Легенда о Гаутаме
Легенда о Гаутаме
I
Жил на свете мальчик Гаутама
на земле, где небо — бирюза.
И души не чаяла в нем мама,
и любил его отец раджа.
Не желал он имени и славы
и ценил друзей, улыбку, смех.
Обожал дворцовые забавы
и стрелял из лука лучше всех.
Так и рос он, чуточку изнежен,
в мире и согласии с собой.
Ясодхара — лучшая из женщин
стала ему верною женой.
И творя из вечных будней сказку,
райским уголком на фоне гор
возвышался град Капилавасту,
человеческий лаская взор.
Как павлина чудо-оперенье,
жизнь казалась празднично земной.
Каждое бегущее мгновенье
навевало негу и покой.
Но одно таилось предсказанье,
что седой брахман не зря изрек:
«На отцовском троне Гаутаме
не сидеть, когда придет тот срок.
Но зато — величья выше нету —
припадет весь мир к его стопам:
он — источник мудрости и света
путь укажет странам и векам».
II
Так и жил бы Гаутама юный
во дворце, как в клетке золотой,
если б не открылся мир подлунный
для него обратной стороной.
В ранний час, когда щебечут птицы,
принц с возничим преданным вдвоем
в путь отправился на колеснице
посмотреть на город свой тайком.
Над землей уже царило солнце.
Пахло жженой глиной и травой.
У домов веселые торговцы
выставляли вещи пред толпой.
И увидел юный Гаутама
человека, страшного на вид:
был лицом одна сплошная рана,
гнойными коростами покрыт.
И возничий юноше ответил:
«Преходяще все. Вот он, больной,
а когда-то был красавец, светел
ликом, с нежной кожей золотой».
И увидел юный Гаутама
старика со сморщенным лицом:
что-то в нос себе бубнил упрямо,
долго шамкая беззубым ртом.
И возничий юноше ответил:
«Преходяще все. Вот он, старик,
а когда-то воин был, и ветер
разносил его победный клик».
И увидел юный Гаутама
траурно одетую толпу,
в путь она последний провожала
человека, спящего в гробу.
И возничий вновь сказал: «На свете
преходяще все. Вот он, мертвец,
был рожден, чтоб жить,
но нет бессмертья.
У начала есть всегда конец».
И увидел юный Гаутама,
как едва лохмотьями прикрыт,
отрешенный от людского гама,
кто-то в позе лотоса сидит.
И возничий вновь изрек: «На свете
преходяще все. Вот он, аскет,
ищет жизни истину и смерти —
обрести в себе бессмертья свет».
III
И задумался о жизни Гаутама,
о живых и мертвых в круге бытия.
Как бездонная трепещущая тайна,
представало каждое мгновенье дня.
От раздумий горестных все чаще
забывался он тяжелым долгим сном:
«Этот мир напоминает дом горящий,
в нем живущие не ведают о том.
И рождаться каждый раз в цепях страданий
человек по сути жизни обречен.
Круг сансары обнимает мирозданье.
Есть ли путь к спасенью? Где он, путь, и в чем?».
И однажды принц, призванием влекомый,
через волю преступил отца,
и ушел он из родительского дома —
навсегда ушел из царского дворца.
И бродил, как бедный странник, Гаутама
в поисках предназначенья своего.
Пыль со всех дорог и тропок Индостана
оседала на сандалии его.
Вел он долгие беседы с мудрецами —
знатоками книг, древней которых нет.
Были их слова, как звездное мерцанье,
исходил от них холодный вечный свет.
И в порыве гордом самоотрешенья,
чтоб в себе животное перебороть,
Гаутама, в роще манговой отшельник,
истязал упорно собственную плоть.
Утихали страсти и росло смиренье,
драгоценной каплей полнился сосуд.
Но молчало око внутреннего зренья,
и не все пути к спасению ведут.
И однажды под могучим древом бодхи
он сидел, освобожденно и светло.
Просветленье, словно это возжелали боги,
на него волною светлой снизошло.
И прервал молчанье Гаутама: «В мире
много есть огня, но правит миром дым.
Благородных истин же — четыре,
и о них я возвещаю всем живым.
Первая из истин: жизнь — круговорот страданий,
изначально существующий закон.
А страдания проистекают из желаний —
вот вторая истина земных времен.
А желания ввергают нас в пучину
неспокойного как море бытия.
Третья истина — в отказе от причины
и привязанностей человеческого „я“.
А четвертая из истин — как просвет в тумане,
как ночная путеводная звезда.
Это — восьмеричный путь к нирване,
путь освобождения от пут земного зла».
