1952

3 января. Вот и Новый год. Я мучительно ощущаю, как теряю самою себя. Надо все время натягивать свою узду и пришпоривать себя, чтобы не впасть в полное отчаяние. Я уже принялась за самовнушение по методу доктора Куэ, это помогает, так как заставляет сосредоточиться. Самое главное для человека – возможность сосредоточить свои мысли. Я с удовольствием вспоминаю свою болезнь в начале 50-гогода, когда я пролежала три месяца, разбирая свой «архив», то есть старые письма всей нашей семьи, и вспоминая первые годы революции. А с тех пор – пустота. Мне даже нет времени писать дневник. Хочется рисовать, писать, а надо шить Соне пальто, платье школьное я уже ей сшила, переделывать пальто Пете, рисовать для Васи костюмы к «Дворянскому гнезду»: получаю на днях от него телеграмму: «Буду 3 приготовь карандашные. Вася». Сегодня 3-е, а об нем ни слуху ни духу.

Встретила я Новый год дома, приезжала на три дня Евгения Павловна из Пикалева, привезла муки, творога, напекла вкусных пирогов, были Мара и Галя, их приятели и приятельницы и Соня с Петей. Было тепло и весело. А у меня лежал камень на сердце: я не отслужила панихиду по Аленушке. 28-го не было денег, и только 1-го я пошла в церковь. Священник хорошо служил, а пели молящиеся, пели очень хорошо. Я всегда удивлялась тому, что совсем молодые женщины так хорошо знают и слова, и напевы молитв.

Помолилась, и легче стало.

Девятнадцать лет прошло.

4 января. Тамаре Александровне вчера срочно предложили очистить дровяной сарай, чтобы в одну ночь приготовить бомбоубежище! Господи, да минует нас чаша сия.

11 января. Накликала, так уж накликала. Ночью на пятое разболелось горло и начался грипп. Ломало все кости, казалось, что кожу сдирают, – одним словом, обычное гриппозное недомогание. И хотя все это, конечно, очень неприятно, но полежать несколько дней в теплой постели очень успокаивает нервы.

Получаю на днях телеграмму от Сони: помолитесь за нас, будем звонить 9-го. Никакого звонка до сих пор, а я целую ночь с 9-го на 10-е не спала от беспокойства, разболелось сердце настолько, что я не смогла вчера пойти на очень интересный вечер в Союзе писателей, на котором должны были чествовать приехавшего турецкого революционного поэта Назыма Хикмета.

Когда я читаю в газетах, что американцы вербуют турок в войска Атлантического блока, я всегда вспоминаю, что в 1953 году пятисотлетие со взятия Константинополя турками и что неплохо было бы ради юбилея отобрать Царьград у басурман и водрузить крест на Ая-Софию[482].

Это в плане мечтаний. А в плане наблюдений меня удивляет, как мало проникли в гущу молодежи бесчисленные песни Блантеров, Прицкеров, Соловьева-Седого и т. п. Галя завела радиолу. Они с Элей и с приятелями-морячками целые вечера могут слушать орущий патефон; что же они слушают? Клавдию Шульженко, цыганские романсы и больше всего песенки Лещенко. Его «Чубчик» повторяется раз 10 подряд, и я должна сказать, что это чудесная вещь. Тут и лихость, и русская удаль, а слова: «Сибирь тоже русская земля» прямо за душу хватают. Девочки восхищаются этими песенками непосредственно, а я их воспринимаю сквозь эмигрантскую тоску, неутолимую сердечную боль. У меня встают перед глазами парижское эмигрантское кафе, какое-нибудь «Maisonette des com?diens russes»[483], вижу нарядных американцев за столиками, Нину Фалевич со своим ami[484], богатым французом, официантов во фраках, один из них Мальцев со строгим замкнутым лицом, Сашка Козак, песни Насти Поляковой, и тоска по родине, бесконечная тоска. «Эх, вейся, вейся, чубчик кучерявый». Заграничные пластинки Лещенко размножены кустарным способом.

7 декабря на Катины именины собрались все ее дяди, тетки, двоюродные сестры. Кроме покупного вина была приготовлена сногсшибательная бражка, веселье было полное, и все они принялись петь. И пели они все те песни, которые пели бабы в Ларине в моем детстве. «Как летела пава», «Плыла лебедь с лебедятами», «Коробушку». Потом пустились в пляс, плясали русскую. Я приоткрыла дверь, седой дядя Петя в валенках носился, как пух, вприсядку. Остальные же в сапогах отбивали такую дробь, что снизу прибежала взбешенная женщина, уверяла, что штукатурка валится.

21 января. Я начинаю впадать в отчаяние, опускаюсь, и вся моя энергия меня покидает. Я в какой-то прострации. Причин для этого достаточно. Работы нет, пенсии нет, от Васи денег нет.

Дети питаются одной картошкой, и то в ограниченном количестве, да я им беру (в долг) по литру молока в день. У Наташи ее получки, какова бы она ни была, хватает на четыре дня.

Я недавно с горя написала Татьяне Борисовне Лозинской, прося ее передать Михаилу Леонидовичу мою просьбу поговорить обо мне с Трескуновым о работе. Он сделал это сразу же, но выяснилось, что план Ленгосиздата не утвержден в Москве, и когда появится что-нибудь реальное, неизвестно.

Продать что-нибудь – но что? Мебель вся в таком виде и состоянии, что за нее могут дать гроши, хотя вещи и очень хорошие.

А тут еще у Васи такое разочарование! Он неврастеник, переживает жизненные удары болезненно, а больше всего мне, пожалуй, жаль его Соню, она все худеет, а Вася, вместо того чтобы работать над чем-то реальным, дающим заработок, пытается ловить поднебесных журавлей.

В Мурманске он должен был сделать «Фучика»[485] и «Дворянское гнездо», заставил меня делать рисунки костюмов, да так и не поехал туда, упустив 6000. Ужасно. У меня за него очень болит сердце, такое у него трагическое лицо, седые волосы на висках. В 36 лет! Как это больно, так бы хотелось помочь, и нечем. Может ли долго существовать строй, при котором целая жизнь работы не дает обеспеченной старости, при котором нет никакой возможности скопить на черный день хоть немного, чтобы помочь детям, при котором, отнимая пенсию, юристка собеса мне говорит: «Вы шесть последних лет работаете не по найму, а по договорам, мы этого не можем учитывать. Вы кустарь-одиночка, кошка, которая ходит сама по себе, как сказал Синклер». – «Киплинг», – поправила я ее и ушла ни с чем.

23 января. Я соскучилась по Марии Михайловне, так как с осени, когда она приезжала во время моей болезни в сентябре, я ее не видала. Пошла к ней в поликлинику к концу ее рабочего дня. Я мало встречала таких обаятельных людей, как М.М., таких непосредственных и прямых. Она мне рассказала удивительный случай, происшедший с нашим другом, отцом Сергием: в Печоры вернулся епископ Владимир, проведший два года в Иерусалиме. Его назначили епископом в Житомир. Епископ Владимир очень умный, большой дипломат и вместе с тем честный и прямой человек, как говорят, малограмотен. Он попросил нашего митрополита, чтобы с ним отпустили в помощники ему о. Сергия, культурного, образованного и светского человека. Назначение о. Сергия было утверждено патриархом.

Однако, когда о. Сергий приехал с епископом Владимиром в Житомир, его там не прописали. Он вернулся в Печоры.

Это просто курьез, nonsens. Высшая духовная власть, сам всероссийский патриарх назначает архимандрита, а милиция не прописывает, потому что о. Сергий бывший ссыльный, Житомир почти пограничный город!

26 января, ночь. Я сейчас молилась. И мне стало особенно ясно: жизнь не может быть nonsens’ом. Без Бога, без вечности жизнь nonsens. Никакая диалектика смысла не создает.

Господи, дай дожить до рассвета.

Встретила сегодня Машу Тагер [дочь Елены Михайловны], к которой я уже собиралась ехать, чтобы узнать о судьбе Елены Михайловны.

Маша получила вчера телеграмму от матери, сообщающей свой адрес: Северный Казахстан, станция Мамлютка до востребования. За 3 года Елена Михайловна как-то уже огляделась в Бийске, нашла уроки и вдруг опять вырвана с корнем, заброшена в Казахстан, где ужасный климат. Несчастная, горемычная женщина; и главное – так, <за> зд?рово живешь, без какой бы то ни было вины.

28 января. Вчера был день рождения В. Белкина. Вера позвонила, просила прийти ночевать, т. к. в этот день ей слишком тяжело остаться одной. Я приехала. У нее был полон дом гостей, нас село за ужин четырнадцать человек. Были Доброклонские, Корниловы, Наталья Васильевна, Успенские; Загурский показывал на экране заснятый им на кинематографическом аппарате фильм: летом Белкины и Корниловы праздновали вместе 35-летие со дня свадьбы, и Б.И. снимал их.

И вот теперь, через два с половиной месяца после похорон, мы все спокойно и даже весело смотрели на эти веселые лица на экране; мне было жутко. Если бы теперь, через 19 лет после смерти Алены, мне бы вздумали показать фильм из ее жизни, я бы убежала из дому и пошла бродить по темным улицам. Как по-разному люди переживают горе! В горе я должна быть одна, только одиночество меня спасало. Я до сих пор не могу не только говорить, я думать без ужаса не могу о последних минутах Аленушки. На людях мне было мучительно тяжело.

