1961

13 января. Вася звонил сейчас по телефону из Новосибирска и плакал. Какое же горе, беспредельное, безграничное должно быть, чтобы заставить мужчину зарыдать.

Он почувствовал себя плохо, с сердцем было нехорошо, вызвали доктора. А потом Люба расплакалась и говорит: «Папа, сделай завещание, непременно сделай завещание». – «Зачем, Любета?» – «Если ты умрешь, чтобы меня отдали в детский дом, к ним я не пойду».

Как не заплакать?

Кто мог ждать, кто мог заподозрить, что Соня может бросить Васю, дочь и уйти к академику Христиановичу, у которого была референтом.

Никита Толстой называл Соню Васиным ангелом-хранителем, и такая измена, такой обман. Как это возможно?

Соне 34 или 35 лет, ему под 60, у него две семьи, у последней жены дочь. Как можно бросить такую чудесную девочку, как Люба?

Вася мне позвонил в начале декабря и рассказал об этом романе. Я не хотела верить, не могла поверить, настолько это чудовищно. Мне казалось, что, быть может, тут недоразумение, клевета, что все выяснится, Вася ее так любил.

Я совершенно больна этим его горем. Я так была спокойна за его будущее, за их подлинное семейное счастье. И бедная девочка.

29 апреля. Вася прислал мне денег на дорогу, просил, чтобы я приехала. Весь декабрь он звонил мне.

14 мая. Судят Эйхмана в Иерусалиме. Свидетели один за другим рассказывают такие ужасы нечеловеческие, чудовищные.

XIX столетие от них отвыкло, для нас, людей доатомной эпохи, все это неправдоподобно. Да, неправдоподобно. Как страшный сон. А когда же будут судить Сталина, когда же громко, подробно изложат его кровавые дела? Этот зверь почище Эйхмана по количеству убитых, пытаных, загубленных людей. По количеству пролитой крови, по тому вреду, который он принес России.

Хрущев пытался его разоблачить, выкинуть из Мавзолея[919], Мао-Цзедун вступился.

Этот суд должен состояться. В веках должно стать известно, какой кровожадный, подлый и трусливый изверг царствовал в России 29 лет и глумился над народом, истребил деревню, истреблял интеллигенцию. И страна благодаря этому голодает до сих пор. Все лучшие силы на русской земле были уничтожены, загублены. А убийства?

Я не могу вспоминать о Сталине. Передо мной вырастает из земли какое-то странное чудовище, вроде Вия[920], не похожее на человека.

И как страна это вытерпела, осилила такую небывалую войну и растет и строится.

Не страна, а народ.

31 мая. Была сейчас с Марией Константиновной в Театральном музее для прослушивания пластинок Шаляпина.

Кроме сцены безумного Мельника с Князем на берегу Днепра[921], все пластинки плохие. Мельник великолепен. Девушка, сотрудник музея, рассказала вкратце биографию Шаляпина, а закончила тем, что всегда говорится: бедный Шаляпин был опутан контрактами, белогвардейцами и не смог приехать на родину, куда так стремился.

27-го смотрела спектакль «Рождены в Ленинграде» Ольги Берггольц[922]. На мой вопрос, какова пьеса, Ольшвангер ответил: честная пьеса. И правда, честная пьеса, хорошая. Ленинград, блокада, люди, молодежь, вынесшая на себе всю войну, голодная и бесстрашная. Ни о какой роли «партии» и помину нет. Девушки, юноши по собственному человеческому почину работали, помогали гибнущему люду, сами гибли. А у меня на душе уныло. Старость мешает. Смешно. Но до этой зимы я держалась. А надо бы еще продержаться какое-то время, чтобы привести в порядок дневники. Нету никакого писательского дарования. И очень уж убога морально дарованная мне Васей семья. Князевская деморализация.

В 1908 году Дягилев привез в Париж «Бориса Годунова» с Шаляпиным. Мы с Анной Михайловной Жеребцовой были на этом спектакле, я в первый раз видела «Бориса».

