля четы Мэзер).

Через 15 лет после этого убийства Карл Мэзер впервые согласился дать интервью – на сей раз Специальному комитету Палаты представителей по расследованию убийств, но при условии, что ему гарантируют иммунитет от уголовного преследования{1581}. Специалист по радиоэлектронике не мог объяснить, каким образом номерные знаки его автомобиля могли быть замечены на парковке в округе Эль Чико на автомобиле, за рулем которого был человек, похожий на Освальда{1582}.

Члены Комитета закрыли эту тему, охарактеризовав ее как «утверждение Уайза»{1583}, поскольку автомеханик в спешке записал цифры, которые совершенно случайно совпали с цифрами на номерном знаке автомобиля Мэзера, как «предполагал» репортер. Вероятность того, что Уайт мог угадать все цифры номера автомобиля друга Дж. Типпита, работавшего на ЦРУ, была ничтожно мала, и поэтому этот вопрос не обсуждали.

«Утверждение Уайза» не было предано забвению лишь благодаря сознательности Уэса Уайза, который в 1971 г. был избран на пост мэра Далласа. В течение двух сроков нахождения на посту мэра (с 1971 по 1976 г.) Уайз стремился развеять воспоминания об убийстве, и в то же время приложил все усилия к тому, чтобы уберечь от неизбежного разрушения Техасское школьное книгохранилище и сохранить его для последующего расследования обстоятельств убийства президента{1584}.

Осенью 2005 г. я брал интервью у Уэса Уайза, в ходе которого он вспоминал, как Т. Уайт в красках описывал свою встречу с человеком, похожим на Освальда на парковке ресторана El Chico. Уайз сказал, что был потрясен произошедшим и много лет спустя решил вернуться на парковку ресторана El Chico в полдень 22 ноября, чтобы восстановить хронологию событий при том же освещении, что и в день происшествия. Машина была припаркована, как и тогда, а за рулем сидел друг Уайза. Стоя на месте, на котором тогда стоял Т. Уайт, при таком же полуденном освещении Уайз убедился, что черты лица водителя в анфас можно было легко различить на расстоянии, независимо от того, было окно открыто или нет{1585}.

Мысли о важности этой информации Уайз не оставлял ни во время работы журналистом, ни в бытность мэром Далласа, несмотря на то, что федеральные власти не раз пренебрежительно отзывались о подобных идеях. Понимая ценность имеющихся свидетельств, мэр Уайз не только уберег от разрушения Техасское школьное книгохранилище, но и сохранил приглашение на ланч от 4 декабря 1963 г., на котором он записал названные Т. Уайтом цифры номерного знака автомобиля Освальда. В ходе нашей беседы Уайз достал приглашение и прочел мне по телефону точные данные номерного знака, которые он переписал с клочка бумаги, переданного ему автомехаником Т. Уайтом: «РР 4537»{1586}.

В конце разговора мэр Уайз размышлял некоторое время над загадкой присутствия Ли Харви Освальда на парковке ресторана El Chico, где его видел Т. Уайт (в машине работника крупнейшей организации-подрядчика ЦРУ, номерные знаки которой были известны благодаря тому, что их аккуратно записал Уайт и позже Уайз).

«Впрочем, – сказал он, – вы, вероятно, слышали, что существует предположение о том, что Освальд был не один?»{1587}

Конечно же, я знал о «концепции двух Освальдов», в частности из показаний сержанта ВВС США Роберта Винсона, работавшего в Командовании ПВО Североамериканского континента (NORAD){1588}. Винсон не только видел второго Освальда днем 22 ноября вскоре после того, как тот был замечен Т. Уайтом. Он также был свидетелем того, как второй Освальд сбежал из Далласа на самолете ЦРУ. Он находился на борту самолета, предназначенного для побега, когда там появился второй Освальд. Винсон вышел следом за вторым Освальдом на той же базе ЦРУ. Роберт Винсон стал единственным свидетелем организованного ЦРУ побега второго Освальда из Далласа в день убийства.

Сержант Роберт Винсон направлялся 20 ноября 1963 г. из Колорадо-Спрингс в Вашингтон (округ Колумбия) и находился на авиабазе Энт как сотрудник NORAD. Тридцатичетырехлетний сержант впервые за 16 лет своей военной службы решил не согласовывать действия с вышестоящим руководством. Он ехал для того, чтобы выяснить, почему не получил ожидаемого повышения в срок. Повышение Винсона в звании все время откладывалось, несмотря на высокую оценку его работы в NORAD, где он служил инспектором-администратором в подразделении электронного оборудования и имел допуск Crypto{1589}. Руководство сержанта Винсона в NORAD знало его как тихого сотрудника, не склонного задавать неудобных вопросов. Однако, тщательно обсудив проблему задержки повышения с женой Робертой, Роберт Винсон решил наконец изменить привычной линии поведения{1590}.

В четверг 21 ноября в офисе в цокольном этаже здания Конгресса США сержант Винсон встретился с полковником Чапманом, который выполнял функцию координатора взаимодействия Конгресса и Пентагона. Когда Чапман изучал документы Винсона, ему позвонили, и едва ли Винсон смог бы забыть тот разговор.

Полковник Чапман сказал своему собеседнику на том конце провода, что «очень рекомендовал бы президенту отказаться от поездки в Даллас (штат Техас), в пятницу, поскольку появилась определенная информация»{1591}. Чапман сказал, что президенту следует отменить поездку в Даллас, несмотря на то, что группа членов Конгресса, которую он координирует, уже покинула столицу{1592}. Винсон не услышал, что за «информация» заставила полковника Чапмана настаивать на отмене поездки президента в Даллас в последний момент (менее чем три недели назад также в последний момент была отменена поездка президента в Чикаго, где впоследствии была обнаружена группа из четырех снайперов и найден человек, которого обвинили в подготовке убийства).

Полковник Чапман передал запрос о повышении Винсона на рассмотрение в соответствующее подразделение Пентагона. В Пентагоне выразили удивление в связи с задержкой повышения и заверили, что разберутся в сложившейся ситуации.

На следующий день, 22 ноября, Винсон на автобусе добрался до авиабазы Эндрюс. Он хотел добраться в Колорадо-Спрингс первым самолетом, который следовал туда или в какой-либо ближайший к нему населенный пункт.

На стойке регистрации ему сообщили, что в нужное ему направление на текущий день рейсов нет, однако Винсон все же записал свое имя и личный номер на бланке учета прибывающих. Он сказал, что собирается позавтракать в столовой, и попросил сообщить ему, «если появится какой-нибудь внеплановый рейс»{1593}. Спустя 15 минут его вызвали по громкой связи. Он оставил завтрак на столе, схватил сумку и поспешил к самолету, который готовился к вылету на авиабазу Лоури в Денвере.

Стоявший на взлетной полосе самолет, на борт которого Винсон поднялся, оказался большим грузовым винтовым С-54. В отличие от самолетов, на которых Винсону доводилось летать ранее, этот не имел никаких опознавательных знаков, характерных для военных самолетов, а также серийных номеров. Единственный опознавательный знак находился на хвосте самолета: это было ржаво-коричневое изображение Земли яйцевидной формы с белой градусной сеткой{1594}.

Дверь самолета была открыта. Поднявшись на борт, Винсон обнаружил, что самолет пуст. Он занял место у правого крыла. В окно он увидел двух мужчин в комбинезонах цвета хаки, которые ходили вокруг самолета. На их комбинезонах также не было никаких знаков отличия.

Пару минут спустя они поднялись на борт и прошли мимо Винсона, не вымолвив ни слова. Мужчины закрыли дверь в кабину пилотов. Заработали двигатели и самолет взлетел.

Глядя на исчезающую внизу взлетную полосу, Винсон размышлял над странным началом полета и о собственной анонимности. Прежде, когда ему приходилось летать самолетами ВВС, командир экипажа всегда просил его подписать «декларацию» или поставить подпись в журнале. На этом рейсе не было даже командира экипажа, не говоря уже о декларации{1595}. Кроме того, ни пилот, ни второй пилот (если второй мужчина был вторым пилотом) не поприветствовали его, как бывало раньше при каждом таком полете. Два человека, которые теперь направляли С-54 на запад, встретили его гробовым молчанием.

Когда они, по догадкам Винсона, находились где-то над Небраской, внезапно в переговорное устройство самолета сухо произнесли:

«В президента стреляли в 12:29»{1596}.

После того, как прозвучало это сообщение, самолет резко повернул налево. Теперь он летел на юг.

Около 15:30 по центральному времени Винсон увидел на горизонте знакомые очертания: это был Даллас.

Самолет сделал вираж и прошел над Далласом в юго-восточном направлении. Он приземлился на неровной песчаной поверхности неподалеку от реки Тринити. Это была не взлетно-посадочная полоса. Винсон решил, что они приземлились на недостроенную дорогу. Когда С-54 вырулил по дугообразной траектории и затем остановился, вокруг поднялась пыль. Двигатели не заглушили.

В иллюминатор Винсон увидел широкую открытую песчаную местность и сооружение, похожее на сарай для инструментов, какие обычно используют бригады дорожников, площадью, вероятно, два на два метра. В отдалении виднелись невысокие утесы. За рекой к северу проступали очертания Далласа. К самолету бежали два человека, выскочившие из джипа, который тут же скрылся из виду{1597}.

Один из пилотов открыл дверь для пассажиров. На борт поднялись двое. Винсон наблюдал за тем, как эти люди прошли мимо, не глядя на него и не произнося ни слова. Одеты они были в грязно-белые, скорее, бежевые, комбинезоны, какие носят дорожные рабочие. В руках ничего не было. Оба мужчины сели за кабиной пилотов. Они не сказали ничего и тому человеку, который открыл для них дверь самолета. Винсон понял, что они, очевидно, следуют каким-то инструкциям, согласно которым должны молчать о том, что делают{1598}.

Тот, что повыше, ростом около 185 см и весом около 85 кг, был «латиносом». Винсон предположил, что он кубинец. Второй, около 175 см ростом и весом примерно 70 кг, имел европейскую внешность. Позже, просматривая выпуски новостей из Далласа по телевизору, Винсон узнал в этом человеке, с которым оказался на борту одного самолета, Ли Харви Освальда{1599}.

Затем С-54 разогнался на песке, взлетел и взял курс на северо-запад. Самолет вскоре покинул воздушное пространство Далласа, унося с собой человека, похожего на Освальда, который очень скоро будет арестован и убит.

Когда начали сгущаться сумерки, шасси С-54 коснулись взлетно-посадочной полосы. Полагая, что информация о пункте назначения, полученная им в Эндрюсе, до сих пор актуальна, Роберт Винсон был уверен, что они приземлились на авиабазе Лоури в Денвере. Как только двигатели С-54 были заглушены, пилоты немедленно скрылись. Они пробежали мимо Винсона к выходу. Двое пассажиров поспешно выскочили вслед за ними. Винсон остался в самолете один, как и вначале.

«Все это было странно, очень странно, – сказал Винсон много лет спустя во время интервью. – Я не понимал, куда они так спешили. Они же буквально сбежали»{1600}.

В сгущающихся сумерках Винсон вышел из самолета. Вокруг не было ни души. Место было ему незнакомо. По другую сторону взлетной полосы он увидел здание, в окнах которого горел свет. В здании дежурил полицейский ВВС.

«Привет, – сказал Винсон, – подскажи, где мы находимся?» «Это авиабаза Розуэл, Нью-Мексико», – ответил полицейский{1601}. «Я думал мы летим в Денвер, Колорадо. Как мне добраться до центра города и сесть на автобус?»

Полицейский ВВС сказал ему, что база находится в состоянии повышенной боевой готовности, и он не может сейчас покинуть ее территорию. Никто не мог ни попасть на территорию базы, ни покинуть ее.

Это показалось Винсону странным, ведь С-54 только что приземлился. Как мог их самолет сесть на территории базы, доступ на которую был закрыт? Ему тогда и в голову не приходило, что именно прибытие их самолета могло стать причиной закрытия базы для всех остальных. По той же причине и взлетно-посадочная полоса оказалась пустой. По крайней мере, одного из пассажиров С-54 никто не должен был увидеть. Однако Винсон видел его и даже летел с ним в одном самолете из Далласа, пусть он и не представлял тогда, что это за человек.

Дежурный полицейский сказал, что у него нет другого выбора, кроме как сесть в зале ожидания и ждать, когда режим повышенной боеготовности будет отменен. Пару часов спустя полицейский сообщил ему, что «дали отбой», и объяснил, как попасть на автобусную остановку{1602}.

Следующим утром, в субботу 23 ноября, Роберт Винсон вернулся домой в Колорадо-Спрингс и рассказал жене Роберте о своем странном полете. И хотя они не понимали, что стоит за всеми этими событиями, оба чувствовали, что ситуация весьма опасная. Они решили ни с кем не говорить об этом.

Вечером во время просмотра телевизионной трансляции из Далласа Винсон просто не поверил своим глазам. Он сказал Роберте: «Этот парень очень похож на того, с которым я летел в одном самолете, на того, что был пониже ростом».

«Ты с ума сошел?! – сказала она в ответ. – Это невозможно. Он же в тюрьме».

«Клянусь, это тот парень, что был в самолете».

«Что ж, – сказала жена, – тогда лучше помалкивай об этом»{1603}.

Ли Харви Освальд был убит на следующий день, и Роберт Винсон на протяжении 30 лет молчал о том парне, который сел в один с ним самолет в Далласе. Однако его молчание не могло стереть из всей этой истории его имя и личный номер, которые он записал для сержанта ВВС, дежурившего у стойки регистрации пассажиров утром 22 ноября. Разумеется, тех двоих, что сели в самолет в Далласе, и двоих из кабины пилотов позже обстоятельно допросили о выполнении задания. И они рассказали еще об одном участнике событий, появившемся на борту С-54 раньше них и не покидавшем самолет, пока они не ушли, который, как и они, молча следовал плану. Можно представить шок допрашивавшего их человека: кто это еще мог быть?!

Винсоны предполагали, что дальнейшее раскрытие информации о том, что сержант ВВС Роберт Винсон случайно стал пассажиром того рейса из Далласа, могло привести к значительным переменам в их жизни.

Весной 1964 г., после того как Винсон получил должность сержанта технической службы, друг рассказал Роберту и Роберте о том, что люди из ФБР расспрашивали их соседей, пытаясь выяснить, что за люди Винсоны и о чем они говорят. Вскоре после этого командир подразделения, где служил Роберт, приказал ему дать новую подписку о неразглашении. От Роберты также потребовали составить автобиографию и дать подписку о неразглашении. Впервые ей, как жене военнослужащего, пришлось подписывать подобные документы{1604}.

Роберт Винсон получил 25 ноября 1964 г. приказ отправиться в Вашингтон (округ Колумбия) и доложить по специальному телефону «в рамках особого проекта»{1605}. Приехав в Вашингтон, он позвонил по номеру и получил инструкции, выполняя которые оказался в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли (штат Вирджиния) и вынужден был провести там пять дней. Под контролем сотрудников ЦРУ он прошел ряд тестов для исследования его психологических и физических реакций. После их завершения его допросили в присутствии целой группы людей в полумраке зала для переговоров. Они предложили Винсону работать на них. Он отказался, сославшись на то, что планировал уйти из армии и найти работу в Колорадо-Спрингс. Люди из ЦРУ предложили ему выгодные условия, но он вновь отказался. В конце концов его отпустили{1606}.

Позже выяснилось, что отпускать его никто не собирался.

Три месяца спустя ему вновь приказали позвонить по телефону ЦРУ и ответить на ряд вопросов, на сей раз в Лас-Вегасе (штат Невада). Разница заключалась лишь в том, что теперь ему уже не предлагали, а приказывали работать на ЦРУ. В ВВС определили его на работу в рамках сверхсекретного проекта ЦРУ по разработке самолета-шпиона Blackbird SR 71 на авиабазе Неллис, спрятанной в горах в 65 км к северо-западу от Лас-Вегаса{1607}. После того как база была закрыта, в первую очередь в связи с радиоактивным загрязнением испытательного полигона в Неваде, эта территория была обозначена как Зона 51{1608}.

Прибыв на новое место службы, Винсон вскоре узнал о том, что проекты ЦРУ в Зоне 51 включали разработку экспериментальных летательных аппаратов в форме тарелки. Аналогичные разработки ЦРУ проводило на базе Розуэл в Нью-Мексико, где приземлился С-54 с одним из Освальдов на борту. В Зоне 51, как и на базе Розуэл, занимались разработкой «летающих тарелок», которые время от времени видели местные жители. Они прилетали не из космоса, их производством занималось ЦРУ, что поддерживало слухи о летающих тарелках, поскольку такие рассказы служили хорошим прикрытием для проектов по разработке экспериментальных летательных аппаратов{1609}.

Последние полтора года службы на базе Винсон проработал инспектором-администратором в проекте ЦРУ по разработке самолета-шпиона Blackbird SR 71{1610}. Винсон понимал, что не обладает какими-либо выдающимися навыками для работы на данной позиции, и что ЦРУ не стало бы по этой причине переводить его из NORAD в Колорадо-Спрингс всего за полтора года до ухода в отставку и подключать к реализации проекта в Неваде. У ЦРУ должны были иметься какие-то иные причины для его перевода на другую должность. Они с Робертой пришли к выводу, что ЦРУ держит их «под колпаком», а за свое молчание Винсон в дополнение к своей заработной плате, которую ему платили в ВВС, получает еще надбавку от ЦРУ{1611}. Вместе с тем никто и никогда не говорил ему прямо о том, что о его случайном присутствии на борту самолета, летевшего из Далласа, было известно.

Работая в Зоне 51, Винсон видел самолет С-54, точно такой же, как тот, на котором второй Освальд улетел из Далласа. На нем было точно такое же ржаво-коричневое изображение Земли яйцевидной формы с белой градусной сеткой, какое он видел на хвосте того С-54, на борт которого он поднялся на базе Эндрюс. Сержант ВВС, работавший в Зоне 51, подтвердил его догадки о принадлежности этого самолета. «ЦРУ», – бросил он{1612}.

С уходом в отставку из ВВС 1 октября 1966 г. работа Роберта Винсона на ЦРУ также закончилась{1613}. И хотя Управление неплохо оплачивало молчание Винсона, для него и Роберты это было «равносильно освобождению из роскошной тюрьмы»{1614}.

Из страха за собственную жизнь и не желая лишиться льгот, положенных ему как военнослужащему при выходе в отставку, Винсон хранил молчание на протяжении 20 лет, пока работал в Департаменте общественных работ города Уичито в Канзасе, сначала в должности бухгалтера, а затем административного помощника и руководителя административного отдела. В 1976 г. он спросил своего друга-юриста из Уичито, стоит ли ему обнародовать эту тайну, на что тот ответил: «Не говори никому. Ради твоей же безопасности»{1615}. Однако совесть не позволяла Винсону и дальше молчать о том, что он знал.

После того, как в 1992 г. Конгресс принял закон, согласно которому документы, касающиеся расследования убийства Кеннеди, подлежали рассекречиванию, Винсон побеседовал с представителем города Уичито в Конгрессе Дэном Гликманом. Он успокоил Винсона, сказав, что теперь тот освобождается от обязательств о неразглашении секретных данных, касающихся убийства президента{1616}.

Роберт Винсон рассказал 23 ноября 1993 г. о своем полете из Далласа ведущему программы новостей на канале Wichita’s KAKE-TV Channel 10 Ларри Хаттбергу. Хаттберг сказал мне позже, что «зрительский отклик» на историю Винсона был невероятным, в связи с чем Wichita channel пришлось несколько раз повторить в записи трансляцию этой передачи{1617}. Одним из тех, кто откликнулся на историю Винсона в числе первых, был адвокат по защите гражданских свобод Джеймс Джонстон, который занимался расследованием убийства Кеннеди. Джонстон предложил правовую помощь для привлечения к истории Винсона внимания общественности и правительства. Винсон выразил готовность дать показания перед Советом по пересмотру материалов убийства, созданным согласно закону о расследовании убийства Кеннеди, но его туда так и не пригласили. В 2003 г. Джеймс Джонстон в соавторстве с журналистом Джоном Роу издал книгу «Полет из Далласа», в которой детально описал события, участником которых был Роберт Винсон.

На присланной Джонстоном карте Далласа Винсон так обозначил территорию, на которой приземлился С-54: «в пойме реки Тринити немного к югу от центра Далласа»{1618}. Точное место приземления он обозначил на карте в виде взлетно-посадочной полосы длиной 1400 м между путепроводами Кадиз-стрит и Коринф-стрит{1619}.

Чтобы уточнить возможности С-54, Джеймс Джонстон нашел эксперта, ушедшего в отставку майора ВВС Уильяма Хендрикса, который совершил более сотни вылетов на С-54 во время Берлинской операции. В ответ на вопросы Джонстона о возможностях С-54 он написал: «Лично я считаю, что С-54 с легкостью мог приземлиться в пойме реки Тринити и взлететь с указанной территории»{1620}.

Огромный просчет ЦРУ, в результате которого Роберт Винсон оказался на борту самолета вместе со вторым Освальдом, позволил нам проследить, что, согласно плану, произошло в Оук-Клиффе после убийства президента. Сначала в районе Дили-плаза Джон Кеннеди был убит снайперами, стрелявшими с холма, поросшего травой, и из окна здания Техасского школьного книгохранилища. Затем, согласно сценарию, в округе Оук-Клифф Освальд «скрылся» на такси, тогда как второго Освальда вез туда же на универсале Rambler человек, которого Роджер Крейг описал как «рослый латиноамериканец»{1621}, что совпало с описанием Роберта Винсона, который отметил, что поднявшийся с Освальдом на борт самолета человек был около 185 см ростом и весом около 85 кг, и имел латиноамериканскую внешность (возможно, кубинец){1622}. Полицейского Дж. Типпита убил человек, в котором свидетели узнали Освальда. После убийства Типпита и ареста Освальда, согласно этой обманной комбинации, разыгранной человеком, похожим на Освальда, он и его компаньон кубинской наружности вылетели из Оук-Клиффа на самолете ЦРУ.

Площадка в пойме реки Тринити, где приземлился С-54, находилась в Оук-Клиффе. То место, где самолет ЦРУ приземлился на полпути, чтобы принять на борт Освальда и его спутника-кубинца, находилось в двух километрах от парковки ресторана El Chico. Человек, похожий на Освальда, которого Т. Уайт видел сидящим в автомобиле, принадлежавшем ЦРУ в 14:00, находился тогда в пяти минутах езды от места, где в 15:30 он сел на самолет ЦРУ. У него было достаточно времени для того, чтобы связаться со своим помощником, переодеться в комбинезон дорожного рабочего и дожидаться С-54, тогда как его находившийся у всех на виду двойник был отправлен в тюрьму, а два дня спустя убит.

Роберт Винсон сказал, что после событий 22 ноября 1963 г. «каждый раз, читая статьи об убийстве, задумывался о том, известна ли мне разгадка. Может ли то немногое, что я знаю, вписаться в общую картину случившегося и дать ответ на вопрос, а что же произошло на самом деле?»{1623} Благодаря сведениям мэра Уэса Уайза, автомеханика Т. Уайта, сотрудника закусочной Буча Берроуза, владельца магазина товаров для хобби Бернарда Хейра и сержанта ВВС Роберта Винсона мы знаем больше о тех двух людях, которые играли роль Ли Харви Освальда в событиях 22 ноября 1963 г., развернувшихся в полдень того дня в районе Оук-Клифф в Далласе. Данные, полученные в результате допроса Уайза, Уайта, Берроуза, Хейра и Винсона, позволили нам увидеть с другой стороны драму, разыгранную ЦРУ с участием двойника Освальда.

О смерти президента Кеннеди в Парклендской больнице в полдень 22 ноября мировой общественности сообщил помощник пресс-секретаря Малкольм Килдафф[72]. Незадолго до собственной смерти четыре десятилетия спустя Малкольм Килдафф рассказал мне в ходе интервью, что непосредственно перед отъездом в Техас президент Кеннеди сделал в его присутствии важное заявление{1624}.

Килдафф сказал, что вошел в Овальный кабинет утром 21 ноября для того, чтобы подготовить президента к пресс-конференции. Килдафф заметил, что мысли президента были заняты проблемой Вьетнама.

Кеннеди сказал Килдаффу: «Мне только что передали список наших потерь во Вьетнаме за последнее время. Мы теряем там чертовски много народу. Пора уходить оттуда. Вьетнамцы воевать не хотят. Борьбу в этой стране ведем только мы.

Когда я вернусь из Техаса, я положу этому конец. Нет никакого смысла и дальше оставаться там. Вьетнам не стоит даже одной американской жизни»{1625}.

По словам Килдаффа, было абсолютно ясно, что Кеннеди имел в виду:

«Абсолютно точно он хотел вывести наши войска из Вьетнама. Я находился в его кабинете непосредственно перед отъездом в Даллас, и он сказал, что победа во Вьетнаме не стоит жизни даже одного американца. Таковы были его планы, в этом нет никаких сомнений. Я услышал это от него самого»{1626}.

В течение последнего часа своего нахождения в Белом доме Кеннеди размышлял над решением о выводе войск из Вьетнама; первый шаг на пути реализации этой задачи был сделан им 11 октября 1963 г., когда президент подписал Меморандум по вопросам действий в области национальной безопасности 263. В Хайянис-Порте он сказал 20 октября своему другу Ларри Ньюману: «Эта война во Вьетнаме никак не выходит у меня из головы, я думаю о ней днем и ночью»{1627}. Мысли о Вьетнаме оставят его лишь в тот момент, когда пуля пробьет ему голову.

Мы не знаем, какими могли быть дальнейшие действия Кеннеди в операции по выводу войск из Вьетнама после выпуска NSAM 263. Но некоторые моменты помогают понять ход его мыслей.

Во-первых, он понял, что восстановление мира зависело от того, будет ли он избран президентом. Та поддержка, которую он почувствовал даже со стороны консервативно настроенных людей во время своей сентябрьской поездки, в ходе которой он говорил о договоре, запрещающем ядерные испытания, показала, что народу мир нужен даже больше, чем правительству. Страх перед ядерной катастрофой, и, следовательно, надежда на заключение Договора о запрещении ядерных испытаний, наносили ощутимый удар по пропагандистам холодной войны и ее идеологии. Кеннеди понял, что, по крайней мере, за границами Вашингтона люди ясно осознавали, перед каким важным выбором стоит человечество. Ядерное оружие было частью объективной реальности. Столь же реальны были и перспективы сохранения мира. Карибский кризис заставил людей осознать, между чем и чем они могут выбирать, и люди предпочли мир полному уничтожению.

Кеннеди понимал также, что вывод войск из Вьетнама необходим для разрядки напряженности в отношениях с Москвой. Ощущая мощную общественную поддержку инициативы по запрещению ядерных испытаний, Кеннеди теперь видел, как вывод войск может способствовать его победе на выборах, в первую очередь, в противостоянии с наиболее вероятным его оппонентом крайне агрессивно настроенным Барри Голдуотером[73].

Оглядываясь на это полное надежд время пять лет спустя, журналист New York Times Том Уикер отмечал, что Голдуотер, вероятно, предполагал, что «это сделанное в самом начале заявление о стремлении к миру со стороны Кеннеди было вполне ожидаемым, впоследствии же эта мысль должна была получить новое развитие на фоне ухода США из Вьетнама, в результате чего часть или даже все» американские солдаты вернулись бы домой в год выборов президента{1628}. Когда Голдуотера начали все увереннее называть кандидатом на пост президента от Республиканской партии, Кеннеди ясно осознал, что выборы превращаются в референдум о войне и мире. Его инициатива по выводу американских войск из Вьетнама вполне вписывалась в такой сценарий.

Аргументы Кеннеди в пользу вывода войск, который он уже санкционировал, крепли день ото дня. 11 ноября Кеннеди сообщил начальнику штаба Корпуса морской пехоты генералу Дэвиду Шупу о том, что он «планирует уйти из Вьетнама»{1629}, на следующий же день он сказал самому беспощадному критику его политики во Вьетнаме сенатору Уэйну Морсу, что тот был «совершенно прав», отрицая возможность войны, и добавил:

«Я как раз детально изучаю, на чем основан ваш подход к политике во Вьетнаме. Мне необходимо полдня. Когда я закончу, мне хотелось бы, чтобы вы пришли и проанализировали мои выводы по пунктам. Уэйн, я принял решение об уходе из Вьетнама. Это мое окончательное решение»{1630}.

Слова Кеннеди в беседе с Килдаффом накануне убийства, о том, что «Вьетнам не стоит даже одной американской жизни» и что «после возвращения из Техаса он намерен все изменить» показывает, насколько решительно был настроен президент и как не терпелось ему воплотить свои идеи в жизнь. Казалось, с точки зрения Кеннеди вывод войск становился общественно-политической проблемой.

Он чувствовал, что назревает момент, когда о своей позиции по данному вопросу он мог бы заявить публично на международном уровне. Позже в не получившей большого отклика статье генеральный секретарь ООН У Тан писал, что после того, как в ноябре 1963 г. правительство Зьема распалось, «он выступал с предложением по созданию коалиционного правительства в Сайгоне, в состав которого вошли бы политические эмигранты, не придерживающиеся коммунистических взглядов, в первую очередь те, что нашли убежище в Париже»{1631}. Как писала New York Times, «одной из причин, почему это предложение не было реализовано, стало нежелание вьетнамских политэмигрантов возвращаться в Сайгон»{1632}. О другой причине не говорили, но заключалась она в том, что президент, который поддержал бы предложение У Тана, был убит. А его преемник не был заинтересован в этом.

В ежегодном отчете «Роль США в международных делах», составленном для Совета по международным отношениям, было отмечено, что в период, предшествовавший убийству Кеннеди, «звучали предложения об урегулировании ситуации во Вьетнаме путем переговоров с последующим воссоединением страны, которое предусматривали соглашения 1954 г., и нейтрализацией по Лаосской схеме»{1633}.

О нейтрализации говорил не только У Тан, но и представители коммунистического правительства Северного Вьетнама. Manchester Guardian сообщала, что после падения правительства Зьема в Ханое «выразили желание обсудить создание нейтрального коалиционного правительства в Сайгоне»{1634}. Фронт национального освобождения в Южном Вьетнаме всеми силами поддерживал идею проведения таких переговоров с целью прекращения военных действий. В эфире радиостанции, принадлежавшей Фронту национального освобождения, 8 ноября 1963 г. прозвучал призыв к «началу переговоров между всеми заинтересованными группами в Южном Вьетнаме с целью заключения перемирия и решения серьезных вопросов, стоящих перед государством»{1635}. Рассуждая об этих предложениях, которые Кеннеди необходимо было тщательно взвесить, У Тан позже отмечал: «На мой взгляд, в 1963 г. существовал реальный шанс урегулировать политические противоречия наиболее приемлемым для сторон способом»{1636}.

Чтобы понять, каким было отношение Кеннеди к предложениям о нейтрализации за неделю до поездки в Даллас, стоит вспомнить те жесткие указания, которые он вновь дал Роджеру Хилсману весной и летом прошлого года. Хилсман сказал:

«[Кеннеди] начал инструктировать меня, как заместителя госсекретаря по вопросам дальневосточной политики, относительно нашей новой политики во Вьетнаме на основе опыта Лаоса, т. е. относительно запуска процесса нейтрализации. Он принял такое решение. Он, разумеется, не заявлял об этом публично, но весьма ясно дал мне знать об этом, используя, я бы сказал, просторечные англосаксонские выражения, и каждый раз, когда мне не удавалось выполнить какую-либо задачу, он очень доступным языком сообщал мне об этом»{1637}.

К концу ноября 1963 г. в соответствии с ожиданиями Джона Кеннеди наступил подходящий как в национальном, так и в международном политическом контексте момент для прекращения войны во Вьетнаме. Это был тот самый момент, когда Кеннеди за считаные минуты до отъезда в Даллас с негодованием при мысли о новых американских потерях сказал Малкольму Килдаффу, что «Вьетнам не стоит даже одной американской жизни» и что «после возвращения из Техаса все будет иначе».

Когда Малкольм Килдафф на следующий день объявил о смерти президента Кеннеди в Парклендской больнице, он в действительности объявил о грядущей смерти более 50 000 американских солдат и трех миллионов вьетнамцев, лаосцев и камбоджийцев в войне, которая будет продолжаться до 1975 г.

Кто или что убило президента Джона Кеннеди?

В ходе исследования тайных обстоятельств смерти Кеннеди в данной книге нам удалось создать развернутую и глубокую, основанную на исторических событиях, гипотезу о том, что план убийства президента разработало и реализовало Центральное разведывательное управление. Правоту этой гипотезы подтверждают документальные свидетельства и показания очевидцев, а также данные расследования, которые все вместе указывают на причастность ЦРУ. Однако, даже принимая во внимание тот факт, что ЦРУ было организатором убийства, мы не можем возложить всю ответственность за произошедшее исключительно на эту организацию. Следует признать, что корни этой запутанной истории уходят гораздо глубже и не ограничены рамками Управления.

ЦРУ стало лишь орудием убийства президента, но при поиске ответа на пугающий вопрос о том, кто действительно несет ответственность за это преступление, следует использовать более системный, более персональный и более трезвый подход. Томас Мертон очень точно отметил, что ответ на этот вопрос невозможно выразить словами. Давайте проследим за дальнейшим развитием событий и попробуем если не увидеть неизъяснимое, то хотя бы заметить проблески истины в полумраке.