IV
Так явился Будда в этом мире,
истинного света властелин,
повелитель поднебесной шири,
внутреннего знанья господин.
Так явился Будда, это карма
воплощенной в сердце правоты.
Бог иллюзий и обмана — Мара
отступил за кромку темноты.
Будде — гуру в желтом одеянье
поклонились бхикшу до земли.
Все дороги в шумном Индостане
к тихой келье в роще манговой вели.
И пришло в движенье колесо
светом осененного ученья.
И улыбкой Будды — знаком просветленья
озарилось истины лицо.
И бредущие по свету караваны
весть о слове Будды разнесли.
И на голос сутры о нирване
отзывались боги и цари.
Обнимала время и пространство
слава об ученье и его творце.
И о нем услышал град Капилавасту,
где раджа в чудесном жил дворце.
Говорят, раджа со всей семьею
поклонился Будде, и на склоне лет,
просветлев и сердцем, и душою,
принял сам монашеский обет.
Так обрел прибежище в Ученье
род и Гаутамы-мудреца.
А великой сутре Просветленья
вторят вслед земля и небеса.
18.5. Вторник.
Сделал ксерокс статьи «La verse» и Обермиллера «Будона». Почитал Биру, монгольского ученого.
С Шурочкой решили сходить в БДТ на Фонтанке. Она ждала в общежитии — оделась для выхода, стала очень симпатичной, какой-то воздушной. Но — увы — билета на брони не оказалось. Зря потолкались у выхода. Лишние билеты выхватывали прямо на глазах. Шурочка даже упрекнула меня в медлительности. Было ветрено, холодно. Пожалев сестренку, пошел к администратору. Начал его донимать, но тот был тверд, как камень, на котором стоит «Медный всадник».
Забежали в «Молочное кафе» на Невском, чтобы согреться. Обошли весь Проспект в поисках хорошего фильма, но попусту. Шли комсомольские фильмы (в честь очередного съезда ВЛКСМ).
Купил в антикварном магазине на Невском дореволюционного издания (1916 г.) книжку стихов Г. Адамовича «Облака».
* * *
Я в гостинице старой живу,
антикварную книжку листаю.
И порою гляжу на Неву
и под шелест страниц засыпаю.
Оживает улыбка цветка
на устах Шемаханской царицы.
Сон, который прервали века,
мне в полночной гостинице снится.
19.5. Среда.
Занимался в БАН. Хотел сделать ксерокс с Шмидт Т. «85 сиддхов» и Лауфера о Миларайбе, но не приняли ввиду неподходящего формата. Почитал Биру о Гуши Цоржи, перелистал Пучковского. Сходил в Кунсткамеру.
«Сансара от нирваны не имеет никакого отличия,
Нирвана от сансары не имеет никакого отличия.
Какими являются границы нирваны,
Такими же являются границы сансары;
Малейшее различие между этими двумя,
Даже самое ничтожное, отсутствует», —
так сказал Нагарджуна о тождестве сансары и нирваны. В этом парадоксе брезжит просвет срединного пути. Лотос просветления — дитя сансары.
Вечером зашел к Шурочке, она сидела в комнате отдыха, смотрела ТВ. Попил у нее чайку, посмотрел ее последние работы, есть очень даже неплохой «Портрет женщины». Выразительное тело, которое «как лицо». У Ш. радостное настроение: сдала экзамен по эстетике. И решилось насчет ее перехода в мастерскую Моисеенко Е. Е. Он корифей, народный художник СССР. Многие студенты хотели бы быть под его крылом, но к Моисеенко попасть трудно.
Ездил в Петергоф. День был ветреный. Фонтаны заработали в момент, когда вышел из дворца. Это был пробный запуск. Главный каскад. Ларек с пивом на столе. Все тритоны, нимфы, даже Пандора стали извергать воду. Лишь Самсон свежепозолоченный, разжимающий пасть льва, хранил «молчание».
Просматривался Финский залив — «Маркизова лужа».
* * *
Тихий песчаный брег.
Вран одинокий
на одиноком древе.
Облак сребрится в небе,
как брада забытого Перуна.
20.5. Четверг.
С утра в библиотеке Салтыкова-Щедрина. Сделал ксерокс Bacot «Milarepa», очень интересные иллюстрации. Как-то раньше на них не обращал внимания. Затем ксерокс из книги David-Neel «Journey in Tibet» — там, где говорится об одном последователе Миларайбы.
Тишина стояла
в холле,
легкая,
как першинка в горле.
Открыл заново для себя Мойку, 12, Марсово поле и Летний сад.
Графика мирискусников — от Мойки, Дворцовой площади, Аптекарского переулка и невских парапетов.
