26) Э. РЕЗЕРФОРДУ 26 февраля — 2 марта 1936 Москва

26) Э. РЕЗЕРФОРДУ 26 февраля — 2 марта 1936 Москва

Дорогой мой Профессор,

Нам все еще не удается избавиться от болезней. После того как я написал Вам в коротком письме о том, что заболели мальчики, я сам последовал за ними в постель. У меня был грипп, а потом воспаление среднего уха. С ухом было так плохо, что доктор чуть было не проткнул мне барабанную перепонку. Я сам просил его об этом, так как мне казалось, что это уменьшит боль, которая в тот день была невыносима. Сегодня первый день, как я чувствую себя нормально, но еще несколько дней мне нельзя будет выходить. Только Анна не слегла, единственный герой в нашей семье. Мама тоже чувствует себя относительно неплохо.

Мне очень понравилось Ваше последнее письмо. Особой добротой оно, конечно, не отличается, но я так хорошо почувствовал Вас, и оно напомнило мне все те бесчисленные случаи, когда Вы называли меня надоедливым и т. д.[31]

Я чувствую себя здесь очень несчастным, не таким несчастным, как в прошлом году, но и не таким счастливым, как в Кембридже. Возвращение Анны принесло мне и комфорт, и счастье. Во всяком случае, моя семейная жизнь восстановилась, а это очень важно, так как я был очень одинок, почти совсем один, а семья очень много значит для меня.

Ваше письмо напомнило мне о счастливых годах в Кембридже, и я вспомнил Вас таким, каким Вы были в разговоре и манерах, с добрым сердцем, таким, каким я люблю Вас, и я почувствовал себя более счастливым. Потерянный рай!..

Кое-кто из здешних друзей зовет меня Пиквиком. Люди наймутся мне лучше, чем они есть, а они обо мне думают хуже, чем я того стою. Это, по-видимому, верно, и это и есть причина моей беды. Никто не ценит здесь того, что я старался быть полезным для моей страны. Во всем видели только гадости, да и сейчас, по-видимому, усматривают что-то плохое в моих поступках. Ничего тут не поделаешь... Отношения с властями, правда, недавно несколько улучшились. Я не знаю, что у них на уме, но, во всяком случае, создается впечатление, что они делают все возможное, чтобы помочь мне возобновить мою работу. А на большее в деловых отношениях и рассчитывать не стоит. Отношения у нас формальные и официальные.

Но мои коллеги-ученые очень боятся иметь со мной дело и ведут себя по-свински. Видите ли, мой институт прикреплен к Академии наук, и, хотя я не являюсь членом Академии[32], они мною руководят. Я не должен, К счастью, посещать их собрания и заседания, но они могут вмешиваться в управление институтом. Без их согласия я не могу зачислить аспиранта, все мои финансовые операции должны быть утверждены Президиумом и т. д. Может быть, ото и неплохо, кто-то должен, вообще-то говоря, присматривать за наукой, но что за Президиум в этом удивительном учреждении! Президенту Карпинскому 90 лет! В молодые годы он был неплохим геологом, пусть и не выдающимся, но теперь он держится лишь тем, что постоянно спит. Во время заседаний Президиума он спит с доброй и счастливой улыбкой на своем довольно приятном лице, и видятся ему во сне, наверное, дни его молодости. Это добрый, безобидный человек и прекрасный президент, который никому не мешает.

Оба вице-президента люди для нашей Академии молодые, поскольку им всего 65 лет. Первый, Комаров, ботаник. Он знает, что такое растение, и может отличить маргаритку от мака, и знает, наверное, больше названий растений, чем кто-либо еще в России, за это он и попал в Академию. В остальном же он глуп совершенно. Мне редко приходилось видеть столь глупую физиономию. Смотреть на него тошно, а слушать еще тошнее. Наш приятель Лаури гений по сравнению с ним. Второй вице-президент лучше, его имя тоже начинается на К., но оно такое сложное, что я не берусь написать его по-английски[33]. Он инженер-электрик и был ответственным за план электрификации Союза, представляющего собой большое достижение, насколько могу понять. Но у него нет опыта научной работы, он мелкий мечтатель и романтик. Планы у него грандиозные, но его засасывают повседневные мелкие дела и текучка. Как и президент, человек он очень добрый и он пользуется большой популярностью в Академии. Стоит нам обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, он наобещает кучу вещей, но никогда ничего из обещанного не сделает. Человек неискушенный, вроде меня, тешит себя несколько дней приятными надеждами, и в этом, мне думается, и надо искать объяснение его популярности.

