1954

24 января. От старости у меня ни до чего руки не доходят, даже до дневника, и это очень обидно. Когда я пишу, я собираюсь с мыслями, сосредотачиваюсь. В церковь теперь попасть невозможно, такие толпы стоят у входов; а там тоже тишина.

Вчера я поехала в Александро-Невскую лавру, пропустив все сроки для регистрации могилы деда и бабушки. И что же оказалось? Некая Анна Емельяновна Овчинникова, живущая на Петроградской стороне, зарегистрировала могилу Яковлевых еще в начале августа, как только вышел приказ о регистрации.

«И это часто случается, – сказал мне старик, ведущий регистрацию. – Неужели вы думаете, что те две тысячи с лишним могил, которые у нас записаны, зарегистрированы родственниками? Верующим людям жалко памятника, в особенности если он с образом, вот они и берут на себя заботу о нем. Князя Урусова могилу регистрировал тоже кто-то посторонний».

На памятнике Урусова образ уцелел, а с нашего памятника образ св. Елизаветы за эту осень сорвали; [он поставлен в 1859 году, около 100 лет продержался]; мне объяснили сторожихи, что он, верно, был писан на медной доске, медь понадобилась! Лик Св. Елизаветы был писан с бабушкиного портрета. Я написала неизвестной доброй душе, благодаря ее за неожиданную услугу.

Дней десять тому назад ко мне зашли мои старые знакомые, жившие в Детском Селе в одном дворе с нами, Нина Федоровна Сидоренкова и Клавдия. О Нине и ее семье я, вероятно, писала в свое время, о том, как их раскулачили и как, попав в Детское, они с мужем неустанным, упорным, муравьиным трудом свили себе новое гнездо и еще при нас переселились в Полуциркуль[601]. Война их там и застала. Сына, красавца Гришу, скоро взяли в армию. Городской райсовет не давал пропусков в Ленинград, не разрешал уезжать. Это мне во время войны говорил и доктор Лапшин, хитростью перевезший семью в город.

Когда немцы пришли, людям пришлось бежать по дорогам и полям, бежать в буквальном смысле этого слова, под обстрелом с самолетов. Многие были убиты. Сидоренковы остались. Немцы были рядом, а от жителей скрывали это. «Сидим мы в подвале под церковью, кто-то и говорит: “Немцы пришли”, а один парень как закричит: “Что вы панику разводите, я сейчас скажу это кому следует”. А тут как раз и снаряд рядом разорвался, и немцы тут как тут». Много рассказывала она. На них донес какой-то мальчишка, пацан, что они коммунисты и живут в еврейской квартире. Этого было достаточно для того, чтобы тебя повесили. Но, к счастью, соседи доказали, что живут они в квартире уже 8 лет и коммунистами никогда не были.

Шла мимо них корова, вероятно, брошенная нашими войсками. Они ее загнали в чей-то пустой сарай, набрали ей сена в Китайской деревне[602]. Большую часть молока раздавали соседним детям. Ведь все остались без всяких запасов и голодали. Кто-то опять донес, что они украли корову, – воровство каралось очень строго, вешали. Они так же спокойно отдали корову, как и взяли. Зимой их угнали в Гатчину. Опять бедные Сидоренковы потеряли все. Муравейник был разрыт дотла. Увезли на саночках самое необходимое, был запас мыла, который их спасал первое время от голодной смерти. Шли они под самое Рождество, мороз сильный был. За кусок мыла давали и хлеб, и дрова, и картошку.

Сестра ее, Дуня, оставалась совсем одна в Детском, сын был на фронте, надо было и ее привести в Гатчину. Их пустили к себе какие-то люди, дали комнату.

За сестрой Нина пошла под вечер. Немцы не позволяли возвращаться в Царское. Настала ночь. Проходила деревней, обошла все избы, стучалась, в надежде, что ее пустят переночевать. Никто не открыл. Было строго запрещено впускать кого бы то ни было. Пошла дальше и наткнулась на немецкие траншеи. Испугалась страшно. Если услышат, тут же пристрелят. Потихоньку отошла. Не слыхали. Где бы спрятаться? Встать у телеграфного столба? Не увидят, но замерзнешь, лучше уж в снег зарыться. Побрела дальше. Опять деревня. Везде затемнение. В одном окне сбоку пробивался свет. Нина заглянула, видит – там финка молится. Ну, эта пустит. Постучала, и финка пустила ее переночевать и даже покормила.

«В Гатчине немцы наняли восемнадцать человек дрова пилить и колоть, а всего было две пилы и один топор. Мы по очереди и работали. Немцы попервоначалу ничего были. За работу получали паек, триста грамм хлеба, немножко масла, крупы. Не отказывались ни от какой работы. Нина шла с саночками на вокзал и подвозила немцам их вещи. Расплачивались хлебом, сахарином, а сахарин ценился очень дорого. За коробочку на рынке давали сто рублей. Чтобы летом возить поклажу, сделали тележку».

Раз нанял ее немец перевезти с вокзала три железных ящичка. Они оказались невероятно тяжелыми, так что даже немец иногда помогал. Шел проливной дождь, грязь, каша. Довезла. Он забрал ящики и не выходит. Нина стояла, ждала под дождем, насквозь промокла. «Долго не выходил, потом пришел, показывает коробочку сахарина, спрашивает: “Гут?” Я отвечаю: ”гут”, стала уже понимать немного. Он опять ушел, а потом вынес мне восемь коробочек. Когда я домой пришла, соседка меня ругать. И зачем ты такую муку на себя берешь, ведь все у тебя есть. А я на рынке за этот сахарин восемьсот рублей получила».

За 3 года Сидоренковы приобрели собственный домик, корову, стали жить хорошо. К сожалению, сын – полная противоположность родителям. Он очень способный, на все руки мастер, но ничем не может долго заниматься, уже с тремя женами разошелся, причем, как это ни странно, жены сами от него уходили. Нина приписывает эти семейные Гришины неудачи Лизиным заговорам и колдовству. Когда мы жили в Детском, Нина раз поймала Лизу на том, что она что-то подсыпала в их суп.

Нина съездила к себе на родину, в Витебскую губернию. Со станции пошла пешком посмотреть, что уцелело, чего нет. Так все переменилось, что и узнать нельзя. Дорогу, т. е. бывшую дорогу, она признавала лишь потому, что на ней росла высокая трава, земля была унавожена когда-то лошадьми. Некоторых деревень нет совсем, помещичьих усадеб нету. Понять ничего было нельзя, и Нина пришла совсем в другую сторону, чем надо было.

Клавдия жила в Детском, работала на какой-то фабрике вместе с Катей Богдановой, когда-то жившей у нас. С приближением немцев их эвакуировали в Ленинград. Первая зима была ужасна. Морозы начались рано. Работниц поселили в помещениях без печей. Воды не было. Начальству, коммунистам, рабочие сложили печи, но сколько работницы ни просили о том, чтобы им также поставили печи, начальство отказывало. Хотя и кирпич, и другие материалы были налицо. Женщины, их было пятеро, составили две кровати, ложились поперек одетыми, накрывались шубами и чуть что не замерзали. Мыться было нечем. «Намочим два пальца в воде, протрем глаза, а потом не знаем, как эти пальцы согреть».

Работы было мало, не на всех хватало. Кто работал, получал пропуск в столовую, других туда не пускали, даже кипятку не давали.

Катю (она была партийная) глубоко возмущали все эти несправедливости, и, говорит Клавдия, «я ей, бывало, говорила: “А помнишь, как ты кричала на собраниях, что мы должны подписываться на заем не на сто процентов зарплаты, а на сто пятьдесят, двести. Вот теперь и смотри”». Катя не выдержала несправедливости, разочарование было слишком велико, и она повесилась.

Клавдия тоже побывала в своей деревне. Я их спросила, что они думают о новых льготах колхозникам[603] и вернутся ли теперь люди в деревню. «Нет, добром не вернутся. Не верят. Вот вы живете в городе, вы заработаете хоть триста, хоть двести рублей, это ваше. Вы больны – у вас бюллетень. У вас отпускные, пенсия. В деревне, сколько ни работай, ничего не заработаешь. Ты летом заболел – это голодная смерть и тебе, и твоим детям. Никто тебе ничего не подаст. Нет, в деревню не вернутся».

За 25 лет на наших глазах произошел невиданный в мире героический «исход» целого класса с насиженных и обжитых веками мест, со своей земли. «Земля и воля»[604]… Кукиш получили. Их обманули, и они молча ушли. Это грандиозно. А теперь посылают мальчишек и девчонок «на освоение целинных и залежных земель»[605]. Насильственно отправляют в колхозы и МТС[606] инженеров.

Что эти комсомольцы там сделают? Землю нужно знать. Мама училась у стариков, Василия Лазарева, Петра Степановича, а потом уж к ней приходили мужики советоваться, когда сеять да когда жать, как пахать?

А эти комсомольцы с заводов, никогда земли не видавшие, что они смыслят?

17 февраля. Меня вызвали в Союз писателей, чтобы выбрать делегата на профсоюзную конференцию. Присутствовала на открытом партийном собрании. Целый час взрослые люди, писатели, говорили о том, что у них плохо поставлена работа агитаторов (перед выборами в Верховный Совет), что в агитпункте нет каких-то брошюр и т. п. А я слушала и думала: о чем они говорят? Ведь король-то голый. Ведь с агитаторами или без них, все придут на выборы, получат бумажку с каким-то именем и не глядя опустят в урну.

Проводили Всеволода Петровича Воеводина в партию. Один из тех, кто его рекомендовал, писатель Капица, сказал: «Я же рекомендовал Воеводина в кандидаты. Но тогда у меня было одно сомнение, приверженность Всеволода Петровича к зеленому змию. Но за три года Воеводин исправился».