Гостиница, где я живу, очень устарела, но зато у нее достоинство в месторасположении:
в трех шагах от Эрмитажа,
в двух — от Спаса на Крови.
По пути в ЛО ИВ АН встретился с Славой Бухаевым. Случайно, на площади Искусств. Он на творческом взлете. Весь день провели с ним. Сначала зашли в пивную, затем он показал свою мастерскую, оттуда — на его квартиру. Его жена Соня — тоже архитектор. Была Шурочка. Засиделись у Бухаева. Пропали купленные мной билеты на Когана (скрипка). Редкое исполнение Грига.
Чудом на такси успели, заехав в гостиницу за моими вещами, на Московский вокзал — прямо к поезду на Москву.
Элегия
Мы живем, словно дети природы, средь дымных широких степей.
Убаюканы души великою сказкой о братстве людей.
Мы не помним своей родословной, берущей начало у Неба.
Мы не ценим язык свой, который дороже алмаза и хлеба.
Славим старшего брата и мудрых вождей в золотых песнопеньях
и гордимся судьбой, забывая о том, что стоим на коленях.
21.5. Пятница.
* * *
Метро, московское метро,
опять вхожу в твое нутро,
в твои подземные перроны,
где, как волшебные кроты,
в тисках железных суеты,
снуют стремительно вагоны…
Приехал с вокзала в Беляево. Отдохнул, помылся, принял душ, приятно. Ведь в гостинице «Академическая», что в Питере, нет горячей воды.
Во второй половине дня — в Ленинку. Заказал литературу. Вечером — в театр «Современник». Чистопрудный бульвар. Спектакль по Ю. Семенову. Уж больно политическо-публистический. Ушли. Посидели в кафе на Чистых прудах. Пили коктейль «Восточный» (из рижского бальзама, шампанского, ликера).
* * *
Белые лебеди плавали,
не представляя, как они прекрасны.
Деревья окунали листву
в ее отраженье в воде.
Небо пряталось
в рваных просветах облаков.
Рыжий трамвай пробегал,
как вечный марафонец.
Пел Высоцкий — уже бессмертный —
свои надрывные песни.
Это все называлось Чистые пруды.
В самом центре Москвы, на закате столетья.
Я пил золотистый коктейль
и хмелел не хмелея.
Я не знал, отчего
на душе становилось светлее.
Странно,
но лебеди белые плыли ко мне, как в легенде.
Странно,
но муза моя возвращалась в лебяжьей одежде.
Странно,
но мир оставался таким же прекрасным, как прежде.
22.5. Суббота.
Обрабатывал литературу — семь книг. Оказывается, Хайссиг имеется в БФ в Улан-Удэ. Посему не стоит заказывать на ксерокс. Сходил в Музей восточных культур. Выставка «Китайский фарфор и керамика».
Посидел в зале Рериха. Прошелся вниз по Подколокольному переулку, прямо до метро «Ногина».
До закрытия сидел в Ленинке. В ЦДЛ взял билет на вечер Д. Самойлова.
Несколько дней заглядываю в сборник стихов, подаренный Н. М. Китайская классика освежает чувства, отрешает от суеты.
Читая Бо Цзюй-И
У поэтов страны Поднебесной
был обычай такой в старину.
Собирались в полночной беседке
созерцать до рассвета луну.
И беседуя с гостем-монахом,
размышляли в тиши о веках.
И тоску от изменчивой жизни
изливали в печальных стихах.
И сияла на все мирозданье
в небесах золотая луна.
И плескаясь ходила по кругу
неизбывная чаша вина.
23.5. Воскресенье.
В Ленинке — обработка полученной литературы. Хайссиг. «Каталог книг, хранящихся в германских библиотеках». Есть Миларайба. Очень богатый ссылочный аппарат у Хайссига.
С каталога, хоть и скука, начинается наука.
Вечером — в ЦДЛ. Вечер поэзии Давида Самойлова (стихи последних лет, есть и ретро). Начал со стихотворения о Моцарте. Читал по памяти, потом с листа (последние вещи). Запомнились отдельные строки:
Мне выпало счастье быть русским поэтом…
Несчастье родиться в столетье проклятом.
На вечере Д. Самойлова, за несколько минут до его начала, на лестнице, ведущей на второй этаж, встретился с Борисом Слуцким, но поговорить с ним не успел, лишь тепло поздоровались. После ЦДЛ решил пройтись по Малой Бронной. Кафе «Аист», три тополя старых — все на месте. Пруды Патриаршие, грузный Крылов, черные лебеди, пары влюбленных.
