Парфюмер

Это рассказ про Некрасова. Но не про поэта Некрасова, а про парфюмера. И полуолигарха. Или — олигарха. Это уж как подсчитывать его барыши.

— Некрасов? Владимир Ильич, ха-ха, интересная личность! — именно так отреагировал на мой вопрос об этом человеке Андрей Жданов. — Владимир Ильич Некрасов, «Арбат Престиж», обладатель коллекции работ Малевича!..

Я спросил Жданова о Некрасове неспроста — они несколько месяцев просидели в одной тюремной камере.

— Это на Матроске было, в 2009-м. Там же в камерах иерархия шконок, известное дело. И я за три месяца прошел весь этот путь. Вначале был с краю, оттуда через всю камеру — к окну, где смотрящий. Его шконка у окна. Потом шел Некрасов, третий я. То есть у нас с Некрасовым шконки рядом были. Ну, мы и общались, естественно.

Но уж если начал Жданов свой рассказ с тюремной постели — шконки, то тут следует пояснить, каким образом ему удалось за столь небольшой срок в три месяца перебраться с крайней шконки второго яруса на третью шконку от окна в нижнем ряду, где спали смотрящий и один из самых богатых на тот период заключенных Матросской Тишины — Владимир Некрасов, известный на всю страну не только из-за сети своих парфюмерных магазинов под названием «Арбат Престиж», но и в связи с громким делом об уклонении от уплаты налогов в особо крупном размере, по которому он проходил в качестве обвиняемого на пару с криминальным авторитетом Семеном Могилевичем (он же — Сергей Шнайдер).

— Там у них еще была какая-то украинская история и политика, — поясняет Жданов. — Я не очень вдавался, но политика его слегка зацепила.

Фигуранты громких дел всегда не только в центре внимания прессы, но и пользуются повышенным вниманием как со стороны вертухаев, так и со стороны сокамерников.

Когда Жданов оказался в многоместной камере, где на 18 шконок было 24 заключенных и некоторым из них приходилось спать по очереди, Некрасов уже сидел там, занимая почетное место рядом со смотрящим. У него была прислуга в камере из молодых зэков и несколько адвокатов, которые навещали своего подзащитного по очереди, а один отвечал за регулярное снабжение его продуктами. И парфюмер проводил с адвокатами почти все рабочие дни, только бы поменьше находиться в переполненной, вонючей сто девятой «хате» с тусклым светом под потолком.

Жданову с учетом того, что попал он в тюрьму в возрасте 56 лет и занимал до этого пост мэра небольшого, но все-таки в несколько тысяч жителей городка (да к тому же о его задержании сообщили по телевидению и написали в нескольких газетах!), было разрешено занять сразу одну из верхних шконок и спать на ней одному. Это было уже благо.

Шел день за днем, Жданов присматривался к сокамерникам, присматривались и они к нему. Получив первую передачку, Андрей Александрович, по привычке старого геолога, выложил все на стол и сказал: «На всех».

Еду и курево тут же разделили. Обычно хозяин продуктовой передачки забирает себе самое вкусное, что-то из этого предлагает смотрящему, а конфеты, печенье и все такое прочее отдает на общак. Когда спустя несколько дней Жданову принесли новую передачку от родственников и кто-то из зэков спросил: «Как делить?», он снова распорядился: «На всех!» И тут заметил удивленно-настороженный взгляд смотрящего. После такого же дележа третьей передачки уже наступил черед удивляться Жданову: его вещи вместе с матрацем, подушкой и постельным бельем перекочевали на шконку подальше от входа. Дальше — больше. Вскоре все в камере узнали, что Андрей Жданов не только бывший мэр, но и настоящий поэт. И через три месяца вещи Андрея Александровича (для зэков — Саныча) очутились внизу на третьей шконке от окна — рядом со шконкой парфюмера, который оказался большим любителем поэзии и обладателем дорогой коллекции живописи.

Тогда же парфюмер и смотрящий пригласили Саныча в свою «семейку», то есть предложили ему столоваться вместе с ними, деля продукты на троих. Но в основном то были, конечно, продукты Некрасова.