В пятницу 22 ноября 1963 г. в 12:38 доктор Чарльз Креншоу вбежал в палату отделения травматологии Парклендской больницы, куда только что на каталке привезли смертельно раненного президента Кеннеди. Дежурному хирургу доктору Креншоу по телефону сообщили о том, что в президента стреляли и его везут в Паркленд.

Первой, кого увидел Креншоу, входя в палату травматологии, была Жаклин Кеннеди.

«Она стояла в дверном проеме тихая и задумчивая, – говорит он, – в руках она сжимала сумочку, ее шляпка немного съехала набок. Она повернулась и взглянула на меня, затем вновь перевела взгляд на мужа. Ее взгляд врезался в мою память навсегда. Гнев, нежелание верить в случившееся, отчаяние и смирение слились воедино в этом взгляде… С правой стороны на платье Жаклин и на ноге были видны засохшие пятна крови. Ее белые перчатки стали почти полностью красными от крови. Если бы она не стояла, я бы подумал, что ее тоже ранили»{1638}.

Спустя много лет Креншоу признался, что за время работы ему не раз приходилось наблюдать, как переживают горе близкие пострадавшего, но он «никогда прежде не видел и не чувствовал с их стороны столь чистой любви, какую излучали глаза Жаклин при взгляде на умиравшего мужа»{1639}.

Ассистируя другим врачам, Креншоу стоял в области талии Кеннеди. Именно тогда он «заметил отверстие в средней части шеи президента. Оно было совсем небольшим, размером с ноготь мизинца. Это было входное отверстие пули. Я ни секунды не сомневался в том, как было получено это ранение, – сказал он. – Я видел десятки таких ран в отделении неотложной хирургии»{1640}. Поскольку это ранение мешало Кеннеди дышать, доктор Малкольм Перри принял решение о проведении трахеотомии (хирургического вмешательства с установкой специальной трубки) в горло президента в том месте, где пуля вошла в его шею{1641}.

Когда доктора исчерпали свои возможности по спасению жизни президента, Креншоу подошел к голове президента. Увиденное его шокировало. В правой части головы Кеннеди ближе к затылку мозг просто отсутствовал.

«Это напоминало кратер, – сказал Креншоу, – пустую полость. Я видел лишь разорванные окровавленные ткани. Судя по тому, что я увидел, пуля вошла в голову спереди, в этом я не сомневался…»{1642}

В 12:52 даже самые чувствительные приборы в реанимации не регистрировали ударов сердца президента. Доктор Креншоу помог двум другим врачам накрыть тело простыней.

21 из 22 свидетелей происходившего в Парклендской больнице, большая часть из которых были врачами, медсестрами и квалифицированными медицинскими исследователями, в первый раз давая показания по поводу этого инцидента, подтверждали, что крупная рана была расположена в правой задней части головы президента, а значит выстрел, в результате которого пуля попала в голову, был совершен спереди{1643}. Как выглядело выходное отверстие раны, забыть было просто невозможно. Креншоу сказал, что оно «напоминало глубокую борозду на свежевспаханном поле»{1644}.

Креншоу также отметил, что отверстие от пули в области горла было входным. По сообщениям New York Times на пресс-конференции, которая состоялась в тот день в 15:15 в учебной комнате Парклендской больницы, доктор Малкольм Перри и доктор Кемп Кларк сделали такое же заключение{1645}.

На пресс-конференции доктор Перри повторил, что ранение в области горла президента, которое он осмотрел, было входным:

Журналист: Где находилось входное отверстие?

Перри: Входное отверстие находилось на шее.

Журналист: Каким образом пуля вошла в шею? Спереди?

Перри: Похоже, что она вошла спереди.

Журналист: Доктор, опишите, пожалуйста, входное отверстие раны. Вы полагаете, что пуля попала в горло спереди?

Перри: Как выяснилось, входное отверстие раны расположено в горле спереди, все верно{1646}.

Учитывая, что обвиненный в этом преступлении Ли Харви Освальд находился в здании Техасского школьного книгохранилища, т. е. позади Кеннеди, место входного отверстия раны в области горла президента имеет важное значение. Кто-то другой выстрелил в президента спереди.

Под впечатлением показаний докторов историк Стотон Линд и директор по научным исследованиям Студенческого координационного комитета ненасильственных действий Джек Миннис написали первые критические статьи об убийстве Кеннеди. В статье, опубликованной в New Republic 21 декабря 1963 г., авторы пришли к следующему выводу: «Ключевое противоречие расследования, заключающееся в том, что при ранении президента в область горла пуля вошла в ткани “в средней части шеи спереди”, о чем сообщили врачи Парклендской больницы 23 ноября (и написала New York Times 24 ноября), так и не нашло объяснений»{1647}.

Вопросы, касающиеся раны в области горла президента, на которых Линд и Миннис сделали особый акцент, не решены до сих пор.

После того, как врачи накрыли тело Джона Кеннеди простыней, его сразу унесли представители спецслужб. Хмурые мужчины в костюмах во главе с агентом Роем Келлерманом понесли гроб, в котором находилось тело президента. Они чуть не задавили судебного следователя Далласа Эрла Роуза, который пытался преградить им дорогу. Он не пускал их, говоря о том, что по законам штата Техас и имеющейся информации об инциденте, необходимо провести вскрытие тела прежде, чем оно покинет больницу. Келлерман и сотрудники спецслужб упорно продолжали двигаться вперед, унося с собой гроб. Роуз отошел в сторону. Тело президента унесли{1648}.

Когда правительство выдвинуло собственную версию, согласно которой убийца был один и стрелял в президента сзади, Комиссия Уоррена начала оказывать давление на врачей, стремясь принудить их изменить свои первоначальные выводы, сделанные после осмотра тела Кеннеди. Член Комиссии Уоррена Арлен Спектер, который впоследствии стал сенатором, задал врачам из Далласа следующий вопрос:

«Принимая во внимание, что пуля прошла сквозь тело президента между подподъязычными мышцами плеча, не задев плевральную полость, и вышла в средней части шеи, можем ли мы, учитывая вышеизложенные факты, назвать отверстие, которое вы обнаружили в области горла президента, выходным отверстием?»{1649}

Чарльз Креншоу (который в допросе не участвовал) позже вспоминал, что Спектер спросил врачей: «Если пуля вышла из отверстия в передней части горла Кеннеди, можем ли мы назвать отверстие в передней части шеи выходным отверстием раны?»{1650}

Следуя логике Спектера, врачи согласились с тем, что, если пуля вышла из горла Кеннеди спереди, то отверстие от нее называется выходным. Под давлением другого члена Комиссии Уоррена Джеральда Форда, который позже стал президентом США, доктор Малкольм Перри назвал «не соответствующим действительности» сделанное им на пресс-конференции заявление о том, что отверстие в горле президента было входным{1651}.

Но Аллену Даллесу этого было недостаточно, он хотел, чтобы Комиссия Уоррена вынудила большее количество врачей отказаться от собственных слов, произнесенных на пресс-конференции, чтобы воспрепятствовать распространению «лживых слухов» о происхождении отверстия на шее президента. Даллес понимал, что Комиссия «столкнется с огромным количеством ошибочных суждений, которые донесли до людей неверно интерпретировавшие информацию журналисты новостных телевизионных и радиопередач и так далее»{1652}.

Доктор Перри отказался от своих слов не только по причине давления, но и в связи со стрессовым состоянием. В его адрес поступали угрозы от «людей в костюмах», а именно от сотрудников спецслужб. Много лет спустя агент спецслужб Элмер Мур признался своему другу в том, что ему «было приказано вынудить доктора Перри изменить показания». Мур сказал, что, запугивая Перри, он действовал «в соответствии с указаниями, поступавшими из Вашингтона и от господина Келли из центрального офиса Секретной службы»{1653}.

О том, что он угрожал Перри, Мур рассказал старшекурснику Вашингтонского университета Джиму Гоченору, с которым познакомился в 1970 г. в Сиэтле. Мур рассказал Гоченору, что «занимался травлей доктора Перри» с целью «заставить его сделать заявление о том, что на шее президента не было входного отверстия от пули»{1654}. Мур признался, что «сожалеет о том, как он поступил с доктором Перри»{1655}. Однако, он и его коллеги по агентурной работе получали распоряжения из Вашингтона. Он осознавал, что выбора у него не было: «Как и все остальные, я выполнял все, что мне приказывали, чтобы не лишиться головы»{1656}. Выполняя секретные задания, люди в костюмах были одновременно и охотниками, и жертвами.

Поскольку в правительстве выступили против докторов, знавших правду, им пришлось вступить в «заговор молчания», как назвал его Чарльз Креншоу{1657}. В 1992 г., наконец решившись нарушить молчание, он написал:

«Я полагаю, у нашего молчания была общая для всех причина: мы опасались, что озвученная кем-либо из нас информация о тех событиях, которая была, на наш взгляд, верна с точки зрения медицины, повлекла бы за собой много неприятностей. Мы никогда не признавались в этом друг другу, но понимали, что эта сфабрикованная версия была так тщательно проработана и представлена общественности и столь решительно названа единственно верной, что любой ее противник неминуемо был бы уничтожен… У меня в равной степени вызывали опасения как люди в костюмах, так и те, кто убил президента… Я убежден, что тот, кто решился на убийство президента США, уж точно не остановился бы при необходимости убить врача»{1658}.

Вслед за обнародованием доктором Креншоу практически 30 лет спустя информации, последовали попытки уничтожить его репутацию.

В апреле 1992 г. Креншоу представил свою книгу «Джон Кеннеди: заговор молчания» (JFK: Conspiracy of Silence), в которой рассказал о том, какими были раны на теле президента Кеннеди на самом деле, и эти данные противоречили материалам, представленным в отчете Комиссии Уоррена. Книга заняла первое место в списке бестселлеров по версии газеты New York Times. Затем началась травля Креншоу в прессе. Так, директор подразделения ФБР в Далласе утверждал, что «отсутствуют документы, подтверждающие факт участия доктора в этом деле»{1659}, а представитель Комиссии Уоррена заявил, что прессе следует потребовать «раскрытия полной информации о доходах (Креншоу), поскольку на убийстве президента он заработал сотни тысяч и даже миллионы долларов»{1660}. Затем, к его большому удивлению, обвинения в адрес Креншоу поступили и со стороны престижного издания Journal of the American Medical Association (JAMA).

В выпуске JAMA от 27 мая 1992 г. были опубликованы две статьи, где говорилось, что доктор Креншоу вообще отсутствовал в палате отделения травматологии при осмотре президента Кеннеди{1661}. Редактор журнала JAMA представил статьи на пресс-конференции в Нью-Йорке, благодаря чему они получили широкую известность. В ответ на обвинения во лжи доктор Креншоу представил изданию ряд статей и писем. Он подчеркнул, что во время дачи показаний членам Комиссии Уоррена пятеро врачей и медсестер говорили о том, что видели его в палате, где они вместе пытались реанимировать президента{1662}. Они подтвердили, что Креншоу был в палате отделения травматологии, и делал он там именно то, что писал в «Заговоре молчания»{1663}.

Все материалы, которые Креншоу предоставил, чтобы правдиво изложить факты, связанные с обследованием тела президента, на страницах JAMA, редактор издания не принял. Креншоу подал в суд на этот журнал. В 1994 г. по решению суда в JAMA согласились выплатить доктору Креншоу и его соавтору Гари Шоу назначенную судом сумму. В JAMA также дали согласие на публикацию их статьи, в которой опроверглись выдвинутые обвинения. При публикации статью сократили{1664}. Позднее в JAMA вновь была опубликована короткая статья с критикой в адрес Креншоу, Шоу и их книги{1665}.

Статья Креншоу привлекла внимание значительно меньшего числа читателей, чем опубликованная многими изданиями статья JAMA с обвинениями в его адрес, однако посыл его книги совпал с настроениями общественности, сформированными вышедшим в тот период фильмом Оливера Стоуна «Джон Кеннеди: выстрелы в Далласе». Свидетельства Чарльза Креншоу о том, что он видел в палате отделения травматологии, способствовали созданию Совета по пересмотру материалов убийства, благодаря работе которого американская общественность узнала о сотнях тысяч правительственных документов, связанных с этими событиями{1666}.

Ближе к вечеру в пятницу 22 ноября 1963 г. доктор Роберт Ливингстон позвонил из своего дома в Бетесде (Мэриленд) в госпиталь ВМС, расположенный в городе. Доктор Ливингстон был директором по научным исследованиям в двух национальных институтах здравоохранения. Поскольку в своей деятельности ему приходилось исследовать раны и проводить вскрытия, доктор Ливингстон внимательно следил за новостями из Далласа. Так он узнал о том, что «в передней части шеи президента была небольшая рана»{1667}.

Доктор Ливингстон позвонил коммандеру Джеймсу Хьюмсу, военному врачу, который возглавлял группу, проводившую вскрытие. Ливингстон так описал этот разговор:

«Доктор Хьюмс сказал, что не слышал последних новостей из Далласа и Парклендской больницы, поскольку был занят подготовкой к вскрытию. Я рассказал ему о том, что в новостях говорили о небольшой ране на шее президента, и что, по моему опыту, так выглядит входное отверстие раневого канала. На мой взгляд, нужно было тщательно изучить путь движения пули и определить ее точное местонахождение или местонахождение ее фрагментов. Если выяснится, что отверстие входное, это станет неоспоримым доказательством того, что стреляли в президента спереди, а если будут обнаружены и раны, нанесенные выстрелами сзади, можно будет уверенно говорить о том, что преступник был не один. В этот момент наш разговор прервался. После паузы доктор Хьюмс сказал: “Простите, доктор Ливингстон, я не могу больше с вами разговаривать. ФБР против”»{1668}. Доктор Ливингстон затем в недоумении сказал своей жене, которая слышала конец их разговора: «Почему это ФБР пытается вмешаться в беседу двух врачей, обсуждающих, как лучше обследовать раны на теле президента и сделать правильные выводы?»{1669} Прерванный ФБР телефонный разговор докторов Ливингстона и Хьюмса стал предвестником грядущих событий. Правительство вмешалось и в сам процесс вскрытия. Некоторые участники вскрытия позже рассказали о тотальном контроле над их действиями, который на протяжении всего этого процесса осуществляли военные.

Подполковник Пьер Финк был военным врачом и во время вскрытия ассистировал Хьюмсу и еще одному врачу, коммандеру Торнтону Босуэллу. Финк стал невольным свидетелем того, как военные осуществляли контроль над действиями врачей во время осмотра тела президента. Полковник Финк явился в суд по вызову окружного прокурора Джима Гаррисона и под присягой дал показания о том, как проходило вскрытие тела президента:

Вопрос: Доктор Хьюмс действительно руководил вскрытием?

Финк: Ну, я слышал, как он спросил, кто здесь главный, и я слышал, как какой-то генерал, имя которого я не помню, ответил, что он. Вы должны понимать, что в тех обстоятельствах на вскрытии присутствовали сотрудники силовых структур, военные разных званий, и действовать следовало в соответствие с распоряжениями.

Вопрос: Однако вы были в числе трех квалифицированных патологоанатомов, которые стояли у стола при проведении вскрытия, не так ли, доктор?

Финк: Да, верно.

Вопрос: Был ли этот генерал квалифицированным патологоанатомом?

Финк: Нет.

Вопрос: Был ли он врачом?

Финк: Насколько мне известно, нет.

Вопрос: Можете ли вы назвать его имя, полковник?

Финк: Нет, не могу. Я не помню{1670}.

Далее Финк описал вскрытие, которое проводилось в строгом соответствии с указаниями военных и под наблюдением большого количества сотрудников спецслужб.

Вопрос: Сколько военнослужащих присутствовало при вскрытии в прозекторской?

Финк: В прозекторской было много народа. Это достаточно небольшое помещение, и когда тебя приглашают для осмотра тела убитого президента США, нет возможности хорошенько оглядеться вокруг, спросить, как зовут присутствующих и записать, кто из них кто и сколько их всего в зале. И я не стал этого делать. В зале были как военные, так и гражданские, а также сотрудники федеральных учреждений. Некоторое время присутствовали также агенты Секретной службы и ФБР, но точного числа присутствовавших при вскрытии в прозекторской Военно-морского госпиталя города Бетесда я назвать не могу.

Вопрос: Полковник, пришлось ли вам во время вскрытия выполнять приказы того генерала, который им руководил?

Финк: Нет, ведь там присутствовали и адмиралы.

Вопрос: Там действительно были адмиралы?

Финк: Да, там были адмиралы, а, будучи подполковником, ты просто исполняешь распоряжения. По завершении вскрытия нам приказали не обсуждать его, по-моему, это был адмирал Кенни, начальник медицинской службы ВМС, хотя я точно не помню, надо уточнить{1671}.

По мере приближения прокурора к проблеме входного пулевого ранения в шее президента доктору Финку становилось все сложнее отвечать на вопросы.

Вопрос: Во время процедуры вскрытия делали ли вы разрез в той части тела, куда вошла та пуля?

Финк: Я не делал разрез на шее.

Вопрос: Почему?

Финк: Обсуждение этих вопросов приведет к раскрытию медицинской тайны.

Вопрос: Ваша честь, я бы хотел, чтобы полковник ответил и прошу суд распорядиться об этом.

Суд: Согласны, отвечайте, доктор.

Финк: Мы не извлекали органы из шеи.

Вопрос: Почему, доктор?

Финк: Потому, что нам сказали осмотреть голову, и потому, что…

Вопрос: Вы хотите сказать, что вам приказали не обследовать раневой канал?

Суд: Пусть свидетель закончит ответ.

Финк: Мне сказали, что члены семьи просили обследовать голову, точнее, голову и грудь, насколько я помню, но сотрудники прокуратуры, по-моему, не просили извлекать органы из шеи.

Вопрос: Вы сказали, что они этого не хотели. Я хочу понять, почему вы, как патологоанатом, проводящий вскрытие, не попытались обследовать раневой канал на теле, которое лежало на столе, чтобы выяснить причину или причины смерти? Почему?

Финк: Причина смерти была мне известна.

Вопрос: Почему вы не обследовали раневой канал?

Финк: Насколько я помню, органы из шеи мы не извлекали.

Вопрос: Я не слышу ответа.

Финк: Я обследовал раны, но не проводил вскрытия шеи.

Вопрос: Вы уже говорили, что этого не делали. Теперь я спрашиваю, почему вы, патологоанатом, не сделали этого?

Финк: Насколько я помню, я осмотрел трахею, там была проведена трахеотомия, но я не делал надрез и не извлекал органы.

Вопрос: Ваша честь, я прошу указать свидетелю на необходимость дать ответ на вопрос. Я задам вопрос еще раз: почему вы не вскрыли раневой канал, который сегодня описали и видели во время вскрытия? Почему? Прошу ответить на поставленный вопрос.

Финк: Насколько я помню, мне сказали этого не делать, но я не помню кто.

Вопрос: Вам сказали этого не делать, но вы не помните кто?

Финк: Да.

Вопрос: Мог ли этим человеком быть один из адмиралов или генералов, присутствовавших в зале?

Финк: Я не помню.

Вопрос: Существует ли какая-либо причина, по которой вы не можете сейчас это вспомнить?

Финк: Нам было поручено обследовать голову и грудную полость, а это не предполагает вскрытия шеи.

Вопрос: Вы были одним из трех специалистов, проводивших вскрытие, при этом, вы, патологоанатом, утверждаете, что видели входное отверстие на шее президента США, но интересовались лишь другими ранами, так?

Финк: Я обратил внимание на раневой канал и обследовал повреждение между входным пулевым отверстием в задней части шеи и выходным отверстием в передней части шеи, которые полностью соответствуют пулевому каналу. (Курсивом выделено не имеющее доказательств утверждение Финка, противоречащее действительности.)

Вопрос: Но вы утверждали, что получили приказ не обследовать область шеи, это ваши слова?

Финк: Насколько я помню, да, но не помню, кто дал нам такое распоряжение{1672}.

Госпитальный санитар ВМС Пол О’Коннор, который помогал врачам на вскрытии, рассказывал, что был шокирован «запретом на проведение некоторых принципиально важных манипуляций, в частности осмотра раны в области горла, которая, по их мнению, была огнестрельной. Подтверждения того, что рана имела огнестрельный характер, были получены лишь годы спустя»{1673}.

Много лет спустя в интервью О’Коннор рассказал о том, как военное командование пыталось не дать трем врачам из госпиталя Бетесды обследовать рану в области горла, которую пресса Далласа, а затем и мировые СМИ назвали входным отверстием:

«Ситуация накалялась. Адмирал [Кальвин] Галлоуэй [возглавлявший госпиталь] был очень взволнован в связи с тем, что на шее президента была эта рана… и я помню, что врачи хотели ее обследовать, но адмирал Галлоуэй сказал им: “Не трогайте ее. Это просто трахеотомия”. Он никому не позволил ее обследовать, как положено. Докторам Хьюмсу и Босуэллу и Финку он велел оставить эту рану в покое и обследовать остальные»{1674}. Коллега Пола О’Коннора санитар Джеймс Дженкинс, который также помогал врачам при вскрытии, подтвердил, что доктора выполняли указания военных. Дженкинс также сказал, что раны на теле президента не были обследованы должным образом в связи с распоряжением, отданным начальником госпиталя адмиралом Кальвином Галлоуэем, который руководил вскрытием с галереи морга{1675}.

Дженкинс тогда подумал, что решение проводить вскрытие в Бетесде, а не в Парклендской больнице с участием гражданских врачей, было весьма странным:

«Теперь, по прошествии времени, я думаю, что решающим фактором для принятия такого решения была возможность контролировать действия врачей. Они могли руководить действиями Хьюмса, Босуэлла и Финка, потому что все они были военными… Я думаю, что они находились под контролем. Так же, как и мы. Мы были военнослужащими, и нами можно было командовать. А если бы мы не подчинились, нас могли наказать, и, понимая это, мы избегали публичных обсуждений полученной информации»{1676}.

Дженкинс сказал, что участие во вскрытии тела президента навсегда изменило его отношение к правительству:

«В свои 19 или 20 лет я вдруг понял, что моя страна ничем не лучше любой из стран третьего мира. С этого момента я не доверяю правительству и не уважаю его»{1677}.

Убийство президента Кеннеди и обеспечение секретности информации о его организации заговорщики поручили тем, кто – они знали это наверняка – станет участником заговора молчания. Те немногие свидетели описываемых событий, которые отважно решились прервать молчание, как, например, доктор Чарльз Креншоу, оказались в изоляции. Но врачи больницы в Далласе и госпиталя в Бетесде, которые изменили свои показания под давлением, которые лгали из страха за собственную жизнь и которые, следуя приказам, не стали обследовать раны, а затем отказывались давать прямые ответы на неудобные вопросы, были не одни. Они участвовали в более масштабном заговоре молчания, в который после 22 ноября 1963 г. оказались втянуты наше правительство, средства массовой информации, образовательные учреждения и общество в целом.

Те, кто задумал это системное зло, повлекшее за собой убийство президента Кеннеди, надеялись запутать нас так, чтобы мы не верили даже в сам факт существования этой системы. Они знали, что никто не захочет замечать слона в гостиной. Врачи больницы в Далласе и госпиталя в Бетесде, которые видели истину, глядя на тело убитого президента, и предпочли от нее отвернуться, не одиноки. Они – воплощение нас всех.

Осмелившиеся нарушить обет молчания рисковали более серьезными последствиями, чем простая потеря репутации. По мнению доктора Креншоу, «тот, кто решился на убийство президента США, уж точно не остановился бы при необходимости убить врача»{1678}.

И уж точно они не сомневались бы, если бы пришлось убить фотографа, который сделал снимки того, что обнаружили врачи. А такой фотограф, снявший для истории раны на теле президента и в дальнейшем отрицавший этот факт, действительно существовал.

В пятницу 22 ноября 1963 г. в 16:30 по восточному времени, через три часа после убийства Кеннеди в Далласе, лейтенанту-коммандеру[74] Уильяму Брюсу Питцеру, находившемуся в своем доме в Такома-Парк (Мэриленд), позвонили. Питцер возглавлял отдел аудиовизуальных средств Медицинской школы ВМС. Он тесно сотрудничал с госпиталем ВМС в Бетесде, где производилось вскрытие тела президента.

После того как Билл Питцер выслушал человека на другом конце провода, он повесил трубку, извинился перед домашними за то, что он не сможет с ними поужинать из-за срочного дела, и вышел из дома, прихватив с собой 35-миллиметровую камеру. Домой он вернулся только на следующий день после обеда. Семья так и не узнала причину его столь длительного отсутствия{1679}.

В понедельник или во вторник, следующие за днем убийства президента, госпитальный санитар первого класса Деннис Дэвид, заглянув в офис своего лучшего друга и наставника лейтенанта-коммандера Питцера, застал его склонившимся за монтажным столом.

«Подойди поближе, – позвал его Питцер, – я хочу тебе кое-что показать»{1680}.

Питцер продолжал вручную прокручивать 16-миллиметровую черно-белую пленку, а перед Дэвидом на маленьком экране разворачивался небольшой фильм. В нем тело президента Кеннеди переворачивали с боку на бок какие-то люди, лиц которых не было видно{1681}.

Одновременно Дэвид наблюдал за тем, как, монтируя пленку, Питцер останавливался на некоторых фрагментах. Ему показалось, что он «вырезал некоторые кадры из фильма, чтобы сделать отдельные слайды»{1682}. Помимо кинопленки на столе у Питцера лежали фотографии и негативы, на которых тело президента было запечатлено в разных ракурсах. Питцер показал Дэвиду свою находку, и приятели обсудили то, что было запечатлено на этих фотографиях.

Впоследствии Дэвид поделился в интервью с журналистом выводами, к которым они тогда пришли с Питцером: «Во-первых, у нас сложилось четкое впечатление – какого черта впечатление, сложилось мнение, четкое мнение, – что выстрел, убивший президента, был произведен спереди».

На вопрос, почему он так считает, Дэвид ответил: «Мы с Биллом увидели на фотографиях небольшое входное отверстие [примечание журналиста: Дэвид указал на правую сторону лба] и большое выходное отверстие раны в этой области [он указал на правую часть затылка]. Нам с Биллом приходилось видеть огнестрельные раны и раньше. И после той встречи я видел не раз, как они выглядят, и могу заверить вас, что, определенно, входное отверстие было спереди»{1683}.

Было совершенно очевидно, что они с Питцером видели выходную рану в затылочной части головы Кеннеди: «Трудно представить, чтобы кто-то, даже малознакомый с огнестрельными ранами, мог бы предположить, что обширная рана в затылочной части черепа Кеннеди могла появиться в результате попадания пули сзади. Такое возможно только от осколка гранаты, снаряда или мины, которые больше разрывают плоть и кость, чем прошивают их»{1684}.

Хотя Питцер и не говорил, что фильм, монтажом которого он занимался в тот день, был делом его рук, Дэвид предположил, что так оно и было. «Я никогда не спрашивал об этом, – рассказывал Дэвид. – Он возглавлял отдел аудиовизуальных средств, поэтому я и предположил, что съемка была сделана им»{1685}.

То, что рассказал Деннис Дэвид об увиденном на пленке Билла Питцера, не только противоречит данным отчета Комиссии Уоррена, но и ставит под большое сомнение правдивость официальных фотографий и рентгеновских снимков, сделанных при вскрытии, а также показания докторов Хьюмса, Босуэлла и Финка. И если то, что говорил Дэвид, правда, то кинопленка и фотографии Питцера являются неоспоримым свидетельством систематического сокрытия правительством истинных фактов об огнестрельных ранениях Кеннеди. Сам Питцер мог бы стать важным свидетелем в этом расследовании, так как у него на руках были обличающие правительство материалы – кинопленка и фотографии тела президента, сделанные им самим или кем-то еще.

Билл Питцер был застрелен 29 октября 1966 г. Его тело обнаружили в 19:50 на полу телевизионной студии Национального медицинского центра ВМС, где он работал. Предполагаемое время смерти – около 16:00{1686}. Как сообщил телетайп ФБР утром следующего дня, жертва была найдена мертвой с огнестрельной раной головы и револьвером 38 калибра, лежащим рядом с телом{1687}. Питцер лежал ничком, «голова его находилась под нижней ступенькой алюминиевой стремянки, прислоненной к фундаментному столбу»{1688}. После расследования, проведенного Службой специальных расследований ВМС США совместно с ФБР, Служба ВМС пришла к заключению, что Билл Питцер совершил самоубийство{1689}. Члены семьи Питцера были уверены, что он не мог пойти на такой шаг.

Заключение Службы специальных расследований ВМС о том, что это было самоубийство, основывалось на предположении, что у Питцера «были проблемы в семье, и он находился в отношениях с другой женщиной»{1690}. Друзья и семья Билла Питцера не были согласны с этим вердиктом и предполагаемой мотивацией Питцера, так как это абсолютно противоречило тому, что они знали о нем{1691}.

Деннис Дэвид нутром чувствовал, что это было не самоубийство: «У него в жизни было много стрессовых ситуаций. Во время Второй мировой войны, а потом во Вьетнаме он выполнял самые разные задания… понимаете, он не был слабым человеком и мог справиться с любой ситуацией…»{1692}

Заключение Службы специальных расследований ВМС о том, что Питцер находился в сложных личных отношениях, было основано на «некоем кратком отчете без подписи и даты о двух проведенных агентами Службы (без указания имен) интервью [с женщиной, имя которой также не было указано]»{1693}. Отсутствие четкости в расследовании, детали которого держались в секрете и были недоступны до момента «планового уничтожения»{1694}, не позволило тщательно изучить необоснованное утверждение военно-морского ведомства о причинах, которые, предположительно, привели Питцера к самоубийству. Между тем если Питцер был убит правительственными структурами, то военно-морское ведомство добавило к этому преступлению уничтожение его доброго имени.

Билл Питцер собирался уволиться из вооруженных сил, чтобы начать новую жизнь, а это в его случае было небезопасно. За четыре дня до смерти он сказал своему коллеге о том, что собирается подать заявление об уходе из ВМС{1695}. Он поведал Деннису Дэвиду, что «у него было несколько очень выгодных предложений о сотрудничестве от таких национальных сетей, как ABC и CBS». Дэвид считал, что эти предложения могли быть как-то связаны с фильмом Питцера об убийстве{1696}. Вдова Питцера Джойс рассказала, что в субботу, в день убийства, Билл ушел на работу, чтобы подготовиться к лекции, которую он должен был прочитать в ближайшую среду в колледже Монтгомери. Он с большим энтузиазмом принял предложение вести курс о создании научно-популярных программ на ТВ{1697}.

Билл Питцер был на пороге новой захватывающей жизни с огромными перспективами, учитывая его знания и навыки в области телевидения. В то же время его уход со службы в ВМС, дающий право открыто показывать свой фильм о ранениях Кеннеди, представлял угрозу для тех, кто скрывал факты, связанные с этим убийством.

На вопрос, почему он считает, что Билл Питцер был убит, Деннис Дэвид ответил: «На мой взгляд, это связано с тем, что они – я не знаю, кто эти люди – боялись, что, уйдя со службы, он заберет с собой и фотоматериалы, которые мы с ним просматривали, а именно, 35-миллиметровые [слайды] и 16-миллиметровую пленку. И если бы он устроился на работу в одну из ведущих телекомпаний, там могли запустить их в эфир.

Если бы такое случилось, то некоторым не удалось бы избежать больших неприятностей»{1698}.

Пленка Билла Питцера о вскрытии тела Джона Кеннеди так и не была найдена. Один из следователей по этому делу предположил, что Питцер спрятал ее в подвесном потолке у себя в телестудии. Доказательством в пользу этой гипотезы стал тот факт, что тело Питцера было найдено рядом со стремянкой, а его голова находилась под ее нижней ступенькой. Возможно, незадолго до смерти сам Питцер или его убийца поднялись по этой лестнице, чтобы извлечь пленку из тайника. После чего Питцера застрелили, а пленка бесследно исчезла{1699}.

Джойс Питцер считала, что смерть ее мужа не является самоубийством. Однако ее заставили замолчать сотрудники разведки ВМС, которые пришли к ней домой после смерти Билла. «Они приказали мне, – рассказывала она позже, – никому ни о чем не говорить… эти люди из разведки ВМС были здесь, в моем доме, и в течение 25 лет я действительно не возвращалась к этой теме»{1700}.

Когда в 1995 г. миссис Питцер, которой на тот момент исполнилось уже 85 лет, рассказывала о давлении на нее со стороны ВМС, она все еще боялась, что если выскажет сомнение в причине смерти мужа, то «перестанет получать выплаты от ВМС»{1701}.

Человеком, с которым Джойс Питцер поделилась своими опасениями, был Дэниел Марвин, подполковник войск специального назначения в отставке. Он позвонил ей, чтобы сообщить шокирующие новости. По словам Марвина, в августе 1965 г. к нему, как к офицеру спецназа, «зеленых беретов», обратились сотрудники ЦРУ с заданием убить ее мужа. Он отказался, но, похоже, этот заказ выполнил кто-то другой{1702}. Наконец-то, 30 лет спустя, правда о правительственном заговоре, который, как предполагали семья и друзья Билла Питцера, стал причиной его смерти, была раскрыта человеком, который чуть не стал участником этого заговора.

Дэниел Марвин рассказал историю, которая впоследствии привела к нападкам со стороны скептиков, осуждению и исключению из Ассоциации ветеранов войск специального назначения, а также к просьбам его родных и близких о том, чтобы он продолжал хранить молчание о случившемся. И все же, как утвердившийся в вере христианин, Марвин настоял на необходимости раскаяться в своем тайном прошлом, признавшись Джойс Питцер и американскому народу в том, насколько близко он был к тому, чтобы убить Билла Питцера.

