II Ночные события. Квартал Центрального рынка

II

Ночные события. Квартал Центрального рынка

Я направился на улицу Ришелье, № 19, в свое убежище.

Я хотел было постучаться, но раздумал; у двери стоял человек, очевидно поджидавший кого-то. Я подошел к нему вплотную и спросил:

— Мне кажется, вы кого-то ждете?

— Да.

— Кого именно?

— Вас.

Понизив голос, он прибавил:

— Мне нужно поговорить с вами.

Я пристально взглянул на незнакомца; свет газового фонаря падал на его лицо, и он не пытался укрыться в тени.

То был молодой белокурый человек с бородкой, одетый в синюю блузу. У него было кроткое лицо мыслителя и сильные руки рабочего.

— Кто вы? — спросил я его.

Он вполголоса ответил:

— Я из ассоциации литейщиков. Я хорошо знаю вас, гражданин Виктор Гюго.

Тут я спросил:

— Кто вас направил ко мне?

Он все так же тихо ответил:

— Гражданин Кинг.

— Хорошо, — сказал я.

Неизвестный назвал себя. Он пережил события ночи с 4 на 5 декабря и впоследствии благополучно избежал доносов; отсюда понятно, что я не раскрою здесь его имени и буду в дальнейшем называть его по его профессии, литейщиком.[33]

Он объяснил, что положение отнюдь не безнадежно, что он и его друзья намерены продолжать сопротивление, что места, где должны встретиться представители ассоциаций, еще не определены окончательно, но что этот вопрос решится сегодня же вечером; мое присутствие, прибавил он, очень желательно, и если я согласен прийти к девяти часам под арку Кольбера, он или кто-нибудь другой из членов ассоциаций встретит меня и проводит, куда нужно. Мы условились, что во избежание ошибки посланец, подойдя ко мне, произнесет наш пароль: «Что поделывает Жозеф?»

Возможно, ему показалось, что во мне шевельнулось сомнение или что я ему не доверяю. Прервав свою речь, он сказал:

— В самом деле, вы не обязаны верить мне на слово. Обо всем не подумаешь, мне следовало взять записку к вам. В такие дни не доверяешь никому.

— Напротив, — возразил я, — доверяешь всем. Я буду в девять часов под аркой Кольбера.

Мы расстались.

Я вошел в свое убежище. Усталый, голодный, я бросился в кресло, съел кусок хлеба и шоколад Шарамоля и заснул тяжелым сном, полным мрачных видений. Мне мерещился мертвый ребенок с двумя ярко-красными ранами на лбу, обратившимися в две пасти; одна говорила: «Морни», другая — «Сент-Арно». Но историю пишут не для того, чтобы рассказывать сны. Я проснулся, будто от внезапного толчка. Неужели сейчас больше девяти? Я забыл завести свои часы, они остановились. Я торопливо вышел из дому. Улица была безлюдна, все лавки заперты. На площади Лувуа я услыхал бой часов (вероятно, Библиотеки). Напряженно прислушиваясь, я насчитал девять ударов. Я ускорил шаг, мигом дошел до арки Кольбера и стал вглядываться в темноту. Под аркой — никого.

Я сообразил, что стоять здесь с видом человека, поджидающего кого-то, невозможно; вблизи арки Кольбера полицейский участок, патрули проходили поминутно. Я пошел дальше по улице. Там никого не оказалось. Я дошел до улицы Вивьен. На углу какой-то человек, стоя перед плакатом, старался разорвать или отодрать его. Я подошел к нему; он, по-видимому, принял меня за полицейского и опрометью бросился бежать. Я повернул назад к арке Кольбера. Когда я дошел до того места улицы Вивьен, где обычно вывешивают театральные афиши, со мной поравнялся какой-то рабочий и скороговоркой тихо спросил меня: «Что поделывает Жозеф?»

Я узнал литейщика.

— Идемте, — сказал он мне.

Мы пустились в путь, ни слова не говоря друг другу, притворяясь, будто мы незнакомы; он шагал впереди, я следовал на некотором расстоянии.

Сначала мы пошли по двум адресам, привести которые здесь значило бы обречь людей на изгнание. В обоих домах — полное неведение, никаких указаний. Никто не являлся туда от имени ассоциаций.

