III Ночные события. Улица Пти-Карро
III
Ночные события. Улица Пти-Карро
Той же ночью, почти в то же время, в нескольких шагах от того места, где я находился, совершилось страшное злодеяние.
После разгрома баррикады, на которой погиб Пьер Тиссье, ее защитники, человек семьдесят — восемьдесят, отступили в полном порядке по улице Сен-Совер. Выйдя на улицу Монторгейль, они собрались на перекрестке, там, где улица Пти-Карро переходит в улицу Кадран. Здесь улица поднимается в гору. Поблизости, на углу улиц Пти-Карро и Клери, находилась покинутая баррикада, довольно высокая и хорошо сложенная. Утром там сражались. Солдаты взяли ее, но не разрушили. Почему? Как мы уже говорили, в тот день было много таких загадочных случаев.
Группа вооруженных людей, вышедших на улицу Монторгейль с улицы Сен-Дени, остановилась у этой баррикады. Они выжидали, удивляясь тому, что их не преследуют. Может быть, войска боялись углубляться в лабиринт этих узеньких, извилистых улиц и переулков, где за каждым углом могла скрываться засада? Или, возможно, войскам был дан какой-нибудь новый приказ? Предположений было множество. К тому же откуда-то, очевидно с бульваров, расположенных совсем близко, доносился оглушительный грохот ружейных залпов и громовые раскаты непрерывной канонады. Но патронов у них не было, им оставалось только прислушиваться к пальбе. Знай они, что творится на бульваре, их не удивило бы, что за ними не гонятся. Там началась бойня. Занявшись резней, генералы прекратили сражение.
Люди, толпой бежавшие с бульваров, тоже попадали на этот перекресток, но, завидев баррикаду, поспешно поворачивали назад. Однако некоторые из них присоединились к тем, кто стоял у баррикады, и, негодуя, стали призывать к отмщению. Один из беглецов, живший поблизости, отправился к себе домой и принес жестяной бочонок, наполненный патронами.
Этого количества было достаточно, чтобы драться в течение часа. Общими усилиями немедленно была построена баррикада на углу улицы Кадран. Таким образом с улицы Пти-Карро, прикрытой теперь двумя баррикадами — одной со стороны улицы Клери, другой со стороны улицы Кадран, — можно было обстреливать улицу Монторгейль на всем ее протяжении. Защитники этих двух баррикад находились между ними словно в крепости. Вторая баррикада была надежнее первой.
Почти все эти люди были в сюртуках. Многие выворачивали булыжники, не снимая перчаток.
Рабочих среди них встречалось немного, но эти немногие выделялись своей энергией и умственной зрелостью: то был, можно сказать, цвет народа. Жанти Сар примкнул к борцам и тотчас возглавил их.
Его сопровождал Шарпантье, человек слишком храбрый, чтобы отказаться от борьбы, но слишком мечтательный, чтобы командовать.
Тем временем на улице Монторгейль, там, где на нее выходит улица Моконсейль, возникли два укрепления, также замыкавшие пространство метров в сорок.
Еще три баррикады, но очень ненадежные, заграждали ту же улицу Монторгейль на отрезке между улицей Моконсейль и площадью Сент-Эсташ.
День клонился к вечеру. Стрельба на бульварах затихла. Можно было ожидать внезапного нападения. Поэтому восставшие выставили часовых на углу улицы Кадран и отправили небольшой разведочный отряд в сторону улицы Монмартр. Разведчики вскоре вернулись; из добытых ими сведений явствовало, что на площади Виктуар располагается биваком какой-то полк.
Положение горсточки храбрецов, которых возглавил Жанти Сар, как будто выгодное, в действительности было ненадежно. Они были слишком малочисленны, чтобы одновременно защищать баррикады и на улице Клери и на улице Монторгейль, и если бы высланный против них отряд обошел их с тыла, под прикрытием второго укрепления, он успел бы начать атаку, не будучи ими замечен. Во избежание этого борцы выставили заставу на улице Клери. Кроме того, защитники первой баррикады установили связь с баррикадами на улице Кадран и с обеими баррикадами на улице Моконсейль. Эти баррикады находились примерно в полутораста шагах от главных укреплений. Обе они были высотой в шесть с лишним футов, но охранялись только теми шестью рабочими, которые их построили.