Дэн Марвин был совершенно неподходящим кандидатом для убийства свидетеля по делу Кеннеди. Марвин добровольно пришел в спецназ 22 ноября 1963 г. Он принял это решение, по его словам, «из уважения к президенту Кеннеди и спецназу армии США»{1703}. Курс, который Марвин прошел в Учебном центре специальных методов ведения войны в Форт-Брэгге (Северная Каролина), включал, по его словам, «обучение не только проведению диверсионных операций, но и организации политических убийств и террористических актов. Я считал, что иногда крайние меры необходимы “в интересах национальной безопасности”»{1704}.

Сверхсекретное обучение искусству организации политических убийств Дэн Марвин и его однокурсники из «зеленых беретов» проходили, по словам Дэна, «в отдельно стоящем здании, окруженном двойным забором с колючей проволокой, под постоянной охраной сторожевых собак».

Инструктаж, который они получили в этом надежно охраняемом здании, заставил их по-другому взглянуть на недавние события:

«Убийство Джона Кеннеди было представлено нам в качестве классического примера того, как разрабатывается комплексная программа по устранению руководителя государства, в то время как обвинение падает на отдельно взятого человека. Помимо этого, тренинг включал в себя комплекс мер по обеспечению сокрытия всех деталей самого политического убийства. Нам рассказывали все в подробностях. У них был макет площади и того района с указанием месторасположения стрелков и маршрутов до больницы…

Оглядываясь на те события, я понимаю, что у них было довольно много фильмов и фотоснимков, в том числе “травяного холма” и других подобных мест. Они сказали нам, что Освальд вообще не имел никакого отношения к убийству. Он был козлом отпущения. Его просто подставили.

У меня и моего друга сформировалось твердое убеждение в том, что ЦРУ принимало активное участие в убийстве Кеннеди. Однажды во время небольшого перерыва на кофе мы случайно подслушали, как один из инструкторов из ЦРУ сказал другому: “Операция на Дили-плаза прошла действительно удачно, не так ли?” Или что-то в этом роде.

И это только усилило наше предположение или как минимум стало дополнительным основанием для наших подозрений. И к концу обучения мы были больше чем уверены, что один из тех инструкторов действительно был участником убийства Джона Кеннеди»{1705}.

Марвин рассказывал, что он смог многое переосмыслить после прохождения этого курса на примере убийства президента Кеннеди. «Возможно, таким образом они готовят наемников. Я точно не знаю. Но тогда я, как и мой друг, смогли заставить себя поверить в то, что убийство президента Кеннеди было необходимо в интересах правительства США. В противном случае зачем это было нужно делать нашим соотечественникам?»{1706}

В первую неделю августа 1965 г. полковник Кларенс Паттен, командующий 6-й группой специального назначения, вызвал тогда еще капитана Дэна Марвина в штаб в Форт-Брэгге. По словам Марвина, полковник Паттен сообщил ему, что он должен встретиться с человеком из ЦРУ недалеко от штаба»{1707}.

Марвин так описал эту встречу «в тени сосен» с «худощавым мужчиной ростом около 180 см»:

«На нем была обычная рубашка с короткими рукавами, легкие брюки и солнцезащитные очки, уместные для августовской жары. Он показал мне свое удостоверение и отвел в сторону. Он спросил меня, готов ли я убить человека, который собирается раскрыть секреты государства врагу – собственно говоря, потенциального предателя»{1708}.

Марвин, уже прошедший к тому времени соответствующее обучение, ответил, что «мог бы». Он предполагал, что цель находится в Юго-Восточной Азии, куда его должны были отправить в декабре 1965 г.{1709}

Марвин поинтересовался у человека из ЦРУ, кто этот предатель.

«Мне ответили, – рассказывал Марвин, – что его зовут Уильям Брюс Питцер, лейтенант-коммандер ВМС. Агент ЦРУ также сказал мне, что Питцер работал в госпитале ВМС в Бетесде. Он не сказал ни слова о том, что этот заказ связан со вскрытием Кеннеди, и я просто предположил, что Питцер был одним из тех жалких типов, которые встали на неправильный путь и собираются продать секреты нашим врагам. Задание нужно было выполнить в Бетесде до того, как этот человек уволится из ВМС»{1710}.

Именно в этот момент Дэн Марвин отказался от роли исполнителя в заговоре против Питцера. Позже он признался, что у него не было никаких возражений по поводу убийства лейтенанта-коммандера Питцера, если бы можно было это сделать в другой стране, а не в Соединенных Штатах.

По словам Марвина, «в мафиозных кругах и в ЦРУ хорошо известно, что существует распространенная практика привлечения “зеленых беретов” для устранения определенных “объектов” за рубежом, в то время как мафиозные структуры предоставляют ЦРУ квалифицированных убийц для проведения операций на территории США»{1711}.

Полученные навыки ликвидации, как говорили Марвину во время обучения, «будут использоваться за рубежом, а не у нас в стране – поэтому я отказался от этого задания после того, как он уже назвал имя жертвы, чего, наверное, ему не стоило делать»{1712}.

Марвин и агент ЦРУ расстались с пониманием, «что было бы неплохо, если бы я сразу же забыл это имя…

После нашего разговора агент ЦРУ просто развернулся и пошел в сторону капитана [Дэвида] Ванека, который ждал недалеко от нас, а я вернулся обратно в свое расположение. Я не знаю, предлагал ли этот агент Ванеку [с которым Марвин вместе проходил курс подготовки как «ликвидатор»] то же самое задание, и согласился ли тот принять это предложение или нет. За последние 29 лет я его не видел и не слышал»{1713}.

Дэн Марвин попытался отыскать Дэвида Ванека в апреле 1993 г. Обратившись в христианскую веру, Марвин начал активно выступать против подготовки киллеров спецназом и ЦРУ. Он надеялся, что Ванек подтвердит тот факт, что они вместе прошли такой курс в Форт-Брэгге и поможет ему вывести зло на свет божий{1714}. Используя имеющиеся сведения о Ванеке, указанные в армейских приказах на прохождение ими обучения, Марвин указывал личный номер военнослужащего Ванека в своих запросах в Дирекцию по работе с ветеранами Центра учета личного состава резерва сухопутных войск. Он ждал ответа больше года.

Тогда же ему пришлось сделать шокирующее открытие.

Во время просмотра документального фильма об убийстве Кеннеди в ноябре 1993 г. Марвин «внезапно почувствовал, что пол уходит из-под ног», когда увидел на экране имя Уильяма Брюса Питцера{1715}. Имя Питцера было в списке жертв, связанных с убийством Кеннеди и сокрытием фактов заговора. Память вернула Марвина в тот день в Форт-Брэгге, когда он в тени сосен разговаривал с агентом ЦРУ. Мужчина в солнцезащитных очках предлагал ему убить «предателя» по имени Уильям Брюс Питцер, человека, «который собирался выдать государственную тайну врагу». Марвин сразу понял, что задание, от которого он тогда отказался, было выполнено кем-то другим. Возможно, это даже был Дэвид Ванек, его сокурсник из «зеленых беретов», с которым агент ЦРУ разговаривал сразу после него.

Узнав о деталях смерти Питцера, Марвин удвоил усилия в поисках Ванека. После того как он написал в Дирекцию по работе с ветеранами о том, что будет вынужден обратиться за помощью к членам Конгресса, в декабре 1994 г. наконец пришел ответ, в котором говорилось, что ведомство «не нашло никаких записей об интересующем вас человеке»{1716}. Марвин опасался, что Ванек уже мертв. Скорее всего, имело место еще одно убийство, предательски организованное ЦРУ. Он подозревал, что его товарищ из «зеленых беретов», Дэвид Ванек, не только убил Уильяма Питцера, но и сам стал жертвой убийц после выполнения своей работы, а все записи были уничтожены, чтобы замести следы{1717}.

Однако в 1996 г. Совет по пересмотру материалов убийства (ARRB) смог отыскать Дэвида Ванека. Сотрудники Совета поговорили с ним по телефону. Доктор Дэвид Ванек к тому времени был полковником медицинской службы резерва сухопутных войск США. Он подтвердил, что действительно проходил обучение в Учебном центре специальных методов ведения войны с января по апрель 1964 г., но не мог вспомнить человека по имени Дэн Марвин. «Мне незнакомо это имя», – заявил он{1718}.

В ответ на вопрос о том, помнит ли он, как во время обучения им показывали фильм или фотографии сцен убийства Кеннеди, он ответил: «Господи, я вообще такого не припомню»{1719}.

Когда ему зачитали слова Марвина об их предполагаемой встрече с «человеком из ЦРУ», Ванек ответил, что он не помнит такого эпизода. Он отрицал даже тот факт, что находился в Форт-Брэгге в августе 1965 г., так как «к тому времени уже давно не служил в армии»{1720}.

Тем не менее он признал, что, находясь в армии, выполнял секретные задания во Вьетнаме в 1964 г. «как “вольнонаемный служащий” в офисе Агентства международного развития США»{1721} (прикрытие ЦРУ). В анкетных данных Дэвида Ванека указывалось, что его служба в армии включала в себя «временное прикомандирование со специальным заданием от армии США к Агентству международного развития (Южный Вьетнам) на период с 1964 по 1965 г.»{1722} Кроме того, с 1965 по 1967 г. он работал в Бангкоке как гражданский «специалист по борьбе с повстанцами (GS 13) в Управлении перспективных научно-исследовательских проектов Аппарата министерства обороны США (Таиландская спецгруппа)»{1723}.

По всей видимости, Ванек отлично разбирался в легендах для разведчиков и тайных войнах ЦРУ. Но когда его спросили, знакомо ли ему имя Уильяма Брюса Питцера, он ответил отрицательно: «Нет, точно нет»{1724}.

Неважно, кто мог быть участником убийства Питцера, Дэн Марвин продолжал настаивать на том, что заказ, от которого он отказался в Форт-Брэгге, был выполнен другим киллером. Для Марвина ключом к разгадке убийства Уильяма Питцера стали слова человека из ЦРУ на встрече под сенью сосен. Хотя на протяжении почти 30 лет, пока Марвин не узнал о смерти Питцера, он не понимал их значение. Только когда имя Уильяма Брюса Питцера появилось на телевизионных экранах, Марвин осознал, что человек, которого ЦРУ называли «предателем», на самом деле был свидетелем по делу об убийстве Кеннеди, а «врагом», которому Питцер «собирался раскрыть государственную тайну», был американский народ.

Джон Кеннеди изменил свою позицию. Его стремление к миру может служить ключом к пониманию проводимой им политики на посту президента, причин его убийства, а также объясняет, каким образом нам, как биологическому виду, удалось уцелеть во время Карибского кризиса. Первые же действия президента, указавшие на смену позиции, создали предпосылки для его убийства.

Маркус Раскин[75] занимал должность помощника советника по национальной безопасности Макджорджа Банди в администрации Кеннеди. Вскоре после событий в заливе Свиней Раскин стал свидетелем одного инцидента в Овальном кабинете, из которого он понял, насколько сильным было нежелание Кеннеди применять ядерное оружие.

Во время встречи с делегацией губернаторов губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Рокфеллер, возмущенный партизанскими операциями вьетконговцев, заявил: «Почему же мы не применим против них тактическое ядерное оружие?»

Раскин находился рядом с президентом и мог во всех подробностях увидеть, что произошло после. Рука президента задрожала. Кеннеди только ответил: «Вам известно, что мы не будем этого делать»{1725}. Но именно эта внезапно задрожавшая рука указала Раскину на то, как сильно Кеннеди обеспокоен проблемой ядерного оружия, и обозначила человека, который позже осознанно встанет на путь разоружения.

Тем не менее в течение года, предшествовавшего Карибскому кризису в октябре 1962 г., Кеннеди проводил агрессивную политику холодной войны. Хрущев был шокирован, прочитав высказывание Кеннеди в статье Стюарта Олсопа в Saturday Evening Post: «Хрущеву не следует рассчитывать на то, что в случае ущемления кровных интересов США наша страна не нанесет удар первой. По словам Кеннеди, “в определенных обстоятельствах мы можем проявить инициативу”»{1726}.

Кеннеди, кроме того, усилил противостояние с Советским Союзом в гонке вооружений, «удвоив выпуск подводных лодок, оснащенных баллистическими ракетами Polaris, с 10 до 20 в год, увеличив число постоянно находящихся в воздушном пространстве бомбардировщиков Стратегического авиационного командования, оснащенных ядерными боеприпасами, с 33 до 50 %, дав старт производству тысячи новых американских межконтинентальных баллистических ракет, оснащенных в 80 раз более мощным ядерным зарядом, чем бомба, сброшенная на Хиросиму»{1727}. Принимая эти гибельные решения, в результате которых в октябре США оказались на грани ядерной войны из-за Кубы, Кеннеди также давал понять, что политика его будет меняться, о чем свидетельствовали контакты с Хрущевым в самый разгар кризиса.

Утром 1 мая 1962 г. президент Кеннеди встретился в Овальном кабинете с делегацией квакеров, выступавших за полное разоружение и восстановление мира во всем мире. Шесть членов Религиозного общества друзей представляли тысячу своих соратников, которые на протяжении двух предшествовавших дней пикетировали входы в здания Белого дома и Госдепартамента, призывая к миру.

Кеннеди знал, что квакеры решительно выступали против того, чтобы он выполнял функции верховного главнокомандующего, если он, конечно, не прикажет перековать мечи на орала. Шесть представителей Общества друзей представили ему заявление о том, что правительству следует изменить курс «с активной подготовки к ядерной войне на проведение международной политики, направленной на мирную гонку (этот термин Кеннеди использовал в своем выступлении в ООН 25 сентября 1961 г.)», и таким образом достичь «быстрого перехода от неустойчивого равновесия сил устрашения к общему и полному разоружению»{1728}.

Для чего же Кеннеди встретился с группой миротворцев, призывавших к «всеобщему и полному разоружению»?

Квакеры весьма разумно и благожелательно использовали позицию Джона Кеннеди по рассматриваемому вопросу, а также его слова. В своем выступлении в ООН с призывом к началу мирной гонки, обращенном к Советскому Союзу, он описал процесс и цель этой гонки: «шаг за шагом, этап за этапом прийти к общему и полному разоружению»{1729}.

Квакеры знали о том, что за пять дней до произнесенной Кеннеди речи в ООН его представитель по вопросу разоружения Джон Макклой[76] и представитель Хрущева Валериан Зорин[77] подписали соглашение, в котором в общих чертах была обрисована «программа всеобщего и полного разоружения»{1730}. Соглашение Макклоя – Зорина быстро приняли на Генеральной Ассамблее ООН{1731}. Квакеры лишь просили Кеннеди не отступать от обещаний, данных в ООН.

Президент начал встречу, положительно ответив на призыв квакеров. Он сказал: «Я получаю большое количество писем от квакеров, возражающих против объявленного правительством названия новой подводной лодки, оснащенной ракетами Polaris – “Уильям Пенн”». Он насмешливо улыбнулся, понимая иронию ситуации с присвоением имени великого пацифиста ядерной подводной лодке.

«Я могу вас заверить, – продолжил он, – что этого не будет»{1732}.

Шестеро членов Общества друзей, сидевшие вокруг Кеннеди, расположившегося в своем кресле-качалке, были удивлены. Лично раскритиковав ханжеский выбор названия для подводной лодки Министерством военно-морских сил, президент показал, что был готов прислушиваться к квакерам гораздо внимательнее, чем они могли предположить. Они привыкли говорить правду власти, но не привыкли, чтобы власть их слушала.

Руководитель Комитета по национальному законодательству в рамках Общества друзей Сэмюел Леверинг сказал президенту, что, по мнению Общества, альтернативой гонке вооружений, которая может привести к полному уничтожению человечества, является «мировой порядок, который подразумевает всеобщее и полное разоружение, проводимое мирным путем под контролем такой сформировавшейся и сильной организации, как ООН»{1733}.

Кеннеди кивнул в знак согласия.

Как известно, молодой репортер Джон Кеннеди, наблюдая за процессом создания Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско, уже тогда понял, что проблему вооруженных конфликтов может решить только установление мирового порядка, при этом он осознавал, что установить такой порядок очень непросто. Он записал в своем блокноте:

«Нужно признать, что создание международной организации, члены которой подчиняются общим законам, стало бы решением проблемы. Но не все так просто. Если среди членов организации не будет понимания того, что война – бесспорное зло, понимания настолько глубокого, что оно смогло бы объединить их всех, этот интернациональный проект работать не будет»{1734}.

Джон Кеннеди, потерявший на войне близких друзей, брата и шурина, написал своему другу, с которым служил на торпедном катере, о своем пророческом понимании проблемы, формулировка которого полностью соответствует позиции квакеров:

«Изменения не могут насаждаться сверху. Желание частично отказаться от суверенитета должно исходить от народа, и оно должно быть настолько сильным, чтобы народ, если избранные им представители не справятся с поставленной задачей, был готов их разогнать… Война будет существовать до тех пор, пока человек, не желающий воевать, не будет обладать такой же репутацией и уважением, что и воюющий сегодня»{1735}.

Как президент Джон Кеннеди уже тогда готов был начать реализовывать свои замыслы по разоружению и установлению мирового порядка, в чем он был солидарен с квакерами. Но он так же, как и они, осознавал истину, которую подтверждал каждый новый день его президентства, – «изменения не могут насаждаться сверху».

Он продолжил внимательно слушать посетителей, сидевших вокруг него.

Президент американского представительства Международной лиги женщин за мир и свободу Дороти Хатчинсон сказала: «Мы здесь для того, чтобы предложить кардинальную смену направления внешней политики: целый ряд мирных инициатив». США могли бы, к примеру, закрыть военные базы за рубежом и ввести запрет на ядерные испытания{1736}.

Хатчинсон упрекнула Кеннеди в том, что неделю назад он возобновил ядерные испытания в южной части Тихого океана. Испытания, состоявшиеся 25 апреля 1962 г., стали первыми в серии из 24 испытаний ядерного оружия в атмосфере, которые продолжались до ноября.

Кеннеди кивнул, соглашаясь с ее утверждением о том, что вместо проведения мирных инициатив были организованы ядерные испытания. Однако он понимал, чтобы встать на путь к миру, необходимо преодолеть сопротивление собственного правительства. Он сказал: «Ведь и мы творим не только добрые дела».

Эта неоднозначно звучащая позиция президента против продолжения политики холодной войны получит развитие в следующем году в ходе выступления в Американском университете, где Кеннеди заявит, что в создании ядерной угрозы для жизни на планете нужно обвинять не только русских. Чтобы появилась надежда на мирное существование, нужно в первую очередь спросить самих себя, как мы, американцы, относимся к этой проблеме. Ответственность за собственные действия – это основа мира. «Ведь и мы творим не только добрые дела».

Когда Кеннеди упомянул об уже предпринятых шагах в направлении мира и признал, что они были достаточно скромными, квакеры принялись предлагать более решительные меры вроде поставок продовольствия в Китай. По их мнению, США должны были направлять излишки продовольствия в Китайскую Народную Республику, где население голодало, хотя эта страна и была в тот период врагом США.

Кеннеди заметил: «Вы хотите сказать, что мы должны кормить врага, который держит нас за горло?»

Квакеры ответили, что именно это они и хотят сказать. Сэм Леверинг заявил: «Мы христиане-квакеры и знаем, что Иисус говорил: “Если враг твой голодает, накорми его”. Вы ведь католик и тоже знаете об этом». Кеннеди ответил: «Разумеется, я об этом знаю, и я бы тут же выступил с предложением о поставках продуктов, если бы это было возможно с политической точки зрения. Но на Капитолийском холме очень сильное антикитайское лобби. Не вижу смысла обращаться к Конгрессу, чтобы потерпеть там поражение, как [президент] Вильсон в свое время»{1737}.

При обсуждении вопроса о разоружении с президентом представители Общества друзей были непреклонны. Они признавали, что Кеннеди поддерживал идею ООН, но делали акцент на необходимости принятия реальных мер для всеобщего и полного разоружения. Агентство по контролю над вооружениями и разоружением не оправдало их ожиданий. Члены экспертного совета этой организации ранее не демонстрировали заинтересованности в проблеме разоружения.

Президент не стал с этим спорить. Он не ввел в состав Экспертного совета ни одного пацифиста. Его члены зачастую были гораздо более консервативными, чем он сам, таким был и назначенный им на должность директора Агентства по контролю над вооружениями и разоружением республиканец Уильям Фостер[78]. Как указывали квакеры в своих записях об этой встрече, на взгляд президента, «если скептически настроенные члены Совета убедятся в том, что разоружение необходимо и вполне осуществимо, это принесет [в Конгрессе] более значительный успех, нежели в том случае, если Совет будет состоять из людей, давно поддерживающих идею разоружения»{1738}.

Улыбнувшись, Кеннеди спросил: «Вы же верите в искупление грехов, не так ли?»

Затем он добавил: «Пентагон будет против любых предложений о разоружении»{1739}.

Двадцатидвухлетний Дэвид Хартсо, самый младший из присутствовавших на встрече квакеров, рассказывал, что суть ответа Кеннеди была следующей: «Военно-промышленный комплекс обладает очень сильным влиянием. Если вы и ваши сторонники и правда хотите, чтобы правительство предприняло такие шаги, вам нужно стать более организованными и оказать давление на правительство и заставить его двигаться в нужном направлении»{1740}.

Члены делегации вспоминали, что у Кеннеди, казалось, было больше внутренних противников, чем внешних. На взгляд самого старшего в группе известного богослова Генри Кэдбери, президент был «расстроен и загнан в угол», в первую очередь из-за расхождения во взглядах с Пентагоном{1741}.

«Он, казалось, показывал, – подумала тогда Дороти Хатчинсон, – что сделает все, что сможет, в одиночку»{1742}.

Беседуя с квакерами, которые прямо высказывали свои предложения и призывали Кеннеди пойти гораздо дальше, не останавливаясь на сделанном, президент, к своему удивлению, почувствовал себя менее одиноким. Когда Кенни О’Доннелл заглянул и сообщил Кеннеди, что уже пришли следующие посетители, тот ответил: «Пусть подождут. Эти квакеры открывают мне глаза на некоторые вещи»{1743}.

На протяжении следующих пяти минут, провожая представителей Общества друзей до двери, он продолжал говорить. Прощаясь с Генри Кэдбери, он заметил, что еще во времена учебы в университете слышал, что в Гарвардской школе богословия Кэдбери был одним из самых любимых преподавателей.

«Я был редким гостем в школе богословия, – сказал президент. – И наверное, зря»{1744}.

Квакеры, ссылаясь на общие для них и Кеннеди веру и священные книги, пусть и симпатизируя ему, все же весьма открыто пытались подтолкнуть его к принятию более решительных шагов в сторону мирного существования, таких как запрещение ядерных испытаний и поставка продовольствия в Китай. Они также призвали его решить практически неразрешимую, но столь важную в ядерный век задачу всеобщего и полного разоружения.

Больше всего их поразило то, что Кеннеди действительно слушал. Дэвид Хартсо вспоминал: «Он не просто давал собеседнику возможность высказаться в течение минуты, а затем переходил к другим темам, которые планировал обсудить. Его человечность меня действительно потрясла. Вот сидит президент США в кресле-качалке и выслушивает группу квакеров. И слушал он не меньше, чем говорил сам»{1745}.

Дороти Хатчинсон сказала: «Думаю, можно утверждать, что он был абсолютно дружелюбен, беседа получилась весьма живой и неформальной… и если бы обсуждаемые вопросы не были столь серьезными, я бы даже назвала ее приятной»{1746}.

Джордж Уиллоби, один из «пионеров» движения ненасильственных действий, который попал в тюрьму за то, что заплыл на территорию проведения ядерных испытаний, отмечал, что Кеннеди отнесся к ним, как к равным: «Он действительно принимал нас тепло и дружелюбно на протяжении всех 20 минут нашей встречи. Он слушал, говорил, когда хотел что-либо сказать… А когда его перебивали [Уиллоби признался, что перебил президента “пару раз”], он не раздражался и не пытался давить авторитетом»{1747}.

Управляющий делами Комитета по национальному законодательству Общества друзей Эдвард Снайдер рассказывал: «Я думаю, он и правда слушал. У нас получился, полноценный диалог»{1748}.

Беседа Кеннеди с квакерами стала предвестником событий, которые произошли в последний год его пребывания на посту президента, когда он вплотную занялся проблемой восстановления мира.

Работая в администрации президента под руководством Макджорджа Банди, Маркус Раскин считал, что Карибский кризис стал катализатором изменений, произошедших с Кеннеди. Десятилетия спустя, размышляя о той перемене во взглядах президента, Раскин пришел к следующему выводу: «После Карибского кризиса он ясно понял, что гонку вооружений необходимо остановить. На самом деле он был напуган, по-настоящему напуган, хотя и понимал все уже давно. Я готов поспорить, что это произошло, когда в администрации президента начали активно обсуждать происходящее»{1749}.

Ведущую роль в этих обсуждениях Раскин приписывал советнику Кеннеди по науке Джерому Визнеру. Через пять недель после Карибского кризиса, 4 декабря 1962 г., Визнер направил Кеннеди докладную записку, в которой указал, по словам Раскина, что «программа по укреплению обороны страны, проводимая Макнамарой, оказалась провальной для национальной безопасности США, поскольку Советский Союз, следуя примеру Соединенных Штатов, тоже начал наращивать вооружение, в результате чего США оказались менее защищенными»{1750}. Кеннеди, потрясенный событиями октябрьского кризиса, осознавая нависшую над миром угрозу ядерной войны, понял, что Визнер был прав.

С помощью Маркуса Раскина и Шарон Келли, работника архива библиотеки Кеннеди, мне удалось найти записку Визнера от 4 декабря 1962 г. среди секретных документов, касающихся национальной безопасности. Хотя большая часть ее до сих пор засекречена, из первых абзацев становится понятно, почему критика Визнера в адрес Макнамары убедила Кеннеди, ведь доводы, которые Макнамара приводил от имени президента, теперь использовал Визнер, высказываясь против проповедуемой Объединенным комитетом начальников штабов политики нанесения первого удара. Однако, используя доводы Макнамары, Визнер отмечал, что рекомендации министра обороны по усилению обороноспособности страны на практике сведутся к возрождению политики Объединенного комитета начальников штабов и таким образом усилят опасения Советского Союза в отношении нанесения первого удара со стороны США, что вполне объяснимо. Визнер пишет:

«Проблема в том, что рекомендуемая численность вооруженных сил значительно превышает необходимую для устрашения противника… Несмотря на утверждения министра обороны Макнамары о том, что невозможно создать действительно приемлемую по объему систему средств сдерживания, подходящую для нанесения первого удара, с которыми я согласен, объем и скорость наращивания численности вооруженных сил до рекомендуемой в Советском Союзе могут расценить как попытку получить возможность нанесения первого удара. Для противника, уступающего по мощности вооружения, увидеть разницу между возможностью нанесения “эффективного первого удара” и возможностью мощного ответного удара, достаточно сложно… Я полагаю, что усиление советских ракетных войск в ближайшие годы может серьезно подорвать безопасность нашей страны»{1751}.

Убедительная критика Визнера в адрес Макнамары заставила президента усомниться в правоте своего министра обороны, того самого человека, на которого он полагался в вопросе ограничения амбиций представителей Объединенного комитета начальников штабов, желавших «победить» в холодной войне, которая могла разрушить весь мир. Кеннеди чувствовал, что не может наложить вето на рекомендации своего верного министра обороны, который в этот раз ошибся, основываясь лишь на проницательных суждениях по поводу ядерной стратегии своего советника по науке. Позиции Кеннеди становились все более уязвимыми. Однако, осознавая все факторы, препятствовавшие проведению его политики в отношении Кубы, Вьетнама и на других фронтах холодной войны, Кеннеди решил прекратить распространение этого глобального заболевания, положив конец самой войне.

У меня нет доказательств того, что Кеннеди еще когда-либо упоминал о советах, данных ему шестью квакерами, которые призывали действовать в соответствии с его пониманием мирового порядка. Но их рекомендации он воплотил в стратегии достижения конкретной цели – завершения холодной войны.

В поисках способов прекращения гонки вооружений (и решения дилеммы, созданной советником по науке, знавшим о ядерной войне и даже о ее стратегии больше, чем министр обороны) Кеннеди решил осуществить ряд мирных инициатив. Начал он с выступления в Американском университете, заключения Договора о частичном запрещении ядерных испытаний, выпуска Меморандума по вопросам действий в области национальной безопасности (NSAM) 263 о выводе войск США из Вьетнама, а также инициировал тайные переговоры с Фиделем Кастро.

В последние месяцы своего правления он успешно продолжал начатое. Осознание угрозы полного уничтожения, которая нависла над миром в дни Карибского кризиса, заставило Кеннеди предпринять определенные шаги для того, чтобы убедить членов правительства (и самого себя) в необходимости выхода за рамки концепции холодной войны, приняв стратегию всеобщего и полного разоружения.

6 мая 1963 г. Кеннеди выпустил NSAM 239, согласно которому его главные советники по вопросам национальной безопасности должны были продумать основания для официального запрещения ядерных испытаний, а также сформировать политику всеобщего и полного разоружения. Вот полный текст NSAM 239:

Вашингтон, 6 мая 1963 г.

Кому: Директору Агентства по контролю над вооружениями и разоружению,

Членам узкого комитета СНБ [в частности, вышеупомянутому директору Агентства по контролю над вооружениями и разоружению, государственному секретарю, министру обороны, председателю Объединенного комитета начальников штабов, председателю Комиссии по атомной энергии, директору Центрального разведывательного управления, специальному помощнику президента по вопросам национальной безопасности и специальному советнику президента по науке и технологиям]{1752}

ТЕМА:

Предложения по разоружению в США.

1. Обсуждение вопросов всеобщего и полного разоружения и введения запрета на проведение ядерных испытаний на Конференции 18 государств по разоружению в Женеве не дало практически никаких результатов. Сколько-нибудь серьезного обсуждения проблемы всеобщего и полного разоружения не получилось. При обсуждении вопроса о заключении Договора о запрещении ядерных испытаний в начале конференции наметился определенный прогресс, который потом также сошел на нет.

2. Я ни в коей мере не изменил своей точки зрения о необходимости заключения Договора о запрещении ядерных испытаний, а также о важности предложений по всеобщему и полному разоружению. Кроме того, события последних двух лет укрепили мою уверенность в том, что бесконтрольная гонка вооружений между нами и странами соцлагеря могут иметь негативные последствия.

3. Сейчас ожидается непродолжительный перерыв в работе женевского Комитета 18 государств по разоружению от 1,5 до 2 месяцев. Мне бы хотелось, чтобы этот перерыв мы использовали для срочного пересмотра имеющихся стратегий и сути мер по всеобщему и полному разоружению, которые в интересах нашего государства мы могли бы представить после возобновления Конференции. Агентство по контролю над вооружениями и разоружению, в соответствии со своими основными задачами, будет руководить этими процессами и координировать работу других структур по традиционной схеме через Комитет СНБ. Я хотел бы, чтобы меня держали в курсе дел по ходу работы.

Джон Кеннеди{1753}

Маркус Раскин так прокомментировал значение этого документа: «По сути, президент сказал: “Смотрите, мы уже изучили все подходы к проблеме прекращения гонки вооружений. Выяснилось, что ни один не работает. Подготовьте мне план, по крайней мере план первого этапа в рамках нашей работы по прекращению гонки вооружений”.

В план предполагалось заложить сокращение вооружений на 30 %. А затем следовал второй этап. Таковы были намерения президента. В этом нет никаких сомнений»{1754}.

В трех абзацах NSAM 239 Кеннеди четыре раза использовал фразу «всеобщее и полное разоружение»: дважды в первом абзаце и по одному разу в каждом из последующих. Очевидно, таков был основной посыл этого документа.

Кроме того, президент сделал акцент на проблеме заключения «Договора о запрещении ядерных испытаний», о котором он упомянул три раза. Этот второй пункт, на котором президент также заострил внимание, позволяет понять, насколько значимым он считал выполнение первоочередной задачи, указанной в NSAM 239, а именно всеобщего и полного разоружения. Нам известно о том, что в течение трех месяцев после выхода NSAM 239 Кеннеди направил всю свою энергию на переговоры с Хрущевым о заключении Договора о запрещении ядерных испытаний, в которых ему удалось добиться своей цели.

Всеобщее и полное разоружение – один из наиболее амбициозных проектов, при реализации которого он требовал оперативных действий: «срочного пересмотра имеющихся стратегий и сути мероприятий по всеобщему и полному разоружению», как и сокращения вооружений на 30 %, о котором упомянул Раскин.

В следующем месяце в своем выступлении в Американском университете Кеннеди вновь заявил: «Нашей основной долгосрочной целью на переговорах в Женеве является, однако, всеобщее и полное разоружение, которое может быть достигнуто поэтапно, что позволит параллельно создавать новые институты мира, которые заменят вооружения»{1755}.

Выступление в Американском университете и заключение Договора о запрещении ядерных испытаний положили начало реализации широкомасштабного проекта, столь необходимого для выживания человечества в ядерный век. Инициатива Кеннеди по заключению Договора о запрещении ядерных испытаний стала чрезвычайно важным шагом к началу обсуждения с Хрущевым вопроса о прекращении холодной войны и впоследствии к их совместному выступлению на Ассамблее ООН в поддержку спасительного для всего мира процесса всеобщего и полного разоружения.