— Пойдемте по третьему адресу, — сказал литейщик.

Он объяснил мне, что ассоциации наметили для встречи три дома; таким образом, если бы полиция открыла первое и даже второе условленное место, они все же могли быть уверены, что совещание состоится. Мы тоже всегда старались соблюдать эту предосторожность, когда дело шло о заседаниях членов левой и комитета.

Мы находились в квартале Центрального рынка. Там весь день шли бои. На улицах не осталось ни одного фонаря. Время от времени мы останавливались и прислушивались, чтобы не наткнуться на патруль. Перешагнув через дощатую загородку, почти совершенно разрушенную — доски, по-видимому, были взяты для постройки баррикад, — мы пошли по обширному участку, покрытому развалинами домов, недавно снесенных в самом конце улиц Монмартр и Монторгейль. На полуразрушенных старинных фронтонах, сиротливо черневших там и сям, играли красноватые блики — должно быть, отсветы бивачных огней полков, расположенных у рынка и вблизи церкви св. Евстахия; эти блики освещали нам путь. Но все же литейщик едва не провалился в глубокую яму, оказавшуюся подвалом снесенного дома.

Выбравшись из развалин, среди которых там и сям попадались деревья, остатки исчезнувших садов, мы попали в узкие, кривые, совершенно темные переулки, где, казалось, невозможно было найти дорогу. Но литейщик шагал уверенно, словно среди бела дня; у него был вид человека, идущего прямо к цели. Один только раз он на ходу обернулся ко мне и сказал:

— Весь квартал покрыт баррикадами. И если, как я твердо надеюсь, наши друзья явятся сюда, — я вам ручаюсь, здесь мы долго продержимся.

Вдруг он остановился со словами:

— А вот и баррикада.

Действительно, перед нами, шагах в семи-восьми, чернела баррикада, сложенная из булыжников; она была не выше человеческого роста; во мраке ее можно было принять за полуразвалившуюся стену. С одного края был оставлен узкий проход. Мы пробрались сквозь него. За баррикадой не было ни души.

— Здесь сегодня уже шел бой, — шепнул мне литейщик и, помолчав, прибавил: — Теперь совсем близко…

На развороченной мостовой образовались выбоины, которые нужно было обходить. Мы перескакивали через них, иногда прыгали с камня на камень. Как бы тьма ни была густа, в ней всегда мерцает какой-то тусклый свет; осторожно пробираясь вперед, мы различили на земле, подле тротуара, нечто, похожее на распростертое тело.

— Черт возьми! — пробормотал мой спутник. — Мы чуть не наступили на кого-то.

Вынув из кармана восковую спичку, он потер ее о свой рукав; вспыхнул огонек. Свет упал на иссиня-бледное лицо, остекленелые глаза смотрели на нас. То был труп старика; литейщик быстро осветил его, обведя спичкой с головы до ног. Мертвец лежал, широко раскинув руки, словно распятый. Седые, на кончиках окровавленные волосы прилипли к грязи мостовой; тело лежало в луже крови; большое темное пятно на фуфайке указывало место, где пуля пробила грудь; одна подтяжка отстегнулась; на ногах были грубые шнурованные башмаки.

Литейщик приподнял руку убитого и сказал: «У него сломана ключица». От этого движения голова качнулась и раскрытый рот обратился в нашу сторону. Казалось, мертвец вот-вот заговорит с нами. Я смотрел на это видение, я даже стал прислушиваться… вдруг оно исчезло.

Мертвеца снова поглотил мрак; спичка потухла.

Мы молча продолжали путь. Шагов через двадцать литейщик, словно говоря сам с собой, молвил вполголоса: «Кто бы это мог быть?»

Мы шли и шли. От подвалов до крыш, от нижних этажей до мансард — нигде ни проблеска света. Казалось, мы блуждали в огромной могиле.

Вдруг из мрака нас окликнул сильный, смелый, звонкий голос:

— Кто идет?

— А! Вот они где! — воскликнул литейщик и начал свистать на какой-то особый лад.

— Сюда! — крикнул тот же голос.