После папиной смерти точно так же.

А Вера не может оставаться одна: чем больше народа, тем ей легче. Первый месяц после смерти В.П. она без умолку вспоминала его болезнь, последние минуты жизни, повторяла одно и то же десятки раз, ее нервное состояние было на грани помешательства. Потом она стала понемногу внешне успокаиваться, ее очень поддерживает работа. Все ее сослуживцы к ней трогательно относятся, и, может быть, эта необходимость по долгу службы постоянно находиться на людях вошла у нее в привычку. В ее беспредельной любви к Вениамину сомневаться не приходится.

4 февраля. Я получила сегодня письмо от Елены Михайловны Тагер. Читая, я расплакалась и долго не могла успокоиться. Плакала от бессильного отчаяния за раздавленного человека, от бессильной злобы.

Вот это письмо: «Живы ли, здоровы ли Вы? Я опять смотрю на белый свет, как новорожденная и опять (в который раз?) начинаю жить сначала. Но те трудности, которые я в свое время преодолела в Бийске, – это просто светлый рай по сравнению с теми розами, которые здесь мне заготовила “сестра моя жизнь”[486]. В общем, Любовь Васильевна, я получила нежданно-негаданно новую репрессию, а именно: пожизненное пребывание в Северном Казахстане, вот в этой самой Мамлютке (татарский поселок при станции того же названия, в двух часах от Петропавловска и в десяти часах от Челябинска). Конечно, Северный Казахстан не очень много хуже Бийска; и мне уж более или менее все равно, где догорать; и пожизненность этого дела меня мало угнетает, потому что жить мне осталось самый пустяк. Но все же есть детали очень тяжелые. Доставили меня сюда после пятимесячной (почти) изоляции в довольно растрепанном состоянии, без единой копейки в кармане, в легонькой телогрейке на плечах, без единой знакомой души не только в Мамлютке, но и во всем Северном Казахстане. Все мое движимое и полудвижимое осталось в Бийске, у чужих людей, все равно что на улице. Остались и книги, и рукописи, и фотографии. В 48-м году я все же привезла с собой хоть две смены белья, хоть инвентарь кое-какой. Сейчас у меня ниточки своей нет, – я буквально и по-настоящему не знаю, куда голову приклонить, чем смениться, как обмыться. Конечно, мне не первый снег на голову, но плохо то, что я не молодею с годами, а последнее приключение опять съело у меня много сил. За работу я кое-как зацепилась, опять артель, опять игрушки и ковры. Но здешние артели еще беднее и бесхозяйственнее, чем в Бийске, так что на заработок не надеюсь! Об отдельной комнате уже не приходится мечтать, ищу себе угол “совместно с хозяевами”, но пока все попадаются такие углы, что даже при моих спартанских привычках – страшновато.

А теперь самое страшное: я опять утратила связь с Машей ‹…›. Отсюда, сразу по приезде (22 января), телеграфировала ей по прежнему адресу Озерки, Б. Десятинная, 6. Но вот уже пять дней ответа нет. Или они переменили адрес? Или им предложено не иметь со мной связи? Или самим надоело поддерживать меня? Да и в самом деле, сколько можно ‹…›.

Итак, – вся надежда на Вас. Видно, судьба нам с Машей то и дело терять друг друга из виду, а Вам нас связывать.

Последнее Ваше письмо (весеннее, майское, кажется), с оценкой моих стихов, очень меня окрылило. После него стихи полились потоком, а прозаические замыслы достигли того состояния, когда задуманное “сгущается и образом стать хочет”[487]. Сейчас опять все насмарку. Все же некоторые стихи (тюремного цикла) застряли в памяти, мне очень хочется, чтобы они до Вас дошли.

1

В скитаньи трудном и бесцельном

Одна мечта, одна отрада:

Поцеловать в поту смертельном

Святые камни Ленинграда

И успокоиться в могиле

Не здесь, не на чужом погосте, –

Чтоб в ленинградской глине гнили

Мои замученные кости.

2

Оплывает свеча. Наклонился

Огонек и глядит во тьму.

Значит, – мир мне только приснился,

Или я приснилась ему?

Все равно. Бесплодные муки

Дымной тучей лежат позади,

И родимой кроткие руки

Призывают, манят, – приди!

Я иду. Податель забвенья, –

Умудри меня, научи!

Да коснется твое дуновенье

Огонька оплывшей свечи!

(Барнаул. Внутренняя тюрьма)

Остальные потом. Не могу больше, умираю от усталости.

‹…› Только Мамлютки этой мне и не хватало! Это все до того неожиданно, что я и сейчас не уверена, – не сон ли?»[488]

Что тут скажешь? Зачем, за что?

Тебе отмщение…

Весь день я ходила как в тумане. Ноги подкашивались.

Во всех трамваях расклеены объявления: от 23 до 30 марта Зоологический сад празднует «День птиц», конкурс на лучший скворечник, викторины и т. п. Маниловщина. Всегда вспоминаю март 1935 года.

13 февраля. Сейчас слушала чудесную игру Марии Вениаминовны. Она играла сонаты Бетховена. Зал был полон, очень много молодежи, которая в конце неистово кричала «браво». М.В. сыграла пять сонат[489] и на бис две части «Патетической». И мне пришло в голову, что Седан Франции был Седаном и для Германии[490], Бисмарк и Пруссия вытравили дух из немцев, привели их к фашизму и расизму.

Как у нас слушают музыку!

И как любят ее!

22 февраля. Вчера вечером, поздно, лежа в кровати, я кончила списывать это письмо. И увидала во сне, что кто-то дает мне три листа. На одном крупной золотой вязью стояло: «Мне отмщение, и Аз воздам». На другом изображения двух святых, я долго разбирала написанное под ними, это были Николай Чудотворец и, кажется, Алексей, человек Божий. Что было на третьем листе, не помню.

Вскоре после первого письма от Елены Михайловны я получила второе: «…от Маши пришла телеграмма и деньги, прочла телеграмму и упала в обморок, теперь я уже кум королю и министру сват», – пишет она[491].

Я съездила на прошлой неделе в Озерки к Маше сговориться, чтобы вместе отправить посылку. Познакомилась с ее мужем. Он мне понравился. Среднего роста, стройный. Светлые глаза, русые волосы и очень темные, почти сросшиеся брови. Он провоевал всю войну и даже после окончания войны и капитуляции Германии воевал в Чехословакии с несдававшимися власовцами. В начале войны он был на Ленинградском фронте, в дивизии Власова, которая попала в окружение. Смирнов с остатками своей части (кажется, артиллерийской) прорвался из окружения, он был ранен в ногу. Он говорит, что кроме превосходных маршалов были замечательные командиры дивизий, корпусов, полков. Американская помощь, по его словам, была существенна только в снабжении продовольствием, а самолеты их горели, как спички, они присылали нам то, что им не годилось. На вид ему года 32, он уже подполковник; будучи еще майором, ему приходилось командовать полком. Был тяжело ранен в легкое и пролежал шесть месяцев в Свердловске. В первичных инстанциях доктора махнули на него рукой, не верили, что выживет.

24 февраля. Какой я провела вчера интересный вечер! Я обедала у Натальи Васильевны, были блины. Она мне звонила утром и сказала, что будет Вера Белкина, Митя с женой и приехавшие из Москвы Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич с женой. Владимиру Дмитриевичу 79 лет. Это живая летопись революции и всей нашей эпохи за 50 лет. Он был очень близок с Лениным и был деятельным участником политической жизни, пока был жив Ленин. Он был комендантом поезда, на котором правительство переезжало в Москву, руководил их расселением в Москве. Ленину дали квартиру в три комнаты с кухней. «Зачем так много, – возмутился тот, – мне хватило бы двух комнат». А жил он с женой и сестрой[492]. Наталья Васильевна спросила его: а как относился Ленин к Бухарину? Бонч немного замялся: «Не любил»[493]. «А домашние Владимира Ильича очень любили Бухарина», – сказала жена Владимира Дмитриевича.

Рассказал очень интересную биографию Демьяна Бедного, и оказалось, что легенда о том, что отец Демьяна был придворным лакеем вел. кн. Константина Константиновича, ни на чем не основана, но все же она такова, и вел. кн. Константин Константинович в ней рисуется таким гуманным и культурным человеком, что в настоящее время ее не напечатаешь. Родители Демьяна были крестьяне, и дома условия жизни были тяжелые. Мать, распутная баба, довела отца до того, что он бросил семью и ушел в Сибирь. Учительница обратила внимание на способного мальчика и поместила его в фельдшерскую школу в Пензе. Он прекрасно учился и стал писать стихи. Ждали приезда вел. кн. К.К. для осмотра школ. Директор и посоветовал Придворову написать оду, посвященную К.К. На уроке директор отрекомендовал юношу как поэта, тот прочел свою оду, вел. кн. просил почитать и другие стихи, очень одобрил и велел прийти к нему. Спросил, чего бы ему хотелось. «Учиться, поступить в университет». К.К. устроил его в гимназию, затем в университет, одел его и продолжал следить за его развитием. Способности у Демьяна были редкие, он увлекся латынью и греческим и совершенно свободно читал на этих языках.