В NSAM 239 Кеннеди пояснил, почему он готов был прибегнуть к столь радикальным мерам: «события последних двух лет укрепили мою уверенность в том, что бесконтрольная гонка вооружений между нами и странами соцлагеря может иметь негативные последствия».

Потрясенный и отрезвленный событиями Карибского кризиса Кеннеди, как глава государства, обладавшего наиболее мощным вооружением, имел смелость признать, что в ядерный век человечество может не выжить, если США не решатся инициировать процесс всеобщего и полного разоружения.

В беседе с посетившими его квакерами Кеннеди сказал: «Вы же верите в искупление грехов, не так ли?» Как это бывало и прежде, в своих ироничных замечаниях Кеннеди говорил именно то, что думал на самом деле, и обращал это на себя. Тед Соренсен отмечал, что в поиске путей обеспечения всеобщего и полного разоружения «президент и сам прошел некое духовное перерождение»{1756}.

Кеннеди не последовал другим советам квакеров, например не оказал продовольственной помощи Китаю. Однако осенью 1963 г., когда в Советском Союзе случился сильный неурожай, Кеннеди решил продать пшеницу русским. Следуя одному из заветов священной книги квакеров (которая была и его книгой), он решил помочь накормить своих противников в холодной войне, с которыми еще год назад они находились на грани полномасштабной ядерной войны. В правительстве, узнав о его решении, задали ему тот же вопрос, что и он задавал квакерам: вы собираетесь кормить врага, который держит вас за горло?

Вице-президент Линдон Джонсон сказал Кенни О’Доннеллу: «Продажа пшеницы русским станет его самой серьезной политической ошибкой»{1757}.

Все члены его администрации во главе с О’Доннеллом выступали категорически против продажи зерна России. По словам О’Доннелла, который выразил общее мнение, они были уверены в том, что «оказание помощи Хрущеву спровоцирует весьма негативную реакцию в отношении действий правительства, в частности со стороны американцев немецкого и польского происхождения, а также и ирландских католиков, являющихся ярыми антикоммунистами»{1758}. Президент признал, что их опасения были оправданны.

Тем не менее он все же продал пшеницу «врагу». Сейчас эти события последних месяцев его правления практически забыты, но тогда принять такое решение и реализовать задуманное на практике было весьма непросто. По словам Соренсена, «в нужный момент ему удалось сломить сопротивление членов Конгресса, пытавшихся ограничить его полномочия, приструнить портовых грузчиков, пытавшихся бойкотировать работу, урегулировать ситуацию с Советским Союзом, начавшего спорить о размере тарифов на перевозку, разрешить противоречия между Министерством сельского хозяйства и Госдепартаментом, между Министерством труда и Министерством торговли, устранить разногласия при обсуждении вопросов финансирования, а также решить массу других проблем»{1759}.

Теперь, действуя в соответствии с собственными решениями, в которых советники его не поддерживали, Кеннеди в качестве новой мирной инициативы выбрал продажу пшеницы. Это не просто было правильно с точки зрения древних заповедей, которые он слушал в церкви каждое воскресенье. Это была еще одна попытка положить конец холодной войне.

Кеннеди в период нахождения на посту президента удалось добиться широкой общественной поддержки мирных инициатив. Как и в случае с Договором о запрещении ядерных испытаний в атмосфере, американская общественность поддержала его решение о продаже пшеницы, увидев в этом шаге новую возможность для урегулирования отношений с русскими. Теперь, при переизбрании на второй срок, его мирные инициативы не станут препятствием, а будут работать на него. В отличие от сторонников продолжения холодной войны в правительстве Кеннеди американцы в центральной части страны готовы были последовать за президентом по пути к более достойному будущему.

В ту полную надежд осень 1963 г. не только президент Джон Кеннеди ступил на путь восстановления мира, но и простые граждане последовали за ним.

Сложно представить, о чем думал, сидя в тюрьме в пятницу 22 ноября и в субботу 23 ноября ставший крайним в убийстве президента, Ли Харви Освальд. Однако есть определенные догадки, основанные на некоторых его публичных заявлениях, его отношении к допрашивавшим его людям, а также попытке вечером в субботу сделать важный телефонный звонок. Из всего этого можно заключить, что разум, натренированный государством слепо выполнять приказы, начал пробуждаться и отклоняться от заданной линии поведения. Освальд протестовал против той роли, которая была ему уготована в деле об убийстве президента. Возможно, в тюремной камере он размышлял о том, насколько иронично и странно само обвинение его в убийстве президента, которым он восхищался.

Ли Освальд был лично заинтересован в том, чтобы Кеннеди жил и дело его продолжалось. 1 июля 1963 г. в публичной библиотеке Нового Орлеана ему был выдан на руки небольшой очерк Уильяма Манчестера «Портрет президента» (Portrait of a President), о чем свидетельствуют данные архива библиотеки{1760}. Он взял эту книгу две недели спустя после прочтения работы Кеннеди «Профили мужества» (Profiles of Courage){1761}. Он так заинтересовался личностью Кеннеди, что, прочитав «Портрет президента», сразу взял другую книгу – «Белый Нил» (The White Nile) Алана Мурхеда, и лишь потому, что Манчестер мимоходом отметил в своем очерке, что президент недавно прочел эту книгу{1762}.

Как позже рассказывала Марина, жена Освальда, ему «нравился президент, и он поддерживал его политику и полагал, что в 1963 г. Джон Кеннеди был лучшим кандидатом на этот пост из всех возможных»{1763}. Тем летом он внимательно слушал по радио речи Кеннеди, особенно его обращение к нации от 26 июля о необходимости заключения Договора о запрещении ядерных испытаний{1764}. Кеннеди предупреждал, что война не только уничтожит страну, но и оставит «весь мир в руинах от взрывов, ядовитых загрязнений и огня, причем какими будут масштабы этой трагедии, мы сегодня даже и представить себе не можем»{1765}. Ли объяснил жене, которая не знала английского, что президент призывал к разоружению{1766}. Он сказал ей, что «некоторые критики обвиняют Кеннеди в “потере” Кубы», тогда как на самом деле президент «пытается проводить более мягкую политику в отношении Кубы, однако ограничен в своих действиях и не может осуществить задуманное в полном объеме»{1767}, о чем Освальд узнал лично, наблюдая за тем, как сотрудники ЦРУ пытались распространить в среде кубинских беженцев, которых сами же и финансировали, негативный взгляд на политику Кастро и Кеннеди.

Вечером следующего дня, после того как он услышал предупреждение Кеннеди о возможности абсолютно непостижимой по масштабу войны, Освальд сделал собственное предупреждение о страшной угрозе, нависшей над страной. Двоюродный брат Освальда Юджин Мюррет пригласил его выступить в Иезуитской семинарии Спринг-Хилл-колледжа в Мобиле (штат Алабама), где Юджин учился. Предложенная Юджином тема звучала так: «Современная Россия и распространение идей коммунизма на ее территории»{1768}.

Ли набросал речь заранее и обнаружил, что вышел далеко за рамки указанной темы. Благодаря сохранившимся рукописным записям мы можем понять посыл его речи лучше, чем его слушатели, ведь некоторые из этих людей, давая показания перед Комиссией Уоррена три месяца спустя, вспомнили лишь о том, что Освальд описывал повседневную жизнь русских{1769}. Возможно, Освальд не решился огласить то, что смело писал без свидетелей. Он говорил о том, какую опасность для страны (которой он служил как тайный агент) может представлять вооруженный переворот.

С учетом этих записей можно предположить, что, в отличие от его заявлений новоорлеанским СМИ, это была единственная речь из произнесенных тем летом, в которой он говорил не то, что требовали в ЦРУ. По крайней мере, он действительно собирался рассказать о том, во что верил, а не о том, о чем ему приказали заявить публично, чтобы создать образ сторонника Кастро и Советов. На самом деле то, что он написал в черновике своей речи перед семинаристами, могло иметь негативные последствия для его публичной деятельности. Он начал так:

«Американцы склонны весьма несерьезно относиться к самой мысли о том, что военный переворот в США может привести к свержению правительства, как не раз случалось в странах Латинской Америки. Однако есть основания для того, чтобы поразмышлять об этом всерьез»{1770}. Его размышления не были замечены руководством в ЦРУ. Он мыслил гораздо шире них. Он продолжил, спросив, какое подразделение вооруженных сил могло бы попытаться осуществить государственный переворот, выступив против действующего правительства:

«Какая военная организация обладает необходимым потенциалом для совершения таких действий? Может быть, армия с многочисленными призывниками, огромной численностью, множеством баз, разбросанных по всему миру? Случай с генералом [Эдвином] Уокером показал, что армия не является средой, где представители крайне правых течений могли бы многого достичь»{1771}.

Освальд знал о случае с Эдвином Уокером[79], генералом сухопутных войск, которого отстранила от командования войсками администрация Кеннеди в связи с тем, что он вел в армии антикоммунистическую пропаганду через выступления и распространение соответствующей литературы. После того, как ему сделали выговор, Уокер ушел в отставку и переехал в Даллас, где возглавил антикоммунистическое Общество Джона Берча{1772}. Вскоре после того как Освальд был убит, предполагаемому убийце президента при отсутствии весомых аргументов также вменили в вину попытку убить Уокера прошлой весной: это в целом необоснованное обвинение было необходимо Комиссии Уоррена для подкрепления столь же сомнительных доказательств того, что Освальд имел возможность убить Кеннеди{1773}. В набросках речи Освальд отмечал, что военный переворот под руководством демагога вроде Уокера едва ли может иметь шансы на успех по причине сложности управления огромным количеством задействованных людей.

Он продолжал: «Также из-за большого количества людей и сложностей с их перемещением военно-морские и военно-воздушные силы в данном случае не следует рассматривать. Какая же часть вооруженных сил все же способна осуществить военный переворот в США? Необходимо относительно небольшое по численности подразделение, основное ядро, состоящее из офицеров, и несколько баз. Лишь одно подразделение подходит под это описание, и это Корпус морской пехоты, который, находясь под влиянием правых течений, может спровоцировать катастрофические последствия для граждан США. Я согласен с экс-президентом Трумэном, который сказал однажды: “Морскую пехоту необходимо упразднить”»{1774}.

Хотя Освальд служил в морской пехоте, его описание подразделения, способного совершить военный переворот, напоминает скорее описание ЦРУ, руководство которого в тот период оказывало на него большее влияние, чем командование морпехов. Аналогично приведенная им неточная цитата Трумэна выражала беспокойство Трумэна (и Освальда) в связи с той угрозой для демократии, которую могла представлять морская пехота. Хотя президента Трумэна ошибочно осуждали за желание упразднить Корпус морской пехоты{1775}, свою истинную позицию он озвучил позже, после смерти Освальда, и ЦРУ в ней представляло такую же внутреннюю угрозу свободе, о которой предупреждал Освальд. В своих размышлениях Освальд вновь пророчески обозначил правду, о которой нельзя было говорить.

Месяц спустя после убийства Джона Кеннеди, 22 декабря 1963 г., в Washington Post была опубликована статья экс-президента Трумэна, в которой он, очень осторожно подбирая слова, предупреждал американцев о том, насколько опасно влияние ЦРУ на правительство страны. Он писал:

«Я полагаю, пришло время пересмотреть задачи и принципы работы нашего Центрального разведывательного управления – ЦРУ…

Я уже некоторое время с беспокойством наблюдаю за тем, как ЦРУ отходит от выполнения своих первостепенных задач. Организация стала не только заниматься реализацией, но и формированием вместе с правительством политического курса. Это привело к определенным проблемам и осложнило ситуацию в некоторых горячих точках.

Мы сформировались как нация, которую уважают за то, что наши институты государственной власти независимы, а наше общество остается свободным и открытым. Деятельность ЦРУ в определенной степени бросает тень на наше положение в истории, и я думаю, что ситуацию необходимо исправлять»{1776}.

Предупреждение Трумэна, прозвучавшее в тревожное время, наступившее после убийства президента, было встречено гробовым молчанием{1777}. Независимо от того, было ли замечено и услышано это предупреждение или нет, неоднозначного экс-президента в тот момент могли справедливо обвинить в стремлении ликвидировать ЦРУ, хотя он хотел лишь, чтобы оно прекратило свои тайные операции. Президент Гарри Трумэн создал ЦРУ в 1947 г., но не для того, чтобы эта организация выполняла задачи, подобные тем, в реализации которых она участвовала осенью 1963 г.

Аллен Даллес, которого Кеннеди уволил с поста директора ЦРУ, был обеспокоен тем, что предупреждение Трумэна, касающееся Управления, может найти отклик{1778}. Даллес решил 17 апреля 1964 г. сделать перерыв в своей работе в Комиссии Уоррена. Он лично встретился с Трумэном в Президентской библиотеке в Индепенденсе (штат Миссури), чтобы убедить его отказаться от критики в адрес ЦРУ. В отчете для ЦРУ Даллес изложил свою версию встречи. После этого 21 апреля он направил секретную служебную записку своему давнему коллеге главному советнику по юридическим вопросам Лоренсу Хьюстону{1779}. Он утверждал, что, по словам Трумэна, статья, написанная от его имени, не отражает его позицию. Даллес подчеркнул, что, увидев статью в Washington Post, Трумэн «казалось, был ошарашен. Он назвал все это ошибкой, а затем сказал, что его слова, вероятно, были совершенно неверно истолкованы… Господин Трумэн сразу согласился с моей точкой зрения и несколько раз повторил, что подумает, как сохранить ситуацию под контролем. Статья из Washington Post, очевидно, очень сильно его встревожила»{1780}.

Даллес лгал в своем отчете. Экс-президент прямо заявил, что имел в виду именно то, что написал, и готов это повторить. Текст опубликованной статьи Трумэна соответствует ее рукописному черновому варианту (хранящемуся в Президентской библиотеке Трумэна), который экс-президент подготовил 1 декабря 1963 г. за три недели до появления статьи в прессе:

«[ЦРУ] не должно было стать “ведомством плаща и кинжала”!..

Эта организация была задумана как центр по сбору информации для президента о событиях, происходящих в мире, а также в Соединенных Штатах Америки и на зависимых территориях.

Она не должна была влиять на формирование политического курса и действовать как шпионская организация. При создании в ее компетенцию не входило выполнение подобного рода задач»{1781}.

Игнорируя давление со стороны Аллена Даллеса, экс-президент Трумэн в письме, написанном шесть месяцев спустя после публикации его статьи в Washington Post, заново сформулировал свою весьма критическую позицию в отношении ЦРУ{1782}. Выпускающий редактор журнала Look направил Трумэну экземпляр издания, в котором была опубликована статья, посвященная ЦРУ. Трумэн написал ему:

«Благодарю вас за присланный экземпляр Look, в котором опубликована статья о Центральном разведывательном управлении. Должен с сожалением заметить, что статья во многом неверна. ЦРУ создавалось лишь с одной целью: предоставлять президенту всю необходимую информацию. Оно не должно было превращаться в международную организацию, занимающуюся весьма сомнительной деятельностью»{1783}.

Ли Харви Освальд был вовлечен в ту самую деятельность, которую Трумэн назвал «сомнительной». Однако если учесть, насколько сильно Освальд восхищался Кеннеди, и принять во внимание записи его речи перед иезуитами, становится очевидным, что идею переворота он не поддерживал. Он, по сути, предупреждал о возможности такого переворота. И хотя наставники Освальда из ЦРУ все плотнее подключали его к реализации плана заговора против Кеннеди, в своих размышлениях он двигался в противоположном направлении: он поддерживал не заговорщиков, а президента.

Что же в таком случае оставалось делать Освальду?

Освальд начал осознавать, что происходит на самом деле, и в этом свете его просьба от 8 августа организовать встречу с агентом ФБР в тюрьме в Новом Орлеане, куда его направили после ареста за раздачу листовок, приобретает совершенно иной смысл. На тот момент – а это произошло две недели спустя после того, как он написал свою речь с предупреждением о возможном государственном перевороте, – Освальд работал в окружении ненавидевших Кеннеди кубинских политэмигрантов, чью деятельность спонсировало ЦРУ, и лидерами в этом сообществе были люди вроде Серхио Аркача Смита, которому Управление поручило убить президента. Освальд же шаг за шагом приближался к тому моменту, когда он должен был выполнить уготованную для него роль козла отпущения, и арест его в связи с раздачей листовок в поддержку Кастро стал одним из главных оснований для обвинений.

Какими бы ни были мотивы, по которым Освальд пожелал побеседовать с агентом ФБР во время нахождения в тюрьме, они точно не были связаны с желанием «объяснить, почему он распространял подобную литературу», как сообщил на допросе перед Комиссией Уоррена, впрочем, весьма неубедительно, агент ФБР Джон Куигли, который встретился с ним в тюрьме{1784}. Будучи агентом-провокатором, Освальд, возможно, сообщил как ФБР, так и ЦРУ, что поддерживает Комитет за справедливость для Кубы. Но учитывая, что в глубине души он поддерживал политику Кеннеди и выступал против государственного переворота, он мог также сообщить о спланированном ЦРУ заговоре с целью убийства президента.

Как мы уже знаем, на заседании Комиссии Уоррена 27 января 1964 г. члены комиссии заподозрили, что Освальд был информатором ФБР, генеральный консультант комиссии Ли Ранкин[80] при этом отметил, что все это «грязные слухи»{1785}. В ФБР все отрицали, но можно ли было верить Бюро?

На секретном заседании Комиссии в январе Аллен Даллес заявил ее членам, что, если Освальд работал на ФБР и ЦРУ, сотрудникам этих организаций придется лгать под присягой, отвечая на вопросы, касающиеся этой истории{1786}. Сотрудник ФБР в Новом Орлеане Уильям Уолтер, работавший там в 1963 г., повел себя весьма независимо. Он сообщил членам Специального комитета Палаты представителей по расследованию убийств, что Освальд действительно «был информатором их офиса»{1787}. Остальные свидетели дополнили описание связей Освальда с ФБР.

Владелец бара в Новом Орлеане Орест Пена, который и сам был информатором ФБР, заявил о том, что «не раз видел, как Освальд встречался с агентом ФБР [Уорреном] де Брюэсом», а также о том, что «де Брюэс угрожал ему физической расправой накануне вызова для дачи показаний в Комиссию Уоррена, и требовал не рассказывать ни о чем из увиденного»{1788}.

Друг Освальда Адриан Альба, в гараже которого стояли автомобили сотрудников ФБР и Секретной службы, однажды наблюдал, как Освальд подошел к автомобилю, остановившемуся напротив рабочего места Альбы. Через открытое окно Освальду передали конверт, который тот спрятал под рубашкой. Альба рассказал, что «пару дней спустя Освальд точно так же подошел к автомобилю и перекинулся парой слов с водителем», который, как было известно ему, являлся «агентом ФБР, прибывшим в Новый Орлеан из Вашингтона»{1789}.

Поскольку Освальд поддерживал политику Кеннеди и выступал против государственного переворота, можно предположить, что, будучи информатором ФБР, он пытался спасти жизнь президента. Возможно, как раз 8 августа, находясь за решеткой, он пытался предупредить ФБР о готовящемся перевороте, о вероятности которого он рассказывал всего лишь две недели назад. Если Освальд полагал, что может помочь ФБР помешать реализации планов ЦРУ по устранению президента, он сильно ошибался. В тот момент в ФБР, вероятно, не знали всех деталей заговора. Тем не менее к плану убийства Кеннеди и сохранения деталей заговора в секрете имели отношение высшие чины органов, обеспечивающих безопасность нашего государства, которые в своих предательских целях использовали не только ЦРУ, но и в конечном счете Гувера и ФБР, от которых в значительной степени зависело сокрытие любой информации. Обращение к ФБР за помощью в противостоянии с ЦРУ могло привести лишь к дальнейшему увязанию в сплетенной ими паутине.

Вместе с тем вокруг личности Освальда существует огромное количество разного рода дезинформации, и мы едва ли можем понять, насколько он осознавал то, что делал. Нам известны лишь отдельные события середины того лета, которые могут указывать на то, о чем он думал на самом деле. С наступлением осени образ «Освальда» начинает расщепляться и свидетельства, которые, казалось, помогали понять, о чем думал этот человек, лопаются, словно мыльные пузыри.

Мы уже наблюдали, как личность Ли Харви Освальда растворилась во мраке черной дыры, когда Комиссия Уоррена обсуждала его поездку в Мехико 27 сентября – 2 октября 1963 г. ЦРУ использовало информацию об обращениях «Освальда» в посольства Кубы и Советского Союза, а также сфальсифицированные расшифровки телефонных переговоров «Освальда» для того, чтобы доказать его связь с одним из руководителей КГБ, ответственным за громкие убийства в Западном полушарии. Освальд, который в июле читал книги Кеннеди и слушал его речи, а также предупреждал о возможности государственного переворота с участием правых, возможно, и не ездил в Мехико в сентябре{1790}. Если он все же ездил, ему была отведена далеко не главная роль, как было в Новом Орлеане. Его заменили подставными лицами при совершении многих, если вообще не всех, телефонных звонков, при посещении посольств коммунистических государств, чтобы в деле об убийстве президента начала прослеживаться связь между ним, Кубой и Советским Союзом.

Мы знаем также, что в октябре и ноябре в Далласе Освальд (а что более вероятно, кто-то, выдающий себя за него) был замечен при совершении ряда дерзких поступков, ответственность за которые впоследствии возложили на «настоящего» Освальда: в оружейном магазине он афишировал свою прошлую службу в морской пехоте, покупая патроны для винтовки{1791}, в автосалоне, когда после тест-драйва Mercury Comet ему сообщили, что у него недостаточно высокий уровень кредитоспособности, Освальд заявил, что может «вернуться в Россию и купить автомобиль там»{1792}, на полигоне он нагло выстрелил в мишень другого человека, а когда тот возмутился, Освальд так на него посмотрел, что тот человек навсегда запомнил этот взгляд{1793}, появившись на аэродроме Red Bird с двумя спутниками, он арендовал небольшой самолет «до полуострова Юкатан» на 22 ноября, что позже будет расценено как доказательство того, что он собирался сбежать на Кубу{1794}.

Комиссию Уоррена заставили засекретить все эти сфабрикованные факты, свидетельствующие против Освальда. Они доказывали слишком многое, в том числе и участие Кубы и СССР (обвинения в адрес которых поступали со стороны ЦРУ, но новый президент Линдон Джонсон эти обвинения снял, что подтверждают записи его телефонных переговоров). Исследователи зашли слишком далеко, раскрыв информацию о действиях второго Освальда (который 22 ноября тайно улетел из Далласа на самолете ЦРУ, чему стал свидетелем сержант ВВС Роберт Винсон). Волей-неволей получалось так, что в рамках реализации чрезвычайно амбициозного плана человек, который в результате должен был стать «крайним», зачастую появлялся в один и тот же момент в нескольких местах. Другой Освальд, не тот, который работал в Техасском школьном книгохранилище и навещал свою семью в доме Рут Пейн, одновременно оставлял, где бы ни появлялся, слишком заметные ложные следы, которые указывали на его причастность к убийству. По поручению Комиссии Уоррена в ФБР пересмотрели результаты расследования с целью исключить из него чересчур прозрачные эпизоды, как, например, произошедшее на аэродроме Red Bird. В отчете ФБР об этих событиях было указано, что составлен он был летом, ведь в таком случае выглядело бы более правдоподобно, что Уэйн Дженуэри не смог вспомнить и опознать Освальда{1795}.

Но гораздо более вопиющим преступлением стал приказ руководства ФБР об уничтожении написанного от руки документа, который за две недели до убийства президента оставил в их офисе в Далласе человек, похожий на Ли Харви Освальда.

Около полудня в среду, четверг или пятницу, 6, 7 или 8 ноября 1963 г. соответственно, администратор офиса ФБР в Далласе Нанни Ли Феннер увидела человека, который, выйдя из лифта, направился к ее столу. Человек, которого на слушаниях в Конгрессе она назовет «господином Освальдом», сказал ей: «Передайте С. А. Хости, пожалуйста»{1796}.

Аббревиатура «С. А.» расшифровывалась как «специальный агент», ее использовали лишь те, кто имел отношение к ФБР. Взгляд его был немного безумным и сам он был очень возбужден, а в руках держал конверт размером 8 на 13 см»{1797}. Феннер заметила, что из конверта выступает нижняя часть вложенной в него записки.

Когда она ответила, что специальный агент Хости отсутствует в офисе, этот человек бросил конверт на ее стол со словами: «Тогда передайте ему это». Затем он развернулся и ушел.

Феннер обратила внимание, что из конверта торчал лист бумаги, исписанный от руки, и будто приглашал прочесть последние две строки письма. Именно это она и сделала. В них говорилось: «Я взорву либо отделение полиции Далласа, либо офис ФБР»{1798}.

Поскольку это была прямая угроза, Феннер достала письмо из конверта и прочла его от начала до конца. Спустя 12 лет она рассказала членам Конгресса, которые занимались расследованием тех событий: «Я не помню точных формулировок, но в целом речь в письме шла о том, что [они] разговаривали с его женой, и о том, что он сделает, если они не прекратят это»{1799}: «либо взорву отделение полиции в Далласе, либо офис ФБР». Внизу письма была подпись: «Ли Харви Освальд»{1800}.

Эта записка с угрозами была адресована специальному агенту Джеймсу Хости – младшему, который осуществлял наблюдение за Освальдом, как за возможным советским агентом{1801}. Хости приходил в дом Рут Пейн 1 и 5 ноября в отсутствие Освальда. Он расспрашивал Рут Пейн и Марину Освальд о Ли Освальде{1802}. То письмо с угрозой, которое прочла Нанни Феннер, очевидно, было написано в порыве ярости, когда Освальд узнал о том, что Хости допрашивал его жену.

В рамках реализации плана по устранению президента записка Освальда в адрес Хости приобретала особую значимость. В свете прочих неоднозначных происшествий с участием Освальда в Новом Орлеане, Мехико и Далласе, демонстративное вручение записки и ее содержание забыть было невозможно. Таким образом, записка стала еще одним свидетельством, призванным подкрепить доказательства вины Освальда. Независимо от того, был ли тот человек, который бросил письмо на стол Феннер, Освальдом или его двойником, текст на листе, торчавшем из конверта, полностью объясняет, с какой целью данное письмо было подготовлено. Угрожая взорвать отделение полиции Далласа или офис ФБР, автор письма «Ли Харви Освальд» документально подтвердил свою готовность совершить убийство за две недели до поездки президента в Даллас{1803}.

Направив в ноябре в адрес ФБР письменную угрозу, «Освальд» продемонстрировал совершенно иное отношение к этой организации, нежели в августе, когда он, находясь в тюрьме Нового Орлеана, по собственной инициативе полтора часа беседовал с агентом ФБР{1804}. Желание Освальда встретиться с агентом ФБР полностью согласуется с показаниями людей, которые стали свидетелями его встреч с агентами Бюро в Новом Орлеане летом того же года{1805}. Связь Освальда с ФБР необходимо было сохранить в тайне. Так, выдуманная после событий в Новом Орлеане легенда о том, что «Освальд» был способен убить человека, дополнительно подчеркнула, насколько враждебно он был настроен в отношении ФБР.

К примеру, во время своего визита в советское посольство в Мехико 28 сентября 1963 г. «Освальд» рассказал о том, что ФБР следит за ним и преследует. Тогда же он театрально достал револьвер и положил его на стол со словами: «Видите? Это мне приходится носить с собой, чтобы защитить собственную жизнь»{1806}.

Аналогичным образом в письме «Освальда» от 9 ноября 1963 г., которое в cоветском посольстве в Вашингтоне получили 18 ноября, в двух абзацах описывалась травля, которую ФБР развязала в отношении Освальдов, и в заключение отмечалось: «Мы с женой выразили серьезный протест против подобных действий ФБР»{1807}.

В обоих случаях двойник Освальда одновременно продемонстрировал свою преданность Советскому Союзу и сделал акцент на неприязненном отношении к ФБР. Нелестные отзывы Освальда о ФБР помогали создать пропасть между его публичным образом и этой организацией после того, как в Новом Орлеане он продемонстрировал, что имеет к ней непосредственное отношение. Легенда о том, что Освальд был готов подорвать офис ФБР, могла помочь скрыть все доказательства его работы в роли информатора этой организации.

Но после убийства президента возникло множество вопросов о способе доставки записки, адресованной Хости, и ее содержании, а также о том, чем занимался «Освальд» в Мехико. На первый взгляд складывалось впечатление, что письмо в адрес Хости указывало на причастность ФБР к совершению убийства, поскольку после угрозы, поступившей в их адрес со стороны Освальда, они не предупредили Секретную службу о том, что накануне президентского визита в Даллас в городе находился потенциальный убийца. Если бы кто-то догадался, что вместо Освальда действовал его двойник, записка разоблачила бы весь заговор.

Поэтому в ФБР решили избавиться от вещественного доказательства.

В воскресный полдень 24 ноября, через три часа после того, как Освальд был застрелен, руководитель подразделения ФБР в Далласе Гордон Шанклин вызвал Джеймса Хости в офис. Когда Хости вошел в кабинет, Шанклин потянулся к нижнему ящику с правой стороны своего рабочего стола. Он достал оттуда записку Освальда и подписанную Хости расписку о вручении ему этой записки.

Шанклин приказал Хости избавиться от записки и от расписки в ее получении.

Хости взглянул на записку и начал рвать ее на клочки.

«Нет, не надо делать это здесь, – сказал Шанклин. – Я не хочу, чтобы эта бумага вообще находилась в этом кабинете. Избавьтесь от нее»{1808}.

Давая показания членам Специального комитета Конгресса в 1975 г., Хости рассказал, что затем он взял записку Освальда и свою расписку и направился в туалет. Там он спустил эти документы в унитаз{1809}.

Хости также признался, что во время допроса членами Комиссии Уоррена он не сообщил об уничтожении записки Освальда. На вопрос «почему?» Хости пояснил, что руководство ФБР в Вашингтоне и Далласе приказало ему отвечать только по существу задаваемых Комиссией Уоррена вопросов, не давая никаких пояснений и уточнений{1810}. Он следовал указаниям своего руководства и ни слова не сказал членам Комиссии о факте уничтожения им чрезвычайно важного вещественного доказательства.

Следом за репортерами далласской газеты журналист New York Times, который проводил собственное расследование, в статье, опубликованной 17 сентября 1975 г. на первой полосе издания, поведал общественности историю об уничтожении этой записки. Со ссылкой на достоверные источники в ФБР автор статьи сообщил, что решение об уничтожении записки Освальда «было принято на совещании руководства ФБР в Вашингтоне», которое состоялось «в выходные, непосредственно после дня убийства Кеннеди в пятницу 22 ноября 1963 г.», и с большой долей вероятности на этом совещании присутствовал директор ФБР Эдгар Гувер{1811}. «Приказ об уничтожении записки был передан в подразделение ФБР в Далласе, где она хранилась, одним из помощников Гувера, но, как известно, без указания самого Гувера ни один из его помощников не мог распорядиться об уничтожении возможного вещественного доказательства, – сообщает источник»{1812}.

Получается, что специальный агент Хости выполнял не просто приказ руководителя подразделения ФБР в Далласе Гордона Шанклина. Когда Хости спустил в унитаз разорванную на клочки записку Освальда, а затем утаил это правонарушение от Комиссии Уоррена, он выполнил целую цепочку приказов руководства ФБР. Каждый, кто знаком с историей ФБР, знает, что Гувер руководил этой организацией весьма жестко. Хости был инструментом, который Гувер использовал для уничтожения чрезвычайно важного вещественного доказательства, созданного самим Освальдом или же его двойником три часа спустя после убийства Освальда.

Если бы письмо Освальда в адрес ФБР обнаружили и изучили, планы заговорщиков, организовавших убийство Кеннеди, тут же были раскрыты, что никого не устраивало. И поэтому ФБР во главе с Эдгаром Гувером сделало все для того, чтобы это вещественное доказательство больше никто и никогда не увидел.

После того, как в 1975 г. об уничтожении записки узнала общественность, Специальный комитет Палаты представителей по расследованию убийств переадресовал полученные материалы в Министерство юстиции для вынесения соответствующего обвинения. В Министерстве юстиции приняли решение не открывать дело в отношении собственного агентства (ФБР).

Хотя между Кеннеди и его правительством, поддерживавшим идею холодной войны, существовали неразрешимые противоречия, в стремлении к миру президента поддерживали два казалось бы совершенно не подходящих на эту роль человека: представитель церкви на смертном одре и «осажденный» коммунист. В последний год жизни Кеннеди папа Иоанн XXIII и советский руководитель Никита Хрущев стали главными союзниками президента в деле сохранения мира. Их поддержка имела важное значение. Без них президент оказался бы практически в полной изоляции{1813}. Благодаря им он мог начать закладывать фундамент для достижения мира во всем мире.

В абсолютно неподходящих для подобного сотрудничества условиях Карибского кризиса образовался невероятный союз президента капиталистического государства, умирающего папы римского и главы коммунистического государства во имя достижения мира. Карибский кризис отрезвил Кеннеди и Хрущева. Не отдавая себе в этом отчета, они взялись за руки и начали менять курс на мирное сосуществование при активной поддержке папы римского и его тайного агента-миротворца, журналиста из Нью-Йорка Нормана Казинса. Именно Казинс позже и назовет этот странный тайный союз «невероятный триумвират»{1814}.