Встреча с Б. Слуцким пробудила, как говорится, рой воспоминаний о временах не столь давних. Лет восемь назад в свои аспирантские годы я посещал московскую литературную студию — единственную тогда в столице. Самым притягательным был семинар Б. А. Слуцкого. Его личность высоко котировалась в щепетильной на авторитеты столичной литературной среде. Приходили сюда и студенты из Литературного института с тайной надеждой, что они удостоятся внимания Слуцкого.
В большой просторной комнате в неделю раз собирались «семинаристы». Б. Слуцкий сидел, откинув слегка назад крупную седовласую голову. Он жестом приглашал новоприбывших читать свои стихи. После чтения одного стихотворения «грозный» Слуцкий останавливал выступающего и приглашал другого. Он не особенно церемонился с собравшимися и относился к ним без всякого снисхождения, чувствовал себя в роли бога, отсеивающего графоманов и их претензии на российский Парнас.
Я несколько занятий был в качестве слушателя. Действительно, семинар был весьма полезен для присутствующих. Общение, чувство творческого соперничества под оком опытного учителя — большой импульс для поэтического самосознания и самоопределения. Когда же пришел и мой черед почитать свои вирши, Слуцкий тем же коротким жестом пригласил меня выйти на «сцену». Я прочитал стихотворение, ожидая его обычного «спасибо» с последующим «садитесь». Но последовало: «Продолжайте». Тут я выдал на память целый цикл стихотворений, около десяти. Дело кончилось тем, что Борис Абрамович предложил через пару недель устроить обсуждение моих стихов. Так я был принят в Литературную студию по семинару Б. Слуцкого, которую окончил с подтверждающим этот факт документом.
Мне претили «свадебные» от литературы генералы. Б. Слуцкий к таковым не принадлежал. Он, кстати, предварял вечер Д. Самойлова в ЦДЛ своим коротким, но емким выступлением.
Москва — государство в государстве. В поэзии это особо ощущается. Столичные поэты отличаются своей претенциозной суетностью, приверженностью к эфемерным знакам своей «исключительности». Опутанные змеями своего тщеславия и творческой импотентности, они напоминают Лаокоона. Загляните в ЦДЛ, и вы услышите звон кандалов сансары на каждом завсегдатае этого «гадюшника», по выражению Вл. Бояринова.
* * *
Бывают в жизни узелки,
что завязал для нас Всевышний.
Не потому ль звучат стихи
отточенные, как клинки,
не потому ль важны враги,
чтоб доказать, что ты не лишний.
В Москве ощущаешь подводные течения в литературе. Официоз не приемлется, идеология и талант — вещи несовместимые. В толстых журналах чаще печатаются толстые поэты, удел молодых — дожидаться своей очереди. Испытание Москвой для многих поэтов оканчивается плачевно. Но повариться в столичном котле необходимо для творческой самооценки. Аполлон, кажется, поглядел в мою сторону и даже слегка улыбнулся.
В государстве поэзии нету провинций.
Где поэты рождаются, там и столицы.
Членство в Союзе писателей СССР, который по своему статусу являет особого рода «министерство» интеллектуально-идеологического свойства, сразу возвышает избранника муз над пишущей братией. Определенные льготы, поездки в Дома творчества в курортных зонах страны, где круглогодично пасутся московские борзописцы, для которых Литфонд как дойная корова. Бронтой Бедюров, который чувствует себя в литературных кругах столицы как рыба в воде, упрекнул меня за то, что я еще ни разу не побывал в Переделкино: «Ты ведешь себя как Будда, у которого в запасе целая вечность. А москвичи успевают пользоваться благами жизни, пока ты занимаешься созерцанием собственного пупа».
Приняли меня в ССП четыре года назад по двум изданиям: «Золотому седлу», тоненькой книжечке в иркутской «Бригаде» 1975 года и «Горному бубну», вышедшему годом позже в Улан-Удэ. Особой радости я почему-то не испытал, воспринял это как должное, хотя некоторые сомневались, пройду ли я сквозь московское сито. Максим Эрдынеев подарил мне по этому случаю свою работу — резьбу по дереву с изображением саянского яка. В шутку я называю его своим «зооморфным» портретом.
* * *
Издаться в Москве национальному поэту, пишущему достойно на русском языке, очень не просто в силу ряда причин, о которых не хочется шибко распространяться, поскольку это больше связано с идеологией и конъюнктурной возней вокруг литературной кормушки. Вл. Бояринов, работавший редактором в издательстве «Современник», заметил рукопись моего поэтического сборника «Дикая акация», которую я прислал в Москву. Потом мне рассказывал Володя Бояринов, мои стихи ему сразу понравились, и с его легкой руки, как я теперь понимаю, они увидели свет в столичном издательстве в 1980 году.