22 февраля. Была сейчас у Анны Петровны после перерыва недели в две. У нее опять было воспаление легких в слабой форме. Никого к ней не пускали, и даже свои именины бедная А.П. провела в одиночестве, и когда мы с Татьяной Борисовной привезли цветы, Нюша нас все-таки не пустила – доктор запретил.

Сегодня я нашла, что у нее хороший вид. А.П. была мне очень рада, она очень соскучилась в одиночестве. «Ваш приход для меня событие, – сказала она. – Знаете, я теперь пишу сонеты!» Сонеты не сонеты, но юморески из собственной жизни.

Человек только что лежал в полном бессилии, и мозг продолжает работать и творить. А.П. уже успела продиктовать Нине Владимировне два маленьких юмористических в 1 ? странички рассказика, прекрасно написанных, отличным русским языком и с большим юмором. Один называется: «Сумбурное происшествие в очень степенном доме». Диву даешься такой неугасающей творческой энергии.

26 февраля. На днях я была у Маргариты Константиновны и советовалась с ней.

Все последнее время я мысленно сочиняла письмо Маленкову. Мне хотелось ему написать следующее: Берия казнен, его предшественников Ежова и Яг?ду постигла та же участь. Все они оказались вредителями. Почему же дела их живы и апробированы тем самым правительством, которое их казнило? Почему не пересматривают дела миллионов сосланных, сидящих в лагерях или, после отбытия наказания, оставленных пожизненно в таких углах, куда и Макар телят не гонял?

Маргарита Константиновна на это мне ответила: «У вас есть сын, внуки, друзья, которым будет грустно, когда вас сошлют. Неужели они и без вас этого не знают?» И она рассказала мне, что когда она еще жила не то в Уфе, не то в Иванове, она приехала в Москву и, встретив у приятельницы ее большого друга, крупного коммуниста, рассказала ему все обстоятельства своего дела и просила совета, как хлопотать о снятии судимости.

На это он ей ответил: «Не думаю, чтобы это вам удалось. Вы слишком ни в чем не виноваты, чтобы пересматривать ваше дело».

Слишком ни в чем не виновата. А Е.М. Тагер, Е.Н. Розанова, Лида Брюллова, Евгения Павловна, Константин Константинович Тверской (Кузьмин-Караваев), все они слишком ни в чем не виноваты.

Сергей Радлов, ушедший с немцами, игравший у немцев, в общем предатель [вернее, изменник], уже отбыл свое наказание, выпущен и получил место режиссера в Минске [или Двинске[607] ]. Он слишком виноват, следовательно, его можно простить. А благородный, честнейший, чистый и бескорыстный К.К. Тверской погибает неведомо где и с 37-го года лишен права переписки!

Я готова иногда биться головой об стену.

«Новая эра, сдвиги». Где? Позволили ставить Ибсена и Л. Андреева и писать пейзажи.

2 марта. С месяц тому назад мне рассказали удивительную вещь. Рассказчица смутно знала подробности, но выводы ошеломляющие. Ученые обнаружили, что в составе древних тканей произошло изменение, изменилась формула. Их опыты ни к чему не привели, и они обратились к крупнейшему американскому ученому. Изучив вопрос, он пришел к выводу, что это явление – последствие разрывов водородной бомбы. Еще 200 взрывов – и все живое на нашей планете будет уничтожено, испепелится. Выпустили джинна из закупоренного кувшина, и он дает себя знать. Очень страшно. Может быть, люди и одумаются.

Вчера я с детьми была на блинах у Фришей. Я решила расспросить Сергея Эдуардовича. Как крупный физик, он должен знать правду. Я начала с того, что очень внимательно следила по газетам за Берлинским совещанием[608], и меня поразило то, что ни разу не подымался вопрос об «атомном оружии». Что слышала, будто атомная или водородная бомба оказалась слишком опасной для всего человечества. Фриш подтвердил это.

Недаром Господь Бог запретил вкушать от древа познания добра и зла.

Захотели вкусить с таким аппетитом этого самого зла, что чуть было не подожгли свою собственную планету.

14 марта. Голосовали, т. е. получили две бумажки, с именем Н.С. Тихонова на одной и ткачихи Материковой на другой, и опустили их в урну[609]. Эти «выборы» поставлены у нас виртуозно. Не все ли равно?

Видела сон: неизвестный старик мне сказал: братья будут здесь, ты их увидишь, верь, радуйся. Хоть бы! Боже мой.

А пока, сколько у меня огорчений, не перечесть. Во-первых, без работы. Катастрофа с Лениздатом дает себя знать[610]. Я теперь совершенно уверена, что Брандис ждал от меня взятки. Иначе ничем нельзя себе объяснить его поведение. Если бы он проредактировал или хотя бы прочел всю мою работу, хоть страниц двадцать, то можно было бы согласиться, что перевод плох. Но он проредактировал только те самые четыре страницы, которые перед этим корректировал М.Л. Лозинский! И он камня на камне не оставил от уже исправленного перевода. Подлец, и больше ничего.

Вчера я была у Трескунова. «Ах, знаете, к переводам теперь предъявляют такие строгие требования». На это я ему рассказала все, что только что написала. «Я это учту», – ответил он, пожимая обеими руками мою руку… Но ведь столько акул плавает в мелких водах Госиздата…

Вообще в этом направлении одно сплошное многоточие…

22 декабря 53-го, на мое рождение, был у меня Наташин знакомый, молодой режиссер С.С. Евлахов, для разговоров о еще не переведенной комедии Гольдони «I due gemelli veneziani»[611], которую я обещала ему перевести. Он видел эту комедию в Тифлисе в исполнении армянских артистов на армянском языке и очень был увлечен ею. Вещь, правда, очень интересная и созданная для хорошего актера, который должен играть обоих близнецов с диаметрально противоположными характерами. Роль для обаятельного Честнокова. Я, конечно, с увлеченьем начала переводить, перевела уже два действия, но договора со мной еще не заключили – и опять многоточие…

А дома огорчают дети, даже моя любимая Сонечка. Они унаследовали от матери скользкость какую-то. С Галей Старчаковой полный разрыв. У такого умного отца оказалась неумная дочь. На обеих сестрах я наблюдала одно явление, которого прежде никогда не замечала. С пробуждением чувственности страшное огрубение. У Мары это довольно быстро прошло, хотя тоже изводила она меня около года, потом раскаялась. Ее раскаяние не помешало мне пролежать 3 месяца со стенокардией. У Гали несколько иначе. В прошлом октябре она познакомилась с каким-то моряком (она признает только моряков). Как-то он пробыл у нее до утра, и с этого момента она как с цепи сорвалась. Катю, живущую с ней вместе, она не впустила в комнату. Еще приходили гости – Катю выгоняли. Тогда я к ней пришла и сказала, чтобы этого не повторялось. «Эта комната моя, – ответила она, – пусть Катя ищет себе угол, я собираюсь выходить замуж и пропишу здесь своего мужа».

«Комната эта не твоя, а моя, я за нее плачу уже 16 лет. Катя здесь живет на таких же правах, как и ты, и никаких мужей с улицы я прописывать не буду», – сказала я ей. [ «Вы мне создали нечеловеческие условия жизни», – добавила она!!]

Она так стала себя вести по отношению к Кате и так груба со мной, что теперь весь дом, даже Ольга Андреевна, перестал с ней разговаривать.

Предложения моряк ей, конечно, не сделал и исчез, и другие уже оставались на всю ночь, и в компании с Верой они все перепивались до рвоты.

А дети должны все это видеть. Скучно.

Разложение молодежи невероятное. Эльза Вульф теперь работает уже не у подростков-преступников, где проработала 8 лет, а в спецшколе для детей, с которыми не могли справиться ни родители, ни школа. Она говорит, что преступники – это был детский сад по сравнению с этой шпаной. Она в ужасе. Надо будет ее расспросить подробно. Растление молодежи страшнее атомной бомбы.

Сын Дунаевского с товарищем изнасиловали девушку и убили ее. Решив выбросить убитую в Москву-реку, они повезли ее в машине, посадив, как живую, рядом с одним из них. На каком-то перекрестке пришлось остановиться, и милиционер обратил внимание на неестественную позу девушки – им дали по 25 лет[612]. А я бы таких расстреливала.

17 марта. Вчера я ждала трамвая у Чайковской, и со мной разговорился милиционер, тоже ожидавший трамвая. Он, по-видимому, был не просто милиционер, а офицер милиции, молодой и красивый. Он сгонял мальчишек с подножек трамвая, они здесь соскакивали, в другом месте вскакивали. Он возмущался и обратился ко мне: «Вот посмотрите!» На мой вопрос, почему такая распущенность, ответил: «Всё начальнички демократничают. С пятидесятого года отняли у милиции все права, мы ничего не можем сделать. Нахулиганит рабочий – мы должны составить акт и передать его на производство. Они только посмеиваются: нам ничего не будет! А директор сидит в кабинете, зарывшись в бумагах, он и ухом не поведет. Как ребенок попадает в школу, начинаются группировки, шайки, он отбивается от рук, а как школу кончит, тут уж всякая дисциплина пропадает. Вернули бы нам наши права, мы бы скоро всю эту шпану в тюрьмы засадили».

18 марта. Шла от Анны Петровны пешком. Полная луна, звезды, легкий мороз. Около Медицинской академии остановилась, смотрела сквозь решетку. Средний корпус академии – типичный помещичий дом начала XIX века. Весь двор перед ним густо занесен снегом, кое-где следы по снегу, от фонаря легла длинная тень, в нижних окнах свет. Если забыть о темных боковых крыльях – совсем старое дворянское гнездо. Я медленно шла и останавливалась. Я люблю смотреть ночью сквозь решетки садов. Какое-то особенное чувство испытываю при этом, чувство, которое я не могу выразить словами. Что-то таинственное, какая-то таинственная и настороженная жизнь мерещится мне в закрытом наглухо саду или парке. Особенно я любила смотреть сквозь решетку на Люксембургский сад в Париже. Далеко где-то, за деревьями мерцают огни в домах. Статуи белеют, в саду ни души. Решетка ночью создает линию запрета, за которой возникает очаровывающее меня величественное одиночество, без людской суеты, туда не проникает «жизни мышья беготня»[613].