Когда его стихи были напечатаны в «Русском богатстве», вел. кн. ему сказал: «Что же, в левых журналах печатаешься?» – «Какой же это левый, – я скоро еще левей писать буду».

Позже Демьян написал К.К. письмо, в котором он горячо благодарил вел. кн. за заботы и добавлял, что он – плебей и что его тянет к тому классу, из которого он вышел, и поэтому просит вел. кн. предоставить его самому себе. Письмо, по словам Бонча, было очень хорошее. К.К. прислал ему свой портрет с надписью, которая впоследствии спасала его при обысках (при старом режиме, конечно).

Бонч правоверный большевик, но большевик эпохи Ленина. Сейчас Бонч-Бруевич не ко двору, его убрали из директоров Центрального музея[494]. Поэтому звучит невероятно смешно, когда жена рассказывает, что осенью они заквасили 400 кг капусты, наварили 160 кг варенья, живут на собственной даче в Барвихе, своя машина и т. п.

Он оставил Наталье Васильевне свои воспоминания об Алексее Николаевиче, о встрече с ним в 42-м году. На другой день Н.В. позвонила мне и просила прийти, чтобы вместе прочесть их. Толстой приехал временно, кажется из Ташкента, и они поехали вместе посмотреть, в каком виде находятся их дачи после того, как в них были расквартированы наши военные части. И Боже мой, какое возмущение, какие громы и молнии на этих «мародеров, вандалов и дикарей»… (только что отогнавших немцев от Москвы!)

Он приводит свои разговоры с Алексеем Николаевичем, причем, конечно, заставляет Толстого высказывать его собственные, бончевские мысли, свою неудовлетворенность настоящим режимом. «Наша великая Конституция выполняется на 5 %, и все наши помыслы должны быть направлены на осуществление ее…» Это главный лейтмотив воспоминаний[495]. Это, конечно, не слова Толстого. Наталья Васильевна хорошо его знала, по ее словам, последнее время А.Н. скорее идеализировал все совершающееся, чтобы не нарушать своего покоя.

Он не был воителем, а шел на все компромиссы.

11 марта. В последнюю субботу на Масленице я была на блинах у Успенских. Там были Вера Белкина, Наталья Васильевна, Костенко и еще одна пара, причем жена, красивая брюнетка, – племянница Айвазовского. Кроме последних и Константина Евтихиевича, все мы провели всю блокаду здесь, и как-то случайно заговорили о том времени, которое ни один из нас не поминал лихом, несмотря на пережитые ужасы. Успенские жили в подвалах Академии художеств, где ютилось много художников. Успенский вспомнил Билибина. Иван Яковлевич, по его словам, поражал силой своего духа. «Мы сидим, бывало, еле живые, подходит Иван Яковлевич: “Пойдемте, я вам покажу мои египетские фотографии”; мы идем за ним, он рассказывает столько интересного, что забываем всё и слушаем его до часу ночи. “Ну, завтра Шурочка задаст мне головомойку”, – смеется он».

Он работал до последней минуты, со светильничком, и последний его рисунок великолепен. «Он уже лежал, я сидел около него, было поздно, я страшно устал, хотелось лечь спать. Поднялся. “Посидите еще, Владимир Александрович, завтра мы уже не увидимся”, – сказал Билибин. И когда я утром к нему пришел, его уже не было в живых, его унесли из комнаты».

В бумажнике Билибина было две его фотографии, одну взял Успенский, другую Корнилов. Под подушкой лежала записная книжка, которая бесследно исчезла.

13 марта. Катины впечатления после «Грозы» в Театре комсомола[496]: «Вот дурочка, чем топиться, сошлась бы с Борисом и уехала куда-нибудь».

Е.М. Шереметева рассказывала, что молодежь в Театральном институте совсем не понимает Анну Каренину: «Взялась бы за дело, чем бросаться под поезд. Без дела, конечно, всякое взбредет в голову». «Какая же героиня Наташа? Конечно, девушка интересная – в начале; а под конец никакой интеллигентности». Наташе и прежде многие ставили в упрек пеленки. Забывали, что в «Декабристах», когда Пьер с семьей возвращается из ссылки, Толстой пишет, что его жена принадлежит к тем женщинам, которые…

und weben

Himmlische Rosen ins irdische Leben[497].

16 марта. Получила письмо от Е.М. Тагер, прислала несколько своих стихов. Из них самое сильное впечатление произвели на меня эти:

Я думала, старость – румяные внуки,

Семейная лампа, веселый уют.

А старость – чужие холодные руки

Небрежный кусок свысока подают.

Я думала, старость – пора урожая,

Итоги работы, трофеи борьбы.

А старость бездомна, как кошка чужая,

Бесплодна, как грудь истощенной рабы[498].

Почему такое озверение всего человечества? Прежде было понятно: скатились из Азии варвары, разрушили до основания Римскую империю, на мир спустилась ночь. Но теперь-то никакие Аттилы и Тамерланы не падали с луны, а люди превратились в гиен, перегрызающих друг у друга горло. Бактериологическая война, немецкие и наши концлагеря!! Расизм Гитлера! Мне кажется, тут не без космического влияния. М.б., солнечные пятна, магнитные бури, что-нибудь неведомое. Новое средневековье. Ожесточеннее, чем все гунны и вандалы, взятые вместе.

23 марта. На днях Катя пригласила мастера своего цеха, он и профком цеха. Пришел этот дядя Саша прямо с работы, Катя накормила его обедом, а к чаю позвала меня. Он коренной ленинградец, выборгский рабочий, уже немолодой. Небольшой, со сморщенным лицом и круглыми черными и острыми глазами из-под густых бровей. Весь коричневый. Мы вспоминали с ним наводнение 24-го года. Семья его отца жила в полуподвальном помещении Медицинской академии по Клинической улице[499], все было залито водой. Студентов-медиков направили спасать имущество полуподвальных жителей, и они вытащили их пианино, его сестры учились музыке.

В прошлом году дядя Саша жил на даче километрах в 20 от Толмачева, и вот что он рассказывает о колхозной жизни: по плану колхоз должен был засеять больше земли, чем в предыдущие годы. Засеяли, а убирать некому. Работоспособных было 10 женщин от 35 до 45 лет. Справиться с уборкой всего посеянного они, конечно, не смогли. Питались плохо. Редко у кого была корова, 2 – 3 куры. Соберут за неделю яйца и бегут на рынок продавать, чтобы купить себе хлеба, которого у них не было вовсе. Очень голодно живут.

Позже я спросила Катю, почему же все-таки все бегут из деревни. «Не может человек себя оправдать в колхозе, на трудодни почти ничего не дают. А молодежь уходит, потому что, как только кончаются полевые работы, всех гонят на лесозаготовки, а вернутся в апреле, их уже ждут наряды на лесосплав. Отказаться нельзя, сейчас в суд или к прокурору. Ни обуви, ни одежды не дают, все свое. Есть там столовые, за все плати. Мать рассказывала, что в прошлом году ребята «распухли от денег, получили за всю зиму по 1000 рублей» (за 5 или 6 месяцев). За эти деньги они должны были кормиться, одеваться и обуваться всю зиму. Да из деревни привозили себе картошки.

31 марта. Была вчера второй раз на выставке Билибина[500]. Я встречалась с Иваном Яковлевичем, но не знала его совершенно. Он представлялся мне веселым bon vivant[501], остряком, и поэтому портрет Кустодиева[502] меня удивил, когда я увидала его на открытии выставки. Народу тогда была бездна, много знакомых, осмотрела я выставку очень поверхностно. А вчера я долго стояла перед этим портретом и пришла к выводу, что, пожалуй, он может служить ключом к его пейзажам; или, вернее, пейзажи являются ключом к тому сокровенному, что лежало в человеке.

Найти ключ к сущности человеческой, когда она скрыта нарочитым заслоном, меня всегда глубоко интересует. А найти этот ключ бывает очень трудно, подчас и невозможно. Например, Юрий. Его творчество, его музыка глубока и благородна. А человек он никудышный. Где же сущность? В его музыке совсем нет той физиологичности, которая захлестывала его самого всю жизнь.

Выставка Билибина очень интересна и неожиданна. После смерти открылось его подлинное лицо. В пейзажах открылись его вдумчивость и углубленность. Прекрасны его пейзажи углем, а две зимние акварели бесподобны. Простота и мастерство удивительные. Александра Васильевна рассказывала, что Иван Яковлевич написал их, работая где-то вместе с Серовым.

Простыми средствами он достигает большой глубины. Египетские пейзажи очень интересны. А последние его иллюстрации к былинам просто виртуозны. Как мог он при светильничке, при полном истощении нарисовать свою последнюю вещь, витязя, мчащегося на коне над горами и долами, ту самую, на которой под кнопкой стоял восьмиконечный крест? Поразительно.

8 апреля. С 1 апреля снизили цены на продукты на 12 %, 15 % и 20 %. Булка, стоившая 2 р. 15 к., стоит теперь 1 р. 85 к., масло вместо 37 р. 50 к. стоит 31 р. 90 к. В большой семье это небольшое снижение очень заметно. В газетах по этому поводу большой шум: «Снижение цен вызвало огромный патриотический подъем!!» А о том, что на заводах уже с февраля проведено снижение расценок, по словам Кати, на 30 % на круг, нигде не пишется.