Перед нами снова оказалась баррикада, отстоявшая от первой шагов на сто; она была немного выше и, насколько я мог различить, сложена из бочек, наполненных булыжниками. На гребне баррикады, между бочками, торчали колеса какой-то повозки; местами виднелись доски и балки. Сбоку был оставлен проход, еще более узкий, чем в первой баррикаде.

— Граждане, — спросил литейщик, углубляясь в проход, — сколько вас здесь?

Голос, окликнувший нас, ответил:

— Двое.

— И больше никого?

— Никого.

Действительно, их было двое; и вдвоем, во мраке, на этой пустынной улице, за грудой камней, они ожидали натиска целого полка.

Оба в блузах; оба рабочие; несколько патронов в кармане, ружье на плече.

— Значит, — с оттенком нетерпения в голосе продолжал литейщик, — наши друзья еще не пришли?

— Ну что ж, — сказал я, — подождем их.

Литейщик заговорил вполголоса с одним из защитников баррикады; по всей вероятности, он назвал ему мое имя; тот подошел, поздоровался и сказал:

— Гражданин депутат, скоро здесь будет жарко.

— Пока что, — ответил я смеясь, — здесь холодно.

Действительно, было холодно. Мостовая позади баррикады сплошь была разобрана, и улица превратилась в клоаку; вода доходила до щиколоток.

— Я вам говорю: будет жарко, — настаивал рабочий, — и вы хорошо сделаете, если уйдете подальше.

Литейщик положил руку ему на плечо и заявил:

— Товарищ, мы должны остаться здесь; встреча назначена совсем близко отсюда, в походном лазарете.

— Все равно, — упорствовал его собеседник; он был очень маленького роста и стоял на камне. — Гражданин депутат хорошо сделает, если уйдет подальше.

— Разве я не могу быть там, где вы? — возразил я.

Улица тонула во мраке, не видно было даже неба; с внутренней стороны баррикады, налево от прохода, чернел высокий дощатый забор, сквозь щели которого кое-где мерцал слабый свет. Позади забора врезался в темную высь шести- или семиэтажный дом; весь нижний этаж его ремонтировался и сплошь был загорожен этим забором. Полоска света, пробиваясь между досками, падала на противоположную стену и освещала выцветшую, изодранную афишу, на которой значилось: «Аньер. Гонки на воде. Большой бал».

— Найдется у вас еще ружье? — спросил литейщик того из рабочих, который был повыше ростом.

— Будь у нас три ружья, нас было бы трое, — ответил рабочий.

Низкорослый прибавил:

— Неужели вы думаете, что у нас нет желающих драться? Музыканты нашлись бы, да кларнетов не хватает.

Рядом с дощатым забором была узкая низенькая дверь, больше напоминавшая вход в жалкую лавчонку, чем в настоящий магазин. Окна лавки, куда вела эта дверь, были наглухо закрыты ставнями. Дверь тоже казалась запертой. Литейщик подошел и легонько толкнул ее. Она поддалась.

— Войдем, — сказал он мне.

Я вошел первый, он последовал за мной и тотчас плотно закрыл дверь. Мы находились в просторной комнате с низким потолком. Там было темно. Только из приотворенной двери, находившейся в глубине комнаты, слева от нас, тянулась полоска света. В полумраке мы смутно различали прилавок и печь, выкрашенную черной и белок краской.

Откуда-то, очевидно из соседней комнаты, где мерцал свет, доносилось сдавленное, глухое, прерывистое хрипенье. Литейщик быстро направился к приотворенной двери. Я последовал за ним, и мы вошли в какое-то убогое обширное помещение, где тускло горела сальная свеча. Теперь мы находились по ту сторону дощатого забора; только этот забор отделял нас от баррикады.

Убогое помещение находилось в том нижнем этаже, который ремонтировался. В правильных промежутках стояли железные столбы, выкрашенные в красный цвет и вделанные в каменные подножия кубической формы; они подпирали балки потолка. Спереди, против самой середины дощатого забора, огромный сруб поддерживал главную поперечную балку второго этажа, иначе говоря — нес на себе тяжесть всего дома. В углу лежали инструменты каменщиков, груда отбитой штукатурки и большая стремянка. Там и сям — стулья с соломенными сиденьями. Вместо пола — сырая земля. Рядом со столом, на котором стояли аптечные склянки и сальная свеча, старуха и девочка лет восьми щипали корпию. Старуха сидела на стуле, девочка — просто на корточках; перед ними стояла большая корзина, доверху набитая тряпьем. В глубине помещения царил полумрак; там, поодаль от стола, была навалена солома, на ней лежали три тюфяка. Хрипенье доносилось оттуда.