28 марта. Да, жизни мышья беготня съедает меня. Какого труда стоит удержаться на поверхности, не замусоривать свой дух.

Меня очень интересует судьба посланной «на целину» молодежи. Ольга Андреевна рассказала, что у них человек десять рабочих-комсомольцев сами, по доброй воле, захотели поехать, директор был очень недоволен, но удерживать не имеют права.

А с завода, где работает Катя, потребовали 19 человек. Люди не хотели уезжать, но им пригрозили, в случае отказа их исключают из комсомола и с завода. Одна девушка отказалась: лучше я уеду в деревню к родным, чем поеду киселя хлебать за две тысячи километров.

Всю эту неделю я опять по утрам занимаюсь с Анной Петровной. Я перечитываю ей главу за главой ее «Пути моего творчества». Ей хочется составить себе представление о книге в целом. Как с ней интересно общаться, как отдохновительно для души.

18 апреля. 4 апреля я послала поздравительную телеграмму Лиде Брюлловой. Поздравила ее и Елизавета Андреевна Новская. Через несколько дней она мне сообщила, что получила свою телеграмму обратно с уведомлением о смерти адресата. Боже мой, Боже мой, вскую[614] нас оставил. Более трагической судьбы я не знаю. Бедная, бедная Лида. Я с ней познакомилась в мастерской Александра Маковского, где мы обе начали учиться, ей, помнится, было 16 лет, мне 22. Маленькая, очень хорошенькая, с чудными большими карими глазами. Все ее любили. Большой, полный Тихов В.Г. прозвал ее «Мыша».

Потом я потеряла ее из виду, уехав в 1905 году в Италию, а в конце 1906 года в Париж [учиться]. Доходили слухи не очень веселые. Изредка случайно встречались. Замужество, дети, война, революция. Встречались опять, когда я с организованным мною Театром марионеток в 23-м году получила помещение в ТЮЗе. Насколько мне помнится, Лида уже работала там в это время. Она дружила с Елизаветой Ивановной Дмитриевой (Черубина де Габриак!), которая вместе с Маршаком инсценировала для нас «Жар-Птицу»[615]. Они обе жили в доме Гауша на Английской набережной, может быть, вместе [не помню], я у них бывала. Муж ее, Дмитрий Петрович Владимиров, высокий, стройный, красивый человек. Жили они, кажется, очень дружно. Сын Лиды умер от туберкулеза в начале 30-х годов, Наташа была очаровательная девочка. Об их высылке в 1935 году я подробно писала тогда же.

Известие о ее смерти меня потрясло. Такая вопиющая несправедливость. Вырвать из жизни хороших, порядочных людей ни за что ни про что, терзать в течение 19 лет, загубить целую прекрасную семью и говорить после этого о свободе, советской морали и приближении к коммунизму! Какая ложь, какое ханжество, какая мерзость и жестокость.

Я чувствую мучительно свое непростительное бесчеловечное отношение к Лиде. Я ей написала в прошлом году к именинам. Сразу же получила такой ответ, что надо было писать и писать ей. Сейчас я перечитала это письмо и заплакала[616]. Как могла я не ответить на него? А Лиды уже нет. Умерла в полном одиночестве в глухой дыре на краю света. Ужасно. [Очень тяжело писать, когда ничем не можешь помочь.] Но 53-й год был так тяжел для меня. Перевод Жюль Верна, катастрофа с ним. Мучительное лето в Москве. Все это так, но это не оправдание.

Когда я еще была в Екатерининском институте, в старших классах, ко мне очень привязалась девочка из младших классов Тамара Долуханова. Мы летом переписывались. На последнее ее письмо я не ответила. А осенью, по возвращении в институт, узнала, что она умерла от чахотки.

Хорошо ее помню. Маленькая, худенькая, [смуглая] девочка с большими черными глазами.

И на всю жизнь осталась боль, и не вытравишь. А теперь?

Узнав о смерти Лиды Брюлловой, я испугалась за судьбу, вернее, за жизнь Елены Михайловны Тагер и сразу же написала Н.С. Тихонову как к депутату просьбу о «содействии облегчению участи Е.М.». Выйдет ли из этого что-нибудь, зависит от общей обстановки.

13 мая. 20 апреля я получила ответ от Тихонова[617]. Письмо очень благожелательное, кончает он его так: «По опыту последнего времени я знаю, что возможно улучшение и в этом трудном вопросе». Я сразу же переписала все письмо и отправила Елене Михайловне. Тихонов писал, что необходимо ей самой прислать заявление или министру внутренних дел Круглову, или в Президиум Верховного Совета. «Ограничиться пересказом Вашего вполне убедительного письма в обращениях по этим адресам будет недостаточно», – пишет он. И вот до сих пор нет от нее ответа. А я просила, чтобы она тотчас же послала заявление и известила меня об этом, а я опять напишу Н.С. Он же теперь, так же как и Фадеев, – государственный человек, homme d’?tat[618]. Их покупают этим. Нельзя себе представить, чтобы Л. Толстой, Тургенев или Блок согласились быть государственными людьми.

Несколько лет тому назад Тихонов написал целую книжку стихов (она у меня есть) о Тито и Югославии и надеялся получить за нее Сталинскую премию. Ан не тут-то было. Сталин предал Тито остракизму [вернее, анафеме]. Тихонов, конечно, не пикнул, только очень испугался. Но, кажется, [для него] сошло благополучно.

На днях произошло очень многозначительное событие.

Сюда приезжал Хрущев; он выступил на закрытом партийном собрании и сказал, что ему поручено доложить следующее: дело расстрелянных Попкова, Кузнецова, Вознесенского и других было пересмотрено, установлено, что их признания были вызваны недопустимыми способами, они не виноваты в приписываемых им преступлениях, их память реабилитируется, семьи возвращаются в Ленинград, и им надо предоставить квартиры!![619] Женам, по слухам, дается по 10 000, детям по 5000. Хрущева, очевидно, спрашивали насчет судьбы всех невинно высланных, потому что он ответил, что таковых слишком много, чтобы дать общую амнистию, но предстоит пересмотр всех дел. [Одним словом, снявши голову, по волосам плачут.] Мне это рассказала Ольга Андриановна со слов директора их треста (строительный трест Ленсовета), его товарищ был на заседании, и Маргарита Константиновна.

Богатое наследие сталинского владычества.

17 мая. Сегодня утром ко мне зашла Т.Л. Михайлова, которая на днях едет в Мамлютку к сестре. Сестра ее – жена Михаила Некрасова. Он был арестован и умер в тюрьме «от разрыва сердца», очевидно, замученный пытками. Жена была также арестована и пробыла 8 лет в лагере. Ей было предъявлено обвинение в том, что она не донесла на мужа. Вернулась и жила в Луге. Взяли года 3 тому назад и выслали в Мамлютку, где она получила туберкулез. В комнатах и хибарах Мамлютки пол везде земляной. Летом от него страшная пыль. Пол у Елены Михайловны не ровный, а с такими ухабами, что можно себе ногу сломать. От мучительно грязной работы у Е.М. все концы пальцев в трещинах, она очень ослабела, постарела и изнемогает от непосильно тяжелой жизни. За что? А Молотов произносит возвышенно-гуманные речи на европейских собраниях, пересмотреть же дела миллионов невинных интеллигентов, замученных хуже всяких вьетнамовцев[620], недосуг.

В арестах после убийства Кирова весь упор был на уничтожение интеллигенции, лучшей ее части.

А разложение молодежи достигло такого высокого уровня, расцвело таким махровым цветом, что состоялся XII съезд комсомола[621] и, вероятно, даны директивы подтянуть распустившихся хулиганов. Падчерица Ивана Яковлевича Раздольского оказалась членом воровской шайки, она, кажется, еще школы не кончила. По словам Ксении Кочуровой, были нажаты все кнопки, пущены в ход подкупы, лишь бы замять дело. Главарь шайки ее всячески выгораживал, сам получил 25 лет каторжных работ (очевидно, за «мокрое» дело, уголовным преступникам 25 лет дают только за убийство), а девица была оправдана.

Жила эта особа припеваючи, отчим – профессор, хорошо зарабатывает, уж не меньше пяти тысяч, мать – врач, спекулирует мебелью. Что привело ее в шайку бандитов? Спорт?

Уголовники получают 25 лет за убийство. Арестованный в начале 53-го года известный профессор Вильгельм Адольфович Шаак, профессор-хирург, 70-летний старик, был приговорен к 25 годам тюрьмы (или лагеря!). В январе этого года его освободили, восстановили на работе и во всех правах.

1 июня. 28 мая, в пятницу, я пошла на очередное собрание переводчиков, но попала совсем не туда. В большом зале была «встреча писателей с представителями милиции и уголовного розыска». То, что пришлось услыхать, страшно до ужаса.

Первым выступил полковник Лукьянов. Он сообщил, что 70 % преступлений совершаются молодежью до 25 лет и 80 % хулиганств! Желательно, чтобы общество, и в особенности писатели, пришли на помощь милиции. Затем начали выступать следователи и рассказывали о тех делах, которые им пришлось расследовать.

На Смоленском кладбище, если не ошибаюсь, в феврале или марте 54-го года сторожиха обнаружила на одной из могил перевязанный веревкой чемодан. Любопытно было посмотреть, что там находится. Развязала, открыла и увидала разрезанные части трупа. Ноги были в чулках. Головы и туловища не было. Побежала в милицию. Надо было опознать, кто убитый и кто убийца. Убита была женщина 54 лет, убийцей оказался ее сын, Костин, 25 лет, человек вполне нормальный, нам показали его карточку.