В «Revue des deux mondes»[923] появилась статья самого известного в то время музыкального критика: «Il est venu, le grand Scythe!»[924] Спектакль был обставлен со всем возможным дягилевским великолепием. Говорили, что часть костюмов дала из своего музея княгиня Тенишева.

Чудесный юродивый – Чупрынников. Его тоже очень хвалили.

И после этого слушать скверные пластинки грешно.

13 июня. 3 июня, по-старому 21 мая, Еленин день, поехала в Детское Село (не могу безграмотно называть его Пушкин!) на кладбище посадить цветы на могилы мамы и Алены.

На кладбище у меня была приятельница-сторожиха, которая изливала мне свои горести. Прошлой осенью я ее не застала, и теперь дверь была закрыта деревянной щеколдой.

Мне нужна была лопата. Пошла искать кого-нибудь и встретила двух мужчин, один из которых оказался комендантом кладбища. «Живет здесь Елена Ивановна?» – «Живет-то живет, да не до того ей сейчас. О муже все хлопочет». – «А где он?» – «В тюрьме». – «За что?» – «За убийство». – «За убийство? Такой старый – за убийство?»

Да. У него нашли два паспорта. По одному ему 52 года, по другому 62. И открылось еще, что при немцах он полицаем был. Ловко сумел скрыть это, замести следы.

Вот так Алексей Антонович! Я видела его лет 5 или 6 тому назад, и мне и тогда показалось, что ему далеко за 60.

Убил свою любовницу. Пришел к ней на работу, вызвал. Какой у них был разговор, никто не слыхал. Она повернулась, чтобы уйти, он ударил ее чем-то тяжелым по голове.

Он сошелся или записался с Леной после эвакуации. Поступил в сторожа на Казанское кладбище. Оборудовал под жилье бывшую часовню. Лет 7, может быть 8, тому назад жену бросил и перешел жить в соседнюю деревню к молодой еще женщине, вдове.

Лена страдала, плакала и говорила мне: «Я тянулась перед ним, как полотняная нитка, топилась, как восковая свеча».

В прошлом году баба прогнала Антонова после того, как он помог ей поставить новую избу, наладил хозяйство…

2 июля. «Le petit prince» de Saint-Exup?ry: «Adieu, dit le renard, voici mon secret. Il est tr?s simple. On ne voit bien qu’avec le Coeur. L’essentiel est invisible pour les yeux. Les hommes ont oublie cette verit?».

Tu deviens responsable pour toujours de ceux que tu as apprivois?s[925].

Да. Но быть responsable pour toujours за лживые существа – это сизифов труд.

Руки опускаются. И так тяжело.

4 августа. 2-го приехал, вернее прилетел, «маленький» Вася – Васин обаятельный сын. 1-го рано утром он вылетел из Дели. Днем того же дня был в Москве. Пробыл сутки и 2-го в 6 часов вечера был уже у меня. Фантасмагория.

7 августа. Новый полет Титова. 17 оборотов вокруг Земли. Все утро я провела в беспокойстве. Умнее всех сказал Неру в своем поздравлении: «Этот прогресс… учит нас, что война на нашей планете – это безумие».

8 сентября. Справляли у Мити Толстого именины Натальи Васильевны. Попросили ее почитать свои стихи.

Она совсем ослепла. Тонкое, красивое лицо; подняла тонкую руку. Незрячими глазами смотрела вверх, читала прекрасные стихи.

Неожиданно вспомнила слепого Гомера. Н.В. очень талантлива.

Немного позже зашел разговор о страхе. Кто и когда испытал страх. Рассказал Виктор Андроникович Мануйлов.

Отгоняли немцев от Ленинграда, Детского Села. Тотчас же, на другой же день в Детское выехала комиссия для осмотра разрушений. Мануйлов входил в эту комиссию. Обошел Екатерининский дворец. Крыши, потолки разрушены. В одном полуразрушенном углу обнаружил четыре бомбы. Они тикали. Что делать?