В октябре 1962 г. в довольно уединенном городке Андовер (штат Массачусетс) собрались ведущие советские и американские преподаватели, писатели и ученые. Они съехались сюда негласно, чтобы обсудить запретную в условиях царившей в годы холодной войны всеобщей вражды тему мира[81]. Целью участников этой недельной дискуссии был поиск путей преодоления противостояния между Востоком и Западом. Неофициальная обстановка должна была способствовать началу откровенного диалога, который мог положить начало развитию реальных мирных инициатив. Норман Казинс, редактор Saturday Review и основатель Национального комитета за разумную ядерную политику (SANE) был основной движущей силой этого «подрывного» мирного процесса{1815}.

В первый же вечер русские и американцы сгрудились у телевизора. Они очень удачно собрались – 22 октября 1962 г. президент Кеннеди выступал с обращением к нации. В своей речи он обозначил позицию США по Карибскому кризису. Кеннеди заявил, что отдал приказ подразделениям ВМС США перехватывать советские корабли, чтобы положить конец секретным поставкам советских ракет на Кубу и созданию напряженной обстановки в регионе{1816}.

Став свидетелями нового политического апокалипсиса, ставившего под вопрос их совместное пребывание в этом месте, национальные делегации приняли единогласное решение продолжить встречу. В итоге делегаты из США и СССР в течение недели активно, но проявляя взаимное уважение, обсуждали вопросы, связанные с советскими ракетами на Кубе и ответной блокадой со стороны США. Несмотря на принадлежность к разным государствам, все были преисполнены желания найти выход из создавшегося кризиса{1817}.

К этому бурлящему сообществу, занимающемуся поисками путей достижения мира, присоединился гость из Ватикана, отец Феликс Морлион, советник папы Иоанна XXIII. Норман Казинс познакомился с отцом Морлионом еще в начале того года. Тогда священник-доминиканец так описал ему главу римско-католической церкви: «Весь мир придет, чтобы приветствовать и возлюбить этого благородного человека – папу Иоанна. Он не деспотичен и достаточно гибок. Он глубоко уважает людей любой веры. И он хочет помочь сохранить мир»{1818}.

В Андовере отец Морлион спросил членов обеих делегаций: «Могло бы папское вмешательство в Карибский кризис – хотя бы даже в виде воззвания к проявлению большей ответственности – послужить достижению этой важной цели? Воспримут ли оба государства обращение, призывающее к отказу как от поставок вооружений, так и от блокады?»{1819}

Казинс позвонил в Белый дом и обсудил это с Тедом Соренсеном. Тот, после консультации с президентом Кеннеди сообщил Казинсу: «Президент согласен с предложением о вмешательстве папы Иоанна». Вместе с тем Соренсен добавил: «Президент не может поддержать папу Иоанна в его суждении, что его предложение является решением главного вопроса, который заключается не столько в поставках вооружений, сколько в уже размещенных русских ракетах на кубинской земле. Эти ракеты необходимо убрать, и как можно скорее, чтобы предотвратить возможные последствия кризиса»{1820}.

Представитель советской делегации позвонил в Москву, после чего сообщил: «Глава Советского Союза Никита Хрущев всецело поддерживает предложение папы по прекращению поставок вооружений и отмене блокады»{1821}.

Отец Морлион передал сообщения из Вашингтона и Москвы в Ватикан.

На следующий день папа Иоанн выпустил обращение о моральной ответственности и мире, которое было направлено в посольства США и СССР: «Мы призываем всех руководителей стран не оставаться глухими к мольбам всего человечества о мире ‹…›, вернуться за стол переговоров… Для того, чтобы запустить процесс, стимулировать обсуждение и допустить саму возможность дискуссии на всех уровнях и в любое время, требуется мудрость и благоразумие»{1822}.

Казинс отметил: «В соответствии с замечаниями президента Кеннеди, [папа] не стал делать акцент на поставках вооружений и блокаде. Вместо этого он сконцентрировал все внимание на обязанности политических лидеров избегать действий, которые могут привести к катастрофе. Он заявил, что не только американцы и русские, а все народы мира вовлечены в ситуацию, и что их судьбу нельзя игнорировать. Он подчеркнул, что государственного деятеля, который поставит интересы человечества выше национальных, история никогда не забудет»{1823}.

«Это послание, – признался Хрущев позже, – было единственным проблеском надежды»{1824}.

Обращение папы вышло на первых полосах газет всего мира, включая Москву. Газета «Правда», не замеченная прежде в лояльности к папским заявлениям, вынесла в шапку на первой полосе цитату из обращения папы Иоанна XXIII к лидерам стран – участниц «холодной войны»: «Не оставаться глухими к мольбам человечества о мире»{1825}. Когда Хрущев 28 октября объявил, что уберет советские ракеты с Кубы, «Правда» напечатала послание папы в качестве комментария к резолюции по Карибскому кризису, восхваляя «реализм папы римского в отношении вопроса сохранения мира»{1826}.

На встрече в Андовере отец Морлион в разговоре с представителями советской делегации поднял вопрос о дальнейших контактах Рима и Москвы по вопросам сохранения мира. Он решил, что Норман Казинс мог бы стать для Ватикана оптимальным посредником, поскольку «не являлся официальным лицом и был независим». Но сочтут ли его таковым в Москве? Русские сказали, что выяснят{1827}.

В конце ноября 1962 г. Норману Казинсу в Нью-Йорк позвонил из Вашингтона советский посол Анатолий Добрынин. Идея отца Морлиона была одобрена. Никита Хрущев предложил Казинсу встретится в Москве в середине декабря{1828}.

Когда Казинс сообщил в Белый дом о своей предстоящей миссии Ватикан – Москва, его пригласили на встречу с президентом Кеннеди. В разговоре с Казинсом президент отметил, что Хрущев, «вероятно, будет говорить о своем желании снизить напряженность, но заявит об отсутствии такого же стремления у Соединенных Штатов. Важно, чтобы он изменил свое мнение на этот счет. Я не уверен, что Хрущев об этом знает, что в американской политике нет никого, кто больше меня хотел бы положить конец холодной войне и начать шаг за шагом выстраивать дружеские отношения между нашими странами»{1829}.

Когда Норман Казинс прибыл в Москву, у него состоялся разговор с рядом правительственных чиновников, которые сообщили ему, что Хрущеву очень важно «оправдать свою политику мирного сосуществования и продемонстрировать, что кубинская ситуация не является капитуляцией и может привести к заключению соглашения с США. Сторонники Хрущева считают, что решение уйти из Кубы было актом государственной мудрости и высокой ответственности и могло бы стать важным поворотным пунктом в холодной войне. Другие, однако, придерживались мнения о необходимости разработки конкретных соглашений, прежде чем столь оптимистично расценивать данные события»{1830}.

На встрече с Хрущевым Казинс узнал, насколько сильное впечатление произвел папа Иоанн на советского лидера.

«Я не верую в Бога, – заявил Хрущев, – но хочу сказать, что мне очень симпатичен папа Иоанн… Есть что-то очень трогательное в таком человеке как он, в том, как он, несмотря на болезнь, борется ради достижения такой важной цели, пока у него еще есть силы. Его цель, как вы говорите, это сохранение мира. Это самая важная цель на Земле».

Хрущев говорил о том, что после ядерной войны уже будет невозможно определить, кто ты, «коммунист, католик или капиталист, китаец, русский или американец. Кто мог бы провести какие-то различия между нами? Кто останется в живых, чтобы это сделать?»

Казинс неожиданно ощутил «какую-то отрешенность во взгляде» своего собеседника. Советский лидер сохранил в себе благоговейный страх перед ядерным оружием после чуть не произошедшей катастрофы в октябре.

«Во время Карибского кризиса, – сказал он, – призыв папы был настоящим лучиком света. И я благодарен ему за это».

Казинс поинтересовался: «Что чувствует человек, державший палец на ядерной кнопке?»

Хрущев ответил: «Китайцы говорят, что я испугался. Конечно, испугался. Надо быть сумасшедшим, чтобы не испугаться. Я испугался того, что может случиться с моей страной, с вашей страной и со всеми другими странами, которые будут уничтожены в результате ядерной войны. Если то, что я сделал ради предотвращения этого безумия, было сделано под влиянием страха, что ж, тогда я рад, что испугался. Одна из проблем в современном мире заключается в том, что слишком мало людей в полной мере осознают опасность ядерной войны.

В любом случае большинство людей достаточно умны, чтобы понять, что просто нелепо разговаривать с позиции новой войны. Папа Иоанн это понимает. Я бы хотел выразить ему свою признательность за то, что он сделал в дни Карибского кризиса. У вас есть какие-то предложения?»{1831}

И тогда Казинс поднял непростой вопрос о свободе вероисповедания в Советском Союзе. Он сказал, что папа Иоанн выражает большую надежду, что в СССР выпустят украинского архиепископа Слипого[82], который подвергался гонениям уже 18 лет.

Хрущев напрягся.

«Знаете, – сказал он, – я довольно хорошо знаком с делом Слипого. Я сам с Украины. Я все очень хорошо помню».

Казинс сказал, что дело не в том, чтобы оспорить справедливость наказания. Папа лишь надеется, что архиепископу Слипому может быть предоставлена возможность выйти на свободу и жить где-нибудь в отдаленной семинарии.

Хрущев покачал головой: «Это не очень хорошая идея. Я хотел бы улучшить отношения с Ватиканом, но не таким способом. На самом деле, это было бы наихудшим решением. Поднялась бы ужасная вонь»{1832}.

«Что вы имеете в виду?» – спросил Казинс.

Хрущев ответил, что если освободить Слипого, то тут же в прессе появятся огромные шапки с лживыми заголовками типа «Епископ разоблачает коммунистическую систему пыток». Журналисты наверняка воспользуются его освобождением. И в конце концов это только ухудшит отношения с Ватиканом.

Казинс заверил Хрущева, что папа Иоанн действует исключительно из лучших побуждений. Он никогда не использовал бы освобождение архиепископа Слипого в целях пропаганды. Но Хрущев продолжал скептически смотреть на эту идею.

Какое-то время Казинс пытался вывести Хрущева на обсуждение проблемы антисемитизма в Советском Союзе. После чего американец встал, чтобы уйти, чувствуя, что он, возможно, перешел границы гостеприимства. Вместе с тем он так еще и не коснулся вопросов, касавшихся президента Кеннеди.

«Пожалуйста, сядьте», – попросил Хрущев. Словно прочтя мысли Казинса, он спросил: «Как президент Кеннеди?»

Выслушав заверения Казинса в том, что президент находится в добром здравии и бодр духом, Хрущев продолжил обсуждение с неофициальным посредником Кеннеди перспектив Договора о запрещении испытаний ядерного оружия и опасениях советского руководителя относительно восстановления военной мощи Германии. Когда Казинс в заключение заявил, что в США вряд ли найдется претендент на пост президента, который стремится положить конец холодной войне более, чем Кеннеди, Хрущев сказал: «Если это так, то и я не собираюсь быть вторым в гонке к этой цели»{1833}.

Казинс вылетел в Рим, чтобы встретиться с папой Иоанном и передать ему письма от Кеннеди и Хрущева, полные теплых искренних слов. Оба лидера стран, ведущих холодную войну, знали об испытываемых папой Иоанном страданиях и близящейся смерти. Глава римско-католической церкви, умирая, становился неким мостом между ними.

«Боль мне не враг, – сказал папа. – Чудесные воспоминания доставляют мне радость и наполняют мою жизнь. В ней просто не остается места для боли».

Казинс рассказал о своем визите к Хрущеву.

Папа Иоанн улыбнулся и сказал: «Сейчас многое зависит от сохранения открытости и укрепления всех возможных каналов связи. Как вы знаете, я попросил лидеров государств [в октябре] проявлять максимальную сдержанность и делать все возможное для снижения этой ужасной напряженности. Мое обращение было с должным вниманием воспринято в Советском Союзе, что очень порадовало меня. Это добрый знак.

Мир во всем мире – это то, что необходимо человечеству в первую очередь. Я уже стар, но пока жив, буду делать все, что в моих силах»{1834}.

В начале января 1963 г. посол Добрынин пригласил Нормана Казинса на обед в советское посольство в Вашингтоне. Добрынин сообщил ему, что архиепископ Слипый скоро выйдет на свободу.

«Председатель Совета министров, – сказал Добрынин, – пошел на такой шаг после беседы с вами в знак признания важности укрепления мира и как проявление огромной признательности папе Иоанну и предпринимаемым Его Святейшеством усилиям в интересах сохранения мира во всем мире»{1835}.

Через два дня после освобождения архиепископа Слипого Добрынин вновь позвонил Казинсу, на этот раз, чтобы прочитать ему новость, только что опубликованную под заголовком: «Епископ рассказывает, как его пытали красные»{1836}.

Казинс был потрясен. Он позвонил в Ватикан. Его заверили, что Слипый не общался с журналистами. На следующий день газета Ватикана Osservatore Romano вышла с заявлением папы Иоанна на первой полосе, который опроверг подобные рассказы об архиепископе Слипом. Казинс обо всем этом написал в письме с извинениями Хрущеву. Советский лидер не ответил Казинсу и лишь через три месяца согласился вновь увидеться с ним{1837}.

К разочарованию как Кеннеди, так и Хрущева, в конце зимы – начале весны 1963 г. произошло охлаждение отношений. Дистанцирование было отчасти результатом действий воинствующих сторонников холодной войны в правительстве США. Начиная с Кубы и заканчивая Вьетнамом ЦРУ систематически подрывало мирные инициативы Кеннеди и поддерживало антагонизм Хрущева.

В марте группа кубинских политэмигрантов «Альфа-66» под руководством Дэвида Атли Филлипса из ЦРУ неоднократно нападала на советские корабли в кубинских водах. Эти атаки, спонсируемые ЦРУ, как позднее признался руководитель «Альфа-66» Антонио Весиана, должны были «поставить Кеннеди в неловкое положение и вынудить его выступить против Кастро»{1838}. Хрущев, естественно, считал Кеннеди ответственным за нападения на советские корабли, за которыми, как он правильно подозревал, стояло ЦРУ. Он бомбардировал протестами Белый дом, пока президент резко не положил конец рейдам кубинских политэмигрантов, арестовав их лидеров и ограничив их перемещение лишь районом Майами{1839}.

Во Вьетнаме планы Кеннеди по выводу американских войск, которые согласовывались с растущим желанием Нго Динь Зьема избавиться от их присутствия, были разрушены взрывом бомбы из пластита, заложенной агентами ЦРУ, в Хюэ, где пострадали демонстранты-буддисты{1840}. Взрыв, приписываемый правительству Зьема, углубил и расширил буддистский кризис. Получившее известность выступление буддистов полностью уничтожило уже ослабленную систему управления Зьема, создав все предпосылки для его убийства уже осенью при поддержке ЦРУ. Действия ЦРУ в Сайгоне стали большим препятствием на пути реализации плана нейтрализации Вьетнама по модели Лаоса, о важности которого Кеннеди неустанно говорил своему советнику по Вьетнаму Роджеру Хилсману{1841}.

Кеннеди видел в запрещении ядерных испытаний возможность перенаправить советско-американские отношения в сторону сохранения мира, нейтрализовать каждый из этих конфликтов и положить конец холодной войне. Хотя Хрущев и разделял эти надежды, советский лидер оставался непреклонен относительно вопроса, который стал «камнем преткновения» и затормозил дальнейшие переговоры о запрещении испытаний. Убежденный, что инспекции – это лишь повод для шпионажа, Хрущев почувствовал себя обманутым после того, как он получил согласие от своего правительства уступить требованиям США на три ежегодные инспекции. Тогда американские переговорщики заявили, что на самом деле они имели в виду не три, а восемь инспекций, чтобы полностью убедиться в соблюдении условий запрещения испытаний. Кеннеди настаивал на том, что подобные разночтения являются просто недоразумением, с чем не соглашался Хрущев. В любом случае Кеннеди понимал, о чем он попросил Казинса сообщить Хрущеву на следующей встрече, что ему, возможно, не удастся убедить Сенат ратифицировать договор, который подразумевает только три инспекции в год.

Когда переговоры о запрещении испытаний застопорились, на Кеннеди и Хрущева начали давить их правительства, подталкивая обоих провести как можно больше ядерных испытаний. Казалось, что мир неизбежно ждет новый цикл испытаний, отравляющих атмосферу и предвещающих новый виток гонки ядерных вооружений. Встревоженный до глубины души папа Иоанн XXIII отреагировал на эту угрозу, выпустив самую важную за все время своего папства энциклику, поместив в заглавие самую главную свою цель – «Мир на Земле» (Pacem in Terris).

Когда Казинс встретился с Хрущевым в апреле на правительственной даче советского лидера на черноморском побережье, они обсудили вопросы недоверия. Казинс вновь принес официальные извинения от лица Ватикана по поводу того, что, по-видимому, подорвало доверие со стороны советского лидера, – новостей, вышедших после освобождения [архиепископа Слипого]».

В голосе Хрущева не чувствовалось ни капли скептицизма. Он сказал, что понимает. Он спросил о здоровье папы, добавив: «Я часто думал о стремлении папы Иоанна внести свой вклад в сохранение мира во всем мире, сколько бы ему не осталось жить, и меня это очень вдохновляло».

Казинс решил, что это подходящий момент для вручения Хрущеву сигнального экземпляра энциклики папы Иоанна «Мир на Земле», переведенной на русский язык. Глава советского государства, возможно, будет первым человеком за пределами Ватикана, кто прочитает это удивительное послание папы о мире.

Поблагодарив, Хрущев спросил: «Должны ли мы обсудить какие-то вопросы, содержащиеся в энциклике?»{1842}

Казинс обратил внимание своего собеседника-коммуниста на основные идеи «Мира на Земле»: «Если мы хотим добиться [разоружения], основополагающий принцип, на котором строится наш нынешний мир, подлежит замене на идею о том, что истинный и прочный мир между народами можно построить не на условиях равенства количества вооружений, а на взаимном доверии»{1843}.

Хрущев кивнул в знак согласия. Он снова отметил «стремление папы Иоанна служить на благо сохранения мира во всем мире» и сказал, что внимательно изучит энциклику. Таким образом, вдохновленные призывом папы больше доверять друг другу, Хрущев и Казинс обратились к проблеме взаимного недоверия между их странами и зашедших в тупик переговоров об инспекциях.

«Честно говоря, – признался Хрущев, – у нас возникло ощущение, что нас ввели в заблуждение. Если вы можете вдруг сменить требования с трех [проверок] на восемь, то мы можем также свести их количество с трех до нуля».

Советский лидер наклонился вперед в своем кресле и сказал:

«Как вы знаете, мы уже успешно испытали 100-мегатонную бомбу [самый мощный взрыв за всю историю], но [советские ученые и генералы] хотят повторить это с большим количеством вариаций. Они говорят, что Соединенные Штаты провели на 70 % больше испытаний, чем Советский Союз, и что мир поймет наше стремление сократить этот разрыв. Мои ученые хотят, чтобы я им дал «зеленый свет» на продолжение испытаний. И думаю, что могу дать на это свое согласие».

Казинс молчал.

«Ну?» – спросил Хрущев.

«Перед вами человек, которого ваши слова ввергли в глубокое уныние, – признался Казинс. – Я приехал сюда, чтобы подтвердить честность намерений президента США. Вы, по-видимому, не придаете этому большого значения. Из вашей последней фразы я могу сделать вывод, что вы, по всей вероятности, собираетесь возобновить испытания в атмосфере. Если вы это сделаете, не думаю, что Соединенные Штаты будут спокойно за этим наблюдать и отдадут пальму первенства. Поэтому мы проведем новые испытания, и вы проведете, потом вновь мы и так далее. Это уничтожает любую возможность предотвратить испытания ядерного оружия и другими странами. И таким образом мы все больше и больше будем загрязнять атмосферу. И все это никоим образом не добавит ощущения безопасности ни американцам, ни русским».

«И здесь мне в голову приходит кое-что еще, – продолжил Казинс. Он решил рискнуть, проведя параллель и отнюдь не дипломатичного характера. – Прошлым летом советский представитель заявил президенту Кеннеди о том, что на Кубе нет ракетных баз. Вероятно, это тоже в определенном роде можно назвать недоразумением. В данных обстоятельствах, возможно, одно недоразумение может перекрыть другое».

Хрущев серьезно посмотрел на Казинса.

«Очень хорошо, – сказал он, – вы хотите, чтобы я поверил в честные намерения президента Кеннеди? Хорошо, я верю в честность президента Кеннеди. Вы хотите, чтобы я поверил, что Соединенные Штаты искренне хотят заключить Договор о запрещении ядерных испытаний? Хорошо, я верю, что Соединенные Штаты искренни в этом желании. Вы хотите, чтобы я забыл о недоразумениях и начал все с чистого листа? Хорошо, я согласен начать».

Хрущев вздохнул и откинулся на спинку кресла.

Он сказал: «Вы можете сказать президенту, что я принимаю его объяснения недоразумения и предлагаю двигаться дальше. Но следующий шаг за ним»{1844}.

Через 11 дней после опубликования в Риме «Мира на Земле», 22 апреля, Казинс сообщил Кеннеди в Белом доме о своем разговоре с Хрущевым. По его словам, большая часть их беседы была «посвящена обсуждению недоразумения с количеством проверок». Казинс в подробностях описал непоколебимость Хрущева в плане интерпретирования внесенного США изменения в количество проверок и нежелание главы советского правительства рассматривать любые другие варианты с более чем тремя проверками. Внимательно слушающему рассказ президенту было понятно, что существующая советская позиция сводила к нулю все шансы на прохождение договора через Сенат. Они вместе с Хрущевым дошли до невообразимой ситуации в переговорах, когда Хрущев через Казинса передал Кеннеди право «следующего шага».

Кеннеди, сидя в качалке, молча слушал. «Казалось, его охватила, – писал Казинс позже в своих записках, – большая печаль»{1845}.

Затем президент произнес: «Знаешь, чем больше я узнаю обо всем этом, тем больше я понимаю, насколько сложно говорить на действительно важные темы».

Казинс рассказал о все возрастающем давлении на Хрущева со стороны собственного правительства, которое хотело бы, чтобы он занял жесткую позицию.

На что Кеннеди заметил: «Ирония этой ситуации заключается в том, что мы с г-ном Хрущевым находимся примерно в одинаковом положении по отношению к нашим правительствам. Он хотел бы предотвратить развязывание ядерной войны, но находится под сильным давлением со стороны толпы сторонников жесткой линии, которые интерпретируют каждый шаг как уступку. У меня примерно такие же проблемы. Между тем отсутствие прогресса в достижении соглашения между нашими двумя странами усиливает позиции парней, предпочитающих жесткую политику, как в Советском Союзе, так и в США, и таким образом они подпитывают друг друга, используя действия противной стороны, чтобы оправдать собственную позицию»{1846}.

Казинс рассказал президенту, что он глубоко сожалеет о том, что потерпел неудачу в своей миссии в Москве.

Кеннеди сказал: «Не могу согласиться с тем, что это неудача. Мы должны попытаться найти пути выхода из тупика».

Он пристально смотрел на Казинса.

«У вас есть какие-то предложения на этот счет?» – спросил он.

Казинс ответил: «Я думаю, пришло время для самого важного выступления с момента вашего вступления в должность президента. Возможно, необходим новый подход, чтобы достучаться до русских, призвав к прекращению холодной войны и началу новых советско-американских отношений».

Президент закурил тонкую сигару.

«Я подумаю об этом», – сказал он и попросил Казинса письменно изложить свое видение{1847}.

Норман Казинс подготовил докладную записку и 30 апреля 1963 г. отправил ее письмом на имя президента Кеннеди. В ответ на просьбу президента о предложениях он написал:

«Настал момент для самой важной речи за весь период вашего президентского правления. Это должна быть речь, которая своими невероятными предложениями подлинного мира, дружелюбным тоном по отношению к советскому народу и пониманием тех испытаний, которые выпали на его долю во время последней войны, вдохновляющими призывами в защиту интересов человека, вызовет широкую общественную поддержку американского руководства во всем мире.

В первую очередь это создаст совершенно новый контекст для поиска путей сохранения мира. Я сомневаюсь, что есть проблема, которая глубже затронет американцев, да и все другие народы, чем эта. Есть ужасные предчувствия и зловещие тенденции. Поддержка действенных идей по достижению мира создаст новые масштабные источники силы.

Одно из поразительных достижений вашей речи в сентябре 1961 г. в Организации Объединенных Наций [в которой Кеннеди бросил вызов Советскому Союзу в «гонке за мир», термин, который он, в свою очередь, заимствовал у SANE, миротворческой организации Казинса, выступающей за сокращение ядерных вооружений]{1848} заключалось в том, что она вызвала волну, которая смыла многих сторонников жесткой политики… В любом случае, переформулирование наших мирных целей, включая вдохновляющее предложение народам на противоположной стороне, создаст помехи как для внутренней, так и для внешней оппозиции»{1849}.

Через две недели после того, как Казинс отправил свою записку президенту, его пригласили в Белый дом для встречи с Тедом Соренсеном, спичрайтером Кеннеди. Тот сказал, что президент дал ему записку Казинса по поводу речи с масштабным предложением мира. «Он хочет последовать вашему совету, – заявил Соренсен. – Он хотел бы, чтобы вы отправили ему свои идеи для текста выступления на церемонии вручения дипломов в Американском университете 10 июня»{1850}.

В то время как Джон Кеннеди поставил все на карту ради своей революционной речи о мире, Никита Хрущев рисковал своим союзом с Фиделем Кастро, убеждая его доверять Кеннеди.

После визита Казинса к Хрущеву в апреле в Советский Союз в мае прилетел Кастро и пробыл там целый месяц. Кастро все еще сердился на Хрущева за откровенное предательство во время Карибского кризиса. Когда Хрущев предотвратил катастрофу, объявив о решении отозвать советские ракеты, этим он сильно разозлил Кастро{1851}. Без консультации с кубинским правительством Хрущев лишил Кубу сил и средств сдерживания агрессии США спустя лишь несколько дней после развертывания ракет. Взамен Хрущев получил для Кубы от руководителя капиталистического государства лишь гарантии ненападения. Теперь Хрущев пытался умилостивить Кастро, пока они совершали дружеский вояж по Советскому Союзу. Тем не менее ради достижения более прочного мира Хрущев вновь поставил на карту отношения с кубинским лидером. Он убеждал Кастро смотреть на необходимость довериться их врагу – Джону Кеннеди – с точки зрения практической мудрости.

Кастро так описал удивительный месяц, проведенный с «наставником» Хрущевым, который терпеливо объяснял ему, каким образом удалось мирно разрешить Карибский кризис: «часами [Хрущев] читал мне многочисленные сообщения, сообщения от президента Кеннеди, некоторые из них были переданы Робертом Кеннеди… С нами работал переводчик, и Хрущев все читал и читал отправленные и полученные им письма»{1852}.

А так сын Сергей вспоминает разговоры Никиты Хрущева с Фиделем: «Отец пытался убедить Кастро в том, что американский президент сдержит свое слово, и Кубе гарантированы как минимум шесть лет мирного развития, именно столько, по мнению отца, Кеннеди должен продержаться у власти. Шесть лет! Да это же почти вечность!»{1853}

В конце концов Кастро решил последовать совету своего старшего товарища-коммуниста. Он перестал думать о, возможно, саморазрушительных планах сдерживания США с помощью советских ракет и присоединился к альтернативному пути сохранения мира, по которому последовал папа Иоанн XXIII (а теперь и Никита Хрущев). Он заключался в том, чтобы избежать войны, не угрожая применением оружия массового поражения, а посредством укрепления доверия. Как отметил в своей докладной записке от 5 июня Ричард Хелмс, отвечавший в этот период за тайные операции ЦРУ, «по просьбе Хрущева, Кастро, вернувшись на Кубу, решил перейти к политике примирения в отношении администрации Кеннеди»{1854}.

В то же самое время Джон Кеннеди готовился говорить о мире. В Американском университете 10 июня Кеннеди принял идею утопической миротворческой речи, предложенную Норманом Казинсом, и сделал ее своей. Папа римский, влияние которого президент-католик Джон Кеннеди никогда бы не смог признать, также был соавтором этой речи{1855}. После выхода «Мира на Земле» весной 1963 г. налицо был обнадеживающий сдвиг в духовном климате отношений между Востоком и Западом, как это видно из диалога Хрущева и Кастро об установлении мира с Кеннеди. Президент почувствовал эти изменения. Он выбрал нужный момент, чтобы взять на себя огромную ответственность за сохранение мира во всем мире.

Выступление в Американском университете во многом обязано своим появлением энциклике «Мир на Земле». Папская энциклика четко обозначила необходимость работы с коммунистами: «учения [которые могут быть ложными с точки зрения природы, происхождения и предназначения человека], сформировавшись, остаются неизменными, тогда как движения, работающие в постоянно меняющихся исторических условиях, не могут оставаться вне влияния последних и избежать этого и, как следствие, подвергаются изменениям, порой кардинальным. Кроме того, кто вправе оспаривать тот факт, что эти движения, отвечая требованиям здравого смысла и являясь отражением законных устремлений человека, имеют положительные составляющие и заслуживают одобрения?

Может случиться, что встречи, призванные привести к достижению практических результатов, которые ранее считались неуместными или непродуктивными, окажутся теперь или в будущем своевременными и полезными»{1856}.

Папа знал от Нормана Казинса, насколько «своевременными и полезными» могут быть такие «встречи, призванные привести к достижению практических результатов». Это было в тот же месяц, когда Казинс вручил Никите Хрущеву подарок от папы Иоанна – сигнальную русскоязычную копию «Мира на Земле». Беседа Казинса с Хрущевым и последующее ознакомление Хрущева с энцикликой усилили сопротивление давлению со стороны собственных разработчиков и производителей ядерного оружия и вернули его на путь поиска мира с Кеннеди.

Президент США в своей знаменитой речи повторил призыв к сотрудничеству с идеологическим противником, который впервые прозвучал в «Мире на Земле». В своем выступлении в Американском университете Кеннеди сделал такое же разграничение, что и папа:

«Ни одно правительство или общественный строй нельзя считать настолько порочным, чтобы граждан этой страны рассматривать как людей, не имеющих никаких добродетелей. Как американцы, мы считаем коммунизм абсолютно неприемлемым из-за отрицания личной свободы и чувства собственного достоинства. Но в то же время мы можем уважать русских за их многочисленные достижения – в науке и космосе, в достижении экономического и промышленного роста, культуре и за примеры проявления мужества».

Затем Кеннеди воспользовался темой, поднятой еще папой Иоанном, и стал ее развивать. Сначала он заявил об отвращении к войне как у русских, так и у американцев, напомнив американской аудитории, какие бедствия принесла война Советскому Союзу, и что она могла сделать теперь со всей планетой:

Но сильнее всего наши народы объединяет наше общее неприятие войны. Мы никогда не воевали друг с другом – случай практически уникальный для мировых держав. И ни одно государство за всю историю войн не несло таких потерь, какие понес Советский Союз в ходе Второй мировой войны. Погибло по меньшей мере 20 миллионов человек, сожжено или разграблено бессчетное множество домов в городах и деревнях. В пустыню была превращена треть национальной территории, включая почти две трети промышленной базы, – ущерб, соизмеримый с разрушением территории нашей страны к востоку от Чикаго.

Сегодня, в случае если разразится новая тотальная война, неважно по какой причине, обе наши страны станут основными целями. Как ни печально, но это факт, что две самые могущественные державы рискуют понести и самые сильные разрушения. Все, что мы построили, все, над чем мы работали, будет уничтожено в первые 24 часа».

Следуя примеру поддержки папой Иоанном «встреч [с идеологическими противниками], призванных привести к достижению практических результатов», Кеннеди заявил об огромной важности соглашений с Советским Союзом для прекращения гонки вооружений, прежде чем будет слишком поздно:

«Одним словом, и Соединенные Штаты, и наши союзники, и Советский Союз, и его союзники, глубоко заинтересованы в справедливом и подлинном мире и прекращении гонки вооружений. Соглашения, направленные на достижение подобных целей, отвечают интересам как Советского Союза, так и нашим – и даже самые враждебные нации могут принять и соблюдать эти договорные обязательства, те из них, которые отвечают их интересам».

Затем пришло время для основной мысли речи, самого выразительного заявления Джона Кеннеди за все время пребывания на посту президента:

Итак, давайте, не закрывая глаза на наши различия, обратим внимание на наши общие интересы и на средства, с помощью которых эти различия могут быть преодолены. И если мы не можем пока прекратить наши разногласия, мы можем хотя бы для разнообразия сделать мир безопасным. Ведь нас в конечном счете объединяет как минимум то, что мы все живем на этой маленькой планете. Все мы дышим одним воздухом, растим наших детей с надеждой на лучшее будущее. И все мы смертны{1857}.

И потому, что нам приходится делить одну маленькую планету, все мы заботимся о будущем наших детей, и все мы смертны – Кеннеди попросил всех нас пересмотреть «наше отношение к холодной войне, помня, что мы не стремимся к тому, чтобы набрать очки в споре. Мы здесь не для того, чтобы обвинять или карать».

Учитывая общие интересы и обоюдное стремление забыть про «карающий перст», абсолютно не выглядело странным то, к чему он надеялся выйти на Женевских переговорах о вооружении: ко «всеобщему и полному разоружению, «которое может быть достигнуто поэтапно, что позволит параллельно создавать новые институты мира, которые заменят вооружения».

Первым шагом в этом процессе был Договор о запрещении ядерных испытаний. Для запуска процесса Кеннеди взял одностороннее обязательство:

«Для демонстрации нашей искренней и твердой убежденности в необходимости запрета испытаний настоящим я провозглашаю, что Соединенные Штаты не будут проводить ядерные испытания в атмосфере, пока другие государства также не будут этого делать. Мы не возобновим их первыми»{1858}.