У этих людей была отдельная квартира из двух комнат. Мать не ладила с невесткой, и, по-видимому, невестка-то и была инициаторшей убийства.

Отец, инвалид войны, лежал в больнице. Жену Костин отправил в Лугу к родным и в одиночестве расправился с матерью. Голову он сжег в печке, туловище отнес на какой-то пустырь – он водил туда следователя.

Другой следователь познакомил нас с подробностями дела «сына одного известного ленинградского художника». Он только раз обмолвился и произнес фамилию Вусковича, называя его все время сыном художника.

Обнаружить убийцу пожилой женщины, жившей очень замкнуто и по вечерам никого не впускавшей в свою квартиру, было трудно и сложно. Сын убитой, капитан дальнего плавания, находился в Арктике, невестка жила отдельно. В квартире убитой нашли полный порядок и никаких улик, кроме половинки сломанной женской гребенки.

Заподозрили невестку. Сын, прилетевший по вызову через два дня, не пытался отклонить этого подозрения, т. к. невестка с матерью не ладили. Затем подозрения пали на приходившего к ней в тот вечер какого-то управдома. Почему затем заподозрили Вусковича, я не поняла. Или следователь это пропустил, или я не расслышала. Подробности следствия очень интересны, но на этом не стоит останавливаться. Вускович был совсем юн, его должны были через несколько дней призвать в армию. Его компания состояла из молодежи: рыжий парикмахер Меерович, Сашка Сёмова и Машка Корсунская, девицы с несколькими судимостями в прошлом. Отец Вускович, театральный художник, давно уже бросил жену и жил с другой. (Теперь с Юнович.) Мать также была не на высоте. Убитая хорошо относилась к мальчику, он жил в одном доме с ней, двумя этажами выше. В день убийства он встретил ее во дворе и попросил разрешения прийти к ней вечером проститься (перед отъездом в армию) с любимой девушкой и товарищем. «Вы только приготовьте чай, а мы принесем пирожные». Вечером они пришли втроем, Вускович, Меерович и Сёмова. Девица была очень хорошо одета, с маленьким кожаным чемоданчиком, в котором находился молоток для вытаскивания гвоздей, с острыми концами. Девица, придя, помыла руки, и хозяйка нагнулась, чтобы открыть комод, достать ей полотенце. Сёмова подала молоток Вусковичу со словами: «Бей». «Не могу», – ответил он. Меерович тоже не решился, и Сёмова ударила женщину по голове. «Детки, что вы делаете?» – вскрикнула та и упала. Сёмова покрыла ее одеялом и начала избивать по голове.

Взяли они 2000 рублей денег, серьги, несколько гарнитуров белья и несколько плиток шоколада! Кутили в «Европейской», в «Астории». Корсунская с гарнитурами уехала в Ригу, а Вускович в Литву, где и были арестованы.

Другие следователи говорили о ловких мошенниках, один же о том, как осторожно надо вести следствие и не всегда верить кажущимся неопровержимыми уликам.

Объявили перерыв после рассказа о деле Вусковича. Я почувствовала себя совсем разбитой и не была в состоянии слушать дальше. Когда я вышла, у меня зуб на зуб не попадал, я дрожала, как в лихорадке. Увидала Неву, всю розовую, жемчужную. Думаю: пойду на набережную, погляжу, полюбуюсь, авось эта красота успокоит меня. Нисколько. Я даже не могла смотреть на воду. Повернулась и быстро пошла домой.

16 июня. Сегодня получила наконец ответ от Е.М. Тагер после того, как я послала директору завода, где она работает, телеграмму с оплаченным ответом, будучи уверена, что она умерла. Она мне пишет: «Честное слово, из-за Вас только, чтобы Ваша добрая инициатива не пропала даром и чтоб не зря Вы беспокоились и беспокоили Н.С., я наконец заставила себя написать это заявление».

Вот выписки из него: «Фактически следователь Лупандин Н.Н. и его помощники (один из них молодой человек, Дьяченко, вел допрос в совершенно пьяном виде) не пытались предъявить какие-либо конкретные, изобличающие меня матерьялы. Вся энергия этих людей была направлена на то, чтобы любым способом добиться подписи под так называемым “Сознанием”. В этих целях был развернут целый ряд приемов противозаконного и антисоветского характера: в основном конвейерные 16– и 20-часовые и даже круглосуточные допросы; изнурительная (двухнедельная и больше) вынужденная бессонница, беспощадное запугиванье и другие недопустимые меры воздействия. Раздавленная этой невыносимой обстановкой, утратив душевное равновесие и самообладание, я согласилась подтвердить сфабрикованное следователем “признание” в моем якобы участии в неведомой мне контрреволюционной организации. В этом я видела единственный способ ускорить ход следствия и вырваться – хотя бы в лагерь или в тюрьму – из этой системы безудержных издевательств….только в ночь перед судом (между арестом и судом прошло полгода. – Л.Ш.) мне вручили обвинительное заключение, из которого я узнала, что привлекаюсь по 8 пункту 58 статьи и что обвинение целиком основано на показаниях писателя Б.К. Лившица.

Ввиду того, что показания Б.К. Лившица являются единственным аргументом обвинительного заключения и имеют для меня слишком далеко идущие последствия, я позволяю себе остановиться подробнее на этих показаниях и на обстановке, в которой они были сделаны.

Перед очной ставкой следователь Лупандин предупредил меня, что, если я хочу остаться в живых и еще когда-нибудь увидеть своего ребенка, я должна “ничему не удивляться и все подтверждать, так как это убедит следствие и суд в моем чистосердечии, присущем советскому человеку”. Я спросила прямо в лоб: “Значит, чем больше я на себя наговорю, тем меньше мне дадут?” Следователь подтвердил это чудовищное положение. А моему затуманенному сознанию оно представлялось правдоподобным.

Во время очной ставки Б.К. Лившиц, пробывший до этого целый год в описываемых условиях следствия, производил удручающее впечатление. Его тон, выражение лица, поведение – все указывало на острое нервное расстройство, а может быть, и душевное заболевание.

Глухо и монотонно он сообщил, что является фашистом, контрреволюционером, троцкистом, а я его сообщница.

Я представила себе, что если я буду возражать, то следствие затянется еще надолго и что лучше идти под расстрел, чем возобновлять и повторять все муки последних месяцев. И я выдавила из себя слово: подтверждаю.

Дальше Лившиц показал, что я была организатором террористической группы “Перевал”[622], что я вовлекла в эту группу других писателей (Берзина, Стенича), что я присутствовала при разговоре “о роли личности в истории” и что этот разговор следует расшифровать как призыв к терроризму…

Что касается “террористического разговора”, я попросила уточнить его содержание, а также время, место и участников; Лившиц понес такую околесицу, что следователь Лупандин поспешил к нему на помощь со следующим заявлением: “Неважно, кто вел этот разговор и где и когда он состоялся; важно то, что такой разговор мог быть”.

Весь судебный процесс, включая опрос подсудимой, совещание судей и прочтение приговора занял ровно десять минут. Председательствующий спросил: “Получили обвинительное заключение?” Отвечаю: “Получила”. Второй вопрос председателя состоял из одного слова: “Подтверждаете?” Что именно подтверждаю, он не счел нужным объяснять».

[В Бийске опять арест, тюрьма, следствие.]

«Тщательно рассмотрев мою жизнь в Бийске за все три года, следователь не нашел материала для новых обвинений. Следствие закончилось, и вдруг следователь в присутствии прокурора сообщил мне, что дело направлено в ООО при МГБ… А прокурор нашел нужным меня обнадежить словами: “Много вы не получите, во всяком случае, не более, чем в прошлый раз”.

Я спросила, как это понять: никаких новых дел за мной не обнаружено, а по старому делу я отбыла наказание полностью. За что же мне угрожает новая репрессия?

На это прокурор ответил: “Не будем заниматься вопросом, который имеет чисто теоретическое значение… отчасти вы получили в 38-м году недостаточно, надо добавить, отчасти есть другие основания”»[623].

Господи, Тебе отмщение.

17 июня. Показывала Соню М.М. Сорокиной. После нас М.М. ждала жену одного из секретарей Попкова, которую она знала и лечила до ссылки и увидала после ее возвращения. Она вернулась с совершенно потрясенной нервной системой, стала заикаться после перенесенных пыток во время следствия.

Теперь за ними ухаживают, предлагали ей прежнюю квартиру, она отказалась, ей дали другую. И она до сих пор не знает, жив ли ее муж или нет.

20 июня. Печоры. Опять милые, тихие, умиротворяющие Печоры. Из окна – небо, жаворонки, поля, овраг и тишина.

6 июля. Вчера вечером была на акафисте Божией Матери Умиления. Меня глубоко трогает культ кроткой, смиренной, вероятно, очень несчастной Матери Христа. Какие имена ее Изображений: «Утоли моя печали», «Всех скорбящих радость», «Умиления», «Не плачь мене мати», «Утешение страждущих сердец», «Б.М. Взыскание погибших», «Сладкое лобзание», «Живоносный источник», «Неувядаемый цвет», икона «Плачь Богоматери».

Мне в Ленинграде дали поручения, небольшие посылки монахам. Поспав немного (поезд приходит в Печоры в 4 часа утра), я пошла в собор, служба уже кончилась. Обратилась к о. Серафиму, и он вызвал о. Всеволода; я привезла ему посылку и письмо от М.Е., с сыном которой он был в ссылке.

О. Всеволод провел меня к старцу Вассиану, ему я привезла лекарства и «чагу», куски березовых наростов, средство от рака [от М.М. Сорокиной].

О. Всеволод вспомнил, что я отказалась в прошлом году передать его просьбу Ахматовой. «Ее стихи, – сказал он, – я пронес с собой, как и молитву, через всю жизнь».