Затем идет [непременный] секретарь Горбунов. Он был избран в Академию в этом году специально для того, чтобы занять этот пост. Среди 90 членов Академии, средний возраст которых 65 лет, нельзя было найти ни одного достаточно активного, чтобы исполнять обязанности секретаря Академии.

Его едва ли можно считать ученым, в последние годы он совершил несколько экспедиций по Юго-Востоку России, очень опасных. Так что он скорее всего путешественник-исследователь. По-видимому, он единственный в Президиуме, обладающий какой-то индивидуальностью. Во всяком случае, когда разговариваешь с ним, он высказывает взгляды и мнения, на что другие не отваживаются.

Далее идет наш друг Б[ухарин]. Помните того человека небольшого роста с маленькой бородкой, которого я привел однажды с собой в колледж?[34] Он представляет собой своеобразную смесь журналиста, экономиста и философа. С ним все в порядке, но он сейчас ужасно меня боится и избегает встречаться со мной.

Следующим будет химик Б[айков]. Технический химик, производит впечатление человека умного, но не более того. Много о нем не скажешь, в разговоре он любезен и уклончив. Весьма, по-видимому, подходящий член Президиума — заполняет пространство и никого не беспокоит.

Наконец мы подходим к физику Вавилову. Он молод, ему всего 45 лет. Сомневаюсь, что его имя Вам известно, работы его относятся к флуоресценции жидкостей. Знаете, такого сорта есть работы, когда вы пропускаете пучок света через сосуд, наполненный жидкостью, и наблюдаете свет по перпендикулярному направлению. Стоит один раз сделать аппаратуру, и вы можете играть всю жизнь, меняя жидкости, число которых огромно, можете также менять спектры первичного пучка. Комбинаций, таким образом, будет столько, что научный сотрудник всю свою жизнь будет при деле, испытывая при этом чувство удовлетворения от сознания того, что он занят научной работой. Ничего иного он никогда не сделал.

- Я никогда не мог понять, почему Вавилов оказался в Академии. И хотя с физиками у нас бедновато, но есть здесь такие люди, как Скобельцын, Фок и другие, которые в тысячу раз лучше Вавилова. Разгадка, я думаю, в том, что Вавилов — человек с очень тонкими манерами, он знает, что и когда надо сказать, чтобы было приятно всем.

Вообще говоря, я очень сожалею, что не являюсь человеком с тонкими манерами, потому что это сильно облегчило бы мою жизнь. Но я знаю одного большого ученого, который и безо всяких тонких манер достиг таких высот, которых только Вы могли достичь. Случилось это, однако, в Англии, где слишком многие обладают хорошими манерами, их ценность поэтому не столь уж велика. Здесь же, по-моему, хорошие манеры ценятся значительно выше, поскольку они не так распространены.

И наконец, последний член Президиума — Фрумкин, физико-химик. Единственный человек в Президиуме с научным весом. И если он и не отличается особенным блеском, он умный и честный, и преданный науке. Человек он внешне меланхоличный, совершенно невозмутимый, с циничным складом ума. Все это время, пока продолжалось мое задержание, он хорошо относился ко мне и не боялся со мной встречаться. Вот почему я очень глубоко ценю этого человека как личность.

Так выглядит Президиум Академии наук. Картина, как видите, не очень привлекательная. <...> [35]

Они никогда не проявляли никакого интереса к моему институту, ни один из членов Президиума не посетил меня, я не слышал от них ни единого слова сочувствия или интереса. Мне они тоже совершенно безразличны. До сих пор мне лишь два раза пришлось столкнуться с ними, и оба раза я добился того, чего хотел, так что они теперь знают, что я не овечка. Другие ученые также проявляют ко мне полное безразличие. Бывший мой учитель Иоффе игнорировал меня все это время и лишь сейчас разразился вдруг любезностями. Он возглавляет Физическую группу в Академии и является лидером в области физики в целом. Поскольку мне не хочется участвовать в его делах, я держусь в стороне и не вмешиваюсь. Вы видите, насколько я одинок.