Когда Кеннеди со всей возможной искренностью рассуждал о мире в Американском университете, Хрущев его услышал. Он сказал, что это «величайшая речь со времен Рузвельта»{1859}. Теперь они были на одной волне. В течение двух месяцев был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере. Менее чем через год после того, как они поставили мир на край пропасти, те же двое, умудренные опытом, начали вместе строить мирное будущее.

Папа Иоанн XXIII умер от рака 3 июня 1963 г., всего неделю не дожив до выступления Кеннеди в Американском университете. Своей энцикликой «Мир на Земле» папа сделал свою часть дела во имя сохранения мира во всем мире. Находясь на смертном одре, он считал, что сделал слишком мало. Он боялся, что его семье, всему человечеству придется испытать на себе ужасы новой войны. Его личный секретарь, монсеньор Лорис Каповилла сказал: «Понтифик умер с мыслью о том, что необходимо избежать войны»{1860}. Если бы папа римский прожил еще два месяца, его бы обрадовало подписание Договора о запрещении ядерных испытаний, как знак надежды.

Норман Казинс, «неофициальный и независимый» папский посланник мира, не потерпел, как он опасался, фиаско ни с Хрущевым, ни с Кеннеди. Передав двум лидерам холодной войны смелое видение «Мира на Земле», основанное на честном диалоге и крепнущем доверии со стороны противника, Норман Казинс – и стоящий за ним умирающий папа – укрепили взаимную решимость Кеннеди и Хрущева двигаться в сторону мира, а не войны. Прямым наследием «Мира на Земле» была все более обнадеживающая политика разрядки Кеннеди и Хрущева.

Два оставшихся члена «невероятного триумвирата» были готовы сменить политику суицидальной зависимости от ядерного оружия на политику, призванную шаг за шагом реализовать предложенные Папой принципы разоружения и взаимного доверия.

Вместе с тем дни Кеннеди и Хрущева также были сочтены. Их мирные взгляды на будущее противоречили взглядам представителей военных структур, которые начали строить планы по их устранению.

Еще в феврале Хрущев предложил своему Совету обороны провести полномасштабное реформирование советских вооруженных сил. Когда главнокомандующий сил Варшавского договора маршал Андрей Гречко стал убеждать Хрущева, что он должен вооружить армию тактическим ядерным оружием, советский лидер отказался, приведя вполне конкретную причину. «У меня нет денег», – сказал он{1861}.

Затем он представил свое радикальное видение советских вооруженных сил. Он собирался резко сократить самоубийственный с экономической точки зрения военный бюджет. Он хотел оставить «очень небольшую, но очень квалифицированную армию». Помимо ядра – ракетных войск стратегического назначения, – по его словам: «Остальная армия должна строиться на региональной милиционной основе. Ее бойцы могли бы жить дома, заниматься полезным трудом, но какое-то время тратить на военную подготовку. Под ружье они становились бы только при возникновении реальной опасности для государства».

Даже советские ракетные войска можно свести к минимуму, считал Хрущев. Заводы, которые производили ракеты, затем могли перейти на выпуск мирной продукции, например речных судов{1862}.

Предложение Хрущева в феврале 1963 г. по радикальной реорганизации армии и конверсии советских ракетных заводов удивило членов его Совета обороны. К ужасу своих генералов, он вновь вернулся к своему плану миротворческих преобразований в октябре 1964 г., за месяц до того, как был отстранен от власти{1863}. К тому времени, однако, предложение председателя Совета министров было немногим больше, чем своего рода реликвией. Оно основывалось на надежде на мирное сосуществование через взаимное доверие с почившим к тому моменту президентом Джоном Кеннеди. После убийства президента США, который, как Хрущев рассчитывал, задержится на своем посту еще на шесть лет, надежды на сворачивание холодной войны рухнули. Спустя всего 11 месяцев его собственное правление также подошло к концу.

У Кеннеди после смерти папы Иоанна разрыв с военным истеблишментом был еще более серьезным, чем у Хрущева. Заявление о мире, которое Кеннеди сделал в Американском университете, успешные переговоры по поводу Договора о запрещении ядерных испытаний, готовность к диалогу с Фиделем Кастро и решение вывести из Вьетнама войска в совокупности привели к тому, что его методы руководства страной стали неприемлемы для политической власти. Кеннеди вышел за пределы точки невозврата в холодной войне. Его путь к миру означал то, о чем он говорил в Американском университете, – все мы смертны.

Норман Казинс был прав, ожидая сильного эффекта речи Кеннеди в Советском Союзе, но ошибался, рассчитывая на подобную реакцию и в стране президента. В то время как советские СМИ активно говорили о выступлении в университете, их американские коллеги либо проигнорировали, либо не придали ему особого значения{1864}. Немногие американцы вообще знали, что Кеннеди произнес революционную речь о мире, и еще меньше были осведомлены о ее содержании. Такая картина сохраняется и по сей день. Американские СМИ отреагировали на речь, но эта реакция заключалась в практически полном молчании. Словно кто-то отключил президентский микрофон, как только он начал говорить о мире.

В обращенной к своим согражданам речи в Американском университете президент Джон Кеннеди объявил о мире с нашими врагами в холодной войне. Но только наши враги и смогли его услышать.

Убийство президента Кеннеди продолжало втягивать в свой водоворот все больше и больше невинных людей. Среди них был тот, кто по доброте душевной подвез в Далласе голосовавшего на дороге мужчину. После этого ему до конца дней пришлось жить как в аду.

Ральф Леон Йейтс работал механиком по ремонту холодильного оборудования в Texas Butcher Supply Company в Далласе и в среду 20 ноября 1963 г. совершал рутинный объезд мясных магазинов. В 10:30 Ральф Йейтс ехал по шоссе Торнтон. Он заметил человека, голосующего в Оук-Клифф недалеко от выхода Бекли-авеню на скоростную автостраду. Йейтс остановился, чтобы подобрать его.

Когда человек забрался в пикап Йейтса, у него с собой был, как потом Йейтс описал в своих показаниях в ФБР, «сверток в коричневой оберточной бумаге длиной в 120–140 см»{1865}.

Йейтс сказал мужчине, что может положить сверток назад, но тот заявил, что там карнизы и лучше взять его в кабину{1866}.

Во время разговора Йейтс обмолвился, что жители города в восторге от предстоящего визита президента. Это была тема, на которую пассажиру очень хотелось поговорить. Он удивительным образом предвидел то, что станет делом «государство против Ли Харви Освальда». Мужчина также был очень похож на Освальда, практически двойник. Или это и был Освальд?!

Согласно данным ФБР, Ральф Йейтс вспомнил комментарии своего неожиданного пассажира: «Йейтс заявил, что тогда мужчина спросил его, думает ли он, что кто-то может убить президента. Йейтс ответил, что считает это возможным. Затем пассажир спросил Йейтса, можно ли это сделать с крыши здания или из окна верхнего этажа, и Йейтс сказал, что скорее всего возможно, если у вас есть хорошая винтовка с оптическим прицелом и вы хороший стрелок.

Йейтс сообщил, что после этого мужчина вытащил фотографию и, указывая на человека с винтовкой на ней, спросил, считает ли он, что президента можно убить из такого оружия. Йейтс заявил, что он за рулем и не может разглядывать фотографии, но думает, что скорее всего да.

Затем, по словам Йейтса, мужчина спросил, знает ли он маршрут кортежа президента в Далласе. На что Йейтс ответил, что он не знает маршрут, но что он был опубликован в газете. На что пассажир сказал, что он неправильно его понял, и что он на самом деле хотел узнать у Йейтса, думает ли он, что президент может изменить свой маршрут. Йейтс ответил, что сомневается в этом, если только из соображений безопасности»{1867}.

Пассажир попросил остановить на Хьюстон-стрит. Йейтс высадил его на пересечении Элм и Хьюстон, на светофоре недалеко от Техасского школьного книгохранилища. Последний раз он видел своего пассажира со свертком с «карнизами» пересекающим Элм-стрит. Возможно, он шел к книгохранилищу{1868}.

Когда Ральф Йейтс вернулся в офис в Texas Butcher Supply Company, он рассказал своему коллеге Демпси Джонсу о своем странном разговоре с человеком со свертком, которого подобрал в Оук-Клиффе и высадил на пересечении Элм и Хьюстон. В результате Демпси Джонс невольно стал свидетелем, который мог подтвердить рассказ Йейтса. Он действительно подтвердил в беседе с агентом ФБР, что Йейтс еще до убийства Кеннеди передал свой разговор со случайным пассажиром, который обсуждал возможность обстрела президента, когда тот будет проезжать мимо»{1869}.

Йейтс, увидев в газетах фотографии Ли Харви Освальда, сказал, что человек, которого он подбросил, был «очень сильно похож на Освальда»{1870}.

Вместе с тем ФБР не особо обрадовалось, услышав заявление Ральфа Леона Йейтса, когда он к ним пришел 26 ноября, а затем повторил, когда его вызвали в ФБР снова 10 декабря, а также 3 и 4 января 1964 г., и, наконец, во время проверки на полиграфе. Хотя заявление Йейтса, казалось бы, свидетельствовало против уже мертвого Освальда, но оно, как и в других появлениях на сцене «Освальда», слишком уж явно подтверждало версию гособвинения, даже ставило ее под угрозу. ФБР ясно показывало, что свидетели ему не нужны. Они продолжали вызывать его, только чтобы дискредитировать рассказанную историю.

Что же опасного было в показаниях Ральфа Йейтса?

Что касается описания пассажира, его маршрута следования и комментариев, то это был либо Ли Харви Освальд, либо его хорошо информированный двойник. Выход Бекли-авеню на шоссе Торнтон находился недалеко от дома Освальда, расположенного по адресу 1026 Норт-Бекли. Человек, похожий на Освальда, ехал от окрестностей дома Освальда до места работы Освальда – Техасского школьного книгохранилища.

Комментарии же пассажира были сильно похожи на поведение «Освальда» в ряду самоинкриминирующих инцидентов, которые мы уже наблюдали, – очевидная попытка привлечь к себе внимание, как к потенциальному убийце президента.

Самым важным элементом в этой истории был сверток в коричневой оберточной бумаге, который пассажир взял с собой в кабину. По его словам, там были «карнизы». Сверток с «карнизами» пассажира Йейтса укладывается в рамки общеизвестной легенды о проносе Освальдом винтовки в здание книгохранилища, описанной в докладе Уоррена.

В нем говорится, что в четверг 21 ноября Ли Освальд спросил своего коллегу по работе Бьюэлла Уэсли Фрейзера, не мог бы тот съездить с ним домой днем. Фрейзер жил в Ирвинге в полквартале от дома Рут Пейн, где тогда находилась жена Освальда Марина и две их дочери. Фрейзер спросил Освальда, почему он хочет съездить к ним в четверг, а не в пятницу, когда Ли, как правило, уезжал к Пейн, чтобы провести выходные с семьей. Согласно докладу Ли ответил: «Мне надо домой, чтобы забрать карнизы для штор… и отвезти в квартиру»{1871}.

По словам Фрейзера и его сестры Линни Мэй Рэндл, на следующее утро Освальд принес с собой коричневый бумажный сверток «около 60 см»{1872} в длину, когда вернулся с Фрейзером в книгохранилище. Фрейзер рассказал членам Комиссии Уоррена, что на расспросы о том, что в свертке, Освальд ответил: «Карнизы для штор»{1873}.

Несмотря на то, что сверток, который, по утверждению Фрейзера и Рэндл они видели, был слишком мал даже для того, чтобы в нем уместилась винтовка в разобранном состоянии, и хотя никто другой больше не видел Освальда с каким-либо свертком в это утро, Комиссия Уоррена пришла к выводу, что Освальд, должно быть, использовал подобную хитрость для перевозки винтовки из гаража Рут Пейн в здание книгохранилища. В докладе Уоррена на основании «истории с карнизами» сделано критически важное ложное заключение о том, что это якобы позволило Освальду тайно пронести оружие, которым он впоследствии воспользовался для убийства президента{1874}.

Что же тогда делать с пассажиром Ральфа Йейтса, похожего на Освальда, который пророчески исполнил «историю с карнизами» за два дня до того, как Ли Освальд воспроизвел ее согласно докладу Уоррена во время поездки с Бьюэллом Уэсли Фрейзером в Техасское школьное книгохранилище утром 22 ноября?

Если бы не было второй перевозки карниза/винтовки Освальдом в книгохранилище, то первая, совершенная «Освальдом», которого подвез Ральф Йейтс, могла бы хорошо вписаться в доклад. Можно было бы написать, что Освальд тайно пронес винтовку в книгохранилище в среду, спрятал ее на шестом этаже здания, а в пятницу стрелял из нее в президента. В этой версии Йейтс мог бы стать ценным свидетелем гособвинения против уже мертвого, изобличенного СМИ убийцы.

И вновь возникает проблема слишком большого количества Освальдов, один из которых работал, как обычно, в книгохранилище, тогда как второго в это время подвозил Йейтс. Другой проблемой было наличие нескольких свертков с карнизами для тайной перевозки в здание лишь одной винтовки. След дублирующих историй с карнизами вел не к одинокому убийце, а к целой тайной операции спецслужб, которые споткнулись, усиленно стараясь слепить из Освальда «козла отпущения».

Ральф Йейтс был упертым свидетелем того, что оказалось нежелательным доказательством. В свое второе посещение офиса ФБР в Далласе 10 декабря 1963 г. он повторил и подписал заявление о том, что подобрал пассажира с карнизами. Еще во время первого контакта с ФБР Йейтс, обративший внимание агентов на то, что женат и у него пятеро детей, сказал, что «будет признателен, если все, что он рассказал, в том или ином виде не станет достоянием общественности»{1875}. Беспокоиться об этом было не обязательно. ФБР могло гарантировать, что его свидетельство о другом Освальде со вторым свертком с карнизами будет надежно похоронено.

Директор ФБР Эдгар Гувер отправил 2 января 1964 г. телетайп с пометкой «СРОЧНО» руководящему специальному агенту в Далласе Гордону Шанклину. Она касалась Ральфа Леона Йейтса. Гувер отметил, что предыдущее расследование ФБР вопроса о том, мог ли Йейтс находиться в своей компании в то время, когда, по его словам, он подобрал человека, похожего на Освальда, не дало достаточных доказательств «для полной дискредитации истории Йейтса». Поэтому Гувер приказал далласскому офису ФБР «провести еще одну беседу с Йейтсом с использованием полиграфа»{1876}, устройства, которое более известно как «детектор лжи».

В другой телетайпограмме от 4 января тоже с пометкой «СРОЧНО» Шанклин доложил Гуверу о результатах проверки Йейтса на полиграфе сразу после ее завершения: «Результаты проверки неубедительные, так как Йейтс не ответил должным образом ни на вопросы, относящиеся к делу, ни на контрольные вопросы»{1877}. Неубедительные результаты проверки на детекторе лжи вновь не позволили дискредитировать Йейтса. Но все еще было впереди.

Во время последнего визита 4 января в офис ФБР Ральфа Йейтса сопровождала жена Дороти. Он попросил ее пойти с ним. Спустя 42 года в интервью она рассказала мне, что произошло тогда с мужем. После проверки на детекторе лжи с «неубедительными» результатами ФБР сообщило, что ему необходимо немедленно отправиться в больницу Вудлон, далласскую психиатрическую клинику. Он поехал туда вместе с Дороти. В тот же вечер его признали психически ненормальным. Оставшиеся 11 лет жизни он провел как сумасшедший, меняя психиатрические больницы{1878}.

Резкое изменение психического здоровья Ральфа Йейтса, скорее всего, произошло в офисе ФБР 4 января 1964 г. То, что сказали ей в ФБР после проверки на полиграфе Ральфа, озадачило и встревожило Дороти:

«Они сказали мне, что он говорит правду [согласно показаниям полиграфа], но на самом деле он сам себя убедил в том, что это правда. Вот как все произошло. Он твердо верил в это, поэтому все это и случилось»{1879}.

Исходя из того, что в ФБР рассказали Дороти Йейтс, данные, которые зарегистрировал полиграф, а затем прочел полиграфолог, показали, что Ральф Йейтс говорил правду. В результатах его проверки стояла официальная отметка как «неубедительные» (это означает, что полиграфолог не был уверен, говорил ли Йейтс правду), только потому, что Эдгар Гувер и ФБР решали, что для Йейтса должно быть правдой. А она заключалась в том, что Йейтс не подвозил никого похожего на Освальда с «карнизами», поскольку для ФБР не могло существовать такого человека. Поэтому Ральф Леон Йейтс, будучи бескомпромиссным человеком (как показала его полиграмма), убежденным в том, что он точно это делал – подвез несуществующего человека, – мог лишь потерять связь с реальностью. Что для любого другого человека, прошедшего проверку на полиграфе, послужило бы доказательством правдивости слов, в случае с Йейтсом стало доказательством мнимой утраты связи с реальностью. Ужасная, но неоспоримая правда для Йейтса, состоявшая в том, что он помог человеку, который, как он думал, был убийцей президента, доставить то, что могло быть его оружием, в книгохранилище, была именно тем, что заставило его связаться с ФБР в первый раз. Теперь ему говорили, что все это было иллюзией. Так говорили в ФБР. Из-за непоколебимой убежденности Йейтса в обратном Эдгар Гувер и ФБР отправили его в психиатрическую больницу.

Что точно делали с Ральфом в последующие дни в больнице Вудлон, Дороти Йейтс не знает{1880}.

Она знает только, что примерно через неделю рано утром Ральф сбежал из Вудлона. В 4:00 она открыла входную дверь и увидела на пороге Ральфа. Он был босиком и в своей белой больничной одежде, а вокруг кружился снег. Ральф сказал Дороти, что сбежал из психбольницы. Он рассказал, как связал простыни и спустился из окна, а затем украл машину и приехал домой{1881}.

Ральфа так сильно терзал страх, что Дороти будет помнить его выражение лица еще многие годы. Он заявил жене, что кто-то пытался убить их и детей из-за того, что он знал об Освальде. Она быстро укутала своих пятерых сонных детей, самому старшему из которых было шесть. Ральф усадил свою семью в украденный автомобиль и увез подальше от дома. В последующие несколько часов отчаянные попытки мужа скрыться от убийц, которые могли поджидать их за каждым углом, беспокоили Дороти больше, чем сами неизвестные убийцы. Она вернула машину и сообщила о местонахождении мужа администрации больницы Вудлон{1882}.

За Ральфом приехали и отвезли обратно в Вудлон. Вскоре его перевели в государственную больницу Террелл – психиатрическое учреждение, расположенное примерно в 50 км к востоку от Далласа, – где он прожил восемь лет. Затем его направили в больницу для ветеранов в Вако, где он пробыл полтора года и, наконец, в государственную больницу Раск, в которой он провел последние полтора года своей жизни. В течение этих лет его периодически отпускали домой к жене и детям на 1–3 месяца. Но работать он больше уже не мог.

Курс лечения Ральфа, по словам Дороти, включал в себя прием транквилизаторов типа торазина и стелазина в таком количестве, что «они превращали его в зомби»{1883}. Он научился сопротивляться. Как и Авраам Болден в психиатрическом изоляторе тюремной больницы в Спрингфилде, Ральф научился имитировать глотание таблеток.

Сложнее было уклоняться от сеансов шоковой терапии, которых в общей сложности провели более 40. Подобное лечение не влияло на его долговременную память, так как, по словам жены, «он не забыл того, из-за чего находился там», – встречу с голосующим человеком, которого он подвез до пересечения Элм и Хьюстон-стрит{1884}.

Ральф сказал Дороти: «Я не знаю, пытаются ли они заставить меня забыть, что случилось, или что-то еще. Но я всегда буду говорить, что это было»{1885}.

До конца своих дней Ральф упорно цеплялся за реальность встречи с человеком с карнизами. «Он никогда не отступал», – сказала Дороти{1886}.

Ральф умер 3 сентября 1975 г. в государственной больнице Раск от сердечной недостаточности. Ему было 39.

Спустя 30 с лишним лет Дороти продолжает размышлять об упрямой верности своего мужа этой странной истории, которая фактически сделала его узником психиатрических клиник, лишила семьи, которую он любил, и довела их до нищеты. Его преследовала эта встреча, которую он не мог забыть, из-за которой ему пришлось страдать всю оставшуюся жизнь, потому что он не желал от нее отречься.

Другие родственники, а также друзья считали рассказ Ральфа о пассажире, похожем на Освальда со свертком с карнизами, просто его фантазией.

Его дядя Дж. Смит, который сопровождал Ральфа во время первого посещения офиса ФБР, заявил: «Я действительно думал, что это все просто выдумки»{1887}.

Его двоюродный брат Кен Смит вспоминает Ральфа перед убийством Кеннеди просто как «человека, который дымил как паровоз и смотрел футбол»{1888}. В один прекрасный день Ральф, как ему показалось, встретил Освальда, сказал Кен, и стал одержим им:

«Он не мог избавиться от этого и считал, что все было на самом деле. Это поглотило Ральфа. Он думал только об этом. Это просто полностью разрушило его жизнь.

Ральф винил себя в смерти Кеннеди. Он говорил: “Из-за меня убили президента”.

Если бы он заткнулся, его жизнь сложилась бы намного лучше. Все думали, что он сошел с ума. В результате так и случилось»{1889}.

Даже коллега Ральфа и подтверждающий свидетель Демпси Джонс, который пересказал ФБР все, что Йейтс поведал ему примерно за день до убийства о разговоре со случайным пассажиром об убийстве президента, был весьма скептичен. Как ФБР не преминула подчеркнуть, далее он сделал оговорку: «[Джонс] сказал, что Йейтс – большой болтун, который всегда любил рассказывать разные глупости»{1890}.

Только в ФБР знали, почему Ральфа Йейтса следует воспринимать всерьез. Даже сам Йейтс, который не подозревал о возможном существовании двойника Освальда, не понимал значения того, что он твердил всю оставшуюся жизнь. Только Федеральное бюро расследований признало важность его показаний и ту угрозу, которую они представляли для правительственного обвинения в деле Освальда. Если бы появились доказательства истории с человеком, похожим на Освальда, который доставил свои «карнизы» в книгохранилище за два дня до убийства, то это поставило бы под вопрос одобренный государственными структурами рассказ о карнизах Бьюэлла Уэсли Фрейзера. Из-за неуместной избыточности легенд сюжету убийства президента снова угрожала опасность.

Слишком много Освальдов, слишком много винтовок, слишком много свидетелей, слышавших известную легенду. По крайней мере одна история с карнизами и лишний свидетель, который слышал ее, должны были уйти со сцены. Очевидно, что роль того, от кого нужно было избавиться, досталась несчастному Ральфу Йейтсу. Его упорству необходимо было положить конец.

В итоге Ральф Йейтс провел следующие 11 лет в аду. Но он не смог забыть и не переставал говорить о том, что узнал от человека, которого подвез и которого считал Ли Харви Освальдом. Не понимая всего смысла произошедшей встречи, от которой он отказывался отречься, Ральф Леон Йейтс стал свидетелем неизъяснимого.

Растущее предчувствие конца заставляло Джона Кеннеди, как и во всех остальных случаях, смотреть на все с достаточной долей иронии.

Как-то в одно воскресное утро в костеле, в ожидании начала мессы, президент обратился к журналистам, сидевшим за ним: «Вы когда-нибудь задумывались, что тот, кто попытается меня убить, сначала должен попасть в кого-то из вас?»{1891}

У него было как отстраненное отношение к смерти, так и жажда жизни. Он сказал одному из друзей: «Я не боюсь смерти… Знаешь, там, в Тихом океане, я действительно не боялся умереть. И я не боялся умереть, когда лежал в больнице в Нью-Йорке… Может быть, я не настолько верю в Бога. Я чувствую, что вместе со смертью придет конец очень многим вещам. Но мне надо еще очень многое сделать. И я надеюсь, что Господь даст мне на это время!»{1892}

Две вещи, которые он хотел сделать в октябре 1963 г., пока у него еще было время, – это посетить могилу своего умершего в младенчестве сына и навестить прикованного к постели отца.

В субботу, 19 октября, друзья Кеннеди и помощники Кенни О’Доннелл и Дейв Пауэрс отправились с ним в Бостон на футбольный матч команд Гарварда и Колумбийского университета. К началу перерыва президент уже сидел молча. Казалось, он не обращал внимания на игру на поле.

Он обернулся к О’Доннеллу и сказал: «Я хочу сходить на могилу Патрика, и я хочу пойти туда один, без журналистов»{1893}.

С помощью бостонского полицейского, который задержал автомобили журналистов на стоянке, чтобы они не смогли последовать за машиной с президентом, О’Доннеллом и Пауэрсом, направлявшейся на кладбище Бруклина.

Джон Кеннеди стоял у надгробия сына, на котором было написано просто «Кеннеди». Он сказал: «Ему, кажется, так одиноко здесь»{1894}.

Следующий день он провел с отцом в своем доме в Хайяннис-Порт (Кейп-Код). Джозеф Кеннеди стал инвалидом после инсульта в декабре 1961 г. У него была парализована правая часть тела, а речь стала неразборчивой. Президент, несмотря на большое количество гостей дома, все утро и день просидел у постели отца. Хотя Джозеф Кеннеди не мог сказать и пары связных слов сыну, он любил, когда тот был рядом. Они подолгу сидели вдвоем и просто молчали.

В этот раз президент не вернулся в Белый дом как обычно в воскресенье после обеда, а остался с отцом до позднего вечера. Когда начали сгущаться сумерки, за окном спальни послышался шум приземляющегося президентского вертолета. Кеннеди наконец поднялся, чтобы уйти. Он поцеловал отца в лоб. Он сказал, что приедет сразу после возвращения из поездки по Техасу{1895}.

Даже спустя годы Дэйв Пауэрс не мог забыть это безмолвное прощание Кеннеди-старшего со своим сыном одними глазами. «Но какой это был взгляд!» – восклицает Пауэрс{1896}.

После того как президент вышел, медсестра Джозефа Кеннеди и помощник подкатили его кровать к балконной двери, чтобы он смог увидеть, как его сын садится в вертолет. Кеннеди-старший нетерпеливо ждал, когда тот появится на лужайке.

Внезапно Джон Кеннеди вернулся в комнату. Кеннеди-старший, все еще выглядывая своего сына на улице, не сразу понял, что тот вернулся. Президент коснулся плеча своего отца.

«Посмотри, кто здесь, пап», – произнес он{1897}.

Он обнял отца и стал целовать его снова и снова. Затем президент ушел во второй раз, помахав отцу с лужайки. Уже в вертолете, когда Кеннеди оглянулся на балконные двери, за которыми лежал его отец, Дэйв Пауэрс увидел, как блестят от слез глаза президента{1898}.

Спустя месяц на борту № 1, возвращавшегося из Далласа в Вашингтон после убийства Кеннеди, Пауэрс описал эту сцену Жаклин Кеннеди. Он сказал, что никогда не видела, чтобы президент так возвращался к отцу. Словно он чувствовал, что видит его в последний раз{1899}.

По непонятным причинам Кеннеди, казалось, прощался с двумя людьми, которых очень любил, но кто меньше всего мог ответить ему, – с похороненным сыном и прикованным к постели отцом.

Что заставило владельца ночного клуба Джека Руби убить Ли Харви Освальда через два дня после убийства президента Кеннеди?

Первый известный факт работы Джека Руби на ЦРУ датируется концом 1950-х гг., когда он занимался контрабандой оружия из Флориды и Техаса для молодого кубинского революционера Фиделя Кастро и его повстанческого отряда. Руби, представитель чикагской мафии, переселившийся в Даллас, доставлял оружие Фиделю, чтобы мафия могла уменьшить свои риски при следующем кубинском правительстве, поддерживая и диктатора Батисту, и мятежника Кастро{1900}. ЦРУ контролировало поставки. По словам оружейного контрабандиста и оперативника ЦРУ Эдварда Браудера, «в докастровские годы ЦРУ и таможня были не против поставок оружия Кастро. Но после того, как Кастро стал коммунистом, ЦРУ и таможня начали поощрять поставку оружия антикастровским отрядам»{1901}. Руби симпатизировал делу Кастро не больше, чем его спонсоры и кураторы. Как сказал его друг, «он делал это ради прибыли. Ему было неважно, кто на чьей стороне, важнее, кто заплатит больше»{1902}.

В 1957 г. Руби курсировал между Далласом и пригородом Хьюстона – Кема, расположенным у залива Галвестон. В Кема, по словам его друга по покеру продавца машин Джеймса Биэрда, Руби хранил оружие и боеприпасы в двухэтажном доме недалеко от береговой линии. Биэрд видел, как Руби и его помощники грузят «ящики с оружием еще в заводской смазке – автоматические винтовки, пистолеты и т. п.» на пикапы и везут их к «судну, напоминающему военный корабль длиной 15 с лишним метров». Затем судно под командованием Руби должно было пересечь Мексиканский залив и доставить оружие повстанческой армии Кастро на Кубе{1903}.

После того, как Кастро сверг Батисту в январе 1959 г., продажный Руби начал снабжать оружием, теперь уже при поддержке ЦРУ, кубинцев-антикастровцев. Руби работал с другим поставщиком оружия, связанным с ЦРУ, Томасом Эли Дэвисом III. Эта связь потом неотступно преследовала его. Когда Руби готовился к заседанию суда по делу об убийстве Освальда, именно имя Дэвиса он боялся услышать со стороны обвинения. Он рассказал своему первому адвокату Тому Ховарду, что «был связан с Дэвисом, поставщиком оружия для борцов с режимом Кастро»{1904}.

За ограбление банка в июне 1958 г. Томас Эли Дэвис III получил условное наказание с пятилетним испытательным сроком, в течение которого он работал на ЦРУ. Сет Кантор, биограф Руби, обнаружил, что Дэвис помогал «готовить антикастровские отряды во Флориде и в другом лагере где-то в Южной Америке»{1905}. На момент убийства Кеннеди Томас Дэвис находился в алжирской тюрьме «по обвинению в поставке оружия тайной военной террористической организации, в то время готовившей покушение на французского премьер-министра Шарля де Голля»{1906}. Дэвис был освобожден после вмешательства агента ЦРУ под кодовым именем QJ/WIN, который в сверхсекретном отчете генерального инспектора ЦРУ значился как «основной актив» Программы организации убийств, известной как ZRRIFLE{1907}.

Джек Руби понимал, что его привлечение ЦРУ вместе с Томасом Эли Дэвисом к поставкам оружия для борцов с режимом Кастро и нынешняя связь Дэвиса с убийствами, организованными ЦРУ, были просто готовой сенсацией. Предупреждая своего адвоката о связях с Томасом Дэвисом, Руби буквально на цыпочках шел по минному полю. Если бы свидетель или журналист, занимающийся расследованиями, обнаружил связь Руби и Дэвиса, он мог бы узнать не только о старом деле Руби, но и о тайной роли ЦРУ в заговорах с целью убийства. Работа Руби на ЦРУ, возможно, была той подсказкой, которой Дороти Килгаллен[83], американская журналистка, чья колонка выходила сразу в нескольких изданиях по всей стране, как она рассказывала своим друзьям, решила следовать, когда присутствовала на судебном процессе и получила возможность лично поговорить с Руби за закрытыми дверями. Спустя несколько месяцев преследований со стороны ФБР она таинственным образом скончалась в своей квартире на Манхэттене{1908}.

Другое звено, связывающее Руби и ЦРУ, лежало прямо на поверхности – дружба Руби с Гордоном Маклендоном, владельцем радиостанции KLIF в Далласе. На допросе в ФБР Джек Руби назвал Гордона Маклендона одним из своих шести ближайших друзей{1909}. Когда Руби арестовали за убийство Освальда, он кричал, чтобы позвонили Гордону Маклендону{1910}. При чем тут владелец радиостанции Маклендон?

В 1978 г. члены Специального комитета Палаты представителей по расследованию убийств обнаружили, что Гордон Маклендон в то время тесно работал с Дэвидом Атли Филлипсом, подозреваемым в убийстве Кеннеди, на пропагандистском фронте в ЦРУ. Маклендон, офицер морской разведки, во время Второй мировой войны служивший в Тихоокеанском объединенном разведывательном центре в Перл-Харборе{1911}, был руководителем Ассоциации бывших сотрудников разведки. Филлипс после «выхода в отставку» с поста начальника отдела Западного полушария ЦРУ создал организацию, целью которой было противодействие критике ЦРУ после Уотергейтского скандала, который позволил Конгрессу провести повторное расследование убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Маклендон работал рука об руку с мастером пропаганды Филлипсом над формированием более привлекательного образа ЦРУ. Маклендон, Филлипс и голливудский продюсер Фред Вайнтрауб встретились 3 марта 1978 г. с директором ЦРУ адмиралом Стэнсфилдом Тернером в его офисе для обсуждения идеи телесериала, который должен был «защитить доброе имя ЦРУ и других американских спецслужб»{1912}.

В ноябре 1963 г. Гордон Маклендон был менее заметным защитником ЦРУ, но его Liberty Radio Network с радиостанцией в Далласе была известна своей жесткой антикоммунистической пропагандой. Маклендон сказал членам Специального комитета, что он «не может вспомнить», осознанно или нет устроил на одну из своих станций агента ЦРУ для создания легенды. Он добавил, что был бы счастлив, если бы его компания таким образом помогла ЦРУ{1913}, и отрицал, что вообще что-то знал о готовящемся заговоре с целью убийства Кеннеди. Он также отрекся от дружбы с Джеком Руби, сказав, что был лишь «хорошим знакомым» человека, чей первый крик о помощи после убийства Освальда был адресован Гордону Маклендону{1914}.