Однажды на Колыме он остался один в засыпанной снегом до крыши хате. Зимой заносило избы сплошь и рядом, и утром их откапывали. Он стал подметать пол и поднял скомканную бумажку – оказалась страница из какого-то журнала 1937 года со стихами Ахматовой. Он мне их прочитал наизусть: «И упало каменное слово / На мою еще живую грудь». Длинные, очень хорошие тревожные стихи[624]. «Я подумал, – сказал он, – что в это время у Ахматовой было какое-нибудь горе».

Разговаривая с о. Всеволодом, глядя в его ясные голубые глаза, на затаенную печаль всего его облика, я поняла, что мои подозрения были напрасны, это светлый человек. Его здесь очень чтут. Я объяснила ему, почему не исполнила тогда его просьбу.

8 июля. Очень рано, еще до света, меня разбудил шум самолетов. Посмотрела: на светлом небе серебрилась целая эскадра с красными, и белыми, и зелеными фонарями. Потом так и не уснула от грустных мыслей. Решила встряхнуться и ходить на этюды. В 7 часов пошла к монастырю и начала рисовать главный вход, так называемые святые ворота. Народу проходило мало, да здесь люди не обращают внимания на художников, они привыкли к ним в досоветские времена, когда Печоры привлекали туристов.

Порисовав, пошла вокруг монастыря. Встретилась на мосту с Настасьей Михайловной Тоболкиной. «Вот, – говорит она, – по этому самому мосту гнала я корову на хутор к брату. Смотрю, на этом самом месте немец подкладывает мины под мост. Это было уж перед их уходом. Корова моя как пустится бежать под гору, через мост, а я стою и не знаю, что делать. Немец говорит: “Идите, идите”, и я перешла, а немец уже фитиль зажигает. В это время бросились на него русские, они уже близко были, и убили его. Так взрыва и не было. Охраняла Владычица монастырь.

Когда русские в первый раз пришли, они решили аэродром сделать на поле за монастырем. Все размерили и вдруг не нашли нужным.

Потом немцы пришли. А мы жали. “Кто здесь хозяйка?” – спрашивает переводчик. “Я хозяйка”, – говорю. “Часть вашей земли мы возьмем под аэродром”. Что-то записывали, мерили и тоже не нашли подходящим. Километров за 20 сделали аэродром.

Была одна женщина, все видела сны, отец Симеон объяснял их ей. Видит она, что на монастырское поле выезжает человек на белом коне и начинает пахать. Тогда из монастыря выходит женщина вся в черном и говорит ему: “Уходи, это моя земля, на три версты кругом все здесь мое, и разрывать мою землю я не позволяю”. Ну, тот и ушел.

Отец Симеон и разъяснил ей, что человек с белым конем – это Георгий Победоносец, а женщина – Божья Матерь. Если бы остался Георгий, все бы здесь было разрыто, а Владычица все сохранила. А другой сон такой: будто она видит около монастыря женщину в черном, которая плетет сети. Она ее спрашивает: “Что вы делаете?” – “Я плету третью сеть; два раза спасла, теперь тороплюсь третью кончить, третий раз спасти”. Это царица небесная монастырь и город своей сетью покрывала.

Один немецкий летчик рассказывал, что сверху Печор никаких нельзя было рассмотреть, их не было видно, над ними всегда стоял густой туман».

Люблю я эти творимые легенды. И чем ближе человек к земле, чем проще он, тем ярче образы и непосредственнее восприятие. С уничтожением крестьянства что-то с нами будет?

«Был у нас тогда, – продолжала она, – епископ Макарий, вот уж был молитвенник, вот был молитвенник! Он восемнадцать лет в тюрьме просидел, немцы взяли город, где та тюрьма была, и его выпустили. Маленький, худенький, ходил он быстро, быстро, как катышок катался».

Была сильная бомбежка, все монахи ушли в пещеры и его звали. «Вот домолюсь и пойду». Келейник Вукол тут же был. Осколок снаряда убил его наповал за молитвой. Келейник остался цел.

Я подумала: «Господь Бог его спас от дальнейших мучений. Его, государственного преступника, освобожденного немцами, закатали бы на вечные времена, а может быть, и расстреляли». Мы уже подходили к хутору, я простилась с Анастасией Михайловной и пошла к монастырю.

Утро было ясное, солнечное, воздух звенел пеньем жаворонков, казалось мне, что я купаюсь в этом звенящем воздухе. Передо мной розовели на солнце стены и башни монастыря.

13 июля. На днях зашла к Александре Семеновне Суминой, у которой жили в 52-м году. В прошлом году вернулся из ссылки ее муж, попав под знаменитую амнистию уголовных. Высокий, красивый, сухощавый старик с военной выправкой.

Он возвращался с общими эшелонами амнистированных. Уголовники налетали при остановках на буфеты, грабили все подчистую, говоря: «За нас Маленков заплатит». У Сумина ухитрились пуговицы с куртки срезать.

Попал он в ссылку, как многие простаки. Его напоили ловкие хозяйственники и заставили перевозить украденное казенное имущество, на чем он был пойман. Ему дали 5 лет.

17 июля. Вчера приехала Мария Михайловна Сорокина с Ольгой Алексеевной, зашли они к нам. Я ее очень люблю. Остановилась у о. Сергия и едет отдыхать в лавру.

Сегодня пошла к ранней обедне в Покровскую церковь, что над Успенским собором. Очаровательная церковка (1759) с чудесной горельефной резьбой. У царских ворот на иконостасе витые колонки, оплетенные виноградом. Виноградные листья золотые, гроздья синие, а колонки темно-красные (бордо). Наивно, но очень красиво. Хотелось бы зарисовать.

После обедни пошла продолжать свой этюд. Из монастыря вышла барышня, подошла ко мне, посмотрела, и мы разговорились. Приезжает она в Печоры из Таллина, где живет, только для монастыря, помолиться. Останавливается у знакомых, которые ее будят ежедневно в 5 часов утра для ранней обедни, это ее утомляет, и она хочет переселиться в гостиницу. «Боюсь я только одного, чтобы меня не прописали, это меня останавливает. Я – ответственный работник и не имею права делать то, что делаю». Я ее успокоила, сказав, что останавливалась здесь в гостинице и о прописке и речи не было.

Девушка эта вполне культурная на вид и по разговору, миловидная блондинка лет 28 или 26, без шестимесячной завивки, просто вниз заложены волосы.

Забыла сказать, с чего она начала: она видела сон в прошлом году. Кто-то ей сказал: «Пойди к Корнилию». Никакого Корнилия она не знала и стала всех расспрашивать, кто бы это мог быть. Случайно кто-то ее надоумил, что в Печорах находятся мощи преподобного Корнилия, убитого Иваном Грозным. С тех пор она ездит в Печоры.

28 июля. Люблю Успенский храм. Входишь в глубину его, где образ Успенья. Со света там и утром кажется совсем темно. Только лампадки и кое-где свечи горят, освещают полумрак.

Здесь народу мало. Поют монахи, пение почти деревенское, напоминает мне службу в Ларинской церкви. Стройнее и серьезнее. Я шла в церковь сегодня и думала: надо к зиме приготовиться, сосредоточиться, помолиться.

Подъезжая к Печорам, в вагоне, я почувствовала тишину, заполнившую мою душу, и подумала: здесь ближе к Богу. И я это чувствую все время, и в особенности в полумраке Успенского собора. И я подумала: «Научи, направь и помоги. И спаси всех сосланных, заточенных, страдающих безвинно».

Была на днях опять в Покровской церкви у ранней обедни. Вместо запричастного стиха все молящиеся пели «Царица моя Всеблагая». И я думала, что Господь Бог, Божественное начало всего, одинаково принимает молитвы Богородице, Спасителю, Николаю Угоднику, Будде – лишь бы «Гор? имели сердца».

И живем мы с Соней у тихих женщин, очень пострадавших в советское время.

Утром шла из церкви по пологому подъему к Никольской церкви и, войдя в ворота под церковью, представила себе кровавый бой в тесном пространстве между воротами в те далекие времена, когда на Псково-Печорский монастырь то и дело нападали враги. В 1611 году шведы ворвались и всех перерезали – и стрельцов, и монахов. В святых воротах двое ворот. В стене узкие бойницы. Когда враги прорывались сквозь эти ворота, они попадали в треугольный острог. От Никольской церкви шла каменная сплошная стена до Острожной башни. В ней внизу – бойницы. Если врагу удавалось одолеть и здесь защитников, то оставалось еще сломать трое ворот. При яростной храбрости русских невозможно даже представить, сколько было пролито здесь крови.

Но прорвались враги, кажется, один-единственный раз в 1611 году[625].

10 августа. Одигитрия[626]. Ровно 10 лет тому назад ходила в Дивеево городище[627] к обедне из Глухова, когда первый раз после блокады выехала из Ленинграда. Какой солнечный день был! А здесь это лето – все дожди, дожди и холода. Вчера была у о. Всеволода и просидела у него часа два. Он рассказал мне подробно суть своего ареста и жизни в ссылке. Мы привыкли к ужасам советской действительности, прикрытой сусальной, подлой, сюсюкающей советской литературой, но когда послушаешь такой рассказ очевидца, – какое там очевидца, – рассказ пережившего все эти пытки и предательства человека, оторопь берет, страх, как бы все эти страдания и кровь не пали на голову всего народа русского. Впрочем, весь народ страдал, за исключением небольшой кучки счастливчиков и мерзавцев. Страдало крестьянство, дворянство и цвет интеллигенции. Прав был Ferrar.