— Тяготит меня это все, — признавался мне Жданов на свиданиях. — Лучше баланду есть, чем видеть, как на тебя смотрят голодными глазами. Но что делать? Не откажешься ведь теперь…

А продукты доставляли Некрасову из ресторанов и дорогих супермаркетов, и он с сокамерниками ими не делился, — для камерного общака Некрасов получал отдельные передачки с продуктами попроще — из тюремного ларька.

Семейка смотрящего, парфюмера и мэра-поэта была дружной.

«Мы жили душа в душу», — возможно, такое и говорил кому-нибудь позднее смотрящий — тертый, но простоватый мужик, рассказывая о своем знакомстве с Некрасовым и Ждановым. Но вряд ли подобное говорил кому-нибудь сам Некрасов, а Жданов чаще вспоминал лишь о том, как Некрасов вел с ним долгие задушевные беседы, рассказывая о своих взаимоотношениях с одной женщиной.

Ах, любовь!.. Кто-то считает, что без любви трудно прожить долгое время за решеткой, а кто-то, наоборот, уверен, что любовь увеличивает тяжесть заключения и делает человека более уязвимым. В любом случае, лично я всегда советую своим подзащитным не особо раскрывать душу перед сокамерниками, потому что очень скоро все это могут знать опера и следователи, и как они используют потом эту информацию — одному Богу известно. Да и среди зэков обязательно найдется кто-то, кому будет доставлять удовольствие подшучивать над тобой и твоими чувствами, заставляя переживать.

Но случай со Ждановым — особый. Он — поэт. И парфюмер Некрасов решил извлечь пользу из близкого знакомства с поэтом, попросив того написать стихотворение, посвященное своей подруге. И как бы от него самого. Для этого и рассказывал поэту днем и ночью о том, какая она хорошая да пригожая, чтобы разжечь у того фантазии. И, признаюсь, Некрасову это удалось.

А возможно, ему просто попался не столько впечатлительный поэт, сколько отзывчивый по натуре человек. И встреть Некрасов Лимонова, то, скорее всего, в ответ на свои душевные излияния получил бы потом какую-нибудь едкую ремарку в свой адрес.

А вот Жданов написал и подарил парфюмеру прекрасное, легкое как песня стихотворение «Галина», дополнив его таким посвящением: «Сокамернику Некрасову В. И. для его друга жизни — Галины».

Не силён я в еврейском, в латыни

И по-гречески не разумею,

Но про женское имя Галина

Всё же вам расскажу, как сумею.

Что-то новое в сердце пробилось,

То ль окалина, то ли калина.

Уж давно мне родное не снилось,

А сегодня приснилось — Галина.

Я и раньше романтиком не был,

И не стал им, тем более ныне,

Но, знать, есть над землёю и небо,

А иначе — откуда Галина.

Я-то знаю, всё цену имеет.

Всё равно — миллион иль полтина.

Но бухгалтер во мне вдруг немеет:

Есть бесценное всё же — Галина.

Сколько лжи в человеческой гуще,

С виду образ — внутри образина.

Замыкаюсь чем дальше, тем пуще,

Но есть друг закадычный — Галина.

Всё так зыбко, изменчиво, склизко,

Где ни ступишь — капкан иль трясина,

Но шагаю и знаю, что близко

Островок твердой почвы — Галина.

Из всего, что на свете имею,

Есть одно, что не властно кручине.

И хочу, и надеюсь, и смею.

Ведь кому-то я нужен — Галине.

Не войти дважды в прежнюю реку,

И река заросла уже тиной,

Стану вовсе иным человеком,

А из прошлого — только Галина.

Не силён я в еврейском, в латыни,

И по-гречески не понимаю.

Только женское имя Галина

Ни на что уже не променяю.