Вся моя надежда на молодежь, которую я собираюсь отобрать среди студентов последнего курса университета. Я прочитал там курс лекций, чтобы подружиться с ними и заинтересовать их моей работой.

В моем одиночестве я очень ценю любое проявление дружеских чувств со стороны кембриджских ученых, и я хотел бы начать переписываться с ними. Но особенно я был бы рад, если бы мои друзья приезжали сюда, чтобы навестить «человека за решеткой».

Единственное, к чему я стремлюсь сейчас,— это возобновить как можно скорее работу и выполнить опыты с сильными магнитными полями и гелием, которые были прерваны. Надеюсь, что на это уйдет три или четыре года, а что будет потом, об этом я не думаю. Однако я работаю целеустремленно и не отвлекаюсь ни на что, кроме своей научной работы. Согласен с Вами, что я должен «работать не покладая рук»6. Прекрасный совет! Но Вы теперь понимаете, почему мне так хочется как можно скорее получить мою аппаратуру. Чем скорее я ее получу, тем быстрее смогу начать работу. И тогда, я уверен, я стану более уравновешенным. И тогда эти старые идиоты из Академии наук не будут так меня раздражать, как они сейчас меня раздражают.

Что касается лаборатории, то дела идут не так уж плохо, даже если многое и не удается делать так же хорошо, как в Мондовской. Я имею в виду условия работы и разные мелочи. У меня сейчас новый заместитель директора, женщина-инженер, очень опытная и хорошая. Она прекрасный работник, и с ее помощью (она очень хорошо помогает мне) к концу марта лаборатория будет готова к размещению моих кембриджских приборов.

Самая большая трудность, с которой я столкнулся,— это снабжение разными мелочами, даже такими, которые производятся здесь. Сейчас я объясню Вам, в чем тут дело.

Вы понимаете, советская промышленность растет потрясающими темпами, и все делается для того, чтобы ее рост был организованным и хорошо спланированным, так что и вся система снабжения и производства тоже хорошо спланирована и организована. Но снабжение завода, который работает по определенному плану, может быть в деталях установлено в начале года, и потребности завода выражаются, естественно, в очень больших цифрах. Подобная система, конечно, совершенно не подходит для снабжения лабораторий. Я писал и говорил руководству, что лаборатории должны снабжаться иначе, и мне кажется, что здесь начинают признавать, что система снабжения научных учреждений должна быть изменена. Сейчас, например, нам требуются четыре прутка фосфористой бронзы. В начале года мы не знали, что они нам потребуются. Теперь мы должны их получить в виде исключения, для этого требуется разрешение заместителя секретаря[36] тяжелой промышленности, а это означает массу переписки, и она будет одинаково обширна, независимо от того, требуется ли нам 10 килограмм, 10 тонн или 10 вагонов материала. Таким образом, хотя институт и получает достаточно денег, а промышленность работает вполне прилично, мы тем не менее снабжаемся очень плохо.

Все это, конечно, временно, через два-три года все изменится, но пока это не изменилось, мы долиты жить и работать. А Вы знаете, как медленно двигается и меняется бюрократическая правительственная машина, особенно сейчас, когда все интересы направлены на рост промышленности, а интерес к науке носит весьма академический характер. Когда заходит речь о том, чтобы приобрести что-нибудь за границей, то хлопоты почти те же самые. Нам дают вполне достаточно иностранной валюты, но чтобы получить что-нибудь, вам снова надо составить план в начале года. И затем все ваши заявки должны пройти через некую контролирующую организацию, которая должна удостовериться, что данный предмет не может быть приобретен в Союзе. <...> И это относится как к малым предметам, так и к большим. Можете представить себе, сколько нам приходится писать и какое ужасающее количество людей мы должны держать, чтобы проделать всю эту бюрократическую работу. Полагаю, что все это в конце концов изменится, но сейчас Вы можете понять, какую огромную помощь Вы оказываете, посылая мне всевозможные мелкие партии обычных предметов. И в этом причина тех трудностей, о которых Вы с удивлением пишете в своем письмо.