О. Всеволод (в миру Владимир Алексеевич [Баталин]) прошел в Москве четыре курса медицинского института, бросил его, переехал в Ленинград и поступил на филологический факультет. Окончил его, стал аспирантом, хотел писать, а для заработка работал в Детском Селе экскурсоводом. Во главе экскурсионного бюро стоял А.И. Иконников. Он был арестован. Его больная жена попросила о. Всеволода отвезти ему передачу. Через неделю и он сам был арестован. При очной ставке с Иконниковым выяснилось, что Иконников его оговорил, приписав ему все те смертные грехи, которые требовались НКВД; среди них его укорили в нелюбви к поэзии Маяковского! «Я имел мужество, – сказал о. Всеволод, – не подписаться ни под одним обвинением в несуществующих преступлениях», – как делали очень многие, измученные пытками и допросами. (Тогда чуть не все экскурсионное бюро было выслано.) В 1933 году его выслали на Колыму. Полтора года он просидел в бараке, рассчитанном на двадцать человек, а их там было пятьдесят. О лежании и думать было нечего, приходилось сидеть. Среди них было двадцать уголовников, которые глумились над политическими и пользовались некоторыми привилегиями. Жили они в таких невыносимых условиях, что большинство умерло. Сам он уцелел, но выполз из барака через полтора года на карачках, подталкиваемый прикладом солдата.

Много рассказывал о. Всеволод. Заболел сыпняком. Лежал в бреду, изредка приходя в себя. Дело было зимой. Отворилась дверь барака, и с морозным паром вошла женщина в меховой шубе, шапке, рукавицах, курносая, веснушчатая, спросила у врача, что тут за больные. «По 58-й статье». – «С этой сволочью нечего нянчиться, чем скорее подохнут, тем лучше». Это была помощница завлага.

Из его бумаг узнали, что он изучал медицину, и сделали врачом. Тогда стало легче. Разные люди, разные встречи.

Выслушивал Ивана по прозвищу Хитрый, убийцу семерых человек. На нем был крест. Кресты носить было запрещено. «С меня этот крест никто не сымет, этот[628]

12 августа. Екатерина Михайловна Сведзинская рассказала мне подлинную историю епископа Макария, с которым она была в дружеских отношениях. Он был сослан в Сибирь и по отбытии срока получил приход в Чудове. Здесь его застала война. Чудово было занято немцами, отрезано от Москвы и Ленинграда. Голодали. Шли сильные бои, умирали от голода и от обстрелов. О. Макарий отпевал, хоронил и голодал.

О нем узнал немецкий пастор, бывший при немецких войсках, пришел к нему и предложил препроводить его к ним в тыл, так как слышал, что в Печорах есть и церкви, и монастырь. «Здесь вы погибнете», – говорил он. О. Макарий отказался: «Здесь люди умирают, я с ними и умру».

Но пастор решил его спасти, договорился с келейником, о. Вуколом, и его почти насильно посадили в машину и увезли в глубокий тыл, в Печоры.

Дней за десять до смерти епископ Макарий рассказал Екатерине Михайловне свой сон. Он видел, что на него, на монастырь, на портал Михайловского собора (со стороны улицы) налетела стая черных воронов и старалась его заклевать. Он отстранялся от них руками, отгонял их и – проснулся.

Когда началась бомбежка, все ушли в пещеры, а он на уговоры о. Вукола ответил: «Бог знает, где найти», – и молился. Последними его словами были: «Мати Божия, помилуй мя».

Осколок перерезал ему сонную артерию, смерть была мгновенна. Портал Михайловского собора был разрушен. Погиб он от советской бомбы. Он не мог произносить имя Богоматери без слез, так чтил Ее.

Легенда Тоболкиной не так уж далека от истины. Спас о. Макария немец. Мне рассказали, что он был настолько слаб, что о. Вукол нес его довольно долго на руках. Вукол и сейчас в монастыре: высокий угрюмый монах, еще не старый, с правильными чертами лица и каштановыми волосами на пробор.

27 августа. «Советская культура», 21 августа: «Научно-атеистические знания в массы. При Институте истории Академии наук СССР создана специальная комиссия по изучению вопросов истории религии и атеизма под руководством В.Д. Бонч-Бруевича». Затем идет статья «От случая к случаю». Начинается так: «Среди некоторой части населения Тульской области еще сохранились пережитки прошлого, в том числе религиозные».

Все последние дни газеты были полны антирелигиозной пропагандой[629]. Так называемая «книжная полка», т. е. отдел газеты, публикующий книжные новинки, печатал только антирелигиозные названия. Очередное «торможение» по Павлову.

Отчего бы такое гонение на религию? Объясняется это очень просто: лучшая часть молодежи не может мириться с узкоматериалистическими стремлениями и вожделениями окружающей среды, с полным моральным разложением большинства товарищей и идет к Богу, к вере.

И о. Сергий, и о. Всеволод рассказали мне несколько случаев такого обращения. В прошлую или позапрошлую зиму один студент Ленинградского университета, сын профессора, по обету пришел зимой в Печорский монастырь и просил, чтобы его крестили. Там сначала усомнились в его нормальности, выписали мать, а затем, когда выяснилось, что он вполне нормален, его крестили.

Другой случай: молодой человек обратился к о. Всеволоду за советом, где бы ему переночевать. Тот оставил его у себя, и они проговорили всю ночь. Отец этого юноши рабочий, убежденный коммунист с давних пор, мать в полном повиновении у отца. Когда сыну было лет 8, мать перебирала свой сундук и со дна вынула образок. Мальчик долго на него смотрел и заплакал. Он не понимал, чем вызваны эти слезы, но без слез он не мог смотреть на образ.

Мать уложила его опять на дно сундука, заперла его и ключ спрятала.

Мальчик подобрал другой ключ, и когда никого не было дома, он вынимал образок, глядел на него и плакал. Потом опять прятал его на дно. Так пришел он к вере в Бога.

Он прекрасно учился, отлично кончил университет, но ввиду того, что вышел из комсомола, получил назначение на Север, на Печору.

Как-то, будучи студентом, он приехал домой, и в воскресенье сказал родителям, что идет в церковь. Мать разахалась, отец, дескать, партийный, сын не должен ходить в церковь, но отец остановил ее: «Оставь, он молодой, ученый, он знает, что делает».

Отец однажды приехал к сыну в гости в Ленинград. В воскресенье сын пошел в церковь к кн. Владимиру. Когда он подошел после службы к образу, он увидел в стекле отражение своего отца. Они оба заплакали.

Взрослые девушки крестятся. В одно из воскресений (уже здесь) я была у ранней обедни у Cпаса Преображения. Причастников было очень много, кончался Успенский пост. Три священника причащали. Среди причастников я заметила человек шесть юношей лет 16, 17, 18. То же наблюдала Т.М. Правосудович во Владимирском соборе на Петроградской стороне. Тяга к Богу, к высшему идеалу и подвигу пробудилась в молодежи, очевидно, захватила такой большой круг людей, что это перепугало власть имущих, и они воздвигли поход против веры в Бога, против христианства. Чего, чего только не пишут! Я думала, что Маленков умнее. Как он не понимает, что гонение на религию вызовет усиление религиозного направления. Что искренне верующие пойдут с радостью на подвиг. И что верующие не пойдут убивать и насиловать.

Я спросила весной Никиту Толстого, чем объяснить такой сильный ход назад по всем направлениям советской культуры? Человек, пробыв долгое время связанным по рукам и по ногам, почувствовал некоторое ослабление своих пут и попытался распрямить члены. Это испугало. Пономаренко сослали на целину, а на смельчака надели старую узду и подтянули подпругу.

Я считала Маленкова дальновиднее.

Газета «Печорская правда», чтобы не отстать от других в антирелигиозной пропаганде, напечатала несколько статей в кабацком вкусе и целый ряд ею сфабрикованных пословиц. Запомнилась одна: «Попу и вору все впору»[630].

А мы-то ждали весну…

От уехавших на целинные земли приходят невеселые слухи.

2 сентября. «А что Он пребывает в нас, узнаем по духу, который Он дал нам» (Первое послание ап. Иоанна. Гл. 3, 24). И вот в Печорах я очень чувствовала этот дух, Божий дух в себе, тишину церковную в душе, и так не хочется этого терять. Надо держать себя в руках, не обращать внимание на многое, на все то, что могло бы нарушить эту душевную тишину.

8 сентября. По старому стилю 26 августа. Владимирская[631], Ларинский праздник, годовщина Бородина.

Милое, милое Ларино.

22 сентября. Была у меня на днях Анна Андреевна, недавно приехавшая из Москвы. Она, пожалуй, еще пополнела, немного постарела. Мне всегда больно, когда время неуважительно накладывает свою печать на красивые лица.

У мужчин часто с годами лица облагораживаются, у женщин старость может быть благообразна, но… и только.

Анна Андреевна рассказала тот случай с английскими студентами, о котором я слышала только сплетни.

В апреле этого года в Ленинград приехала делегация английских студентов и пожелала встретиться с Зощенко и Ахматовой. А.А. всячески отказывалась от этого свидания, когда из Союза писателей ей позвонили об этом; «посадите вместо меня какую-нибудь старушку», – просила она, но все же пришлось идти. В зале на эстраде стояло только три стула – для Саянова, Зощенко и Ахматовой. Среди англичан были, по-видимому, знающие русский язык, так как они попросили, чтоб им дали возможность разбиться на группы и лично поговорить с писателями, которые их интересуют. На это им ответили отказом, они могут говорить только через переводчика.

Они спросили Зощенко, как он отнесся к словам Жданова и к постановлению 46-го года и принесли ли они ему пользу.

Зощенко ответил, что он ни с чем не был согласен. В первые годы советской власти еще живы были мещане, он их и высмеивал. Он не видит, какую пользу могло ему принести пресловутое постановление. Его слова были встречены громом аплодисментов.

То же самое спросили у А. Ахматовой. «Зачем я буду выносить сор из избы, все эти люди – враги нашей страны», – подумала она и коротко ответила, что согласна и с тем и с другим. Гробовое молчание было ответом на ее слова. Саянов[632]

В заключение англичане сказали: «Запрещенные у вас произведения Ахматовой и Зощенко пользуются у нас большим успехом».