Однажды мне приснился Вениамин Каверин, один из той плеяды писателей, связанных незримыми нитями с серебряным веком. Во сне Каверин, которого я лично не знал, предлагал мне отправить свою книжку. Сон был настолько отчетливым и необычным, что я не мог его не запомнить. И решил проверить это сновидение. Отыскал в справочнике писателей адрес В. Каверина и отправил ему свою первую столичную книжку. К моему великому удивлению, спустя некоторое время получил ответ.
«Дорогой Баир, 22/V-80
Спасибо за „Дикую акацию“. Я с интересом и глубоким вниманием прочитал Вашу книгу. В ней искренность соединяется с точностью — черта подлинного поэта. Чувствуется, что Вы знаете и любите Заболоцкого и Пастернака — двух королей нашей поэзии. Но влияние их лишь мелькает из глубины, не мешая Вашему дарованию, а напротив, я бы сказал — украшая его. Словом, Вы меня порадовали своей книгой. Желаю Вам новых успехов, здоровья и счастья.
В. Каверин».
24.5. Понедельник.
С утра — в Ленинке. Встал в 7 утра, чтоб занять очередь на ксерокопию. Оказался 43-м в записи.
* * *
Каталоги, каталоги
вновь берут с меня налоги
за оставшуюся лень.
Чтоб войти к «китам» в доверье,
я пока лишь подмастерье,
как минута, мчится день.
Сделал ксерокс: Туччи «Тибет. Страна снегов». Глава «Религия», автореферат В. Дылыковой «Тибетская художественная литература» (VII–XVIII вв.), страницы о Миларайбе в кн. Даса «Путешествие в Тибет» и карту его путешествий.
Притча о аоровьем роге
Однажды Миларайба со своим учеником Райчунгом
шли по горной тропинке, наслаждаясь летним днем.
Небеса отливали солнечным светом латунным,
так и шли, учитель с учеником вдвоем.
Видят, лежит коровий рог на дороге пыльной.
Взял его Миларайба и за пазуху положил.
Этим своим поступком без всякой на то причины
он ученика Райчунга сильно удивил.
И тот решил, что учитель впадает в детство,
устал от жизни, раз хватает какой-то в пыли залежалый рог.
А Миларайба, словно прочитав его мысли,
ответил: «Может быть, эта вещь нам пригодится, сынок».
Так и шли они безмятежно. Но вдруг поднялся ветер,
в тучи грозные превратились облака.
И разразилась с градом гроза под вечер,
и закрутились по равнине смерчи песка.
И смотрит Райчунг: «А где ж Миларайба»?
И видит: сидит он, упрятавшись в коровий рог,
и зовет ученика, чтобы сел тот рядом,
благо, что рог оказался глубок и широк.
И говорит Миларайба ученику Райчунгу:
«Сын мой, сансара подобна этой буре земной.
А нирвана подобна рогу — несравненному чуду,
в котором сейчас укрываемся мы с тобой».
И утихли как будто порывы бури и ветра,
град промчался, и черные тучи исчезли вдали.
И снова свой путь продолжали два буддийских аскета
по горной тропинке, наслаждаясь простором земли.
Встретил около ИВ АН Вилену Дылыкову. Она ощущает себя вне времени и пространства, не считает часов, месяцев, чисел. У нее сердечная недостаточность. Кожаное пальто висит на ней. Очень худенькая. Даже полупустая авоська в ее руке кажется тяжелой. Договорились о встрече у Саши Соловьева. В библиотеке ИВ АН начал читать ее диссертацию. Вступление оказалось поэтическим.
Звонил Ан. Преловскому. Он сообщил, что «Алтан Шагай» должен вот-вот выйти в Иркутске в его переводе. В прошлом году перевод был опубликован в «Сибирских огнях» (№ 3–4). А. П. чуток к бурятскому улигерному стиху, к поэтике оригинала. Старается передать анафоричную рифмовку — когда рифмуются начальные слоги, а не конечные, как в русском стихосложении. В самом начале работы над «Алтан Шагаем» Преловский обратился ко мне за помощью, и я вывел его на Женю Кузьмину — эпосоведа, работавшую в секторе фольклора народов Сибири в Новосибирске (в Академгородке). Два года назад она выпустила свою монографию «Женские образы в героическом эпосе бурятского народа». Творческий союз фольклориста и поэта оказался удачным: «Алтан Шагай» обретает широкого читателя вслед за «Аламжи Мэргэном» и «Гэсэром» в поэтических переводах И. Новикова и С. Липкина.