Сотня четверки (какие-то девятикилограммовые стаканы снарядов) прежде оплачивалась 40 р. – теперь 13.

Нормы выполнения также увеличены чрезвычайно.

9 апреля. Мучительно жить в такой нищете. Пенсии до сих пор нет, это уже пятый месяц. Работы нет. План Госиздата до сих пор не утвержден. Да и получу ли я перевод? Что делать? Ума не приложу. Мозг как будто вылущен, ничего не придумать. Стала обдумывать заявку на статью о кукольном театре, но зачем; то, что я пишу, неинтересно, это какая-то статистика, никому не нужная. Я не писатель и не могу им стать. Вот Вера Ананьевна Славенсон пишет сейчас книгу о Верещагине[503], une vie romanc?e, как называют французы такой род биографий. Она мне читала уже несколько глав. Просто великолепно написано и очень интересно. Работу она проделывает огромную; читает все письма, мемуары, газеты того времени. Знакомится с западными художниками, современниками Верещагина, изучает внешний аспект городов, где он жил или бывал: Мюнхена, Парижа, Бомбея и других.

Ничего поверхностного. И превосходно написано.

Я кажусь себе невероятно жалкой. Хоть кончить дневник прежних лет[504], – чтобы кому-нибудь пригодилось.

10 апреля. Замечательный сон видела сегодня, даже развеселилась: смотрю на свою полку с фарфором, там стоит очень много каких-то фигурок, а по самой середине, ближе других к краю полки, стоит фарфоровый оседланный осел, опустив голову и развесив уши. Я смотрю на него и думаю (во сне): «С’est l’?ne de Buridan, c’est moi, qui suis l’?ne de Buridan»[505]!

Можно сказать, не в бровь, а прямо в глаз.

16 апреля. Вернулась от Анны Петровны. В.А. Успенский читал свою статью о ней. Были Кремлевы, Костенко и я. Статья хорошая, но с длиннотами, некоторыми повторениями, немного юбилейная. Мы все высказывали свои замечания, указывали на спорные утверждения, и больше всего споров вызвал вопрос о «Мире искусства». Теперь «мирискусник» – это ругательное слово, и когда говорят или пишут об Остроумовой-Лебедевой или о Билибине, то, упомянув об их принадлежности к обществу «Мир искусства», тотчас добавляют, что общего эти художники с ним ничего не имели. Но так как ругнуть «Мир искусства» необходимо, это своего рода пароль для продвижения вещи, то и Успенский длинно и по-всякому изругал его и добавил, что все его члены, как только произошел большевистский переворот, уехали за границу. Только одна Остроумова осталась верна родине. Я возмутилась и возразила, что это абсолютно неверно, и если «Мир искусства» хвалить нельзя, то зачем же возводить на него напраслину. Всех членов общества было шестьдесят, а уехали Бенуа, Сомов, Добужинский, Шервашидзе, Судейкин и Чехонин. Бакст переселился задолго до революции. А Кустодиев, Лансере, Кругликова, Белкин, архитекторы Фомин, Щуко и другие, Петров-Водкин, Грабарь, Кончаловский – все остались в России, а Билибин хоть и эмигрировал в свое время, но вернулся. На эту тему говорили много и очень горячо.

Заговорили о колорите: у советских художников, за малыми исключениями, нет вовсе колорита, заметила Анна Петровна, и это очень верно. Она же утверждала, что и у нее нет колорита, тогда как Успенский настаивал на том, что у нее есть своя гамма. Мне кажется, что у А.П. есть своя тональность, и очень определенная.

20 апреля. Светлое Христово воскресенье. Чудный праздник. Мы с Ольгой Андреевной пошли к собору. Еле пробились из Радищевского переулка. Людей на площади вокруг собора и до самой Литейной было видимо-невидимо, больше, чем когда бы то ни было. Прогуливались милиционеры для порядка. Душевное состояние, когда раздается в первый раз «Христос воскресе», трудно описать. Вспоминала заутреню в Париже, в Ларине в 14-м году…

Продуктовые магазины были переполнены и торговали без обеденного перерыва.

Les on dit[506]: у евреев паника – среди них ходят слухи о том, что в Биробиджане, откуда почти все евреи разбежались, идет таинственная стройка. Строят небольшие дома-землянки. Построят и заколачивают, построят и заколачивают. Образовался чуть ли не целый город. И вот когда начнется война с Америкой, всех евреев переселят в эти землянки[507]. Государство Израиль примкнуло к Атлантическому пакту, и, исходя из этого, всех евреев правительство рассматривает якобы как врагов!

Вероятно, пущенная очередная утка, вроде прошлогодней истории о людоедах или давнишней легенды о Черном вороне[508].

В субботу неожиданно получила от Юрия две тысячи с припиской на телеграмме: «Одень детей, сделай пасху, привет Юрий».

Я вижу в этом результат того, что я не поздравила его с премией[509].

23 апреля. Читала сегодня больному Пете «Руслана»[510], и стало так больно-больно, когда вспомнила нашего «Руслана» в театре марионеток, так подло загубленного Шапиро и Макшановым. Какие были куклы Коноваловой! Особенно великолепны были Фарлаф, Наина. И как можно было загубить такой театр и такую постановку. Дурак Загурский. Как можно было пустить по ветру семь или восемь постановок ценою в 200 000 рублей! Не могу вспоминать – эта рана не зажила.

Как хороши были некоторые мизансцены: появление Наины и пробуждение Людмилы, и появление Черномора, бой Руслана с Черномором, Лес, и какие декорации…

Не стоит вспоминать.

9 мая. Я совсем оглумела. Именно оглумела. В голове пусто, туман какой-то, ни одной связной мысли. Петина болезнь и обшивание детей выбили из меня все человеческое – я чувствую себя бревном, которому только-только бы куда прислониться. Почти ежедневные хождения в поликлинику, ожидания то доктора, то сестры. То Пете вводят пенициллин, то колют на реакцию Перке, и все потому, что доктора теперь лишены всякой интуиции, за них решают анализы, и перед Петиной температурой они стали в тупик: все анализы прекрасны, аппетит великолепный, самочувствие также, почему держится температура?

Я прибегаю к дневнику, чтобы вправить себе мозги, хоть на полчаса сосредоточиться. Я многое хотела записать и все забыла от глума в голове. Надо вспомнить.

22 мая. Сегодня умер Кочуров. Я свету не взвидела, когда Ляля по телефону сказала, что час тому назад скончался Юрий Владимирович.

Болел он долго, но до последнего дня был на ногах. Болезнь почек кончилась уремией, – но, по мнению проф. Новодворского, к счастью для него, ему не пришлось перенести всех тех страданий, которые дает эта ужасная болезнь. Умер он внезапно, без страданий, не приходя в сознание с утра. Как мне жаль его. Я его очень любила и всегда видела его таким, каким он был 20 лет тому назад. Только за последние два года он очень изменился. Он был необыкновенно обаятельный в молодости. И навсегда запомнился мне один случай: в мае 1933 года (вероятно, в начале мая) в Москве исполнялась в первый раз симфония Юрия Александровича, дирижировал Коутс. Мы с Васей должны были ехать в Москву на этот концерт, и чтобы маме не было так одиноко в большой квартире (домработницу Лизу мама не любила), я попросила Кочурова пожить у нас в кабинете Ю.А.

Уезжая, я еще сказала Ксении: пофлиртуйте…

У мамы без нас был, по-видимому, первый удар, через месяц она умерла от кровоизлияния в мозг. Однажды с утра мама не смогла говорить, забывала слова, руки не слушались, и милый Юрочка кормил ее с блюдечка, как ребенка. К вечеру такое состояние прошло бесследно.

Тогда начался его роман с Ксюшей.

Годы шли, а его молодость не проходила; молодость, свежесть, чистота неразрывно связаны с его внешним и внутренним обликом.

24 мая. Сегодня были похороны. Когда я пришла в Союз композиторов, зал был переполнен, кто-то замечательно играл на рояле. Эстрады не было видно за толпой. Я не могла догадаться, кто же это играет. У Юдиной концерт еще только 30-го.

Оказалось, что именно она-то и играла; узнав вчера о смерти Кочурова, приехала с утренним поездом; говорили Арапов, Вайнкоп, противный Энтелис, кто-то из учеников его.

Его похоронили около Щербачева, недалеко от Кузьмы Сергеевича. Над могилой высокая молодая березка с только что распустившимися мелкими листочками на фоне голубого неба; ясный солнечный день. Жалко, очень его жалко.

Был ли он счастлив с Ксенией? Кто знает. Вот в ней я никогда не чувствовала ни молодости, ни свежей непосредственности, хотя знаю ее с 29-го года.