Этот случай вызвал много толков, одни обвиняли Ахматову в трусости, другие превозносили ее патриотизм[633].

22 сентября. Вера Агаркова, Галина подруга, говорит по телефону: она очень занята, много уроков, а теперь ей поручили, в виде общественной нагрузки, вести занятия в комсомольской организации на тему «возникновение христианства»!

Вера, распутная, пьянствующая девка, вульгарная и бесцеремонная, подчинившая себе Галю и имеющая на нее самое отрицательное влияние. И она будет вести антихристианскую пропаганду! И она кандидат партии!

13 октября. 19 сентября приехал совсем неожиданно Вася для свидания с режиссером из Молотова (Перми) и пробыл до 24-го. Жил он у меня, у Наташи установились с ним товарищеские отношения, дети были ему рады, так что все было благополучно в этом отношении. Но приехал без копейки денег. Мне же пришлось для его отъезда занять 100 рублей. Как можно так жить в его годы, не понимаю. Он привез разные слухи из Москвы, другие от Никиты, третьи от Лобова, сына Ворошилова от первой жены, с которым дружна Рада[634].

Один из самых чудовищных фактов – это история Воронова, маршала артиллерии во время войны. Он был арестован (причины не знаю). После смерти Сталина Маленков тотчас же распорядился, чтобы его выпустили. Найти его не могли, он не значился ни в одной тюрьме. Наконец один из смотрителей вспомнил, что в одиночном заключении сидит человек, похожий по фотографии на Воронова. Маршал Воронов был заточен под чужой фамилией![635]

Будто бы смерть Сталина была последствием резкого столкновения с Маленковым по поводу заявления Жолио-Кюри после того совещания Политбюро, когда в первый раз все члены совещания, кроме Шверника, голосовали против Сталина[636].

Будто бы Хрущев рассказывал: некоторые заседания Политбюро велись на грузинском языке, говорили Сталин и Берия, а остальные хлопали ушами.

Будто бы Сталин был вовсе не Джугашвили, а Игнаташвили. Виссарион Джугашвили был кретин, и подлинным отцом Сосо был купец Игнаташвили. Когда Сталин пришел к власти, оба его единокровные брата были хорошо устроены[637].

Вообще, если послушать теперь все, что говорят о Сталине и Берия, то куда там «Тайнам Мадридского двора»…[638]

9 октября я получила письмо от брата Васи[639], ответ на мое, посланное 9 сентября. Все живы и здоровы, и Вася, и Саша, и Федя. Какое счастье. Как я могу роптать на свою участь, когда все мои близкие целы. Только бы увидаться перед смертью, только бы! Я не могу себе представить, что могу умереть, не повидав их. Ирина Овчинникова – это сплошной курьез. Живет с мужем в Индии, почти на границе Тибета! С нашей точки зрения, людей, прикованных к своей стране, это фантастика.

В тот же день получила письмо от Е.М. Тагер – с нее сняты ограничения, т. е. цепи, приковывающие ее к Мамлютке, свалились[640]. Я же надеюсь, что после рассмотрения ее дела в Москве с нее снимут и судимость. И вот извольте в 60 лет начинать жить с начала без копейки денег, имущество все было конфисковано. Ни угла, ничего.

Я забыла записать: 4 сентября я смотрела спектакль Виленского Русского драматического театра[641] «Порт-Артур»[642] в Васиных декорациях. Хороший спектакль и хорошие декорации, в особенности мне понравилась батарея. Молодец Вася, но абсолютно не приспособлен к жизни, он не умеет se faire valoir[643] и вдобавок ссорится со всеми режиссерами.

Смотря спектакль, я вспоминала то время. Началась война. Вася был в водолазных классах и жил в Кронштадте. Получаю от него коротенькую записку: «Пойди к Чухнину и попроси устроить меня в Порт-Артур, в действующий флот». Я училась в Екатерининском институте вместе с Олей Чухниной, всю институтскую жизнь мы сидели на одной парте, были рядом по алфавиту и даже в церковном хоре пели рядом контральто. Ее отец, адмирал Григорий Павлович Чухнин, был тогда директором Морского корпуса. Я у них часто бывала. С грустью пошла я к нему. Он наотрез отказался что бы то ни было сделать. «Пусть судьба решает, где ему быть», – сказал он.

Помню, у Надежды Александровны Белозерской кто-то из знакомых читал письмо от брата-моряка из Порт-Артура: «Будет время, если останемся живы, мы расскажем о нашем мартирологе в Порт-Артуре».

Когда я в 1906 – <19>07 году была в Париже и училась в Академии de la Palette[644], один из профессоров, Desvalli?res, приглашал на свои литературно-художественные и музыкальные вечера наиболее талантливых учеников; помню Фабра, Иленберга и меня. У Desvalli?res’ов была маленькая собачонка, ее звали Portarthur! Из сочувствия японцам, видите ли. M-me Desvalli?res мне сама так пояснила.

На Васином письме была марка, совершенно потрясшая меня. Марка в вершок величины. Наверху: «R?publique Fran?aise». А ниже коробочка с духами, пудреница и цветы, внизу надпись мелким шрифтом: «Fleurs et parfums»[645] и еще ниже, уже микроскопическими буквами: «Gandan Mazelin».

Вся эта реклама на фоне драпировки, из-под которой выглядывает Grand Op?ra![646]

Стоит марка 75 fr. В 45-м году таких же размеров марка на Васином письме стоила 4 fr. Государственная марка служит рекламой парфюмерии!

14 октября. Была вчера вечером на концерте Н. Дорлиак и Рихтера. Она очаровательно пела романсы Глинки. Как разнообразны эти романсы. Какое бурное цветение нашего искусства началось после побед 12, 13 и 14-го годов. Мне кажется, что наша великая победа 44-го и 45-го годов дала бы такой же расцвет, если бы вся страна, вернее, весь мозг страны не был окован железными обручами. Этого не смей касаться, этого не моги. Невыносимо.

На старом тополе против моего окна осталось уже очень мало листьев, а молодая липка на бульваре еще трепещет на ветру своими только слегка облетевшими ветвями. Раскачиваемые ветром деревья производят на меня всегда очень сильное впечатление. Мне чудится в этих мятущихся ветвях то бессильное отчаяние, то страдание, то тихая грусть. Вот и сейчас ветви этой липки всеми своими движениями выражают желание сорваться, бежать, ветер немилосердно их треплет, а оторваться нет сил.

La grande piti? des ?glises de France par Maurice Barr?s

«…Je vous demande la sauvegarde pour toutes les ?glises, pour celles qui sont laides, d?daign?es… Il ne s’agit pas de la d?fense de quelques pierres, sculpt?es et heureusement dress?es sur l’horizon. Il vient parler en faveur des ?glises qui n’ont pour elles que d’?tre des lieux de vie spirituelle. Car si l’?glise fait bien dans le paysage, c’est qu’elle a une ?me. Nous tous, nous nous sentirions exil?s dans une France o? les clochers ne monteraient plus vers le ciel». (Из № Illustration за 1913.)

Le 22 mars 1913 nous publi?mes de vues de la tour Saint-Martin de Vend?me, que les ?diles locaux venaient de transformer en latrines publiques et qu’ils se proposaient d’inaugurer le vendredi saint apr?s un banquet philosophique! (sic!). Ces documents nous avaient ?t? communiqu?s par M. Maurice Barr?s.

Nous nous sentons exil?s dans une Russie o? les ?glises blanches et les clochers ne montent plus vers le ciel[647].

И ни один человек, ни один голос не заступился и не заступится за наши церкви. Ахматова рассказала, что при постройке высотного дома в Зарядье нашли несколько маленьких церквушек Параскевы Пятницы. Их разрушили, конечно.

Трусость всех наших Союзов безмерна. Когда Ахматову и Зощенко оплевали, смешали с грязью, их тотчас же исключили из Союза. Ни один человек голоса не поднял. А теперь ухаживают, подлый Фадеев комнату в Москве предлагал Ахматовой.

2 декабря. Когда я перед отъездом из Печор последний раз была у отца Всеволода, я ему сказала: «Каждый день я молюсь, чтобы Господь дал мне увидеть рассвет». – «А разве это не рассвет, когда наша советская молодежь тянется к Богу, – ответил он, – конечно, это рассвет».

Смерть Сталина была нашим Термидором. Прекратился террор. Сейчас то и дело слышишь о возвращении разных людей. Вернулся поэт Сергей Спасский, сосланный в 51-м году. С Е.М. Тагер и всех жителей Мамлютки сняты ограничения, ей дано только минус два, Москва и Ленинград и пограничная зона. О возвращении Спасского мне сказала Ахматова, вызвав меня к себе, т. к. лежала больная. Спасский у нее был и рассказал, что его высылка была последствием все тех же наговоров Лившица и Юркуна, из-за которых пострадала Тагер. Будто бы они показали, что террористический заговор охватывает чуть ли не весь Союз писателей с Тихоновым во главе.

НКВД знало прекрасно цену таким вызванным побоями и пытками признаниям. Тихонова никто не тронул, а надо же было пугать Сталина комплотами и в оправдание своего существования время от времени выуживать ни в чем не повинных людей и выбрасывать их из жизни. Слава Тебе, Господи, это прекратилось, и стало гораздо легче дышать. Во главе правительства стоят русские люди.

Гонения на религию более или менее кончились, и притом довольно конфузно. Было напечатано большое постановление за подписью Хрущева о том, что вместо антирелигиозной пропаганды у нас начались гонения, даже кое-где с административным вмешательством, а это противоречит Конституции и т. д.[648].