25.5. Вторник.
В Ленинке — ксерокопия с утра. Взял талон на очередь. Побежал в ИВ АН. Хотя в библиотеке сандень, Галина Васильевна, знакомая билиотекарша по Армянскому переулку, за хороший комплимент разрешила мне позаниматься с 10 до 13 часов, что я и сделал с удовольствием. Просмотрел введение и часть 11 главы диссертации В. Дылыковой.
В обед сделал ксерокс Хайссига (на немецком языке), Т. Шмидта (на шведском языке), Ричардсона «A short history of Tibet». И мультфильм «Закон Будды среди птиц» (на английском языке), а также «Поездка в Окинский караул» Кропоткина.
В метро читал «Пагсам-чжонсан». Сумба-Хамбо, исходя из религиозно-философских положений древнеиндийской традиции, видит в истории четыре легендарные эпохи. Последняя из них — кали-юга как «эпоха распрей» вобрала в себя все четыре вида грехов (прелюбодеяние, воровство, убийство и ложь). Перекликается с античным мифом о золотом веке и последующей деградации человечества.
Кали-юга —
с каждым веком все сильней
центрифуга
человеческий страстей.
Пахнет на улице приторно черемухой. Сегодня, видимо, день прощального звонка. Школьницы в фартуках белых. Акселератки — ростом под 180 см.
Почему-то вспомнились строки Антокольского:
Но мир еще широк.
Но я разорван от надира до зенита
И вырван из своей домашней скорлупы.
Видел П. Антокольского несколько лет назад в «Литературном музее» на Петровке, где проходила встреча с Арсением Тарковским. Был сухонький старичок, с молодой дамой, видимо, внучкой, сопровождавшей его. Тарковский читал свои вещи мерным спокойным голосом, и его интонация и строй стихов странным образом навевали тоску по серебряному веку.
* * *
А мне бы нежности
и тихой радости
и человечности
до самой старости.
А мне бы улыбаться,
но почему же так
все чаще пальцы
сжимаются в кулак?
26.5. Среда.
В Ленинке — ксерокс Б. Лауфера, глава о буддийской литературе (из его книги «Очерки монгольской литературы»), Snellgrove из книги «Гималайская цивилизация» и Хайссига. Вечером перевод рассказа David-Neel о тулку. Жутко интересный. Двойник человека, возмечтавшего о бессмертии. Девушка, убитая им, возмездие. Книга Падмасабхавы, обещавшая бессмертие, остается недоступной. Тулку не доходит до нее.
* * *
Поток людей, поток, поток.
Бесконечный, суетный поток.
А я песчинка, капелька всего лишь
в потоке этом городском,
бурлящем в тесных берегах
человеческого эго.
О Вечное Синее небо,
из глубины мироздания,
с его невидимых вершин,
где обитают, наверное, небожители,
кем я кажусь оттуда —
не более чем травинкой на лугу,
не более чем песчинкой
в караване барханов, кочующих в пустыне.
Поток, поток… Он течет, течет, все быстрей, все неудержимей.
Чем же я отличаюсь от людей, братьев моих — песчинок? Может, тем, что никогда не спешу с толпой, словно в запасе у меня персонально целая вечность. Может, тем, что очереди за дефицитом для меня — как вид изощренной пытки, переживаемой целой страной. Может, тем, что пишу стихи, говорят, неплохие, и тешу себя надеждой, что кто-то сверху все-таки смотрит за мной…
Помню, в детстве родители купили мне юлу. Мне страшно нравилось смотреть на нее, когда она, заведенная, кружилась на кончике своего стержня вокруг собственной оси посреди комнаты, а потом медленно, израсходовав кинетическую энергию, заваливалась набок. Не так ли и мегаполис, как заведенная гигантская юла, вращается вокруг Останкинской башни, как вокруг собственной оси, вращается, пока вращается.
27.5. Четверг.
С утра поехал прямо в ИВ АН. До 1 часа посидел в библиотеке, читал диссертацию В. Дылыковой, II главу о житийном жанре. Много описательности, пересказы «Намтара» Падмасамбхавы, «Намтара» Миларайбы.
Днем — встреча на квартире у Саши Соловьева, на Никитских воротах.
С. С., пожалуй, самый старый и близкий мне из моих московских друзей. Хорошо знаю его родителей, отец — из московской чиновничьей элиты, мать Ольга Александровна — врач, прошла войну. Хорошие русские люди. В годы аспирантуры я часто заходил сюда, поскольку жил рядом, на Малой Бронной. Однажды в лифте столкнулся лицом к лицу с артистом Папановым, жившим в этом доме. Он был в неглиже, но я его сразу узнал, но виду не подал.