Около половины пятого, с наступлением сумерек — в декабре темнеет рано, — Жанти Сар, взяв с собой четверых вооруженных людей, отправился на рекогносцировку; к тому же он задумал построить в каком-нибудь ближнем переулке передовую баррикаду. По дороге им попалась покинутая баррикада, сложенная из бочек. Но оказалось, что все эти бочки пустые, кроме одной, в которой лежало несколько булыжников; под таким прикрытием не удалось бы продержаться и двух минут. Когда, осмотрев это укрепление, они двинулись дальше, внезапно грянул залп: это стрелял взвод пехоты, стоявший совсем близко и едва приметный в полумгле. Жанти Сар со своим маленьким отрядом быстро повернул назад, но один из его спутников, сапожник из предместья Тампль, раненный пулей, упал. Они вернулись и забрали его с собой. Ему раздробило большой палец правой руки. «Какое счастье, — воскликнул Жанти Сар, — что они его не убили!» — «Нет, — отозвался бедняга, — они убили мой хлеб! — И прибавил: — Я не смогу больше работать: кто прокормит моих детей?»
Они возвратились на баррикаду, неся раненого. Один из борцов, студент-медик, сделал ему перевязку.
Повсюду пришлось расставить караулы из числа самых надежных людей, поэтому небольшой центральный отряд сильно уменьшился и ослабел. На баррикаде осталось не больше тридцати человек.
Здесь, как и в квартале Тампль, все уличные фонари были потушены, газовые трубы перерезаны, окна закрыты и темны; ни луны, ни звезд. Все тонуло во мраке.
Издалека доносились ружейные выстрелы. Войсковая часть, стоявшая у церкви св. Евстахия, регулярно, через каждые три минуты, выпускала в сторону баррикады Жанти Сара по одной пуле, словно заявляя: «Мы здесь». Защитники баррикады думали, что до рассвета атаки не будет. Вот какие разговоры они вели между собой.
— Как бы я хотел раздобыть охапку соломы, — вздыхал Шарпантье. — Мне кажется, мы здесь заночуем.
— Неужели ты сможешь заснуть? — усмехнулся Жанти Сар.
— Я-то? Разумеется, засну.
И действительно, спустя несколько минут он уже спал.
В этой темной, запутанной сети узких улиц и переулков, перегороженных баррикадами и блокируемых войсками, остались открытыми два кабачка, где больше щипали корпию, чем пили вино, так как начальники разрешили пить только слегка подкрашенную вином воду.
Один из кабачков находился как раз между двух баррикад улицы Пти-Карро. Время смены караула борцы определяли по стенным часам, висевшим в низком полуподвальном зале кабачка. В комнате, выходившей на двор, были заперты две подозрительные личности, затесавшиеся среди восставших. Одного из этих людей схватили в ту минуту, когда он говорил: «Я пришел драться за Генриха Пятого». Их держали под замком, у двери стоял часовой.
Соседняя комната служила походным лазаретом. Там, на тюфяке, брошенном на пол, лежал раненый сапожник.
На всякий случай устроили еще другой лазарет на улице Кадран; чтобы удобнее было переносить туда раненых, на углу баррикады оставили проход со стороны лазарета.
Около половины десятого вечера к баррикаде подошел какой-то человек.
Жанти Сар узнал его и тотчас окликнул:
— Здравствуй, Дени!
— Зови меня Гастоном, — сказал пришедший.
— Это почему?
— Потому.
— Разве ты и твой брат — одно лицо?
— Да, я — мой брат; на сегодня.
— Пусть так. Здравствуй, Гастон.
Они обменялись рукопожатием.
То был Дени Дюссу.
Весь в крови, он был бледен и спокоен; он уже дрался утром на одной из баррикад предместья Сен-Мартен; пуля пробила ему пальто на груди, скользнула по монетам, лежавшим в жилетном кармане, и содрала кожу. Дени Дюссу выпало редкое счастье — его лишь слегка задело пулей. На первый раз смерть только царапнула его когтями. Дени был в фуражке; шляпа осталась на той баррикаде, где он сражался; пальто из белильского сукна, продырявленное пулей, он заменил купленным у старьевщика плащом с капюшоном.