Самым важным моментом для понимания причин убийства Освальда Джеком Руби является его участие в убийстве Кеннеди. Благодаря непоколебимым показаниям Джулии Энн Мерсер, которые правительство скрыло, мы знаем, что за полтора часа до убийства Руби доставил на травяной холм человека с винтовкой. Как мы знаем, Джим Гаррисон допрашивал Мерсер, которая показала, как гособвинение изменило ее показания и подделало подпись. Затем Гаррисон связал участие Руби в убийстве Кеннеди и его последующий выстрел в Освальда:

«Когда вы понимаете, что та часть мафии, которая была союзником ЦРУ в конце 1950-х – начале 1960-х гг., работает с Управлением как раньше, как работал Руби, то становится ясно, что на самом деле перед вами неоспоримое доказательство того, что он работал на спецслужбы. И делал он это не как агент 352 с золотым значком, а как член мафии, часть которой стала подчиняться ЦРУ.

Руби был вовлечен в процесс с самого начала. Вот почему он активно участвовал в подготовке и совершении убийства. Он доставил одного из стрелков на травяной холм, как это подтвердила одна из свидетельниц; хотя гособвинение, ФБР, изменили ее показания, позднее она рассказала мне, как все было на самом деле… По-видимому, это был один из способов убедить Руби, что для него лучше всего устранить Освальда, поскольку несколько дней назад он привез стрелка на травяной холм. Его не спрашивали: “Скажи, Джек, ты не мог бы сделать для нас кое-что?” К тому моменту, в воскресенье после убийства президента, они уже могли бы сказать: “Джек, ты понимаешь, что сделал на днях?” Вот почему он рыдал следующие несколько дней. Он плакал не потому, что ему было жаль президента, а потому, что знал, что ему надо сделать»{1915}.

Джек Руби знал, что ему нужно сделать с Освальдом, потому что он уже стал одним из ключевых игроков в заговоре. Он выполнил опасное (с точки зрения возможности быть кем-то увиденным) задание – доставил стрелка на травяной холм. Руби был идеален для этой роли, поскольку был связан с мелкими сошками из мафии, задействованными в противостоянии с Кастро и управляемыми из ЦРУ, что сделало его и мафию идеальными резервными «козлами отпущения» помимо Освальда с Советским Союзом и Кубой. Эту роль Руби и мафия играют и по сей день. ЦРУ могло оставить Руби и как резервный вариант для ликвидации Освальда, если Освальда не убьют далласские полицейские в кинотеатре Texas, что и произошло. Когда Освальда не убили при аресте и доставили в тюрьму вместо морга, Руби действовал так, как будто заранее знал, что ему делать дальше.

В те выходные после убийства Джек Руби был просто повсюду. После того, как стрелки при поддержке Руби убили президента Кеннеди, Руби оказался способным не просто следовать за разворачивавшейся драмой, а предвидеть события. Хотя Комиссия Уоррена сделала все возможное, чтобы скрыть этот факт, но Руби всегда был в курсе последних новостей и появлялся на месте события сразу после или даже до того, как оно произошло.

Около 13:30 22 ноября 1963 г. Сет Кантор, корреспондент Белого дома, который ехал в президентском кортеже, увидел Джека Руби в Парклендской больнице. Пресс-секретарь Малкольм Килдафф только что велел Кантору и другим журналистам следовать за ним в место проведения пресс-конференции, на которой должны были объявить о смерти президента. Когда Кантор поднимался по больничной лестнице, он почувствовал, что кто-то дергает его за пальто. Это был Джек Руби.

Сет Кантор работал в Далласе журналистом до 1962 г. и хорошо знал Руби, который пытался заинтересовать его очерками на выгодные для себя темы. Стоя на больничной лестнице, Руби назвал Кантора по имени и пожал ему руку. Кантор так описал свое впечатление о Руби в тот момент:

«Он выглядел несчастным, мрачным и бледным. В его глазах блестели слезы. Он произнес банальную фразу о том, как все произошедшее ужасно, и спросил, знаю ли я что-то о состоянии президента. Мне нечего было ему сказать, так как я сам ничего не знал и хотел поскорее уйти. Килдафф скрылся наверху. Конечно, во встрече с Джеком Руби не было ничего необычного. Он всегда появлялся в том месте, где произошло что-то существенное. Приглушенным голосом он спросил, не закрыть ли ему свои заведения на три ночи из-за трагедии. Вместо того, чтобы просто пожать плечами, я сказал, что это хорошая идея, а затем рванул вверх по лестнице»{1916}.

Когда Джек Руби сказал, что он не был в Парклендской больнице днем после убийства, Комиссия Уоррена приняла его версию событий, а не свидетельство Сета Кантора{1917}. Это был показательный жест доверия Руби. Комиссия приняла показания убийцы Освальда, а не слова опытного журналиста, который знал Руби, встретился с ним в Паркленде и спустя два дня после того, как Руби застрелил Освальда, написал об этом в своей статье{1918}. Разница в уровне надежности показаний этих двух людей была настолько велика, и решение Комиссии было настолько неоправданным, что принятие версии Руби, а не Кантора подорвало доверие к докладу Уоррена у первых же критиков{1919}.

Один из первых критиков Сильвия Мигер задалась вопросом: «Зачем так быстро отодвинули на второй план сообщения о том, что Руби был в Парклендской больнице вскоре после убийства?»{1920} По ее мнению, ключом к разгадке может быть название главы доклада Уоррена, которая включала в себя и показания Кантора: «Возможный тайный сговор с участием Джека Руби»{1921}.

Появление Джека Руби в Парклендской больнице было первым признаком того, что ему известно о заговоре. Зная о том, что Руби доставил стрелка на травяной холм за полтора часа до покушения, мы видим, что ему было известно достаточно, чтобы оказаться позади Сета Кантора, поднимающегося по лестнице. Джек Руби был связан с заговором против президента. Руби знал, куда идти, поскольку был знаком со сценарием убийства еще до выхода актеров на сцену.

Руби как человек, который всегда «тут как тут», следовал за Кантором по лестницам больницы, его присутствие можно, конечно, списать на чутье опытного «охотника» за новостями. Но Руби должен был знать план заговора, чтобы оказаться там, где он появился 20 минут спустя – в кинотеатре Texas, – чтобы посмотреть, как полиция арестовывает Освальда.

У Джорджа Апплина – младшего, работавшего крановщиком, 22 ноября 1963 г. был выходной и во второй половине дня он отправился в кинотеатре Texas. Когда в зале вдруг загорелся свет, а по проходу начали спускаться полицейские – первый шел с дробовиком, – Апплин встал со своего места{1922}. Он отошел к задним рядам в тот момент, когда офицеры приготовились двинуться в сторону Освальда. Стоя там, Апплин предупредил человека, сидящего в последнем ряду, которого позже назвал Руби, что пора уходить.

В интервью Эрлу Гольцу, журналисту, занимавшемуся расследованиями, Апплин так описал свою встречу с Руби:

«Руби просто сидел и наблюдал за ними. Когда Освальд вытащил пистолет, направил его в голову [полицейского] и нажал на курок, произошла осечка. Чертов пистолет не хотел стрелять. Тогда я похлопал его [Руби] по плечу и сказал, что ему лучше поторопиться, а то здесь слишком активно размахивают оружием.

Он просто повернулся, посмотрел на меня и продолжил наблюдать за ними»{1923}.

Когда Апплина в тот же день допрашивала далласская полиция, он ничего не сказал о человеке в заднем ряду. В любом случае он не смог бы сказать, кто это, так как не знал Руби в лицо. Через два дня благодаря теленовостям он уже знал, что человеком, сидевшим в пятницу днем на заднем ряду кинотеатра Texas, был Джек Руби, который застрелил Освальда в воскресенье утром{1924}. Он также понял, что разглашение подобного открытия может быть очень опасным.

В своих показаниях Комиссии Уоррена четыре месяца спустя Апплин упомянул о своей встрече с человеком в заднем ряду, но не признался, что узнал его. Отвечая на вопрос: «Вы видели этого человека после этого?», он сказал: «Нет, сэр, не видел»{1925}.

В интервью 1979 г. Джордж Апплин наконец признался, что Джек Руби – это тот человек, которого он видел при аресте Освальда. Он сказал, что боялся рассказать об этом:

«Я не слишком храбрый парень и вот что вам скажу:…Когда я увидел тот журнал, где говорилось о гибели тех, кто что-то знал, мне этого хватило, чтобы заткнуться и не распространяться на эту тему»{1926}.

После того, как в пятницу днем Освальда посадили в тюрьму, Руби удалось получить практически неограниченный доступ в головной офис Управления полиции Далласа и к самому Освальду. Свидетели из числа присутствовавших там журналистов и полицейских видели Руби в пятницу рано вечером на третьем этаже Управления полиции. Он был рядом с комнатой капитана Уилла Фрица, где шел допрос Освальда{1927}. Как показал один из журналистов, Руби даже попытался войти в кабинет Фрица, когда там был Освальд: «[Руби] повернул ручку, открыл дверь и вошел. Он успел сделать шаг или полтора, прежде чем офицеры, находившиеся там, отреагировали и выпроводили его из комнаты»{1928}.

Около 23:30 в пятницу Руби вернулся в Управление полиции. Он присутствовал на транслируемой в прямом эфире пресс-конференции, состоявшейся в полночь на третьем этаже, на которой окружной прокурор Генри Уэйд представил задержанного Освальда СМИ и всему миру. Это странное событие было фактически генеральной репетицией убийства Освальда в воскресенье утром. Примерно за пять минут до того, как ввели Освальда, фотограф UPI Пит Фишер заметил, что Джек Руби стоит у входа в комнату. В своих показаниях ФБР Фишер описал свое первое впечатление от будущего убийцы Освальда:

«Полиция Далласа ввела Освальда через этот вход, и Освальд прошел не более чем в метре от Руби, следуя к месту действия. Фишер указал, что, если бы Руби захотел выстрелить в Освальда тогда, он мог легко это сделать, потому что находился очень близко»{1929}. У Руби даже было из чего убить Освальда. В тот момент у него «в правом кармане лежал заряженный короткоствольный револьвер», как он признался ФБР месяц спустя{1930}. Непонятно, почему он не воспользовался такой возможностью убить Освальда, хотя его поведение утром в воскресенье наводит на определенные мысли по этому поводу.

Руби упустил свой шанс в пятницу вечером, но ему представится еще более удобный случай сделать это в воскресенье.

В то время как полиция спустя рукава защищала заключенного от затаившегося убийцы, сам Освальд предавался размышлениям о своем тяжелом положении. Он искал выход.

Мы видели уже немало свидетельств того, что Ли Харви Освальд, почитатель президента Кеннеди, был информатором ФБР, который пытался разрушить заговор ЦРУ с целью убийства президента. В конце июля в записях, сделанных при подготовке к выступлению перед иезуитами, Освальд предупреждал о возможном государственном перевороте. Он связывал эту угрозу в первую очередь с Корпусом морской пехоты, но через него и с ЦРУ, в чьи ряды он попал именно из морпехов.

В августе, по словам сотрудника нью-йоркского офиса ФБР Уильяма Уолтера и ряда других свидетелей, Освальд действовал как информатор ФБР{1931}. Находясь в новоорлеанской тюрьме из-за скандала, вызванного его прокастровскими листовками, он встретился с агентом ФБР Джоном Куигли. Они проговорили часа полтора{1932}. Учитывая его симпатии к Кеннеди, предупреждение о государственном перевороте и вовлечение (с далеко идущими планами) в реализацию заговора с целью убийства президента, разумно предположить, что Освальд в этот момент через активное общение с ФБР пытался спасти жизнь Кеннеди, при этом рискуя собственной.

По всей видимости, он и дальше не оставлял свои попытки. Планируемое убийство Кеннеди в Чикаго 2 ноября, как мы видели, было успешно предотвращено благодаря лейтенанту чикагской полиции Беркли Мойланду и какому-то неизвестному информатору ФБР под именем «Ли». Ли Харви Освальд, наиболее вероятный кандидат на роль информатора «Ли», имел много общего с предполагаемым чикагским «козлом отпущения» Томасом Артуром Валли. Источники в госструктурах охарактеризовали обоих с отрицательной стороны как психопатов-одиночек с экстремистскими политическими взглядами, по сути, идеальных марионеток. Оба были морпехами-ветеранами. Оба служили на базах U-2 в Японии в Объединенной технической консультативной группе (JTAG) – так для прикрытия называли подразделение ЦРУ по сопровождению полетов самолета-шпиона U-2, а также «других секретных операций в Азии»{1933}. Обе базы U-2 были важнейшими источниками для вербовки резидентуры для ЦРУ. Помимо прочего, и у того, и у другого были контакты с антикастровскими кубинскими политэмигрантами.

Тем не менее наиболее яркая параллель между Освальдом и Валли связана с их последним местом работы в ноябре 1963 г. После того, как они переехали в конце лета – начале осени: Валли в Чикаго, а Освальд назад в Даллас, каждый из этих потенциальных козлов отпущения «случайно» нашел работу в здании, выходящем на улицу, по которой должен был проследовать президентский кортеж, и недалеко от того места, где дорога делает резкий поворот. В таких условиях каждого из них можно было объявить убийцей-одиночкой, а в президента должны были стрелять замаскированные снайперы. Кто своей властью поставил Освальда и Валли в одинаковое положение, чтобы на них пало подозрение, поскольку маршрут кортежа проходил прямо под окнами их рабочего места?

Ли Харви Освальд и Томас Артур Валли шли одной дорогой, неизбежной для любой секретной операции ЦРУ. Они были расходными пешками в игре с очень высокими ставками. Из-за своей истории болезни Валли в большей степени подходил для такого статуса. Как сказала мне Мария Валли-Портильо: «Скорее всего, моего брата здорово подставили. Его использовали по полной»{1934}. Томас Валли, как и Ли Освальд, был уязвимым, малоценным разведывательным активом, очень лояльным государству, которому он служил, от которого можно было избавиться вместе с президентом. Однако в отличие от Освальда, Валли остался жив. Сообщивший о чикагском заговоре с участием снайперской команды и тем там самым отсрочивший гибель Кеннеди еще на три недели, как и Беркли Мойланд, спас еще и жизнь Валли{1935}.

Если информатором ФБР под именем «Ли», который сообщил о чикагском заговоре, действительно был Ли Харви Освальд, то это помогло бы объяснить, почему Освальд был, по крайней мере внешне, такой безвольной марионеткой до убийства. Если он знал, что успел остановить чикагский заговор, то ожидал, что сделает то же самое и в Далласе. Даже когда он жевал свой ланч в книгохранилище в пятницу 22 ноября в 12:15 – «в привычном одиночестве», как описала его Кэролайн Арнольд, – Освальд мог предполагать, что убийц, которых он сдал ФБР, арестуют. Но надежды были напрасны. ФБР стало участником заговора. Если Освальд был тот самый «Ли», который спас Кеннеди и Валли в Чикаго, то он рискнул стать тем, кем он стал на самом деле – козлом отпущения в Далласе, где некому было спасти ни Кеннеди, ни его самого. Молодой человек, который сидел «в привычном одиночестве» в обеденном зале книгохранилища, остался совершенно один.

Пока его допрашивали в Управлении полиции Далласа, Освальд вел себя так, словно внезапно лишился своего прикрытия как американский агент. Переломным моментом стало его опознание помощником шерифа Роджером Крейгом. Он и еще ряд других свидетелей видели Освальда (или, скорее всего, человека, похожего на него), который спустился по травяному холму к универсалу Rambler, забрался в него, и «здоровенный латинос», сидевший за рулем, рванул с места{1936}. Освальд уже рассказал капитану Уиллу Фрицу, что ехал на автобусе домой, пока дорожная пробка не заставила его пересесть в такси.

Крейг приехал к Фрицу вскоре после 16:30. Помощник шерифа взглянул на задержанного в приоткрытую дверь и сказал Фрицу, что Освальд – это человек, которого он видел, когда тот сбежал по травяному холму и скрылся на универсале. После этого Фриц и Крейг вошли в комнату вместе. Фриц сказал Освальду, что Крейг видел, как тот убегал, и спросил задержанного: «А как насчет машины?» На что Освальд заявил, защищаясь: «Этот универсал принадлежит миссис Пейн. Не пытайтесь втянуть ее в это дело»{1937}.

Затем Освальд удрученно произнес: «Все еще узнают, кто я на самом деле»{1938}, подразумевая, что отъезд двойника (или, что менее вероятно, его самого) на универсале и тот факт, что он принадлежал миссис Пейн, были ключом к разгадке его настоящего лица. Учитывая то, что видел Крейг, Освальд решил, что он провалился.

После чего Освальд начал противиться той роли, которая ему была уготована, – роли козла отпущения. В пятницу в 18:00, когда капитан Уилл Фриц показал ему фотографию, на которой он в одной руке держал винтовку, в другой коммунистическую прокламацию и был украшен пистолетом на бедре, Освальд сказал, что на этой абсурдной фотографии (которая вскоре появится на обложке журнала Life) не он. Фриц сказал Освальду, что фотография была найдена в гараже миссис Пейн. Освальд ответил, что у него никогда не было такой. Он никогда не видел ее раньше. Лицо было его, согласился он, но кто-то наложил его на тело другого человека. Освальд сказал, что много знает о фотографии, и при случае покажет, как это было сделано. Но на это у него уже не было времени{1939}.

В 19:55, когда Освальда ввели в холл Управления полиции Далласа, он ясно дал понять тем, у кого были уши, чтобы услышать, что он не собирается тихо идти на дно. Он обратился к журналистам: «Я просто марионетка!»{1940} Этот мятежный возглас мог стать для Руби первым толчком к убийству Освальда, когда того поведут на спешно созванную пресс-конференцию четыре часа спустя. Однако, когда Освальд столкнулся со своим убийцей на входе в зал, Руби не шелохнулся. Освальду было подарено еще несколько часов жизни.

С момента задержания в пятницу днем и до роковых выстрелов поздно утром в воскресенье он искал адвоката, которому мог доверять. Освальд неоднократно обращался за помощью к нью-йоркскому адвокату Джону Абту, хорошо известному защитой политических заключенных в делах, связанных с Законом Смита{1941}. Узнав, что Абт недоступен, Освальд сказал, что хочет видеть кого-нибудь из членов Американского союза гражданских свобод. Представители союза приехали в тюрьму в пятницу вечером, но им сказали, что произошла ошибка и Освальд не просил адвоката{1942}.

Чувствуя, что его положение становится все более безнадежным, Освальд поздно вечером в субботу попытался сделать таинственный междугородный звонок в Роли (штат Северная Каролина).

В ту ночь в мэрии Далласа операторы Альвеета Треон и Луиза Суини дежурили на коммутаторе, когда в комнату вошли два сотрудника правоохранительных органов. Мужчины сказали, что хотят послушать разговор Освальда. Их проводили в соседнюю комнату, где они могли это сделать{1943}.

В 22:45 миссис Суини приняла звонок из тюрьмы. Сообщив гостям в соседней комнате, что это Освальд, она записала номер телефона, по которому он хотел позвонить. То, что случилось позже, по-видимому, по распоряжению этих двух сотрудников, ее коллега Альвеета Треон описала так:

«Меня просто потрясло то, что произошло дальше. Миссис Суини соединилась с Освальдом и сказала ему: “Прошу прощения, номер не отвечает”. Затем она отключилась, даже не пытаясь перевести звонок. После этого миссис Суини вырвала листок из своего блокнота и выбросила в мусорную корзину»{1944}.

Когда в 23:00 Суини ушла с работы, Альвеета Треон достала бумажку из корзины. Она переписала информацию на бланк, чтобы оставить себе просто как сувенир на память о произошедшем. В 1970 г. эта бумажка попала в руки чикагского исследователя Шермана Сколника во время процесса по делу о соблюдении Закона о свободе распространения информации{1945}.

Из написанного на этой бумажке следовало, что Освальд пытался позвонить Джону Херту в Роли (штат Северная Каролина) по номеру «834–7430 или 833–1253». В ноябре 1963 г. Джону Дэвиду Херту принадлежал первый номер, а Джону Уильяму Херту – второй. За плечами первого Херта была военная разведка. Во время Второй мировой войны Джон Дэвид Херт служил в контрразведке штаба сухопутных войск США{1946}. Юрист Специального комитета Палаты представителей по расследованию убийств Сюрелл Брейди, отвечавший за расследование звонка в Роли, рассказал о том, что Джон Дэвид Херт занимался в контрразведке армии США «провокациями»{1947}. В краткой беседе в 1980 г. Джон Дэвид Херт заявил, что не имеет представления, почему Освальд пытался позвонить ему в ночь на 23 ноября 1963 г.{1948}

Хотя цель звонка Освальда в Роли так и не была раскрыта, бывший офицер ЦРУ Виктор Маркетти считает, что знает, зачем. В 1969 г. после 14 лет работы в ЦРУ, дослужившись до исполнительного помощника заместителя директора, Виктор Маркетти оставил свой пост{1949}. Впоследствии он стал соавтором книги «ЦРУ и культ разведки», которую ЦРУ подвергло жесткой цензуре, сделав из текста 339 изьятий{1950}.

Маркетти заявил, что, по его мнению, Освальд следовал стандартной практике разведки, пытаясь связаться со своим куратором через «чистого» связного, который не участвует непосредственно в самой операции. Что касается того, почему Освальд звонил в Северную Каролину, Маркетти отметил, что у Управления разведки ВМС в Нагс-Хед (Северная Каролина) имелся оперативный центр для агентов, которые направлялись в Советский Союз под видом эмигрантов, что укладывается в рамки профессиональной биографии Освальда{1951}.

Маркетти предположил: «[Освальд], вероятно, звонил своему связному. Он звонил кому-то, кто мог связать его с куратором. Он не мог обойти этого человека. Иного пути не было. Он вынужденно зависел от этого человека, который говорил каждый раз: “Хорошо, я передам ваше сообщение”. Если связному уже приказали оборвать связи и игнорировать его, то тогда…»{1952}

Журналист расспрашивал Маркетти о незавидном положении тайного агента, попавшего в трудную ситуацию и отчаянно ищущего помощи, как это делал Освальд:

Журналист: Хорошо, представим, что есть какой-то агент, он участвует в какой-то операции, и никто не верит, что он агент. Его арестовывают, и он пытается, скажем так, связаться, и он один из ваших ребят. Какова схема действий?

Маркетти: Я бы ликвидировал его.

Журналист: Если бы я был агентом ЦРУ и участвовал в противозаконной операции внутри страны, в которой участвовало бы и ФБР, у меня было бы какое-то контактное лицо?

Маркетти: Да.

Журналист: Контакт с функциями контроля?

Маркетти: Да.

Журналист: Я был бы уже мертв?

Маркетти: Все зависит от ситуации. Если у вас будут большие неприятности, мы не станем ничего подтверждать. Никак и ничего.

Журналист: Но есть отработанный механизм звонков?

Маркетти: Да.

Журналист: Поэтому вполне возможно, что Ли Харви Освальд…

Маркетти: Это то, что он и делал. Он пытался позвонить и сказать: «Сообщи им, что со мной все в порядке».

Журналист: Это был его смертный приговор?

Маркетти: Еще бы, конечно. Потому что на этот раз он перешел все границы, знал он это или нет, подставили его или нет. Это не имеет значения. Он перешел границы. Речь шла об исполнительной акции{1953}.

«Исполнительная акция» – это кодовая фраза ЦРУ, обозначающая убийство.

Ли Харви Освальд в течение многих месяцев, возможно даже лет, шел к этому. Как мы видели, у Группы специальных расследований контрразведки ЦРУ Джеймса Хесуса Энглтона за три года до убийства Кеннеди на Освальда было заведено досье 201. Это означало, что, как мы узнали из показаний помощника Энглтона Энн Эгертер Спецкомитету Палаты представителей, Освальд был сотрудником ЦРУ или активом, который попал под подозрение Управления как представляющий угрозу{1954}. Энглтон, по-видимому, проводил внутреннее расследование в отношении Освальда. Бывший сотрудник финансовой службы ЦРУ Джим Уилкотт подтвердил, что Освальд действительно был двойным агентом ЦРУ в Советском Союзе. Уилкотт выдавал зарплату участнику проекта контрразведки под оперативным псевдонимом Освальд{1955}. Кроме того, как считали в токийской резидентуре ЦРУ, Освальд был недовольным шпионом.

«Одна из причин, по которой нужно было избавиться от Освальда, – поделился Уилкотт, – затруднения при работе с ним после возвращения. Видимо, он знал, что русские с самого начала его раскусили, и это очень его разозлило»{1956}.

Одним словом, Ли Харви Освальд был сомневающимся тайным агентом ЦРУ с критичным взглядом, который стал представлять угрозу. Расследование его дела специалистом по убийствам Энглтоном было началом его конца. Освальд стал идеальным козлом отпущения для заговора против президента. С точки зрения убийц, в Далласе ликвидировали сразу две угрозы для дальнейшего ведения холодной войны, Кеннеди и Освальда, в один уик-энд, обвинив второго в убийстве первого. Включение диссидента Освальда в заговор таким образом, чтобы он считал, что смог раскрыть ФБР планы ЦРУ, выглядело бы с точки зрения Энглтона как поэта-контрразведчика вполне иронично. Как козел отпущения, которому предстояло погибнуть, Освальд стал двойной жертвой заговора.

Несмотря на то, что Джеку Руби предоставили возможность беспрепятственного доступа в офис Управления полиции Далласа, а на пресс-конференции в пятницу вечером даже подпустили его максимально близко к Освальду, создавалось впечатление, что он не хотел стрелять. Руби знал, что, следуя приказам (отдаваемых некими влиятельными силами) и убив Освальда, он тоже, вероятно, станет одноразовой защитой для этих сил. Всего за несколько часов до того, как он застрелил Освальда, Руби, похоже, пытался сделать это убийство невозможным, предупредив о нем полицейских.

В 3:00 в воскресенье сотрудник полиции Далласа Билли Граммер ответил на звонок. Позже он подтвердил, что на другом конце провода был голос Руби. Звонивший заявил: «Если вы повезете Освальда так, как вы планируете, мы его убьем»{1957}.

Билли Граммер знал Джека Руби. В программе Central Independent TV для Англии Граммер сказал, что Руби предупреждал полицию о необходимости тайно перевезти Освальда в тюрьму округа: «Он знал меня, а я знал его. Он знал, как меня зовут, – сказал Граммер. – Это [убийство Освальда] не было спонтанным событием»{1958}.

Телефонные звонки с предупреждениями от мужчины, сообщавшего, что Освальда утром убьют, также дважды поступали в офис шерифа округа Даллас около 2:15 в воскресенье{1959} и один раз в офис ФБР в Далласе в 2:30{1960}. Несмотря на ряд предупреждений, полученных ФБР, полицией Далласа и департаментом шерифа, возможно от Джека Руби, власти вместо того, чтобы тайно перевезти Освальда, повторили процедуру перемещения его на полуночную пресс-конференцию. Перевозка задержанного в тюрьму округа стала вторым медиашоу, которое закончилось внезапным нападением. Полицейские вновь провели Освальда сквозь строй журналистов (неважно, сознательно или нет) прямо в руки поджидающего его Руби.

Если Руби звонил в полицию, чтобы воспрепятствовать исполнению полученного им сверху задания, то власти Далласа никак не помогли ему. Они, кажется, тоже исполняли какие-то свои приказы свыше{1961}. Они фактически облегчили задачу Руби в воскресенье утром больше, чем в пятницу вечером. В этот раз Руби не колебался.

Кеннеди неоднократно предупреждали накануне визита в Даллас о враждебной политической атмосфере там. Его друг Ларри Ньюман сказал позже: «Знаете, они три недели говорили о том, что его могут застрелить в Техасе! И они пытались его отговорить, вплоть до последней минуты. Но он просто сказал: “Если это мне уготовано судьбой, если это конец, значит, это конец”»{1962}.

По поводу угрозы покушения Кеннеди любил цитировать отрывок из Экклезиаста: «Всему свое время, время рождаться, и время умирать»{1963}.

Вместе с тем в другие моменты президент относился к тому, что может произойти во время его визита в Техас, менее философски. С приближением дня отъезда он вновь и вновь повторял сенатору Джорджу Сматерсу: «Боже, как я ненавижу ездить в Техас. Я просто ненавижу. У меня ужасное предчувствие. Хотел бы я вернуться оттуда»{1964}.

В ночь на 20 ноября, накануне его отъезда, Джон и Жаклин Кеннеди провели свой ежегодный прием в Белом доме для сотрудников Министерства юстиции и судей. В начале вечера, когда более 500 сотрудников Минюста и Белого дома ждали своей очереди внизу, Кеннеди принимал судей Верховного суда и их жен наверху. Гости пришли в своих лучших фраках и вечерних платьях. Для Джона Кеннеди это был последний праздничный прием в Белом доме. По описанию Уильяма Манчестера в его книге «Смерть президента», он напоминал один из русских балов накануне войны в романе Толстого «Война и мир». Свет той ночи в Белом доме Кеннеди, как блеск вальсирующей русской аристократии, не мог сдержать тьму.

Этель Кеннеди наблюдала за своим деверем-президентом с другого конца комнаты. После того, как Джон Кеннеди сказал окружавшим все, что требовал от него протокол, Этель поняла, как позже сказала Манчестеру, «что на душе у него, похоже, было очень неспокойно. Он откинулся назад в качалке, обхватил рукой подбородок и уставился в пространство своими серыми глазами с набухшими веками»{1965}.

В этот момент председатель Верховного суда Эрл Уоррен произнес в его сторону: «В Техасе вас ждет суровый прием, господин президент!»{1966}

Кеннеди не ответил. Как заметила его невестка, он ушел в себя.

«Чем, – подумала она, – Джек так озабочен?»

Этель подошла и поздоровалась с ним. Насколько она знала Джека Кеннеди, как бы ему не было тяжело, он всегда отвечал ей.

«Но не сейчас, – сказала она. – Впервые за 13 лет он смотрел сквозь меня»{1967}.

Никто не знает, до какой степени Кеннеди тогда был озабочен своей поездкой в Техас. Известно лишь, что во время самой поездки он продолжал говорить о неизбежности своей смерти, добавляя, что ничего не поделаешь.

Утром в пятницу, 22 ноября, когда он и Жаклин еще находились в своем номере в отеле в Форт-Уорте, Кеннеди увидел в Dallas Morning News объявление на целую полосу, адресованное ему и выглядевшее достаточно угрожающе. У него был крупный заголовок «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГОСПОДИН КЕННЕДИ», а само объявление обрамляла черная рамка, как извещение о похоронах. Оно гласило:

«Благодаря вашей политике тысячи кубинцев томятся в тюрьмах, голодают и подвергаются преследованиям. Тысячи уже убиты и еще тысячи ждут казни. А все население Кубы – почти 7 миллионов – живет в рабстве».

На него смотрела ненависть – ответная реакция на его решения в заливе Свиней и во время Карибского кризиса.

В объявлении спрашивали Кеннеди: «Почему вы одобрили продажу пшеницы и кукурузы нашим врагам, зная, что солдаты-коммунисты, как и наши, “воюют на сытый желудок”? Они каждый день увечат и/или убивают американских солдат в Южном Вьетнаме»{1968}.

И продажа пшеницы в Советский Союз аукнулась ему.

Он закончил читать объявление, размещенное группой, называющей себя «Американским комитетом по установлению фактов»{1969}, и передал его жене.

Прочитав это, Жаклин побледнела, а он сказал: «Сегодня мы отправимся в страну сумасшедших. Но, Джеки, если кто-то хочет застрелить меня из окна из винтовки, никто не сможет остановить его, так зачем беспокоиться об этом?»{1970}

«Знаешь, – сказал он, – вчера у убийцы президента была бы адская ночь». Он сделал паузу.

«Я серьезно. Был дождь, ночь и толпа народу. А если у человека пистолет был в портфеле…» Кеннеди изобразил правой рукой пистолет, направив его на стену, двигая большим пальцем как курком. «…Он мог бы бросить пистолет и портфель и затеряться в толпе»{1971}.

В двух родившихся в подсознании сценах Кеннеди набросал сценарии двух убийств глав государств – себя в тот же день на Дили-плаза и еще одного президента (возможного победителя предвыборной гонки) четыре с половиной года спустя, своего брата Бобби, в ночь, когда он будет проталкиваться сквозь толпу в кухне отеля Ambassador в Лос-Анджелесе.

Для нас остается непостижимым, до какой степени система нашего полицейского государства была нацелена на убийство президента Джона Кеннеди. Когда мы живем в системе, мы включаемся в нее и мыслим ее категориями. Нам не хватает независимости, необходимой для составления собственного мнения о системе, которая нас окружает. Доказательства, которые мы уже рассматривали, указывают на то, что наше полицейское государство – системный пузырь, в котором все мы живем, – организатор убийства Кеннеди и немедленного его сокрытия.

У спецслужб в этом государстве есть преимущества перед нами, обычными гражданами, в контроле над правительством. ЦРУ, ФБР и их филиалы в вооруженных силах обладают ресурсами и соответствующими амбициями, о чем свидетельствует убийство президента, которое выходит далеко за рамки нашего представления о морали. В условиях растущей изоляции власть Джона Кеннеди над ними уменьшалась. Отчасти из-за нашей наивности как граждан, он был убит агентами диверсионных подразделений спецслужб, и этот заговор был сокрыт достаточно легко и без каких-либо серьезных судебных последствий. Это было начало смертоносного процесса. Еще до того, как произошло убийство, появились свидетельства того, что отдававшие приказы нашим спецслужбам, похоже, уже думали о том, кого придется убивать дальше ради соблюдения национальных интересов.