У Саши жена Вера полная его противоположность, волевая и целеустремленная, биолог, кандидат наук и мастер спорта по плаванию. С Сашей они живут по-французски, отдельно друг от друга, хотя у них есть общий ребенок. В последние годы С. С. стало тянуть на толстовство. Мечтает подыскать где-нибудь домик в Подмосковье, быть ближе к земле.
К моему приходу Саша находился уже в обществе Вилены. Пришла Таня Юркова, скрипачка. Ее я не видел лет пять. Похорошела, кажется. Очень интересно рассуждала о звуке, рождаемом смычком. Столько оттенков у одного лишь звучания.
Больше всех говорила В. Дылыкова. Она как проповедница и вместе с тем как весьма светская женщина. Сегодня ее конек — Калачакра (кала-время, чакра-колесо). Попросила меня почитать Н. Гумилева. Из окна открывается хороший вид на ул. Герцена и Суворовский бульвар.
Я балкон открою, потому что душно.
Подышать Москвою мне сегодня нужно.
Я у Соловьевых, у друзей и близких.
Хорошо сегодня у ворот Никитских.
Около церкви, где, по преданию, венчались Пушкин и Натали — великолепный парк и лужайка. Семейство южных и северных деревьев, одуванчики — осколки солнца, трава сочно зеленая. А кругом шумит, течет Арбат, и кинотеатр повторных фильмов, и Тимирязев с голубем на голове, и манекены, почти как живые, в витрине магазина «Ткани». А лужайка — как кусочек рая Сукхавади.
* * *
Я с тобою, моя лень,
расстаюсь со смехом.
Вновь в трудах проходит день.
Ом мани падме хум.
Не гоню я лошадей,
это все не к спеху.
Мне в подарок — целый день.
Ом мани падме хум.
Бьются волны бытия,
отдаются эхом.
Мир не полон без меня.
Ом мани падме хум.
28.5. Пятница.
Ксерокопия — последняя. Автореферат Савицкого (Цаньян Джамцо), Сазыкина (Чойжид Дагини) и Snellgrove из книги «Buddhist Himalaya».
* * *
Позабыл я про берег и пристань.
Даль окутана светом и дымом.
Я на Запад уеду туристом, на
Восток же пойду пилигримом.
Днем — в библиотеке ИВ АН и кабинете Рериха. В иностранном каталоге дошел до буквы T (Thomas). В окне библиотеки — старая церквушка.
Сходил на спектакль «Тема с вариациями» Алешина. Играли Плятт, Терехова, Юрский. И оживали Пушкин, Боккаччо, Сирано де Бержерак…
Свет и мрак. Но все равно
свет сильнее мрака.
В этом правда Сирано
де Бержерака.
29.5. Суббота.
В Ленинке — дочитал Рильке «Заметки Мальте-Лауридс Бригге», оба томика. Сделал выписки — рассуждения об открытых окнах и тишине, об умении видеть и внутреннем мире, о библиотеке и чтении книг, об отчужденности на улице и привязанности к читальному залу, наконец, портрет самого Бригге — парижанина на миг, почувствовавшего себя на берегах Сены «начинающим в своей собственной жизни», бульвар Сент-Мишель, прогулка вслед за «странным человеком», одинокая святая в Пантеоне, и — неожиданно — Венеция, где поэт слышит голос своей музы в образе таинственной девушки.
По мысли автора, лицо поэта определяют не чувства, а опыт. Чтобы написать одну стоящую строку, нужно самому «перевидеть массу городов, людей и вещей», испытать и хранить в сердце впечатления детства, образы любимых женщин и почувствовать дыхание смерти у изголовья умирающих. И все это должно быть переплавлено в твою собственную человеческую плоть, чтобы однажды при звездном часе перелилось в стихотворение. Ср. тютчевское признание:
«Надо писать для себя, души своей, и это может пригодиться читателю, человечеству».
Роман Рильке — это проза поэта. Он носит автобиографический характер, написан в 1910 году, когда автору было лет тридцать пять. Интересно, что примерно столько и мне сейчас. При чтении же романа я не раз ловил себя на том, что автор выражает созвучные мне мысли по отношению к творчеству и другим вещам, которые выше отмечены мною в выписках. Еще одна цитата:
«Книги — это пустое место… надо читать в крови, вот в чем дело».
А молитва о написании стихотворения — это тоже из высшей сферы.