— Да, Некрасов сложный человек, — говорит Андрей Жданов. — Олигарх и барин, безусловно… Но в человеке этом как бы совмещались два человека. Как говорится, два в одном. С одной стороны, он — олигарх и барин, развращенный и богатством, и вседозволенностью… И вел он себя в камере, как барин — прислуга и все такое прочее… А с другой стороны… Он ведь по образованию врач и, видимо, крепко засела в нем клятва Гиппократа. Когда в камеру к нам забрасывали, например, какого-нибудь грязного, обосранного, больного бомжа, в голове у Некрасова будто бы тут же переключался какой-то тумблер: он слетал со своей шконки, кидался к этому бомжу, начинал его осматривать, ставил ему диагноз, тащил лекарства, ухаживал за ним, лечил. А потом, когда дело свое сделал, тумблер снова переключался, и он вновь превращался в барина.

Но в июне 2009 года этой камерной идиллии неожиданно пришел конец. И случилось это с появлением в камере одного авторитета.

— Он заехал к нам в хату мимоходом из зоны, транзитом, — рассказывает Жданов. — Фамилию его я уж и не помню, — сколько лет прошло! Но вором в законе он не был, хотя человек серьезный — из блатных, бродяга. Самому лет около сорока, а выглядел на все шестьдесят.

Несколько ходок, все такое…

Ну и, разумеется, этот опытный зэк сразу понял, кто здесь кто. И заметив, что у Некрасова есть прислуга, спросил его:

— А ты ребят предупредил, что они теперь шныри и так шнырями и останутся? Или в темную их используешь?

Дело в том, что эти ребята-первоходки (впервые оказавшиеся в тюрьме) могли и не знать того, что, согласившись прислуживать парфюмеру (мыть за ним посуду, убираться и выполнять прочую мелкую работу, типа пойди-подай-отнеси), они теперь и в любой другой камере или в лагере будут всегда шнырями.

— Нет, — отозвался Некрасов.

— Это не по понятиям, — бродяга сидел за столом, в окружении тех, кто обычно хлебал баланду, когда парфюмер с членами своей семейки жевал салями и пармезан. — Ты обязан был их предупредить. Они же непонимающие. Вы, мол, пацаны, от меня чего-то получите, но знайте: вы — обслуга, шныри. И потом, когда на зону придете, будете тоже шнырями. Ты должен был им это объяснить. Это твой косяк.

— Ну, я… мы… — начал пускать пузыри Некрасов.

— Хорошо, обоснуй, — бродяга разговаривал с олигархом не повышая голоса, и в камере все затихли, прислушиваясь к их разговору.

— Да я обосную двенадцати ворам в законе, — пришел наконец в себя Некрасов.

— Ты мне сначала обоснуй, не двенадцати ворам, а мне одному. Почему ты ребят в темную использовал? И в итоге они теперь шныри, а сами об этом и не знают…

— И по камере пошел ропот, — вспоминает Жданов. — И я не знал, как мне-то себя вести в этой ситуации: какую правильную позицию занять? Ведь я и сам сидел тогда недолго и еще некоторые вещи не понимал. А тут эта гребаная семейка! И, с одной стороны, как я думал, я должен был, наверное, заступаться за эту семейку, но с другой стороны — косяк-то явный… Это только потом я узнал, что в тюрьме каждый отвечает только за себя, а не за соседа по шконке или семейку… А уже чувствовалось, что настрой братвы меняется — появляется агрессия. Конечно, эта агрессия не на меня была направлена, а на Некрасова, но все равно… А тот бродяга сразу стал неформальным лидером: вся братва слушала его открыв рот.

Но разрешилась эта ситуация просто. И быстро.

— Мы знали, что у Некрасова имеются связи и поддержка в администрации тюрьмы, — продолжает вспоминать Жданов. — И вскоре после того, как утром следующего дня его увели на свидание с адвокатами, нам объявили, что в камере будут делать ремонт и, соответственно, все на выход с вещами. И нас всех раскидали по разным камерам и даже по разным корпусам. Потом я встречался с Некрасовым раз или два случайно, когда нас выводили на свидания с адвокатами…

И тут, наверное, надо пояснить следующее: в той непростой ситуации, в которой оказался парфюмер, срочное расформирование камеры было чуть ли не единственным способом помочь ему избежать разборки с зэками. А разборка могла привести к чему угодно и всё — не в пользу Некрасова. В лучшем случае, его могли «поставить на деньги» (уж коль он всем демонстрировал, что они у него имеются). Но могло быть и хуже — в зависимости от того, как бы начал вести себя парфюмер. И как повели бы себя тот же бродяга и поддержавшие его сокамерники. Ведь «человеческий фактор» присутствует не только в авиации, в тюрьмах он тоже есть. А там люди жутко нервные.