— Это и есть наш лазарет, — сказал мне литейщик.

Старуха повернула голову и, заметив нас, вздрогнула; но, увидев блузу литейщика, она успокоилась, встала и подошла к нам.

Литейщик шепнул ей несколько слов на ухо. Она ответила:

— Я никого не видела. — Помолчав, она сказала: — Но меня беспокоит, что муж еще не вернулся. Весь вечер не переставая стреляли из ружей.

На двух тюфяках, поодаль от стола, лежали двое раненых. Третий тюфяк был свободен и ожидал.

Раненому, лежавшему ближе ко мне, картечная пуля попала в живот. Это он хрипел. Старуха подошла к нему со свечой в руке и шепотом сказала нам:

— Если б только вы видели, какая у него рана! Мы напихали ему туда вот сколько корпии, — она указала на свой кулак.

Она продолжала:

— Ему самое большее двадцать пять лет. К утру он умрет.

Второй раненый был еще моложе: юнец лет восемнадцати.

— На нем был хороший черный сюртук, — сказала старуха, — наверно, студент.

У второго раненого вся нижняя часть лица была обвязана окровавленными тряпками. Старуха рассказала нам, что пуля попала ему в рот и раздробила челюсть. Он был в жару и смотрел на нас лихорадочно блестевшими глазами. Время от времени он протягивал правую руку к тазу с водой, в котором лежала губка и, прикладывая губку к лицу, сам смачивал повязку.

Мне показалось, что он смотрит на меня с каким-то особым вниманием. Я подошел к нему, наклонился и протянул ему руку; он крепко сжал ее.

Я спросил его:

— Разве вы меня знаете?

Он ответил да немым пожатием, растрогавшим меня до глубины души.

Обращаясь ко мне, литейщик сказал:

— Подождите здесь минутку, я сейчас вернусь. Посмотрю, нельзя ли где-нибудь раздобыть ружье.

Помолчав немного, он спросил:

— А вам ружье понадобится?

Я ответил:

— Нет. Я останусь здесь без ружья. Я только наполовину участвую в гражданской войне. Я готов умереть в борьбе, но убивать не хочу.

Я спросил, как ему кажется, придут ли его друзья. Он сказал, что не понимает, в чем тут дело, что людям из ассоциаций давно уже пора прийти, что эту баррикаду должны были защищать не два человека, а двадцать, да и самих баррикад на этой улице должны были построить не две, а десять, — наверно, что-нибудь случилось, — и добавил:

— Впрочем, я пойду на разведку; обещайте, что вы дождетесь меня здесь.

— Обещаю, — ответил я, — если потребуется, я прожду всю ночь.

Он ушел.

Старуха снова уселась рядом с девочкой, по-видимому лишь смутно понимавшей, что происходило вокруг, и время от времени устремлявшей на меня большие ясные глаза. Обе были одеты очень бедно; мне показалось, что девочка без чулок. Старуха с тоской в голосе повторяла «Мой муж все не идет! Мой муж, бедняга, все еще по идет! Только бы с ним не случилось чего-нибудь! О господи, господи!» — и горько плакала, не переставая проворно щипать корпию. Я с мучительной тревогой думал о старике. Труп которого мы видели на мостовой, в нескольких шагах отсюда…

На столе лежала газета. Я взял ее и развернул. Я прочел: «П…» остальная часть названия была оторвана. На первой странице широко отпечаталась чья-то окровавленная рука. Вероятно, какой-то раненый, войдя, оперся на стол в том месте, где лежала газета. Мой взгляд упал на строки:

«Г-н Виктор Гюго опубликовал призыв к грабежу и убийству».

В таких выражениях газета Елисейского дворца характеризовала прокламацию, продиктованную мной Бодену и приведенную в первом томе этого повествования.

Я бросил газету на стол. В эту минуту вошел один из защитников баррикады — тот, что был маленького роста.

— Дайте воды, — сказал он.