Как он добрался до баррикады Пти-Карро? Этого он и сам не мог бы сказать. Он шел куда глаза глядят, пробираясь из переулка в переулок. Судьба руководит своими избранниками и во мраке указывает им верный путь к цели.
В ту минуту, когда Дени вступил на баррикаду, ему оттуда крикнули: «Кто идет?» Он ответил: «Республика!»
Все видели, как Жанти Сар пожал ему руку; люди спрашивали Жанти Сара:
— Кто это?
Жанти Сар сказал:
— Человек стоящий, — и прибавил: — Нас только что было шестьдесят борцов; теперь нас сто.
Все столпились вокруг вновь пришедшего. Жанти Сар предложил ему взять на себя командование баррикадой.
— Нет, — сказал Дюссу. — Тактика баррикадного боя совсем особая, я ее не знаю. Я был бы плохим командиром, но я хороший солдат. Дайте мне ружье.
Усевшись на булыжниках, стали беседовать о том, что было сделано за день. Дени говорил о схватках в предместье Сен-Мартен, Жанти Сар рассказал ему о борьбе на улице Сен-Дени.
Тем временем генералы подготовляли последний приступ — то, что маркиз де Клермон-Тоннер в 1822 году называл ударом в челюсть, а князь де Ламбеск в 1789 году — ударом под ложечку.
Во всем Париже только один этот уголок еще оказывал сопротивление; эта кучка баррикад, эта сеть узеньких улиц, укрепленная, словно редут, являлись последним оплотом народа и законности. Генералы медленно, шаг за шагом, окружали его со всех сторон. Они сосредоточивали силы. А защитники баррикад в этот страшный час ничего не знали о том, что происходило вокруг. Они только время от времени прерывали беседу и прислушивались. Справа, слева, спереди, сзади, отовсюду сквозь ночную тишь все яснее, все отчетливее доносился грозный, раскатистый, мощный гул. То шли мерной поступью батальоны, по сигналам горнистов занимавшие все окрестные улицы. Помолчав, люди на баррикаде продолжали свою достойную храбрецов беседу, но спустя минуту снова прерывали ее и прислушивались к этому зловещему напеву — песне приближавшейся к ним смерти.
Некоторые из них по-прежнему думали, что войска до утра не пойдут в атаку. Когда театром войны являются улицы, ночью дерутся редко. В ночном сражении, более чем в каком-либо другом, исход — «дело случая». Немногие генералы отваживаются на ночные атаки. Но наиболее опытные участники баррикадных боев по различным верным признакам заключали, что штурм начнется очень скоро.
Действительно, вечером, в половине одиннадцатого, а не в восемь часов, как утверждает генерал Маньян в позорном документе, который он именует своим донесением, — со стороны Центрального рынка послышался шум, в значении которого нельзя было ошибиться. Это двинулись войска. Полковник де Лурмель решил действовать. 51-й линейный полк, стоявший у церкви св. Евстахия, вступил на улицу Монторгейль. В авангарде шел второй батальон. Перейдя в атаку, гренадеры и стрелки быстро взяли три маленькие баррикады, не прикрытые более мощными укреплениями улицы Моконсейль. Затем войска овладели слабо защищенными баррикадами смежных улиц. Тогда и была захвачена баррикада, возле которой я находился в этот час.
На баррикаде Пти-Карро было слышно, как во мраке с прерывистым, странным, зловещим шумом все ближе и ближе придвигался ночной бой. Сначала громкие крики, потом ружейные залпы, затем — полная тишина, и все начиналось сызнова. Вспышки выстрелов на миг освещали фасады домов, казалось, охваченные смятением.
Роковая минута приближалась.
Часовые возвратились на баррикаду. Люди, стоявшие в карауле на улицах Клери и Кадран, тоже вернулись. Сделали перекличку. Все, кто утром был на баррикаде, оказались налицо.
Мы уже упоминали, что всего там было человек шестьдесят, а не сто, как утверждает в своем донесении Маньян.