Попросить же администрацию тюрьмы, чтобы его самого перевели в другую камеру, Некрасов, конечно, мог, но это был бы не самый лучший для него выход, потому что, ломанувшись из хаты («помогите, хулиганы зрения лишают!»), он стал бы «ломовым», а это уже из разряда низших каст (таких содержат в отдельных камерах, и с ними другие зэки даже не здороваются). Хуже ломовых — только опущенные.

В любом случае, начнись разборка в камере, окончательное решение по парфюмеру принимал бы смотрящий за тюрьмой (как правило, авторитетный блатной или вор в законе). И он же, по словам Жданова, должен был бы решить дальнейшую судьбу тех ребят, что прислуживали Некрасову. И либо они так и остались бы шнырями по жизни, либо были бы освобождены впредь так именоваться, потому что действовали по незнанию.

Как видите, иногда воровские понятия более гуманны и справедливы, чем наши законы, незнание которых не освобождает гражданина от ответственности. Только не надо причислять меня к защитникам воровских традиций. Это просто грустная констатация фактов.

Хотя, конечно, можно посмотреть на всю эту историю и иначе — не так, как видел ее со своей нижней шконки первоходок Андрей Жданов.

Например, того бродягу вполне могли запустить в их камеру и сами блатные (разумеется, с помощью коррумпированных оперов), чтобы «подоить» богатого парфюмера. И бродяга уже заранее хорошо знал кто есть кто в этой хате, как и знал о наличии у Некрасова прислуги. А это — незначительный, но вполне подходящий повод, чтобы придраться к нему и нагнать жути. И все для того, чтобы заставить парфюмера раскошелиться.

А может, и вовсе не было никакого «авторитетного блатного», а был лишь ловкий, опытный зэк из тех «красных», что сотрудничают с администрацией. И тогда «режиссера» всей этой истории следует искать не среди блатных, а среди тюремщиков.

Но это всего лишь мои предположения, основанные на личном опыте. Особенно после знакомства с Сергеем Ефремовым, более известным как Нацист. Он долгие годы сотрудничал с администрацией Иркутского СИЗО и своей жестокостью прославился на всю страну. Просидев почти всю жизнь в тюрьмах и лагерях за убийства и грабежи, физически очень сильный, с наколками от головы до ног, Нацист представлялся сокамерникам честным бродягой и выпытывал у них хитростью или выбивал силой в пресс-хатах нужную оперативникам информацию либо признания в совершении преступлений. А помимо этого, «наезжал» на состоятельных зэков, заставляя их платить за свои реальные или мнимые косяки. И родственники этих несчастных передавали деньги доверенным лицам Нациста, находившимся на свободе. А еще он и его подручные насиловали своих сокамерников, снимая все это на видео, а потом предлагали жертвам выкупить компрометирующие их записи. И люди шли на это, умоляя родственников, при отсутствии денег, продавать машины и даже квартиры.

Но что в итоге произошло с Некрасовым? Он явно испугался. И, вполне возможно, неожиданный ремонт в 109-й камере Матросской Тишины был произведен именно за его счет.

Да, в те годы, начиная с 90-х, производство ремонта тюремных и лагерных помещений за счет самих заключенных было вполне распространенной практикой. Потом руководители ФСИН России признали все это скрытой формой взятки и запретили. Но в 2009 году у Владимира Некрасова еще был шанс оказать «благотворительную помощь» ведомству господина Реймера.