Возле аптечных склянок стояли графин и стакан. Рабочий пил с жадностью. Он держал в руке ломоть хлеба и кусок колбасы и ел стоя.

Внезапно раздались несколько ружейных выстрелов, быстро следовавших один за другим. Стреляли где-то неподалеку. В глубокой ночной тишине эти звуки напоминали стук дров, сбрасываемых с повозки на мостовую.

С улицы второй защитник баррикады спокойным, твердим голосом крикнул: «Начинается».

— Успею я доесть хлеб? — спросил низкорослый.

— Успеешь, — донеслось снаружи.

Тогда низенький обратился ко мне:

— Гражданин депутат, это стреляют войска. Они атакуют баррикады совсем близко отсюда. Право, вам бы лучше уйти.

— Но вы ведь остаетесь, — возразил я.

— Мы вооружены, — настаивал он, — а у вас нет никакого оружия. Вы ничем не можете нам помочь, вас только убьют без всякой пользы для кого бы то ни было. Будь у вас ружье — другое дело, но ружья у вас нет. Вы должны уйти.

Я ответил:

— Мне нельзя уйти. Я жду одного человека.

Он пытался было продолжать, чтобы переубедить меня.

Я крепко пожал ему руку и сказал:

— Предоставьте мне действовать по моему усмотрению.

Рабочий понял, что остаться — мой долг, и перестал меня уговаривать.

Наступило молчание. Рабочий доедал хлеб. Слышалось только хрипение умирающего. Вдруг раздался какой-то сильный глухой удар. Старуха привскочила на стуле и пробормотала:

— Это пушки!

— Нет, — ответил рабочий, — где-то захлопнули ворота. — Помолчав, он сказал: — А хлеб я все-таки успел доесть! — хлопнул ладонью о ладонь, чтобы стряхнуть крошки, и вышел.

Тем временем ружейные залпы не умолкали; казалось, они приближаются. В лавке послышались шаги; это вернулся литейщик. Весь бледный, он остановился на пороге и сказал мне:

— Вот и я. Пришел за вами. Нужно разойтись по домам, да поскорее.

Я встал со стула, на котором сидел.

— Что это значит? Неужели они не придут?

— Нет, — ответил литейщик, — никто не придет. Все кончено.

Он поспешно сообщил мне, что обегал весь квартал в поисках ружья и что все его старания были тщетны; он повидался с «двумя-тремя товарищами»; на ассоциации рассчитывать нечего, «они не выйдут на улицу»: события, разыгравшиеся днем, устрашили всех, самые храбрые — и те дрожат; бульвары завалены трупами, войска «убивали зверски»; через минуту-другую баррикаду начнут штурмовать; он прибавил, что, подходя к лазарету, слышал мерный гул шагов, направлявшихся к перекрестку, — это, конечно, шли солдаты; здесь, сказал он, нам нечего делать, нужно уйти как можно скорее; было «просто глупо» назначить встречу в этом доме, где нет второго выхода; может быть, уже сейчас трудно будет выбраться из этой улицы, времени у нас осталось в обрез.

Все это он рассказал второпях, задыхаясь, короткими фразами, поминутно прерывая их восклицаниями: «И подумать только, что у нас нет оружия! И подумать только, что у меня нет ружья!»

Не успел он договорить, как с баррикады послышался крик: «Берегись!», и почти тотчас грянул выстрел.

Ответом на него был сильный залп. Несколько пуль задели дощатый забор, отделявший лазарет от улицы, но они летели вкось, и ни одна не пробила досок. Мы услыхали, как на улицу со звоном посыпались разбитые стекла.

— Мы опоздали, — спокойно сказал литейщик. — Баррикаду атакуют.

Он придвинул себе стул и сел. Оба рабочих, по-видимому, стреляли превосходно. Нападающие дали по баррикаде два залпа, один за другим. Баррикада отвечала частым огнем. Затем стрельба прекратилась. Наступило затишье.

«Они пошли в штыки! Идут беглым шагом!» То был голос с баррикады. Второй голос ответил: «Пора! Уйдем скорее!» Грянул последний выстрел. Затем удар, который мы приняли за предостережение, потряс дощатый забор, укрывавший лазарет. На самом деле это один из рабочих, уходя, бросил свое ружье, и оно, падая, стукнулось о доски. Мы услышали быстрые шаги обоих защитников баррикады, вскоре замершие в отдалении.