Я знаю, что в своем руководстве лабораторией Вы придаете большое значение экономии и финансовому благополучию. И в Вашем письме я ощутил некоторый конфликт между отеческим отношением ко мне, стремлением помочь и позицией директора Кавендишской лаборатории, стремящегося вести дело как можно эффективнее.

Пусть победит отец!

В конце концов Вам нечего жаловаться, поскольку после того, как я покинул Кавендишскую лабораторию, у физического факультета [Кембриджского университета] осталась лаборатория стоимостью в 25 килофунтов, оснащенная самым лучшим криогенным оборудованием, и я должен отметить, что у Вас останется еще пятизначный капитал в запасе. У Вас будет несколько прекрасно подготовленных работников, таких, как Пирсон, Лаурман, мисс Стеббинг. Конечно, Вы можете сказать, что Вы потратили на это много сил, но даже если Вы тянули за канаты, то обеспечил эти канаты я. <...>

И Вам не следует ворчать, если у Вас останется на несколько сот фунтов меньше, чем Вы рассчитывали. Вспомните о моем положении. Совершенно одинокий, наполовину скованный и очень несчастный. Все мои надежды вернуть немного счастья основаны на ожидании начала моей работы, а без Вашей помощи и сочувствия это невозможно. И если Вы займете формальную позицию, то я — конченый человек. <…>

После всего, что я Вам сказал, Вы сможете понять, почему мне так хочется получить всевозможные материалы в количествах, даже превышающих те, которые мы имели обычно в Мондовской лаборатории. Там у нас была возможность получить все, что нам было нужно, в магазинах, а здесь, вообще говоря, мы этой возможности лишены. Конечно, обо всем этом я буду писать Кокрофту, и он доложит это дело Вам.

Следующий очень важный для меня вопрос — это помощь Пирсона и Лаурмана. Их помощь необходима мне для того, чтобы начать работу в лаборатории и эксплуатировать ее установки в первый период. Вот почему мне так хочется их получить. Вам не следует опасаться, что я задержу их так долго, как я пожелаю, по той простой причине, что у меня нет денег, которые побудили бы их остаться здесь надолго. Лаборантам и ученым здесь платят очень мало. Я, например, получаю здесь по официальному курсу только половину, а в действительности из того, что я получал в Кембридже. Но чтобы жить скромно, мне больше не надо, и я никогда не жаловался на свою оплату. Иметь благоприятные условия для работы — вот все, что мне сейчас нужно...

Теперь о Джоне [Кокрофте]. Я очень тронут тем, как он действовал, и высоко ценю его помощь. К сожалению, не вижу, как бы я мог компенсировать его за его работу в Англии, но я не сомневаюсь, что Вы проследите за тем, чтобы он был должным образом вознагражден. Но когда Джон приедет сюда, я сделаю все возможное, чтобы он приятно провел здесь время, и обеспечу ему что-нибудь вроде бесплатной поездки на Кавказ или в Крым. Вы же знаете, что в сердце моем есть немало чувства благодарности.

Я написал Вам длинное письмо, и я надеюсь, что оно даст представление о моей жизни и моем положении, которые далеко не завидны. А также надеюсь, что могу рассчитывать на Ваше сочувствие и поддержку, и знаю, что получу их, так как Вы всегда были добры ко мне, особенно сейчас, когда я так нуждаюсь в этом. В своем нетерпении скорее приступить к работе я пытался подгонять Вас, и Вам не надо сердиться, потому что это вполне естественно. Не ждали же Вы, что я попрошу Вас задержать работу на ожижителе? Не ждали? Тогда все в порядке[37].

Я написал Вам длинное письмо, и если оно Вам понравится, я буду продолжать делать это. Говорить с Вами для меня удовольствие, и я надеюсь, что Вы не будете возражать.

Сердечный привет Вам и леди Резерфорд. <…>

Любящий Вас П. Капица