Незадолго перед этим в «Литературной газете» появилась статья «Хамелеоны». Этими хамелеонами оказались работающий в Эрмитаже очень знаменитый востоковед Добрынин и доктор Богданов-Березовский. Первый служил по вечерам диаконом в какой-то церкви и даже – о ужас! – переводил на русский язык восточных отцов церкви[649].

Доктор Богданов-Березовский отказался вести антирелигиозную пропаганду, сказав, что сам он верующий. В статье обрушились на отделы кадров, которые принимают сотрудников только на основании анкеты (очевидно, надо под микроскопом рассматривать души).

Как-то, кажется, это было в начале октября, у меня был Валерьян Михайлович Богданов-Березовский. Ему надо было сказать по радио несколько слов по-французски о Глинке, о его ненапечатанных, недавно найденных двух танцах, инструментованных Валерьяном Михайловичем. Я ему исправила немного его текст. Заговорили о гонениях на религию. «Я боюсь, что меня скоро вышлют из Ленинграда из-за двоюродного брата, – сказал В.М. – Он хороший доктор и страшный фанатик – постоянно ходит в церковь…»

Добрынин ушел из Эрмитажа. Ляля Раздольская говорит, что он большой интриган. Судьба доктора мне не известна.

Я договорилась со Спасским по телефону и была у него. Я его немного знала, он когда-то бывал у Юрия Александровича. О его собственной судьбе я его не расспрашивала. О ней мне рассказала Анна Андреевна. Мне хотелось узнать, что надо было бы предпринять Елене Михайловне для ее полной реабилитации. По словам Спасского, сейчас направлены большие силы для пересмотра дел, в первую очередь, людей, находящихся еще за решеткой. Пожизненные высылки людей, уже отбывших свой срок наказания, отменяются. Будут постепенно рассматриваться все дела.

Спасский советует Елене Михайловне ехать к дочери в Саратов, отдохнуть, прийти в себя, одеться, обдумать свои литературные планы и тогда приехать в Москву. Но у нее все осложняется полным равнодушием, вернее, бессердечностью Маши. Каково бедной женщине, в течение 16 лет выброшенной за борт, ждать приглашения от дочери. Ждала она больше месяца, в полном отчаянии. Наконец приглашение пришло, пришло и поздравление с днем рождения и обещание выслать деньги на дорогу. Опять месячное ожидание, деньги ей выслала Татьяна Арсеньевна <Леонтьевна?> Михайлова. Ее сестру, Некрасову, отпустили вчистую.

Каково-то будет Елене Михайловне жить у Маши? И у меня ни гроша.

4 декабря. Вчера обедала у Ксении Кочуровой. Подарила ей ее портрет в старинном мамином сиреневом платье на розовом диване, который я писала с нее в Детском Селе в 1929 году.

Были Доброклонские и Бебут Александрович Шелковников. Он очень интересно рассказывал о «Привале комедиантов», Пронине и Вере Александровне Лишневской и всех ее авантюрах в первые годы революции. Он был некоторое время у них секретарем, потом встречался с ними в Москве, когда они то сидели без куска хлеба, то вновь устраивали «навороты», у них собирались артисты…

15 декабря. Из статьи Назаренко в «Правде» «Источник поэзии – жизнь». О новой поэме К. Симонова: «…как безграничны возможности нашей поэзии, как много поэтических замыслов может дать жизнь, освещаемая идейностью, партийностью творчества.

В последнее время в произведениях отдельных литераторов имели место настроения, не соответствующие боевому духу нашей литературы. В поэзии это сказалось известным креном в сторону “чистой” лирики, “картинок” и “впечатлений”, мало связанных с основными идеями современности»[650].

Какой стыд – всё те же реверансы голому королю.

Но, слава Богу, в других отношениях все-таки большой сдвиг. Ахматова сказала мне, что у писателей существует теперь фонд для помощи возвращающимся товарищам. Я тотчас же отправилась к А.Т. Чивилихину и спросила, нельзя ли помочь Тагер, так как она в полной нищете, хотя бы помочь ей одеться. Поговорила с Гитовичем, а на другой день, 13 декабря, день отъезда писателей в Москву[651], позвонила Гитовичу, чтобы напомнить еще раз о моей просьбе. Гитович член правления. «Непременно сделаю все, что могу, вероятно, сможем помочь, вы ведь знаете, в какое время мы живем? В хорошее время». – «Знаю, очень хорошее», – ответила я. И правда, только и слышно о возвращающихся людях. Это, конечно, первые проблески рассвета.

Я все жду звонка по телефону К.К. Тверского (Кузьмина-Караваева). Жив ли он? Если жив, то вернется.

У нас считается вредной «чистая» лирика, а Ахматова мне читала свои переводы для Госиздата корейских поэтов XV–XVI веков[652]. Какая очаровательная, кристально чистая лирика! И китайца Ли Бо VIII века[653]. Чудесные стихи. И прекрасные переводы. Какой язык у Ахматовой!

Ее выбрали делегатом на съезд писателей в Москве. Выборы происходили в Союзе писателей под председательством Казмина, ведающего литературой в Ленисполкоме. Кто-то назвал ее фамилию.

«Непременно, – сказал Казмин, – она большой патриот». Рассказывая это, А.А. засмеялась: «Мне кажется, я всегда была патриоткой, а не только теперь».

Вчера обливают помоями, сегодня превозносят… Возмущает меня эта беспринципность несказанно. Как было с Шостаковичем; публично высекли и тут же послали в Америку. Кстати о Шостаковиче. На днях умерла от рака его жена, Нина Васильевна, умерла в Эривани[654]. Раскрывшаяся в связи с ее смертью вся подноготная ее жизни произвела на меня впечатление чего-то безобразно-циничного и трагического для детей.

У нее уже давно, кажется с войны, был длительный роман с физиком армянином Алиханьяном. Н.В. проводила с детьми лето в Комарове[655], а на всю зиму уезжала к Алиханьяну, который работал в каком-то высокогорном институте. Она вела там якобы какую-то научную работу по физике.

Она умерла почти скоропостижно, после операции.

Д.Д. прилетел с Галей в Эривань за час до ее смерти, она была уже без сознания. Ашкенази, ездивший на похороны в Москву, рассказывал, что Максим не отходил от отца и все время гладил его. А Галя имела очень равнодушный вид. Алиханьян тоже шел за гробом в первых рядах.

Бедные дети.

От Софьи Васильевны, которой, конечно, все было известно, я никогда не слышала даже намека на такую уродливую семейную жизнь сына. Д.Д. тоже не терял времени даром.

Мой дядя и крестный отец Александр Васильевич Яковлев был, говорят, блестяще остроумный, образованный и интересный человек. У него была прекрасная коллекция картин. Женат он был на Ольге Дмитриевне Лермонтовой, умной, образованной и очень добродетельной женщине. После смерти дяди Ольга Дмитриевна нашла в каком-то потайном ящике его переписку с M-me F., француженкой, от которой у него были дети. Бедная Ольга Дмитриевна не то чтобы совсем сошла с ума, но «тронулась умом», как говорят в деревне. Не осталось никаких средств и очень много долгов. Их единственная дочь Саша, очень избалованная, поступила на службу.

6 декабря было предсъездовское собрание писателей в Таврическом дворце. Я пошла. Просидела три часа, уши завяли, и я ушла и 7-го уже воздержалась. Кочетов, автор «Журбиных»[656], читал доклад два часа, я запомнила крылатые слова: «Говорят, хорошая книга равна выигранному сражению. В Ленинграде триста литераторов. Сколько же у нас будет выигранных сражений!» (не вопросительно, но восклицательно). Excusez du peu[657]. И еще: «О высоких качествах нашей литературы свидетельствуют многочисленные сталинские премии».

Как-то на днях, числа 8-го, я была у Анны Петровны. Она почти совсем не видит. «Если бы вы знали, как я скучаю, ведь те дни, когда не приходит Нина Владимировна (Сойкина), я весь день одна и ничего делать не могу, я так соскучилась». Это было так от души сказано, что я чуть не заплакала. И стала через день к ней ездить по утрам и читать часа по два. До меня это делала Татьяна Борисовна Лозинская, но заболел Михаил Леонидович, она не смогла приезжать. А мне чтение вслух очень вредно, заболевает сердце. Сегодня я не смогла пойти, так болело сердце, и я лежу весь день.

22 декабря. В городе паника, непонятно, по какой причине возникшая. Везде многочисленные очереди за мукой, маслом, мясом, сахаром, в магазинах пусто, расхватывают колбасу, макароны, всё. Мне хотелось к дню рождения муки на пирог купить – махнула рукой, увидя толпы. Последний месяц, правда, были постоянные перебои с маслом, оно исчезало недели на две (плановое хозяйство!), но паника была создана, вероятно, «пятой колонной», как у нас говорят. А народ напуганный…

Я шла за булкой по Пантелеймоновской и остановилась у ларька, увидев сухой компот. Подбегает запыхавшаяся женщина с испуганным лицом и обезумевшими глазами. Еле переводя дух, спрашивает: «Где спички, где спички, где дают спички?» Я ей показала: на углу Литейной стояла большая очередь у лотка со спичками!

По радио и в газетах успокаивали население, и довольно быстро обывательская река вошла в свои берега.

27 декабря. На днях я опять была у Анны Петровны и прочла ей «Грамматику любви» Бунина[658]. Очень я люблю эту вещь. Под этим впечатлением А.П. рассказала мне следующую историю.

До революции на Невском был магазин готового платья братьев Мори[659]. (Я хорошо знала этот магазин, что-то там заказывала.)

У одного из братьев умерла молодая, очаровательная жена. Он не мог расстаться и с мертвой женой. На Никольском Александро-Невском кладбище он воздвиг гранитный мавзолей, состоявший из комнаты и склепа, куда вели ступени. Жил он в этой комнате с преданным слугой, который ему готовил, и гроб, не засыпанный землей, стоял в склепе.