15 июня. С самых похорон я лежу. Первую неделю я еще выходила: была 30-го на концерте Юдиной, а на следующий день, 31-го, Люся и Гуля Тиморевы повезли меня кататься, взяв и детей с собой. Накрапывал дождь, но когда мы приехали в Петергоф, прояснило, был теплый, мягкий вечер, море было сине-голубое, как настоящее, на себя не похожее. Был канун открытия парка, вокруг наново отстроенного дворца было столпотворение: солдаты, рабочие, бабы достругивали балясины, докрывали крышу, снимали леса. Статуи фонтанов сияли свежей позолотой, которая, надо надеяться, скоро потускнеет. Самсон уже покрылся патиной под могучими струями, которые все время разбиваются о его плечи, спину. В парке ни души; дошли до заколоченного Monplaisir’а[511], дети скакали по камням у самой воды; там прелестный цветник, фонтан, тихо и хорошо. Проехали к Фришам чай пить, это были Люсины именины, а на другой день я окончательно слегла. Опять спазмы коронарных сосудов, боль в руке, спине. Много читала. Прочла три с половиной тома Устрялова «Петр Великий»; читается, как самый интересный роман. Итальянскую книжку Fogazzaro «Daniele Cortis». Самое подходящее для меня дело – лежать. Если qui dort – d?ne[512], то и у того, кто лежит, аппетит идет decrescendo[513]. Мысли приходят в порядок. А веселить – ничего не веселит.

22 мая, утром того дня, когда умер Кочуров, мне позвонил Юрий. Он приехал на два дня на открытие пленума композиторов.

Звонил он из Союза композиторов и сразу же предложил мне устроить обоих детей на все лето в пионерский лагерь композиторов в Ольгине. Рядом с ним, по-видимому, стоял их председатель Хренников, потому что он тут же с ним договаривался об этом. Я ответила, что очень рада за Петю, Соне же лагерь противопоказан.

Юрий был очень потрясен смертью Кочурова, Ксения рассказывала, что он разрыдался над телом Ю.В.

Ко мне он зашел перед отъездом, подтвердил обещание устроить Петю и заплатить за него и прислать мне денег на поездку в Москву на генеральную репетицию «Декабристов», которая состоится 21 июня. И все это оказалось блефом. Не получая никаких вестей, я запросила Васю телеграммой. Юрий мне позвонил: устроить Петю сейчас нельзя, т. к. принимают только детей композиторов, а не внуков (чушь) и т. д. О моей поездке ни полслова. Обещал еще раз позвонить, я послала несколько телеграмм и наконец сама ему позвонила, Вася при этом присутствовал… и ничего.

Я вспомнила, как когда-то в Вильне наш Саша поссорился с Федей Дейша. Саше было, верно, лет 9 или 10, Федя годом моложе. Федя назвал Сашину приятельницу Марусю Божинскую индюшкой. Надо было, конечно, отомстить. Он послал Феде с няней спичечную коробку, а в ней кусочек масла, завернутого в бумажку с надписью шиш. Шиш с маслом.

Так вот и внучата мои получают шиш, да, пожалуй, еще и без масла.

Прежде была поговорка – жить на шереметевский счет[514].

А бедные Васины дети будут проводить уже третье лето на толстовский счет. Мне это больно до слез.

Наташа Лозинская как-то приезжала, привезла мне тысячу, а недавно Татьяна Борисовна привезла вторую. А отец и дед…

А я без пенсии, без работы; когда же сбудутся мои вещие сны? Что придумать?

Мне очень хочется побывать в Москве. Леле пошел 82-й год – она очень болела эту зиму, долго ли мы с ней еще протянем, надо повидаться. Кроме того, мне советуют предложить мою работу о кукольных театрах Ленинграда ВТО, они издают такие вещи. При нашей ультрацентрализации все издательские планы решаются в Москве. Так, в этом году весь план нашего Гослитиздата был забракован в Москве, а то, что показалось интересным, произведения немецких писателей-демократов XVIII столетия[515], Москва оставила себе, и ленинградские переводчики получили шиш.

Последние месяца полтора ко мне приходила два раза в неделю Виктория Даниловна Головчинер, и я переводила ей с итальянского басни Крылова! Она пишет диссертацию о Крылове, и ее руководитель Томашевский дал ей эти два тома, изданные в Париже в 1825 году у Firmin Didot графом Орловым[516]. На великолепной бумаге, как любили издавать в начале XIX века (у меня такие Петрарка и Тассо), напечатаны русский, французский и итальянский тексты, последние – сделанные с подстрочников самого Орлова. Французские переводы расцвечены собственной фантазией и часто далеки от подлинника, итальянские ближе, но менее талантливы.

Встретив как-то Костенко, я рассказала ему об этой интересной затее гр. Орлова и его жены, которая, по-видимому, принимала большое участие в этом деле. «Да, были графы в наше время!» – воскликнул Костенко, а я добавила: «Плохая им досталась доля, немногие вернулись с поля…»[517].

22 июня. Вечером вчера была на концерте Юдиной[518]. Играла она замечательно. Я испытывала полное наслаждение, это бывает очень редко. Слушая такую музыку, я ощущала, как дух мой освобождается от земного притяжения, и какое это счастье.

М.В. играла органную фугу Баха и божественно достигла полного органного звучания, я закрыла глаза, и мне казалось, что я в Notre Dame[519] и звуки несутся из глубины ее купола. Вспомнила, как в полном отчаянии я пришла в Notre Dame и горько-горько плакала. Выплакала все накопившиеся мучения.

Боже, Боже мой, какая же у меня горькая и трудная жизнь.

Юдина играла Баха – Гайдна и две сонаты Бетховена, а на бис «Вещую птицу» Шумана[520]. Когда друзья собрались у М.В. в артистической, я спросила у А.А. Смирнова, какое немецкое название этой вещи. «“Vogel als prophet”, – ответил он и добавил: – Неверное в корне название, в этой музыке звучит внутреннее озарение, а никак не пророчество, предсказание». Как это хорошо сказано: внутреннее озарение.

28 июля. Печоры. Покупала у бабы на рынке землянику. Другая женщина рассказывала ей деревенские новости: «А у нас завтра суд». – «Кого же судить будут?» – поинтересовалась я. «Председателя сельсовета и других воров, да еще Вальку Воронину, да Зинку Степанову, да Татьяну за то, что не выходили на работу…» Я вспомнила «Деревню» Бунина[521]. И еще вспомнила наших смоленских мужиков и баб. Кому бы из них пришло в голову не выйти на работу в страдную летнюю пору?

Опять мы в Печорах. Поселились чудесно в той самой комнате, о которой я уже в позапрошлом году мечтала. В доме кроме нас только хозяйка, тихая и благодушная женщина, и еще одна, бывшая монашка из псковского Ивановского монастыря. Перед окном яблони, растущие по склону оврага. Внизу долина, за ней круто поднимающиеся холмы, поросшие сосновым лесом, и небо. Ведет к дому тропинка, с соседней Звездной (!!!) улицы, а с другой, в огороде, что-то вроде лестницы среди кустов малины, круто падающей на Коровий спуск. Это место напоминает крутые, тесные проулочки в San Remo; узкое, мощенное булыжником ущелье, ведущее в долину, над ним старые клены. Полная тишина, никакого радио. Доносится благовест из монастыря. Приехала сюда я страшно усталая и поездкой в Москву, и всякими хлопотами перед отъездом в Печоры.

24 июня часов в пять вечера мне позвонил Юрий сразу же после первой генеральной «Декабристов». Был огромный успех, его долго вызывали. Он сказал мне, что тотчас же высылает мне деньги на дорогу, а билет достанут мне в Мариинском театре. 26-го в 11 утра я уже была вместе с Соней (Васиной женой) в Большом театре[522].

В то же утро прилетел из Ташкента Борис Арапов. «Слушаю, – говорит он, – и вся молодость проходит перед глазами».

Так-то оно так, но медленное ее завершение оказалось не в ущерб опере. Прекрасная музыка, убедительная и настоящая.

В антракте встретила Гаврилу Попова с Ириной, Арапова, мне было очень интересно знать мнение Попова, который когда-то, еще в Детском, мне говорил: «Шапорин не новатор, но у него есть содержание».

Он очень хвалил инструментовку, ему очень понравился любовный дуэт, хоры декабристов и многое другое, но певцов ругал напропалую. Правда, на этой (второй) репетиции пел второй состав, но это не оправдание их безголосости. Большой театр может и должен иметь хорошие голоса. Вот говорят же, что в Риге прекрасные певцы.

На репетиции присутствовал Беспалов (наш министр des beaux arts[523]), и от него зависело, будет ли дан 28-го спектакль. Встретила Рождественского: «Беспалов сидит с каменным лицом и ничего не говорит», – сказал он. Спектакль так и не состоялся. После «Великой дружбы» Мурадели они все в такой заячьей панике, что принять какое-либо самостоятельное решение не способны. И эти-то генеральные состоялись лишь после того, как Юрий написал короткое письмо Сталину, выведенный из терпения требованиями всех, кому только было не лень, все новых переделок. Он написал, что в третий раз переделывать оперу он не будет, и просит правительство вынести свое решение. Когда он был в мае, то рассказывал об этих невыносимых придирках. Кому-то он ответил так: «Положим, что я композитор на три с плюсом, я на большее не претендую. Но когда певец на единицу с минусом начинает мне делать замечания, позвольте уж послать его к черту»[524].