А ровно за два дня до появления в камере № 109 придирчивого авторитета суд, приступивший к рассмотрению дела Некрасова и Шнайдера-Могилевича, решил вернуть их дело прокурору на доследование. Эту сенсационную новость сообщили все СМИ, а телеканалы показали репортажи из зала суда. Поэтому когда парфюмер вернулся к вечеру в тюрьму, все зэки об этой новости уже знали.

— Какое доследование? — возмущался Некрасов, снова оказавшись на своей шконке. — Чего доследовать-то? Что там еще не выяснено? 100 томов дела! Следственная бригада уже давно расформирована…

И тут Андрей Жданов, простая душа, ему и говорит:

— А мне вот все ясно. И либо ты притворяешься, а сам все знаешь, либо чего-то не догоняешь, потому что ясно ведь все как день.

— Что ясно-то? — продолжал включать дурочку Некрасов. Такое и впрямь иногда случается, когда человек не верит своему счастью и боится преждевременно выраженной радостью помешать этому счастью.

— У тебя вот-вот истекает срок, когда ты можешь находиться под стражей в ходе следствия, — втолковывал «непонятливому» парфюмеру Жданов. — А суд отфутболил дело снова следствию. Значит, теперь тебя выпустят. Но не как победителя, а по процедуре. А там, на свободе, они с тобой разберутся: деньги отнимут, разденут и дело прекратят. Тихо, никто и знать не будет. Потому что, находясь в тюрьме, ничего ты им отдать не сможешь.

Говоря «деньги», Жданов, конечно же, имел в виду бизнес парфюмера, а под словом «они» подразумевал нашу власть и тех некрасовских конкурентов, кто был заинтересован в отобрании у него бизнеса. В конце концов все так и вышло: в Москве и других российских городах мгновенно исчезли вывески торговой компании «Арбат Престиж», ее место на рынке продажи парфюмерной продукции заняла другая фирма, а уголовное преследование Некрасова и Могилевича-Шнайдера было прекращено.

Но все это случилось позже, а тогда, в июне 2009 года, Некрасов недоверчиво посмотрел на Андрея Жданова и сказал:

— Нет, Саныч, ты какие-то розовые перспективы мне рисуешь. Все это слишком хорошо.

— А я на ящик коньяка готов поспорить, — заявил вдруг Жданов, искренне радующийся за своего товарища по несчастью, с которым уже успел подружиться. — Никак не возьму в толк, как ты сам всего этого не понимаешь!..

— Ну, давай поспорим, — согласился Некрасов. И они поспорили на ящик армянского коньяка.

— А дальше, — рассказывает Жданов, — мы встретились с Некрасовым уже на какой-то сборке после того, как нас пораскидали по разным камерам. «Ну и как?» — спрашиваю. «Да, — говорит, — меня будут выпускать. Срок содержания под стражей истек». — «Ну, так, значит, — смеюсь, — проспорил?» — «Проспорил», — соглашается. И дает мне визитку своего адвоката. «На, возьми. Позвони ему, или пусть кто-нибудь позвонит, назовет пароль “Вера Засулич”, и адвокат все решит». А я думаю: «Ах, ты, кэлэ-мэнэ! Ну, не так же это делают! Это ты должен у меня спросить: “Куда тебе доставить?..”»

Никакому адвокату Жданов звонить не стал и просить об этом тоже не стал никого.

— Ну, что я за ним бегать буду, что ли? Просто неприлично… Я представлял, что сижу вот в тюрьме, и вдруг домой привозят ящик коньяка! Как подарок от меня моим родным и друзьям. Я им хотел приятное сделать. Но не получилось так не получилось…

Уже отбывая наказание, Жданов однажды рассказал зэкам эту историю про ящик коньяка, выигранный им в споре у известного миллионера, но так и неполученный. Общее мнение было таково: Некрасов снова накосячил. Долг по спору, как и карточный долг, — обязателен к исполнению. И конечно, Некрасов должен был сам спросить у Жданова номера телефонов его родственников, кому можно было бы доставить проспоренный коньяк, а затем и позаботиться о выполнении этого. Но в тот момент тумблер в голове у Некрасова, видимо, уже переключился с позиции «Человек» на позицию «Барин».