Они находились в конце улицы; поэтому им трудно было составить себе ясное представление о том, что происходило. Защитники баррикады Пти-Карро не знали, сколько укреплений сооружено на улице Монторгейль, между их баррикадой и площадью Сент-Эсташ, откуда пришли войска. Им было ясно только одно — что ближайшей к ним точкой сопротивления является двойная баррикада на углу улицы Моконсейль и что, когда там все будет кончено, придет их час.
Дени Дюссу стоял на внутреннем откосе и, перегнувшись через баррикаду, обозревал местность. При слабом свете, падавшем из приотворенной двери кабачка, можно было различить его движения.
Вдруг он сделал знак рукой. Начался штурм редута Моконсейль.
Действительно, простояв некоторое время в нерешительности перед этой двойной стеной, крепко сложенной из булыжников, довольно высокой и, казалось им, хорошо защищенной, солдаты двинулись вперед, обстреливая ее из ружей.
Они не ошиблись — эту баррикаду хорошо защищали. Как мы уже говорили, на ней было всего шесть человек — те шестеро рабочих, которые ее построили. Из шести только у одного было три заряда, остальные могли выстрелить всего по два раза. Эти шесть человек слышали, как подходил батальон, как громыхала следовавшая за ним батарея, и не двинулись с места. Каждый из них молча ждал на своем боевом посту, выставив дуло ружья между двумя булыжниками. Когда батальон подошел на расстояние выстрела, все шестеро дали залп; батальон ответил тем же.
— Отлично, отлично! Пусть солдатики позлятся! — сказал, усмехаясь, тот, у кого было три заряда.
Позади редута Моконсейль защитники Пти-Карро сгрудились вокруг Дени Дюссу и Жанти Сара; облокотись на гребень своей баррикады, вытянув шеи, они с напряженным вниманием следили за ходом борьбы, словно гладиаторы, ожидающие своей очереди.
Почти четверть часа сопротивлялись шестеро защитников редута Моконсейль натиску целого батальона. Они стреляли поодиночке, чтобы, как выразился один из них, «продлить удовольствие». Удовольствие отдать жизнь во имя долга; уста этого рабочего произнесли великие слова. Защитники редута Моконсейль отступили в соседние улицы только после того, как расстреляли все свои патроны. Последний, тот, у кого было три заряда, ушел с баррикады в ту минуту, когда солдаты карабкались на ее гребень.
На баррикаде Пти-Карро никто не говорил ни слова; затаив дыхание, наблюдали борцы неравный бой и пожимали друг другу руки.
Вдруг шум прекратился; отгремел последний выстрел. Минуту спустя защитники Пти-Карро увидели, как во всех окнах, выходивших на баррикаду Моконсейль, зажглись свечи; в их тусклом свете поблескивали штыки и бляхи киверов. Баррикада была взята.
Как полагается в таких случаях, командир батальона приказал жителям соседних домов немедленно осветить все окна.
Редут Моконсейль пал.
Видя, что их час настал, шестьдесят защитников баррикады Пти-Карро поднялись на свою груду булыжников и все, как один, огласили ночную тишь громовым криком: «Да здравствует республика!»
Никто не откликнулся.
Они только услышали, как батальон заряжал ружья.
Близость боя вызвала у защитников баррикады прилив бодрости. Все они изнемогали от усталости, все были на ногах со вчерашнего дня, таскали булыжники или сражались; большинство из них не пили и не спали уже около суток.
Шарпантье сказал Жанти Сару:
— Нас всех перебьют.
— Уж это наверно! — отозвался Жанти Сар.
Жанти Сар велел плотно закрыть дверь кабачка; таким образом их баррикада, тонувшая во мраке, приобрела некоторое преимущество перед баррикадой Моконсейль, занятой солдатами и освещенной.
Тем временем солдаты 51-го полка обходили улицы, уносили раненых в походные лазареты, размещались на двойной баррикаде Моконсейль. Так прошло около получаса.
Теперь, чтобы полностью уяснить себе все дальнейшее, нужно вообразить в ночной мгле, на этой пустынной улице, один против другого, два редута, разделенные промежутком в шестьдесят или восемьдесят метров, так что противники, как в «Илиаде», могли переговариваться.