Опера начинается с того самого хора девушек, который я составила в Детском Селе из нескольких песен по сборнику Сахарова: «Ах, талан ли мой, талан таков…»

Нет Анненкова, нет Полины Гёбль, но, пожалуй, они правы, заменив их вымышленными героями. Я еще в Детском в начале 30-х годов высказывала и Юрию и Толстому свое возмущение по поводу того, что они создавали вокруг исторических персонажей фантастические конъектуры, вроде встречи Полины с Николаем I на балу. Все арии и хоры декабристов замечательны. Но Охлопков, известный режиссер, в сценах в трактире и у Рылеева, как только дело доходит до хора, выстраивает декабристов во фронт параллельно рампе лицом к публике. Нелепо. Я заметила об этом Юрию. Охлопков объясняет это тем, что они военные!! Надо же придумать! Как будто он имеет дело с солдатами, а не со сливками аристократии.

Оказывается [мне позже сказал об этом Рождественский], и Щепин-Ростовский, заменивший Анненкова, тоже историческое лицо, тоже декабрист, но по своему характеру – полная противоположность Анненкову. Это бретёр в стиле Долохова. Музыка, характеризующая Анненкова, никак не подходит к стилю Щепина-Ростовского. Он хотя и Рюрикович, но из захудалого, обедневшего рода, и роскошная усадьба Анны Ивановны Анненковой с сенными девками и приживалками не к лицу обедневшей княгине. Анненков был изъят только потому, что Полина – француженка.

Пробыла я в Москве две недели. Васина семья мне нравится, хорошие они люди, мать прямая, добрая, любящая женщина, Соня очень женственна и бесконечно обаятельна, Любочка – душка, и мне жалко их, потому что, мне кажется, Вася никогда не сможет создать им легкую интересную жизнь. Он неврастеник pur sang[525] и не умеет занять то место в жизни, которое, казалось бы, уготовано ему его дарованием. Жаль мне его очень, но по отношению ко мне он невыносим. В последний вечер моего пребывания[526]

10 августа. Печоры. Сейчас вернулась от ранней обедни. Сидя со стариками на скамейке в полутемноте Успенского собора[527], я думала: как скоро пронеслась жизнь, износились до конца физические силы; голова свежа, а сил никаких. Ничто не сбылось из всех надежд, все обмануло, и любовь, и семья, и живопись, и даже кукольный театр украли.

И так тяжело-тяжело. Долг свой я, кажется, выполняла честно, по мере своих сил, осталось впечатление, что вся моя жизнь за последние 35 лет была сверх моих сил и я, как измученная кляча, везла (и везу) свой воз, выбиваясь из сил, понуря голову.

25 августа. Жизнь только тогда хороша (для меня), когда теряешь ощущение земного притяжения. Это я осознала этой зимой, после одного из концертов Юдиной, когда она божественно и одухотворенно играла Бетховена или Баха[528]. Со мной это бывает, когда что-нибудь приводит душу в восторг. Природа, музыка.

14 октября. Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова, осужденная на 10 лет, подала кассацию, после чего получила двадцать пять лет каторжных работ.

Лида Брюллова, по мужу Владимирова, внучка Александра Брюллова и внучатая племянница Карла, подала прошение, ввиду готовящегося юбилея Карла Брюллова, о разрешении ей проживать в городах Центральной России. Ей отказали. Живет она в Узбекистане в г. Ленинске. Муж, из-за которого вся семья была выслана, давно умер, Лида отбыла все сроки, уже прошло 17 лет! Идет сейчас съезд партии[529]. Хоть бы один запрос, слово критики – нет, все прекрасно, непогрешимо. On roule comme sur des roulettes[530]. Ахти тошненько! Как говорила наша милейшая хозяйка в Печорах.

21 октября. Вчера вечером была с Маргаритой Константиновной у Лозинских. Они обаятельные люди. Мы очень уютно провели вечер. М.Л. прочел свой великолепный перевод армянского поэта XIII века с очень мудреным именем, которое я, конечно, забыла[531]. Рассказывал очень интересно об их пребывании в Константинополе в 12-м году, о кружащихся и воющих дервишах. Ему трудно говорить, он задыхается, а говорить он мастер, тонкий и остроумный.

27 октября. Заболела Соня 20-го, и опять я в смертельном страхе. Болят коленные суставы, высокая температура, предполагают суставной ревматизм. При ее пороке сердца еще эта нагрузка! Пока, к счастью, ухудшения в сердце не находят. Но это пока, а что дальше будет?

Медицинская помощь детям у нас действительно прекрасно поставлена, это единственное светлое явление в моем поле зрения.

Участковые детские врачи по большей части очень внимательные и достаточно опытные. На нашем участке за эти 6 лет пребывания у меня детей сменилось много докторов-женщин, среди них Вейсблат, Кузовкина и последние два года Гайкович – само внимание. Ревматолог, специалистка по сердечным заболеваниям Евгения Абрамовна Фрадкина была третьего дня, Соня у нее на учете – прекрасный доктор. В прошлом году она возила Соню в Педиатрический институт на консультацию специалистов-профессоров. И все это бесплатно.

Эти бедные докторши загружены безмерно. В моменты грипповых эпидемий у них бывает столько вызовов, что они ходят по больным до позднего вечера. А заработок у них грошовый, кажется, 600 рублей в месяц. Но есть и большое НО – это именно их чрезмерная перегруженность. За двухчасовой прием в поликлинике они пропускают иногда до 30 детей, а кроме того, вызовы на дом.

Может ли доктор отдавать себе трезвый отчет в состоянии больного ребенка при такой издерганности и усталости? Я думаю, что нет.

У нас принцип, или, вернее, правило, с каждого вола драть 7 шкур, во всяком случае, не меньше двух, а там пусть подыхают. И подыхают на ходу. Жалко, что ли?

11 ноября. 8-го вечером у Сони был сердечный припадок. Часов в одиннадцать вечера я прислушиваюсь – она как-то странно дышит, так часто, так часто, как запыхавшаяся собачонка. Пульс нормальный. «Что с тобой, Сонечка?» – «Трудно дышать, немножко бы воздуха». Я испугалась смертельно. Мне казалось, что она умирает, встала перед глазами смерть Алены. Вызвала неотложную помощь. Через минут пятнадцать – двадцать приехала докторша и ввела камфору, дала рецепт на кислородную подушку. Попросив Ольгу Андреевну посидеть у Сони, я пошла, вернее побежала, в аптеку, принесла подушку. Соню перепугало сначала шипение кислорода, но, привыкнув, она уже спокойно вдыхала струю, спокойно заснула. Я же почти всю ночь не спала, прислушиваясь к ее дыханию. Произошло это, по-видимому, оттого, что днем Соня поела много пирожков, принесенных ей ее подружкой Ирой. Это надавило на диафрагму. Я решила перевести ее на гомеопатическое лечение.

В 28-м Васю прекрасно лечили в Париже от того же самого. При эндокардите надо давать сразу же большие дозы салицила; ему давали первые дни по 10 гр. в сутки, а здесь Соне дают меньше 4 – это только вред.

Вчера вечером я была у А.А. Ахматовой и просила Наташу никуда не уходить до моего возвращения. Не пойти к А.А. я не могла, она сегодня уезжает в Москву заключать договор с Госиздатом на перевод «Marion de Lorme»[532]. Она навестила меня, как только вернулась из Москвы, затем я прихворнула, она опять пришла ко мне. Хотелось посоветоваться насчет Госиздата. Когда я вернулась в начале двенадцатого, Наташи не было дома, она исчезла, как только я ушла. И это после того, как за день перед этим был припадок. У Сони горел свет, ничего не было приготовлено на ночь. Я сейчас же навела порядок, и Соня пробормотала сквозь сон: «Пришла фея и сразу все устроила, я буду звать тебя фея Васильна». Это мать или мачеха? Или вообще черт знает что?

Ахматова читала мне свой перевод первого акта «Marion de Lorme». Прекрасный перевод, и прекрасные стихи.

А.А. умна, остроумна, образованна. Я знаю ее очень поверхностно, но в ней есть, мне кажется, одна характерная черта, которую я заметила: она остро впечатлительна.

Помню, как я ее встретила в первый раз по возвращении ее в Ленинград из эвакуации, в каком возбужденном от ужаса и возмущенном состоянии она была. Я еще обиделась тогда на нее за нас, блокадников. И несколько раз я замечала в ней эту черту. Так и теперь: по какому-то поводу я заговорила о предсказаниях Конан Дойля на основании спиритических сношений с загробным миром, что после мировой войны l’Angleterre sera crucif?e и le monde spiritualis?[533]. «Ненавижу Конан Дойля», – сказала А.А., и вот почему. Когда она была в Ташкенте, группа детей-подростков убила старуху и ограбила ее. Их всех быстро переловили, судили, и когда на суде спросили, зачем они выкололи глаза убитой, мальчик ответил: они читали у Конан Дойля, что в зрачке умершего запечатлевается виденное им в последнее мгновение!

«Убийство – это грязь, кровь, ужас, – продолжала А.А., – а этот чистоплюй с его Шерлоком Холмсом выдумывал у себя в кабинете шахматные ходы, чтобы запутать читателя, который до последней минуты не мог отгадать, кто же преступник».