Первым кандидатом был брат президента – вероятный преемник в Белом доме в ближайшие годы, генеральный прокурор Роберт Кеннеди.

В четверг, 21 ноября, когда Джон и Жаклин Кеннеди прибыли на борту № 1 в Хьюстон, чтобы начать тур по Техасу, Уэйн Дженуэри был в аэропорту Red Bird в Далласе и проводил предполетную подготовку самолета DC-3. В этом повествовании мы уже сталкивались с Дженуэри, который накануне отказал в предоставлении самолета на 22 ноября подозрительной молодой паре в сопровождении человека, который, как оказалось позже, был не кем иным как Ли Харви Освальдом.

Уэйн Дженуэри занимался DC-3 весь четверг вместе с пилотом, который должен был лететь на нем в пятницу днем{1972}. Это был их третий день подготовки. Занимаясь делом, которое обоим доставляло наслаждение, – подготовкой необычной машины к полету, – эти двое стали друзьями. Уэйн уже стал интересоваться прошлым своего друга, который сказал, что родился на Кубе, но Уэйн не чувствовал и намека на какой-либо акцент в его речи. Он сказал, что служил в ВВС Кубы и имел высокое звание{1973}.

За исключением работы с Дженуэри пилот держался очень обособленно, отказываясь от приглашений Уэйна сходить куда-нибудь вместе поесть. Пилот ограничивался тем, что ел бутерброды вместе с Уэйном у самолета{1974}.

Уэйна распирало любопытство. Он спросил пилота о хорошо одетом человеке, который купил самолет у компании, совладельцем которой являлся и Дженуэри. Покупатель договорился обо всем с его партнером по телефону, после чего появился на аэродроме всего один раз, когда пришел вместе с пилотом в понедельник.

Пилот описал своего начальника как «полковника ВВС, который занимается такого рода самолетами»{1975}. Полковник купил самолет от имени компании Houston Air Center. Позже Дженуэри узнал, что за ней стоит ЦРУ{1976}. Согласно найденной в архиве документации на этот самолет (военно-транспортная модификация DC-3, известная как C-47), он был произведен во время Второй мировой войны, а после продан правительством частной авиакомпании{1977}. Теперь же правительство его купило для тайных операций ЦРУ.

Во время разговора с пилотом за ланчем в четверг Уэйн внезапно осознал, что ступил на запретную территорию, узнав больше о секретных операциях правительства, чем ему хотелось бы о них знать. Перемена произошла после возникшей в их разговоре паузы. Его собеседник сидел, прислонившись к колесу самолета, и ел свой бутерброд. Некоторое время он молчал, что-то обдумывая.

Затем он поднял глаза и сказал: «Уэйн, они собираются убить вашего президента»{1978}.

Как 30 лет спустя описывал эту сцену в своем факсовом послании британскому писателю Мэтью Смиту сам Уэйн Дженуэри, он попытался выразить полное непонимание слов, произнесенных этим человеком. Когда Уэйн спросил пилота, что он имел в виду, тот повторил: «Они собираются убить вашего президента».

Уэйн уставился на него.

«Вы имеете в виду президента Кеннеди?»

Собеседник ответил: «Да».

Пока Уэйн переваривал сказанное ему коллегой, тот заявил, что он – пилот ЦРУ. Он участвовал в планировании операции ЦРУ в заливе Свиней. После провала разработчики этой операции и спасшиеся участники проклинали Джона и Роберта Кеннеди за то, что они запретили использовать американскую авиацию для поддержки, как в свое время обещало ЦРУ.

Уэйн спросил, почему он думает, что они собираются убить президента.

Пилот ответил: «Они не только собираются убить президента, они хотят убить Роберта Кеннеди и любого другого Кеннеди, который решит занять этот пост»{1979}.

Уэйн подумал, что он начинает улавливать смысл всего сказанного. Его друг потерял контроль над собой. Уэйн попытался вежливо и осторожно намекнуть ему об этом.

Пилот взглянул на него и произнес: «Сам увидишь».

Мужчины вернулись к работе. Они отставали от графика, и у них оставалось менее 24 часов для завершения всех работ. «Мой босс хочет вернуться во Флориду», – сказал пилот. В самолете было место не только для босса, но и для других пассажиров. Уэйн и пилот перемонтировали в нем 25 кресел{1980}. DC-3 должен был быть готов к вылету из Далласа днем в пятницу, 22 ноября.

Во время работы пилот обронил еще один комментарий, который врезался в память Уэйна.

«Они действительно хотят зла Роберту Кеннеди», – сказал он.

«Но с какой стати?» – спросил Уэйн.

«Неважно, – сказал пилот, – тебе не следует этого знать»{1981}.

Совместными усилиями им удалось подготовить самолет к назначенному сроку. К 12:30 на DC-3 не было только топлива и того, кто должен был подняться на борт и покинуть Даллас.

К тому времени, когда они закончили свою работу, у терминала вдруг возникла суматоха. Полицейская машина сорвалась с места и унеслась прочь. Подумав, что что-то случилось, Уэйн вернулся в здание терминала. Водитель проезжающей машины замедлил ход и крикнул ему: «В президента стреляли!»

Уэйн вошел в здание. Он слушал радио, пока не услышал объявление о том, что президент Джон Кеннеди мертв.

Он вернулся к DC-3. Тот был уже заправлен. Летчик укладывал багаж в самолет. Уэйн спросил его, слышал ли он, что произошло. Не отрываясь от погрузки, пилот ответил, что знает от заправщика.

Затем он добавил: «Все будет так, как я тебе сказал»{1982}.

Уэйн попрощался с пилотом. Чувствуя растущую слабость в теле, он оставил работу, чтобы найти телевизор, где можно было следить за новостями об убийстве президента.

До 1992 г. Уэйн Дженуэри жил наедине со своим кошмаром – с тем, что сказал ему пилот. Из-за полученных сведений он опасался за свою жизнь и жизнь жены и семьи. Когда ФБР и журналисты, занимавшиеся расследованиями, задавали ему вопросы, связанные с убийством президента, он рассказал им только о супружеской паре с Освальдом, которым он отказал, когда они пытались зафрахтовать самолет в пятницу, 22 ноября{1983}. ФБР затем дискредитировало его показания, перенеся инцидент на четыре месяца раньше и, таким образом, сведя к нулю его важность.

Уэйн, однако, продолжал хранить тайну о пилоте ЦРУ, знавшем, что президент будет убит, полковнике из Houston Air Center, и недавно купленном ЦРУ самолете, который взлетел с аэродрома Red Bird днем 22 ноября. Он также скрывал предсказание пилота о том, что произойдет с Робертом Кеннеди, которого убили в июне 1968 г., и с «любым другим Кеннеди, который решится занять этот пост».

В 1992 г. Уэйн Дженуэри нарушил молчание и поделился откровениями пилота. Как известно, писатель Мэттью Смит год назад уже беседовал с ним о паре с Освальдом. После того, как Смит показал ему отчет ФБР, в котором ошибочно утверждалось, что инцидент произошел в июле, а не в ноябре, они стали хорошими друзьями. Дженуэри понял, что наконец нашел того, кому он мог доверить тайну, которую хранил столько лет. Он отправил по факсу домой Смиту в Англию в Шеффилд подробное описание своей встречи с пилотом ЦРУ. Во время сбора информации в Далласе Смита озадачила уверенность Дженуэри в том, что за убийством Кеннеди стоит ЦРУ. Теперь он знал секрет этой уверенности.

Дженуэри сказал Смиту, что его факс с таким заявлением после 30-летнего молчания «возможно, является рассказом о том, чего я не понимаю, облегчением души, что, как мне кажется, позволит мне в определенной степени расслабиться»{1984}. Он дал британскому писателю разрешение на публикацию своего рассказа при условии, что тот сохранит его имя в тайне, поскольку «он все еще боялся за себя и за жизнь жены»{1985}. Смит согласился. Он использовал вместо имени Дженуэри псевдоним и изменил некоторые детали в повествовании, чтобы никто не смог определить автора.

Историю встречи «Хэнка Гордона» с пилотом ЦРУ на аэродроме Red Bird впоследствии Мэттью Смит использовал в своих книгах «Вендетта: клан Кеннеди» (Vendetta: The Kennedys, 1993) и «До свидания, Америка» (Say Goodby to America, 2001){1986}. После смерти Уэйна в 2002 г. Смит получил у вдовы разрешение на использование его настоящего имени{1987}. Он сделал это на конференции в ноябре 2003 г. в Далласе и в своей книге «Заговор: остановить Кеннеди» (Conspiracy – The Plot to Stop the Kennedys, 2005){1988}.

Благодаря дружбе Уэйна Дженуэри с пилотом ЦРУ, который рискнул довериться ему{1989}, и более искренней дружбе Уэйна с Мэттью Смитом, которому в свою очередь доверился он сам, у нас есть возможность узнать даже больше, чем хотелось бы знать. Мы можем увидеть возможную цепь убийств руками тайных агентов от Джона до Роберта Кеннеди и любого другого Кеннеди, который может стать президентом: «Они не только собираются убить президента, они хотят убить Роберта Кеннеди и любого другого Кеннеди, который решится занять этот пост».

Семья Кеннеди прекрасно понимала после того, как за убийством президента Джона Кеннеди последовало убийство сенатора Роберта Кеннеди, насколько опасно кому-то из их клана стремиться стать главой государства. Другие полагают, что опасность кроется в сочетании самого президентского кресла с известными рисками быть одним из Кеннеди. При более близком рассмотрении факт причастности спецслужб к убийствам говорит о том, что это опасно не только для Кеннеди, но и для любого гражданина США, который верит в право изменить систему управления государством. Джон и Роберт Кеннеди попали в прицел убийцы, потому что отказались идти на поводу у тех, кто отвечал за национальную безопасность, как во время событий в заливе Свиней и Карибского кризиса, так и во Вьетнаме. Два с половиной года пребывания Кеннеди на посту президента были ознаменованы разразившимся ракетным кризисом, но и они же дали первые ростки надежды на достижение мира во всем мире. Кеннеди достиг точки, в которой он начал выходить за границы дозволенного существующей системы национальной безопасности. Он хотел мира с врагами Америки – Никитой Хрущевым и Фиделем Кастро.

Одним словом, братья Кеннеди верили в достижение справедливого мира с врагом. Их тайные внутренние враги считали, что такой мир невозможен и даже нежелателен. Увидев то, что может ждать планету в противном случае – кромешная темнота и хаос, – Джон и Роберт Кеннеди были готовы вести борьбу за мир с такой же самоотверженностью, с какой обычно ведут войны. Они были готовы отдать свою жизнь во благо страны. Если решительная поддержка мира, какую они демонстрировали, делает человека врагом нашего полицейского государства, то мы все как минимум потенциальные враги государства. Любой может и, возможно, должен стать миротворцем и, таким образом, естественным врагом государства, чья цель тесно связана с ведением войны.

Что убийство президента Джона Кеннеди говорит о нас с вами? Что оно говорит о полицейском государстве, которому мы позволили управлять нашими жизнями? Достигли ли мы той точки, когда само государство становится врагом народа, по крайней мере, пока мы, люди, не сможем изменить и даже революционизировать его цель?

Можем ли мы изменить нашу жизнь и Соединенные Штаты Америки, чтобы действительно исповедовать идею сохранения мира как единственный способ обеспечения подлинной безопасности?

Смерть Джона Кеннеди в Далласе не дала ему принять ряд решений, которые он планировал после возвращения в Вашингтон на следующей неделе. Во-первых, вопрос о том, что делать с мятежным послом в Южном Вьетнаме, Генри Кэботом Лоджем, который хотел эскалации и «победы» в войне, из которой президент решил выйти.

Роберт Кеннеди так объяснил, почему у его брата закончилось терпение и тот решил избавиться от посла, который не исполнял указаний и даже из вежливости не отвечал на них: «Человеком, сопротивлявшимся нашей позиции во Вьетнаме, был Генри Кэбот Лодж. Собственно, Генри Кэбота Лоджа возвращали домой, и президент подробно обсудил со мной, как его можно уволить, поскольку он не хотел ни с кем из нас разговаривать… Президент шлет сообщения, а он никогда на них не отвечает… [Лодж] не хотел разговаривать. Это было просто невообразимо»{1990}.

По словам Роберта Кеннеди, президент по согласованию с генеральным прокурором уже принял решение уволить Лоджа: «Мы собирались попытаться избавиться от Генри Кэбота Лоджа». Это был всего лишь вопрос «выбора подходящего способа уволить его, избавиться от него»{1991}.

Президент Кеннеди должен был встретиться с Лоджем днем в воскресенье, 24 ноября, сразу по возвращении из поездки в Техас и прибытия Лоджа, сложившего полномочия посла, из Вьетнама{1992}. Кеннеди подготовился к встрече с Лоджем и пригласил на нее человека, который был непримиримым противником войны во Вьетнаме, заместителя госсекретаря Джорджа Болла[84]. Он поговорил с Боллом по телефону в среду вечером, 20 ноября, сразу же после приема в Белом доме для сотрудников Минюста и судей{1993}, чтобы гарантировать участие самого большого пацифиста из его администрации в воскресной встрече с Лоджем.

Именно Джордж Болл в ноябре 1961 г. предупреждал Кеннеди по поводу Вьетнама: «Через пять лет на местных рисовых полях и в джунглях мы будем держать уже 300 000 человек, и мы никогда их не вернем назад. Это уже было с французами. Вьетнам – наихудшее место как с практической, так и с политической точки зрения»{1994}.

Кеннеди ответил: «Джордж, ты сошел с ума. Такого не будет»{1995}.

Тем не менее Джордж Болл был прав, и даже недооценил возможные перспективы военного участия страны на 200 000 американских солдат, которых одномоментно направит (Линдон Джонсон) на рисовые поля и в джунгли Вьетнама. Кеннеди сопротивлялся введению войск во Вьетнам, но прежде, чем он смог кардинально изменить что-то, его убили.

Теперь на встрече с возвращающимся послом Генри Кэботом Лоджем в воскресенье, 24 ноября, председательствовал преемник Кеннеди на посту президента Линдон Джонсон. Как писал корреспондент New York Times Том Уикер, говоря об отношениях между ними, Линдон Джонсон был гораздо менее критично настроен по отношению к Лоджу, чем Кеннеди, собиравшийся его уволить: «Лодж был старым другом Джонсона со времен работы в Сенате, которого Джонсон даже рекомендовал Эйзенхауэру в качестве министра обороны и который, таким образом, мог откровенно говорить с новым президентом»{1996}. Джонсон, являвшийся ярым антикоммунистом, всецело доверял советам своего старого друга Лоджа, входившего в элиту сторонников холодной войны.

Лодж заявил Джонсону: «Для спасения Вьетнама нам необходимо принять ряд жестких решений. К сожалению, господин президент, вам придется это сделать»{1997}.

В отличие от Кеннеди, Джонсон не был раскаявшимся рыцарем холодной войны. Учитывая серьезный настрой Лоджа на расширение масштабов войны, новый президент решил, что тот знает, что нужно делать. Один из свидетелей этой встречи сказал, что Джонсон почти не колебался.

«Я не потеряю Вьетнам, – сказал он. – Я не стану президентом, который наблюдал, как Юго-Восточная Азия встает на путь Китая»{1998}.

Чтобы продолжать принимать жесткие решения в отношении войны, как рекомендовал Лодж, Джонсону необходимо было выиграть президентские выборы менее чем через год, когда он благоразумно и успешно будет играть роль «кандидата-миротворца», чтобы обойти сенатора Барри Голдуотера. Однако в ходе своей кампании, в которой преобладала мирная риторика, Джонсон не хотел, чтобы его военные советники путали ее с фатальным поворотом курса, который решил осуществить его предшественник. Он ясно дал понять, что он и они определенно находятся на одной стороне.

Спустя месяц после встречи с Лоджем на приеме в Белом доме в канун Рождества 1963 г. Джонсон сказал членам Объединенного комитета начальников штабов: «Просто дайте мне стать президентом, а затем можете начинать свою войну»{1999}.

Убийство не позволило Джону Кеннеди решить в Вашингтоне судьбу не только Вьетнама, но и Индонезии.

Как мы знаем, отправляясь в Техас, Кеннеди сказал, что готов принять приглашение президента Сукарно и посетить Индонезию весной 1964 г. Подобный поворот событий, которого жаждал Сукарно, мог бы стать однозначным подтверждением поддержки американским президентом независимых стран третьего мира. Как заметил один из аналитиков, Сукарно был «самым ярым сторонником нейтралитета стран третьего мира в холодной войне». Сукарно сам придумал термин «третий мир» на первой Конференции неприсоединившихся стран, которую он организовал в Бандунге (Индонезия) в 1955 году{2000}.

Поддержка Сукарно президентом Кеннеди была еще одним доказательством его расхождения с политикой полицейского государства. Сукарно был близким соратником по Движению неприсоединения президента Ганы Кваме Нкрума, одного из ведущих африканских борцов за независимость, которого Кеннеди также поддерживал, к ужасу своих советников, выступавших против Нкрумы, включая даже Роберта Кеннеди. Когда в ноябре 1961 г. Джон Кеннеди бросил вызов Совету национальной безопасности, объявив, что он решил предоставить Кваме Нкруме финансирование для строительства гидроэлектростанции на реке Вольта в Гане, он добавил: «Генеральный прокурор еще не высказался, но я уже чувствую его гневный осуждающий взгляд у себя на затылке»{2001}. Однако независимо от того, кто выступал против него в его поддержке Нкрумы, президент был настроен «продемонстрировать новое отношение Америки к движению неприсоединения по всей Африке»{2002}. Приглашение Сукарно посетить Индонезию давало Кеннеди еще одну возможность поддержать лидера неприсоединившихся стран в Юго-Восточной Азии.

Визит президента по приглашению Сукарно стал бы серьезным препятствием для капитанов американского бизнеса, контролировавших значительную долю ресурсов третьего мира, особенно богатой нефтью и минеральными ресурсами Индонезии. Они обвиняли Сукарно в том, что он стал коммунистом, экспроприировав их активы. Между тем во время посещения Белого дома Сукарно встретил теплый прием со стороны Кеннеди. Приглашая Кеннеди в Индонезию, Сукарно пообещал ему взамен «самый лучший прием, который кто-либо встречал там прежде»{2003}. Согласившись на визит в Индонезию, Кеннеди перешел бы определенную грань, так как публично продемонстрировал бы свою давнюю поддержку стремления к национальной независимости стран третьего мира. С точки зрения политики, которую он ковал в Индонезии, Гане и Конго, с ее негативным воздействием на международные корпорации, президент все чаще воспринимался как предатель классовых интересов и еретик холодной войны{2004}.

Когда Овальный кабинет занял Джонсон, на столе Кеннеди ждал подписи очень важный для будущих отношений между США и Индонезией документ. Это было президентское подтверждение, требовавшееся согласно принятому Конгрессом закону, в котором говорилось, что дальнейшая экономическая помощь США Индонезии имеет важное значение для национальных интересов. Как заметил помощник Кеннеди Роджер Хилсман, «поскольку все в конечном итоге знали, что президент Кеннеди подписал бы это определение в рабочем порядке, мы все были удивлены, когда президент Джонсон отказался это делать»{2005}.

Когда 7 января 1964 г. на заседании Совета национальной безопасности Джонсон повторил отказ узаконить американскую помощь Индонезии{2006}, стало ясно, что у Сукарно больше нет друга в Белом доме. Его новый хозяин был враждебно настроен по отношению к Сукарно и активно продвигаемой им политике обретения независимости. В последующие месяцы после вступления Джонсона в должность президента США правительство урезало размер экономической помощи Индонезии{2007}. Исключением стала военная помощь индонезийской армии, находившейся под растущим день ото дня контролем генерал-лейтенанта Хаджи Мухаммеда Сухарто{2008}. Используя тайную поддержку американских военных, Сухарто готовился к свержению Сукарно.

В 1964 г., когда Кеннеди планировал нанести дружественный визит в Индонезию, при Джонсоне «вырос уровень враждебности и взаимных обвинений между Соединенными Штатами и Индонезией»{2009}. В следующем году, когда Сукарно лишился экономической поддержки своих проектов, Пентагон направил новую военную помощь для связанных с ЦРУ операций в индонезийской армии, находившейся под контролем «наименее лояльных Сукарно элементов»{2010}.

Как только ЦРУ и Пентагон создали в армии оплот противников политики Сукарно, владельцы крупного бизнеса почувствовали, что близок тот день, когда они вновь вернутся в Индонезию. В апреле 1965 г. американская корпорация Freeport Sulphur, рассчитывавшая на свержение Сукарно в течение ближайшего полугода, достигла «предварительной договоренности с индонезийскими официальными лицами об инвестировании $500 млн в добычу меди в Западном Папуа»{2011}.

В октябре 1965 г. враг, которого Сукарно боялся больше всего, ЦРУ, наконец, сумел свергнуть его правительство. Ральф Макги, проработавший в ЦРУ 25 лет, обобщил в своей книге «Смертоносный обман» (Deadly Deceits) информацию об операции ЦРУ в 1965–1966 гг. по свержению правительства Сукарно и ликвидации Коммунистической партии Индонезии:

«Управление воспользовалось этой возможностью [неудавшейся попыткой переворота, предпринятого младшим офицерским составом индонезийской армии в октябре 1965 г.], чтобы свергнуть Сукарно и уничтожить Коммунистическую партию Индонезии, которая тогда насчитывала порядка трех миллионов членов. Как я писал в журнале The Nation: “По разным оценкам в результате этой [одно слово удалено ЦРУ, которое цензурировало статью Макги] операции ЦРУ погибло от 500 000 до 1 000 000 человек”»{2012}.

Правительство США оперативно отреагировало на просьбу индонезийской армии 6 ноября 1965 г. о поставках оружия, чтобы «вооружить мусульманскую и националистическую молодежь в Центральной Яве для борьбы против Коммунистической партии Индонезии». Согласно американским документам и свидетельствам начальника индонезийской военной разведки генерала Сукендро, перед армией стояла цель «уничтожить коммунистическую партию»{2013}.

Как признался позднее бывший заместитель начальника резидентуры ЦРУ в Индонезии, ЦРУ помогло сотрудникам посольства США в Джакарте составить расстрельные списки из тысяч членов Коммунистической партии Индонезии{2014}. Затем эти списки были переданы командованию индонезийской армии, которое использовало их при проведении кровавых расправ. ЦРУ, работая через посольство США в Индонезии, отслеживало затем информацию о том, кто убит или схвачен, сверяясь с составленными списками{2015}.

Через 25 лет один из участников этой операции Роберт Мартенс, сотрудник политического отдела посольства США в Джакарте, заявил: «Это действительно сильно помогло армии. Наверное, они убили много народу, и, возможно, у меня теперь руки по локоть в крови, но все не так уж и плохо. Бывают ситуации, когда вы должны нанести удар в решающий момент»{2016}.

Сукарно сначала встал во главе нового военного правительства, но затем был помещен под домашний арест, пока не умер в 1970 г.{2017}

В течение года между убийством Джона Кеннеди и свержением индонезийского правительства с последовавшими массовыми антикоммунистическими чистками, президент Сукарно во второй раз встретился с генеральным прокурором США Робертом Кеннеди. По настоянию Кеннеди Сукарно согласился на непростое с политической точки зрения решение о прекращении огня в текущем споре с Малайзией{2018}. Когда Роберт Кеннеди уехал, Синди Адамс, американский биограф Сукарно, спросила индонезийского президента, что он думает о Бобби Кеннеди.

Вот что она записала:

«Лицо Сукарно озарилось. “Боб очень добросердечный. Он похож на своего брата. Я любил его брата. Он понимал меня. Я спроектировал и построил на территории дворца специальный гостевой дом для Джона Кеннеди, который обещал, что приедет сюда и станет первым американским президентом, который когда-либо совершал государственный визит в эту страну”. Он замолчал, а затем произнес: “Теперь он не приедет”.

Сукарно сильно потел. Он постоянно вытирал лоб и грудь. “Скажи мне, почему они убили Кеннеди?”»{2019}

В последующие годы, когда он стал свидетелем низложения своего правительства и массового убийства людей, Сукарно, наверное, расширил свой вопрос: Почему они убили Кеннеди? Почему они убили моих людей? Почему так много организаций участвовали в убийствах?

Это вопросы стоят и перед нами.

Когда погиб Джон Кеннеди, Никита Хрущев остался без партнера в своем стремлении положить конец холодной войне. В публичных заявлениях и тайных посланиях Кеннеди и Хрущев вели очень острый, но в конечном итоге плодотворный диалог. Советский лидер был опустошен, так как потерял человека, который, как он считал и даже писал ему об этом после Карибского кризиса, «сможет выиграть на следующих выборах»{2020}. Это дало бы им в общей сложности еще шесть лет для борьбы и работы во имя мира. «В наше время, – с надеждой сказал он Кеннеди после того, как они вместе невероятным образом пережили наихудшие для себя дни, – шесть лет в мировой политике – это очень большой отрезок времени»{2021}. Но в итоге это был лишь год, и часть этого времени они безрассудно растратили. После разрешения Карибского кризиса они вновь потратили драгоценные месяцы на споры по поводу запрещения испытаний и завершили их благодаря участию папы Иоанна XXIII и Нормана Казинса, а затем снова продолжили борьбу, но всегда с прицелом на будущее. Прошел год, и Кеннеди внезапно убили вместе с будущим. Хрущев знал, что надежда, которую он и его великий противник вместе претворяли в жизнь, тоже погибла.

Эта надежда подразумевала и поездку Джона Кеннеди в Советский Союз. Индонезия была не единственной страной, которую Кеннеди решил посетить, и которая вызывала острые споры у окружения. В последнем разговоре со своим старым другом, британским послом Дэвидом Ормсби-Гором, президент сказал, что «решил при первом подходящем для этого случае посетить Советский Союз»{2022}. В последней беседе с другим близким другом – художником Уильямом Уолтоном – 19 ноября президент сказал, что «он намеревался стать первым президентом США, который посетит Кремль, как только они с Хрущевым достигнут еще одного соглашения о контроле над вооружением»{2023}.

Президент Кеннеди знал, какое политическое влияние на холодную войну окажет его визит в Советский Союз. Она могла закончиться. Во время этого визита примирения Жаклин Кеннеди могла бы сопровождать мужа{2024}. Теплая встреча четы Кеннеди Никитой Хрущевым и всем русским народом положила бы конец холодной войне, о чем мечтали Кеннеди, Хрущев и подавляющее большинство людей в Соединенных Штатах и СССР. Народы обеих стран потряс Карибский кризис, но затем Договор о запрещении испытаний ядерного оружия вселил в них надежду. Они хотели мира. Однако в конце ноября 1963 г. Хрущев вместо того, чтобы стоять вместе с Кеннеди на пороге осуществления этой надежды, оказался в одиночестве.

Вскоре после убийства Кеннеди человек, которого пресс-секретарь Пьер Сэлинджер описал как «высокопоставленное должностное лицо советского посольства в Вашингтоне»{2025}, в частной беседе за ланчем рассказал Сэлинджеру о том, как Хрущев отреагировал на сообщение об убийстве. Сначала он заплакал, а затем замкнулся в себе. «Несколько дней он ходил по кабинету как лунатик», – сказал советский чиновник{2026}.

Убийство президента поставило семью Кеннеди в неожиданное положение, когда они чувствовали, что могут доверять русским, считавшимся врагами, больше, чем собственному правительству. Их новое представление о том, кто их истинные друзья, было продолжением осознания той же роковой истины президентом. В какой-то момент тот понял, что у него больше общего с врагом, Никитой Хрущевым, чем со своим окружением из ЦРУ и Пентагона. Кеннеди и Хрущев знали, что после Карибского кризиса мир для обоих перевернулся, они стали тайными союзниками, прикрывающимися внешней взаимной воинственностью. Они по-прежнему сражались друг с другом на разных фронтах, но теперь у них была новая общая миссия – покончить с враждой и холодной войной, которой оба не хотели и которая, как стало понятно после едва не случившейся ядерной катастрофы, способна обречь человечество на гибель. Кооперация делала друзей врагами, а врагов друзьями. Неожиданное доверие возникло и со стороны семьи Кеннеди, которая сразу после событий в Далласе, как было обнаружено недавно, отправила тайного посланника в Москву. Это был близкий друг Джона Кеннеди, художник Уильям Уолтон, которому президент рассказал о решении посетить Советский Союз.

Уильям Уолтон, художник и бывший журналист, был близким другом как Джона, так и Жаклин Кеннеди. Он был также близок и с Робертом Кеннеди, занимаясь вместе с ним организацией политических мероприятий от имени его брата. Во время президентской кампании 1960 г. Уолтон несколько месяцев проработал с Робертом в предвыборном штабе Джона Кеннеди{2027}. Джон Кеннеди настолько доверял своему другу, писателю и художнику, что пригласил Уолтона сопровождать его на важной предвыборной встрече с Элеонорой Рузвельт{2028}. Жаклин так нравилась компания Уолтона, что тот часто проводил время с обоими Кеннеди в их доме. Они втроем наблюдали за результатами голосования на президентских выборах 1960 г.{2029} За день до своей инаугурации Кеннеди использовал дом Уолтона в Вашингтоне в качестве офиса для заключительных встреч и собраний, прежде чем въехать в Белый дом{2030}.

В начале декабря 1963 г. Уильям Уолтон отправился в Москву от имени Роберта и Жаклин Кеннеди, чтобы передать советским руководителям секретное послание об убийстве президента Кеннеди. Уолтон использовал уже запланированную поездку, чтобы «посетить Москву и встретиться там с советскими художниками»{2031} в качестве прикрытия своей новой цели – рассказать русским о том, что, по мнению семьи Кеннеди, стоит за выстрелом в Далласе. Послание Кеннеди русским сохранилось в секретных архивах советской разведки. Оно было обнаружено в 1990-х гг. историками Александром Фурсенко и Тимоти Нафтали, которые использовали его в своей книге о Карибском кризисе «Адская игра» (One Hell of a Gamble, 1997){2032}.

Уолтон передал слова семьи Кеннеди об убийстве президента Георгию Большакову, журналисту и тайному агенту, который пользовался наибольшим доверием среди советских контактов во время Карибского кризиса. В Вашингтоне, работая в советском посольстве, Георгий Большаков неоднократно тайно встречался с генеральным прокурором Робертом Кеннеди и служил каналом обмена вопросами и сомнениями между председателем Совета министров Хрущевым и президентом Кеннеди{2033}. В Москве после убийства он выполнял ту же роль – должен был передать информацию от Уолтона Хрущеву.

Кеннеди сообщили Большакову через Уолтона, что, «несмотря на связи Освальда с коммунистическим миром, за его выстрелом стоял большой политический заговор», источник которого находился совсем в другом месте. По их мнению, «президент пал от рук внутренних врагов». Кеннеди считают, что «он стал жертвой заговора правых»{2034}.

Уолтон добавил, что у советских руководителей не должно быть иллюзий по поводу того, что Линдон Джонсон продолжит дело Кеннеди во имя мира. Джонсон, как сказал Уолтон, «неспособен претворить в жизнь задуманное, но нереализованное Кеннеди»{2035}. «Тесные связи нового президента с большими корпорациями приведут к тому, что в его администрации появится немало представителей бизнеса», что, как может представить себе господин Хрущев, негативно скажется на перспективах достижения мира во всем мире{2036}.

Уолтон также передал руководству Кремля через Большакова, что Роберт Кеннеди останется на посту генерального прокурора максимум до конца 1964 г., а затем будет искать выборную должность. Уолтон упомянул возможность стать губернатором штата Массачусетс, тогда как Роберт Кеннеди на самом деле будет избран осенью следующего года сенатором от Нью-Йорка. В любом случае это будет подготовка, сказал Уолтон, «к возможному участию в президентской гонке». Согласно советским архивным записям их разговора, «Уолтон и, соответственно, Кеннеди, хотели, чтобы Хрущев знал, что только Роберт Кеннеди способен реализовать идеи брата, и что охлаждение, которое может произойти в советско-американских отношениях из-за Джонсона, не будет длиться вечно»{2037}.

В понедельник, 25 ноября 1963 г., заместитель председателя Совета министров СССР Анастас Микоян прибыл в Вашингтон на похороны Джона Кеннеди как личный представитель Хрущева. После похорон уже в Белом доме во время официальной церемонии принятия соболезнований Жаклин Кеннеди заметила приближавшегося к ней в очереди Микояна. Как она рассказывала позже, он «весь дрожал» и «выглядел напуганным»{2038}.

Она протянула ему руку и тепло поприветствовала. Есть два варианта рассказа о том, что она сказала тогда Микояну. По ее воспоминаниям, она сказала: «Пожалуйста, передайте господину Хрущеву, что я знаю, что он и мой муж вместе пытались достичь мира во всем мире, и теперь вы вместе с ним должны продолжить дело моего мужа»{2039}.

Воспоминания госсекретаря Дина Раска о том, что сказала Жаклин Кеннеди Микояну, носят более лаконичный характер: «Мой муж мертв. Теперь дело мира в ваших руках»{2040}.

Квинтэссенция ее послания касается и всех нас. Джон Кеннеди мертв. Теперь дело мира в наших руках.