С одной стороны — армия, с другой — народ; и над всем этим — мрак.
Затишье, всегда предшествующее решающей схватке, подходило к концу. Обе стороны сделали все приготовления. Слышно было, как солдаты строились на баррикаде и как командиры отдавали им распоряжения. Было ясно — сейчас завяжется бой.
— Начнем! — сказал Шарпантье и зарядил свой карабин.
Дени схватил его за руку и сказал:
— Подождите.
Затем произошло нечто эпическое.
Дени медленно взобрался по булыжникам на самый верх баррикады и встал там во весь рост, безоружный, с обнаженной головой. Повернувшись к солдатам, он крикнул:
— Граждане!
При этих словах люди на обеих баррикадах вздрогнули, словно пронизанные электрической искрой. Все звуки замерли, все голоса умолкли. В обоих лагерях наступила глубокая, благоговейная, торжественная тишина. При слабом свете, падавшем из нескольких освещенных окон, солдаты смутно различали над темной грудой камней силуэт человека, взывавшего к ним, словно призрак в ночи.
Дени продолжал:
— Граждане, состоящие в армии! Выслушайте меня!
Тишина стала еще более торжественной.
— Зачем вы пришли сюда? Зачем вы и мы — все мы — в этот час пришли сюда, на эту улицу, с ружьем или саблей в руке? Чтобы убивать друг друга! Убивать друг друга, граждане! Из-за чего? Из-за того, что нам не дают понять друг друга! Из-за того, что все мы повинуемся — вы вашей дисциплине, мы нашему долгу! Вы думаете, что выполняете данный вам приказ; мы знаем, что выполняем нашу обязанность. Да, мы защищаем всеобщее голосование, право республики, наше право, а наше право, солдаты, это ваше право! Армия — это народ, так же как народ — это армия. Все мы — одна нация, одна страна, наконец все мы — люди. Разве в моих жилах, — во мне, кто здесь говорит с вами, — течет русская кровь? Разве в вас, в тех, кто здесь слушает меня, течет прусская кровь? Нет! Почему же мы сражаемся? Когда человек стреляет в человека — это всегда ужасно. Но когда француз стреляет в англичанина, это еще можно понять. А вот когда француз стреляет в француза — о, это оскорбляет разум, оскорбляет Францию, оскорбляет нашу общую мать!
Его слушали с тревожным вниманием. В эту минуту с противоположной баррикады кто-то крикнул ему:
— Если так — ступайте по домам!
При этой грубой выходке среди соратников Дени пронесся гневный ропот, щелкнуло несколько затворов. Дени движением руки сдержал товарищей.
В этом движении было что-то необычайно властное.
«Кто этот человек?» — спрашивали себя защитники Пти-Карро. Вдруг они воскликнули:
— Это депутат.
Действительно, Дени быстро надел трехцветную перевязь своего брата Гастона.
То, что он задумал, должно было совершиться; настал час героического обмана. Дени воскликнул:
— Солдаты, знаете ли вы, кто сейчас говорит с вами? Не только гражданин, но и законодатель, Депутат, избранный всеобщим голосованием! Мое имя Дюссу, я — депутат. Именем Национального собрания, именем Собрания, олицетворяющего собой верховную власть, именем народа, именем закона — я требую, выслушайте меня! Солдаты, вы — сила! Так вот! Когда говорит закон, сила должна слушать.
Теперь никто не нарушал молчания.
Мы передаем эти слова с тою же точностью, с какой они запечатлелись в памяти тех, кто их слышал. Но невозможно воспроизвести все то, чем необходимо дополнить эти слова, чтобы по-настоящему понять их действие: воспроизвести благородную осанку того, кто их произносил, звучавшую в них душевную тревогу, проникновенный голос, глубокое чувство, волновавшее эту благородную грудь, величие этой минуты и этого страшного места.
Дени Дюссу продолжал. «Он говорил около двадцати минут», — сказал нам один из свидетелей. Другой свидетель сказал: «Он говорил громко, было слышно по всей улице».