Заговорили о детской преступности, проистекающей из-за беспризорности детей, из-за отсутствия дома матери. Мать на работе, у ребенка нет «дома». Я рассказала историю Вусковича. У художника Вусковича сын; с женой он разошелся, а сын остался при отце. Их знакомая, пожилая дама, принимала большое участие в мальчике, баловала его, считалась родственницей. Мальчик вырос, должен был уже служить в армии; пошел с любимой девушкой и товарищем к доброй тете, она их радостно приняла, угостила чаем, и они ее убили. Ограбили, уехали в Москву продавать награбленное, покутили там, вернулись в Ленинград, юношу, кажется, вызывали как хорошо знавшего убитую, а затем он уехал на Дальний Восток по месту своей службы. А следствие велось и докопалось до преступников. На суде этот герой в свое оправдание сказал, что его избаловала мать, а что первый удар их жертве нанесла любимая девушка. Им дали по 25 лет каторжных работ, столько же, сколько кристально чистой Е.Н. Розановой.

Папаша Вускович продолжает жить как ни в чем не бывало, в сожительстве с Юнович.

Помню, в Париже при мне какой-то русский попался в крупных мошенничествах и был судим. Отец его не перенес позора и покончил самоубийством.

Однажды в прошлом году я куда-то шла и, спустившись с лестницы, увидала толпу встревоженных людей. Все смотрели вверх, на окна 3-го этажа. Прошел военный с ищейкой в соседний подъезд, а оттуда санитары вынесли на носилках юношу, другой, перевязанный, шел за ним.

В нашем доме живет доктор Иванов с женой и сыном. Он, как говорят, хороший невропатолог, жена тоже врач. Сын кончил школу, поступил в Медицинскую академию, бросил; перешел в Горный институт, бросил, поступил в университет, но не посещал его. Родители давали ему 10 рублей в день на пропитание. О всем случившемся мне подробно рассказал наш управдом Иван Михеевич Антонов. В этот день у юноши собрались товарищи, девушки. Что произошло – неизвестно, но один из молодых людей стал стрелять, целился в Иванова, а убил другого и, ранив третьего, сбежал на чердак, где его и разыскали при помощи собаки. Чердаки у нас тянутся над всем домом.

Арестовали всю компанию, но на следующий день Иванов уже вернулся.

Иван Михеевич предполагал, что тут просто шайка бандитов. Они играли в карты, катались на «Победах»[534]; «На 10 рублей в день так не живут», – говорил он.

В квартире под нами живет Изабелла Максимовна Вульф, уже 8 лет работающая в исправительной колонии для подростков. Меня интересовал классовый состав этих малолетних преступников. По словам Вульф, половина из них из интеллигентных семей. Дети профессоров, генералов, артистов. «В приемные дни у наших ворот (София, бывшая тюрьма) стоит такая вереница машин, как у Мариинского театра в дни премьер».

Сын эстрадного артиста М. заболел дурной болезнью, надо было 2000 рублей на лечение, от родителей хотелось это скрыть, и ему посоветовали друзья ограбить какую-то женщину, у которой были деньги. Он собирался ее пристукнуть, но это не удалось, и мальчишка попался.

Сын профессора Технологического института украл у соседей на несколько десятков тысяч золотых и других вещей и полтора килограмма конфет.

Всех подростков обучают какому-нибудь ремеслу. Этого юношу направили в слесарную мастерскую. Родители, приезжающие на своей машине, были глубоко возмущены: «Наш Боря испортит себе руки, как можно!..»

Изабелла Максимовна рассказала мне много интересного, и я уговариваю ее записать все это. Из преступлений преобладают воровство и изнасилование.

Мне страшно за будущие поколения; я наблюдаю за мальчишками, выходящими из школы. Это самая настоящая шпана.

Девочки боятся идти вечером из школы. Ира Борисова, Сонина подружка, шла от нас домой по Кирочной, мальчишка подставил подножку, она упала, повредила руку, трещина в кости.

А болезненность детей! Это же ужас. В Сонином классе восемь девочек с болезнью сердца. А заброшенные дети, кончающие самоубийством, сыновья писателей Баршева и Мариенгофа. А несчастный Славик Бондарчук, умерший в тюрьме. Его мать, Милица Николаевна, с которой я познакомилась осенью 1941 года, когда раненый Антон Васильевич лежал в глазном институте, после того, как муж ее бросил, не то чтобы совсем сошла с ума, но, как говорят в деревне, тронулась, стала не совсем нормальной и следить за поведением сына, конечно, не могла. Сын погиб, и она в начале этого лета повесилась. Оставила записку, в которой просит в смерти своей не винить бывшего мужа, и оставляет ему всю свою обстановку.

Антон Васильевич на похороны не пошел и написал, что просит все вещи Милицы Николаевны передать дочери Славика. Рассказываю я со слов Антонины Николаевны, виновницы всех этих несчастий. Я ее встретила летом на нашем бульваре, спросила, как живут, и услышала печальный рассказ: неприятности и несчастья сыплются, не прекращаясь. Не успеют прийти в себя от одной беды, как уже поджидает другая. Спасает и поддерживает их только взаимная дружба и страстная любовь к детям. Мать не должна работать, заработка отца должно хватать на семью, как это было прежде.

15 ноября. Была вчера вечером на собрании переводчиков. Е. Эткинд, молодой человек на вид лет 26, читал свои переводы Барбье, Бюргера, эпиграммы Лессинга, поэтов демократической Германии. Сначала меня поразила виртуозность, вернее, хлесткость рифм, талантливость и кажущееся мастерство стиха, смелость оборотов. Подлинника Барбье у меня не было, но когда дело дошло до современных немцев, я стала следить по подлиннику, и пришлось убедиться, что переводчик бесцеремонно далек от него. Например: поэт бросает упрек Шумахеру и Аденауэру в том, что они предают Германию за тридцать сребреников, у Эткинда «за пятак». Поэт называет Нерона сатиром и варваром – Эткинд переводит: садист и фанфарон! – и т. д.

Вс. Рождественский ему очень правильно заметил, что его мастерство очень талантливо, но напоминает фехтование и эквилибристику, и, насколько он мог следить по подлиннику Барбье, мы имеем перед собой скорей переложение, чем перевод. Рождественского поддержал Томашевский.

На собрании было человек двадцать пять, а то и больше – из них русских четверо.

9 ноября я позвонила в Москву Юрию Александровичу. Не получая от Васи и Сони ни писем, ни денег, несмотря на то что 28 октября, когда у Сонечки температура подскочила почти до 40, я послала ему телеграмму, что положение Сони опасное, я стала беспокоиться, живы ли они, не случилось ли какой беды. «Да, я знаю, – ответил мне Юрий, – Вася показывал мне телеграмму, просил, чтобы я выслал деньги. Но у меня что-то с почками, надо лечь в больницу для исследования, и я забыл». Вася сдал в Театр Ленинского комсомола эскизы к постановке, их приняли без единой поправки и заказали декорации к другой пьесе!

А дети? Как-нибудь! Очевидно, надеются, что «бесприютного малютку не оставит также Бог»[535].

12-го я получила от Ю.А. 500 рублей. По этому случаю собираюсь продать любимую мою «Русскую старину».

23 ноября. В среду (19-го) я была у моей дорогой Анны Петровны после целого месяца разлуки. Что бы я делала с моими бедными младенцами без таких друзей. 6 ноября, накануне праздника, Нюша принесла мне от нее 500 рублей с запиской: «Посылаю Вам немного деньжат на лакомство детям».

Что бы я делала без этой помощи с тяжело больной Соней, думала я, когда понадобилась кислородная подушка, за которую надо оставлять в аптеке 50 рублей залога.

Анна Петровна пишет «Пути моего творчества» и прочла мне несколько только что написанных страниц о «Мире искусства», о той роли, которую это общество сыграло в ее развитии, и о том, насколько несправедливы все обвинения в ретроспективизме и безыдейности, взводимые на мирискусников. Какая свежесть и ясность мысли на 82-м году жизни!

После выхода в свет третьего тома автобиографических записок А.П. получает очень много писем со всех концов страны с восторженными и трогательными откликами. Пишут люди всех возрастов, и А.П. мне как-то сказала, что в минуты грусти и разочарования она перечитывает эти письма незнакомых почитателей и утешает себя тем, что недаром прожила жизнь.

28 ноября. К каким наивно-хитроумным путям прибегает наше МВБ[536] (s?ret? publique)[537], чтобы излавливать грехи своих поднадзорных! Прямо диву даешься.

Получаю как-то письмо от моей печорской приятельницы А.П. Калашниковой-Роот, с которой в ранней молодости мы вместе учились в частной мастерской Д.Н. Кардовского.

Пишет она о своих делах, а затем говорит: у меня к вам великая просьба: бывший знакомый и почитатель Анны Ахматовой, посещавший ее в далекие студенческие годы, теперь – смиренный инок, иеродиакон Псково-Печорского монастыря о. Всеволод, просит ее прислать ему свой адрес и синодик с именами дорогих ей живых и мертвых, о которых он хотел бы молиться.

А, какой молельщик нашелся!

На это я ответила следующим образом: вы, дорогая моя, не жили с нами и имеете полное право быть наивной, он же не имеет этого права. Просить же список живых и мертвых, за кого молиться, просто провокация.

А если ему хочется молиться, он сам знает, кого надо поминать.

Этот отец Всеволод появился в монастыре только в этом году. Он кончил университет в 30-х годах. Ему теперь поручено водить экскурсии в пещеры и рассказывать историю монастыря.