Рильке является, пожалуй, одним из самых странствующих поэтов XX века. Он мог бы повторить вслед Артюру Рембо его знаменитые строки из «Пьяного корабля»:
Скиталец вечный, я тоскую о Европе,
О парапетах ее древних и камнях.
Страсть к перемене мест у Рильке исходит из его духовных потребностей. Трава ищет на земле толпы себе подобных; дерево ищет в небе свое одиночество, — писал Тагор. Одиночество Рильке — от иступленной приверженности к творчеству, поэтическому призванию, что нашло выражение в «Сонетах к Орфею» — лебединой песне поэта.
Рильке одним из первых в европейской поэзии обратился к образу Будды. Его необычная поэтическая интерпретация отражена в триаде стихотворений: «Будда (Робкий странник ощутит за милю.)», «Будда (Он слушает как будто.)», «Будда во славе».
Просмотрел Д. Самойлова — о русской рифме, глава «Рифма Тютчева».
Купил апельсинов (из Марокко) и кое-что по мелочам for home (типа шампуня «Крапива»). Яблок нет. В Елисеевском двухчасовая очередь.
В метро читаю «Пагсам-чжонсан», главу о Монголии, осталось немного до завершения. Пубаев отмечает, что Сумба-Хамбо в описании взаимоотношений Китая с кочевниками называет гуннов (хунну) этнонимом «хор». Такое определение впервые встречается в тибетской историографии и указывает на гуннов как возможных этнических предшественников монголов.
Сам Сумба-Хамбо происходил из кукунорских монголов. Незадолго до кончины в возрасте 82 лет он завершает еще одно свое значительное произведение «История Кукунора», ставшее его лебединой песней и данью уважения к земле своих предков.
Хор, Кукунор —
эхо азийских степей и гор.
Опять была сильная гроза с дождем. Переждал ее в Ленинке, читал Туччи, созерцая боддисатв, изображенных на цветных иллюстрациях. Сверху смотрели на меня бюсты Пушкина и Л. Толстого. Обычно я сажусь под ними.
Легенда о заблудшем волке
С похмела просыпаясь под рокот тяжелой листвы,
как затравленный волк, я нырял в подворотни Москвы.
Электрички, вокзалы, метро прищемляли мой хвост,
оттого что я был синим небом ниспосланный пес.
Я с подругой случайной моей заглушал в себе вой.
Почему позабылось, что я из породы другой.
Сколько рыскал глазами я в поисках братьев моих,
откровенья мои получали удары под дых.
Кто сильнее сегодня, окажется прав все равно.
Я зализывал раны, волкам же линять не дано.
Мне осталось уйти в свое логово — синюю даль,
где подруга моя не волчица, а вечная лань.
30.5. Воскресенье.
Вот, наконец, не спешу
в библиотеку.
Надо же передохнуть
человеку.
Можно и выпить немножко.
И присесть на дорожку.
Рейс 115, Внуково — Улан-Удэ. Кажется, я почувствовал, что за месяц в Москве многое приобрел и как-то по-новому стал смотреть на вещи.
И женщина с печальными глазами
кому-то улыбалась на вокзале.
Всегда бывает грустно расставаться.
Но есть Восток, а надо возвращаться.
И ждет меня Бурмония —
моя Бурят-Монголия.
Песнь Бурмона
Родина моя всадница
с лазоревым луком Байкала,
с колчаном из тысячи стрел —
рек, родников и речек, оперенных тайгою.
Родина моя всадница
в горностаевой шапке Саянских вершин,
в одеянии синем под цвет
озаренного вечностью неба.
Родина моя всадница,
оседлавшая пространство и время,
скачет куда твой конь,
стременами звеня Ангары и Онона?..
31.5. Понедельник.
Летел навстречу дню, рассвету. Ночь — самая короткая во время перелета. Сразу неожиданно посветлело, буквально, прямо на глазах происходило нарастание света. Прилетели в 8 утра по расписанию.
О, моя Азия,
сутра
солнечного утра!
В ожидании багажа сочинились эти строки. Видно, жаждала душа бурмона узреть родные пенаты.
Дома: Сарангуа поправилась за месяц, что ее сразу не признал. А она так улыбнулась, как будто я никуда не уезжал.
На Борсоева поселила Д. своих родственников — семью с ребенком. Когда я пришел и высказал свое недоумение, они удалились. Все-таки проняло их. С Э. Бальбуровым на берегу Уды отметили мое возвращение. После Москвы отвык пить водку. Говорили о Блоке, Пушкине. Три заповеди человека: посадить дерево, написать книгу и родить ребенка.
* * *
И падает путник на травы сухие.
И мрак застилает глаза,
но только смягчатся ль восточные злые
родные мои небеса?..
продолжение следует