Мгновение спустя со стороны баррикады донесся громкий говор и стук прикладов о мостовую.

— Кончено, — сказал литейщик и задул свечу.

Тишина, за минуту до этого царившая на улице, сменилась зловещим шумом. Солдаты прикладами стучали в двери домов. Каким-то чудом они проглядели дверь в лавку. Задень ее кто-нибудь из них хотя бы локтем — сразу обнаружилось бы, что она не заперта, и они ворвались бы к нам.

Кто-то, вероятно офицер, орал: «Сейчас же осветите окна!» Солдаты ругались. Мы слышали, как они говорили: «Где эти негодяи красные? Обыскивай дома!»

В лазарете было совершенно темно. Там не слышалось ни единого слова, ни единого вздоха. Даже умирающий, и тот, словно сознавая опасность, перестал хрипеть. Я чувствовал, как девочка в страхе прижалась к моим ногам.

Солдат стучал по бочонкам баррикады, приговаривая: «Славный костер разведем сегодня ночью!» Другой спрашивал: «Куда же они могли деться? Их было никак не меньше тридцати! Обыщем дома!»

Кто-то возразил: «Вздор! Что будешь делать в такую темень? Врываться в квартиры буржуа? С той стороны — пустыри! Туда они и удрали!»

«Все равно, — твердили другие. — Обыщем дома».

В эту минуту в дальнем конце улицы раздался ружейный выстрел. Этот выстрел спас нам жизнь.

По всей вероятности, стрелял, чтобы выручить нас, один из рабочих, защищавших баррикаду.

— Стреляют в той стороне! — закричали солдаты. — Красные там! — И, оставив баррикаду, они побежали по улице, в том направлении, откуда донесся выстрел.

Оба мы, литейщик и я, разом встали.

— Они ушли, — шепнул он мне едва слышно. — Идем скорее!

— Как же быть с этой несчастной женщиной? — спросил я. — Неужели мы бросим ее здесь одну?

— Эх! Обо мне не тревожьтесь! — воскликнула старуха. — Мне бояться нечего, я при лазарете; у меня раненые; я даже свечу зажгу опять, когда вы уйдете! А вот мой муж, бедняга, так и не вернулся!

Мы на цыпочках прошли через лавку. Литейщик бесшумно приоткрыл дверь и выглянул наружу. Некоторые жильцы соседних домов подчинились приказу и осветили окна. Четыре или пять свечей горели кое-где на подоконниках. Слабое, мигавшее от ветра пламя тускло освещало улицу.

— Ни души! — шепнул мне литейщик. — Но мешкать нельзя, они, наверно, скоро вернутся.

Старуха закрыла за нами дверь, и мы очутились на улице. Перебравшись через баррикаду, мы быстрым шагом двинулись дальше. Мы снова прошли мимо убитого старика. Он все еще лежал, распростертый на мостовой; в бледном колеблющемся свете, падавшем из окон, он казался спящим.

Подходя ко второй баррикаде, мы услыхали позади себя, в некотором отдалении, шаги возвращавшихся солдат.

Нам удалось благополучно добраться до развалин снесенных домов. Здесь мы были в безопасности. Откуда-то все еще доносилась ружейная пальба. Литейщик сказал:

— Дерутся неподалеку от улицы Клери.

Выбравшись из развалин, мы окольными путями, из переулка в переулок, рискуя наткнуться на патруль, миновали Центральный рынок и вышли па улицу Сент-Оноре.

На углу улицы Арбр-Сек мы расстались, потому что, сказал литейщик, вдвоем ходить опаснее, чем поодиночке. Я вернулся в свое убежище, на улицу Ришелье № 19.

Переходя улицу Бурдоне, мы увидели бивак на площади Сент-Эсташ. Войсковые части, посланные брать баррикады, еще не вернулись. Бивак охраняли всего несколько рот. Слышались взрывы смеха. Солдаты грелись у больших костров, пылавших в нескольких местах. В огне ближайшего от нас костра можно было различить колеса повозок, послуживших для постройки баррикад. От некоторых остались только раскаленные докрасна ободья.