Его речь была пламенна, убедительна, умна. Он говорил как обличитель Бонапарта и как друг солдат. Он взывал ко всем тем чувствам, которые еще могли их волновать; он воскрешал в их памяти подлинные войны, подлинные победы, национальную славу, честь знамени, древнюю воинскую доблесть. Он сказал им, что все это они убьют своими пулями. Он заклинал их, он приказывал им присоединиться к защитникам народа и закона; внезапно он вернулся к мысли, высказанной им в самом начале его речи; увлеченный братским чувством, переполнявшим его душу, он оборвал начатую фразу и воскликнул:
— Но к чему все эти слова? Нам нужно не это — нам нужно братское рукопожатие! Солдаты, вы здесь лицом к лицу с нами, в ста шагах от нас, на баррикаде, ваши сабли обнажены, ваши ружья наведены, вы целитесь в меня — и что же! Мы все, сколько нас здесь, — мы любим вас! Каждый из нас готов отдать свою жизнь за любого из вас. Вы — французские крестьяне, мы — парижские рабочие! Так что же нам нужно сделать? Просто-напросто — сойтись, поговорить, не убивать друг друга. Ну как? Попытаемся? Согласны? Что касается меня, то в страшной гражданской войне я готов умереть, но не стану убивать. Смотрите, я сейчас спущусь с этой баррикады и пойду к вам; я безоружен, я знаю только, что вы мои братья, и в этом — моя сила; я спокоен, и если кто-нибудь из вас направит на меня свой штык, я протяну ему руку.
Он замолчал.
С противоположной баррикады кто-то крикнул: «Выйди из рядов!» Все увидели, как Дюссу, медленно ступая с булыжника на булыжник, сошел с гребня баррикады и, высоко подняв голову, углубился в темную улицу.
Товарищи с невыразимой тревогой провожали его глазами. Все замерли, притаив дыхание.
Никто не пытался удержать Дени Дюссу. Все чувствовали — он идет туда, куда ему велит долг. Шарпантье вызвался сопровождать его. Он крикнул: «Пойти мне с тобой?» Дюссу отрицательно качнул головой.
Спокойный, величавый, шел он к баррикаде Моконсейль. Ночь была так темна, что борцы баррикады Пти-Карро почти тотчас потеряли его из виду. Несколько секунд еще можно было различить его мужественную, спокойную фигуру. Потом он исчез, слился со мглой. То было страшное мгновение. Вокруг — тьма и безмолвие. Во мраке слышны были только мерные, твердые, постепенно удалявшиеся шаги.
Спустя некоторый промежуток времени — долго ли он длился, никто не мог определить, так взволнованы были все свидетели этой необычайной сцены — на баррикаде, занятой солдатами, появился свет; вероятно, принесли или переставили фонарь. При этом свете товарищи Дюссу снова увидели его. Он уже был совсем близко от баррикады, в нескольких шагах от нее. Он шел, широко раскинув руки, как Христос.
Вдруг раздалась команда: «Огонь!» Тотчас последовал залп.
Солдаты расстреляли Дюссу в упор.
Он упал.
Потом он поднялся и крикнул: «Да здравствует республика!»
Снова его поразила пуля; он снова упал, еще раз поднялся и во весь голос прокричал: «Я умираю вместе с республикой».
Это были его последние слова.
Так умер Дени Дюссу.
Он не напрасно сказал брату: «Твоя перевязь будет на баррикадах». Дени хотел, чтобы она исполнила свой долг. В глубине своей благородной души он решил, что эта перевязь восторжествует либо силою закона, либо силою смерти.
В первом случае она спасла бы право; во втором — честь.
Испуская дух, он мог сказать себе: «Я сделал свое дело».
Из двух возможных побед, о которых он мечтал, мрачная победа, одержанная ценою жизни, не менее прекрасна.
Мятежник, засевший в Елисейском дворце, думал, что он убил депутата, и похвалялся этим. Единственная газета, издававшаяся в эти дни заправилами переворота и называвшаяся то «Патри», то «Юнивер», то «Монитер Паризьен», сообщила на другой день, 5 декабря, что «бывший депутат Дюссу (Гастон)» убит на баррикаде, возле улицы Нев-Сент-Эсташ, «с красным знаменем в руке».