Когда летом Толстые и Крейцеры приехали на своих машинах в Печоры, чтобы осмотреть монастырь, я обратилась к игумену о. Серафиму, и он выслал о. Всеволода, чтобы осмотреть все достопримечательности. Мы с Соней в пещеры не пошли, т. к. осматривали их уже три раза с о. Сергием; когда же они вышли оттуда, то Никита и Кик долго беседовали с о. Всеволодом, он вспоминал студенческие годы, он был на филологическом факультете по отделу славистики. Рассказывал свои впечатления о людях, приходящих осматривать пещеры, и заметил, что напрасно православных эстонцев (или сэтов) называют полуверами. Они-то именно гораздо ревностнее относятся к религии, чем русские. В разговоре он, между прочим, сказал, что по условиям жизни он 20 лет не мог бывать в церкви, из чего мы потом заключили, что, очевидно, он был в ссылке. Толстые передали ему 100 рублей на монастырь, и он просил их записать своих близких, живых и умерших, за кого молиться, что они и сделали.

Небольшого роста, лет 45, симпатичный и скромный. Он предполагал заняться исследованием старинных надгробных плит похороненных в пещерах воинов петровского и допетровского времени.

Я наблюдала за ним во время службы, у него очень грустный был вид.

Ну что же, таких «репрессированных» редко совсем выпускают из своих когтей – дают задания…

К Остроумовой пытаются пристроить одну соглядатайницу, старушку донельзя наивную, у которой ее секретное сотрудничество вышито белыми нитками.

А.П. Калашникова имела полное право быть наивной: с 18-го года она оказалась за границей. Ее рассказ об этом великолепен. Она жила с мужем, художником Роотом, в Пскове. Город в 18-м году то и дело переходил то к красным, то к белым. Бомбежки действовали на нервы, она страшно устала от них, и когда наконец белые выгнали красных, знакомый генерал сказал ей: «Теперь вы можете ехать отдыхать, большевики больше не вернутся!» Она надела белый шелковый костюмчик, взяла маленький чемоданчик и поехала в Гапсаль[538] отдохнуть от стрельбы.

Через несколько дней, к ее ужасу, ей сообщают: большевики взяли Псков. Так и осталась она в Эстонии в своем белом костюмчике!

Милейшее и добродушнейшее создание.

5 декабря. Пошла сегодня в церковь. Пошла поздно и поспела лишь к молебну. Но служба была настолько торжественна, что я сначала даже не поняла: обедня это или молебен. Служил настоятель и несколько священников. Обычно молятся за патриарха, нашего митрополита, сегодня же читалось: «…страну нашу, верховного вождя и власти придержащие», после чего хор пропел «многая лета»!

Когда же в конце молебна настоятель вышел с крестом, он обратился к молящимся и поздравил нас с великим праздником. Я была озадачена: вчера было Введение во храм. Какой же сегодня праздник? Обратилась к одной старушке, ну, думаю, эта знает святцы. «Какой же сегодня праздник?» – спрашиваю. Та пожала плечами: день Конституции![539]

10 декабря. У меня есть книга Al. Dumas-отца со страшными и фантастическими рассказами. Так они и называются: «Les mille et un fant?mes»[540]. Но в нашей жизни есть и пострашнее дела: этим летом профессор Шапошников поехал с женой в дом отдыха или санаторий в Прикарпатскую Украину. Через несколько дней он пошел с знакомым гулять в лес, это было днем; кто-то выстрелил в него сзади и убил наповал.

Начались розыски. В тех местах около Львова, в Прикарпатье, до сих пор существуют так называемые бендеровцы, истребляющие коммунистов, чекистов, евреев. Подозрения падали на них. Шапошников когда-то был командирован за границу, затем арестован, потом выпущен и опять работал по своей специальности. Жили они с женой душа в душу, детей не было. До поездки к ним пришли двое чинить телефон или электричество. Шапошников попросил жену никуда не уходить: «Я думаю, они пришли убить меня», – сказал он ей.

Гроб с его телом привезли в Ленинград, запрещены были всякие делегации, венки, речи. В институте, где он работал, были уже собраны деньги на цветы – все было запрещено. На похоронах были только родственники и друзья. Гроб был опущен в землю при полном безмолвии. Следствие якобы велось, и жена все время справлялась о ходе дела; наконец ей сказали, чтобы она прекратила всякие справки… и: «Лучше бы уж она думала, что его убили диверсанты, чем знать, что это свои», – сказала мне родственница жены Шапошникова. Ей дали хорошую пенсию в 700 рублей.

Та же история, что и с Зинаидой Райх. Была пословица: много будешь знать, скоро состаришься. Теперь можно сказать: много будешь знать, на тот свет отправишься.

11 декабря. Опера Шапорина так и замерзла, ее не дают, т. к. ждут высочайшего посещения. Ждали в сентябре; по слухам, два раза актеры одевались, театр ждал Сталина и не дождался. Затем он уехал отдыхать на юг, и бедная опера, постановка которой стоила больше миллиона, тоже отдыхает. А между тем у нас в Ленинграде опера репетируется, и Хайкин звал Митю Толстого на оркестровую репетицию.

Соня пишет, что 6 декабря был правительственный просмотр, после которого опять полное молчание! Смехота.

Недавно была на большой выставке ленинградских художников[541]. Какое убожество. Перепевы передвижников без тех дарований, которые были там вначале. Ни колорита, ни воздуха, освещение везде искусственное, фальшивое, не на чем глазу отдохнуть. Передвижничество было по существу оппозиционным движением – политически. Теперь же все искусства: живопись, литература, музыка и даже наука – сплошная, вернее, сплошные оды во славу советской власти. Поэтому-то они и зашли в тупик. На одном славословии далеко не уедешь.

14 декабря. Я опять лежу, болит вся полость сердца. Я устала за Сонину болезнь, расстроило Наташино циничное и бесстыжее распутство на глазах у детей – вот сердце и не выдержало.

Какая ужасная язва египетская наша жилищная действительность! Невозможность уехать, переехать, иметь свою, хотя бы крошечную, квартиру. Сейчас, например, за моей стеной у Наташи играет патефон, принесенный каким-то типом, играет невероятную пошлятину, вроде «Эх, распошел», какие-то шансонетки избитые, гнусные.

А мне бы тишины и спокойствия. Каково тут болеть.

Сколько пустырей на Выборгской, Петроградской сторонах, а люди задыхаются во взаимных дрязгах, доносах, мучениях.

21 декабря. Сегодня в ночь мне минет 73 года. И хоть бы что-нибудь озарило мой «закат печальный». Ничего. Ни проблеска. О братьях ничего не знаю, живы ли, нет ли… Вася забыл и думать, что у него есть мать, дети. Когда Соня была так тяжело больна, я писала, телеграфировала, он ни разу, ни разу не позвонил, не телеграфировал, не спросил о ее здоровье. За стеной нечто вроде публичного дома. Наташа, не стесняясь присутствием 9-летнего Пети, приводит любовников на ночь, и все разных.

Куда деться? Мы же прикованы, как каторжники, к своей конуре. Да и как бросить несчастных ребят?

Работы нет. На днях в Госиздате было сборище переводчиков по случаю приезда из Москвы нашей принципальши[542]: толстой, толстощекой и коротенькой Немчиновой. Она прочла огромный план, умные люди (Дымшиц, Реизов, Кржевский) ответили встречными предложениями, обещала она дать 300 печатных листов ленинградским переводчикам, а милейшая Полина Александровна, секретарь директора, конфиденциально шепнула мне: «Все это – разговор для бедных. Никакого плана по существу нету!» Вс. Рождественский, председатель секции переводчиков, имел затем приватный разговор с Немчиновой, подал ей список переводчиков. Просмотрев его, Немчинова заявила, что она сможет дать работу знающим скандинавские языки, а для других в Москве есть прекрасные работники!

Соню я выходила, вымолила. Но ее здоровье так хрупко, я в постоянном страхе.

Нищета полная или приблизительная, как посмотреть. Можно ли прожить на пенсию в 260 рублей, если из этого идет за квартиру 107 да за газ, электричество и телефон рублей 20. Как тут переместишь внимание? Хоть бы какой-нибудь просвет в жизни. Дети. Да, дети могли бы быть этим просветом, если была бы возможность их кормить, обувать, одевать как следует и не видеть, как Наташа их растлевает своим поведением. Господи, сжалься над ними и надо мной.

Начала наконец приводить в порядок свой «архив». Уже разобрала в хронологическом порядке все письма 18-го и 19-го годов. И слегла с очень болезненными спазмами сердечных сосудов.

Вс. Рождественский, председательствующий на совещании переводчиков, по окончании дебатов рассказал мне следующее о «Декабристах»: на правительственном просмотре было все Политбюро, кроме Сталина, отдыхающего на Кавказе. И такого, по-видимому, он им всем задал страху, что Политбюро до сих пор, почти месяц, не решается дать разрешение на постановку и молчит. Кроме того, часть Союза композиторов (нерусская) всячески тормозит это дело: после такой большой национальной оперы уже трудно будет продвигать всякую дребедень.

Ну что же, начнем, перекрестясь, наш 74-й год. Авось 53-й год будет легче этого Касьянова, как называет Катя этот год.