Подъехал грузовик. Сошли офицер, полупьяный, и несколько солдат. Приехали из Павловска за горючим. За Павловском шли бои. Показали офицеру бомбы. Он подошел, покачиваясь. «Сейчас я их разряжу. Только пусть кто-нибудь ее держит». Все в ужасе. Подошел Мануйлов, взялся держать бомбу. Держал и весь дрожал мелкой дрожью. Страх. «Чего вы волнуетесь, – заметил офицер. – Волноваться нечего. Если она взорвется, через секунду не будет ни вас, ни нас, ни дворца. Вы не успеете этого заметить». И он, пошатываясь, обезвредил все четыре бомбы. «А я дрожал и дрожал. Офицер вскочил в грузовик, и они уехали, мы не успели ему сказать спасибо, спросить имя. В таком мы были потрясенном состоянии».

3 октября. Только что позвонил Кипарисов. «Вы собираетесь сегодня к Шуре [Кадоловой]? Поздно. Умерла сегодня утром».

Я была у нее третьего дня, 1 октября, в воскресенье. Меня отговаривала О.С.: «Вам будет трудно, тяжело». И как я рада, что ее повидала. И жалею, что не была раньше.

Посидела я около нее час, м.б. полтора, и услыхала такие теплые слова, что потрясена до сих пор. Она была в полном сознании. Лежала вытянувшись, на спине. Она всегда была обаятельна, теперь лицо приобрело строгую красоту. Точеные черты лица и огромные, строгие глаза и изредка лучезарная улыбка.

Накануне, 30 сентября, умирающая, она просила Ольгу Сергеевну меня поздравить с именинами.

Лежала она не в общей палате, а в каком-то закутке, и это было лучше.

Я села около нее, поблагодарила за поздравление. Она говорила тихо, с перерывами, закрывала глаза, отдыхала. «Самое лучшее время было, когда я работала с вами. Вы такая хорошая, мне все прощали. Вы не кричите, никого не обижаете… Как интересно было в Союзе писателей… поездки… Собирались в годовщину у вас на Кировском, как весело… А Вася вас пугал (она показала рукой, как Вася жонглировал блюдом с пирогом, и чудесно улыбнулась). Вы такая добрая… А Буратино! Как я любила Буратино… Я начала Буратино и кончила Буратино… (она имела в виду свою работу в Китае, где она поставила Буратино в Китайском кукольном театре). Много хороших людей… у меня дежурят наши, Сильва, Леля, Ляля (Ольга Сергеевна Кипарисова), нянечки хорошие».

Я все время гладила ее руку, грела совсем холодные пальцы. И не хотелось оставлять ее. Но она устала и сказала: «Я посплю». Я ушла под впечатлением ее добрых слов. Ни жалоб. Только добрые мысли о людях. И эти огромные серые глаза с черными ресницами и темными бровями. И еще она сказала: «Поклонитесь Ваське».

Рак. Ужасающая болезнь. Шура проболела два месяца. Все последнее время у нее поочередно дежурили днем Леля Воробьева, Сильва Гитович, Ольга Сергеевна Кипарисова, члены нашего бывшего коллектива, и кроме них ее знакомые, не говоря уж о ее муже, Николае Степановиче Кадолове, который проводил ночи около нее.

Сегодня я собиралась свезти к ней Буратино, того самого, которого Шура так любила, так хорошо водила и чудесно за него говорила. Кукла была живая в ее руках. Я его приготовила, ей было бы так радостно его повидать. Надо было раньше съездить.

И еще она сказала: «У вас было красивое платье, шелковое, коричневое с белыми цветами, мне оно нравилось. Потом вы стали хуже одеваться, и я расстраивалась».

Я гладила ей руку: «Какие у вас теплые ручки».

Каждое слово было проникнуто теплом, лаской. Их не забыть.

Конечно, я стала хуже одеваться. В конце 37-го года я взяла девочек Старчаковых.