14

14

Еще час назад здесь хозяйничали немецкие солдаты. Это, как теперь стало ясно, был опорный пункт на случай прорыва советских войск. Не для декорации в короткий срок немцы здесь построили бетонные доты, начали рытье долговременных землянок, углубили старый колодец, обложили его камнями, зацементировали. Здесь враг рассчитывал обосноваться надолго.

Но если политрука интересовали все эти сооружения, то Сатарова, сына степей, все внимание занимали лошади. «Красавцы! Жаль только, крупные больно».

Лошади спокойно паслись на опушке леса, им не было дела до людей.

— Товарищ политрук, — певуче говорил Сатаров, — товарищу политруку полагается лошадь.

— Ординарцу тоже, — в тон ему отвечал политрук. — У вас в Башкирии небось кони получше.

— Порезвее, — поправил Сатаров. — У нас больше скакуны. Летят, как на крыльях… А тут и летать негде: лес да болота… Все равно лошадь — хорошо… Если б не осколочек, не отказался бы…

Сатаров шел с кислой улыбкой, кривился от боли. Сначала политрук полагал, что боец натер ногу, а признаваться не решается. За подобные вещи старшина наказывает. И вообще позор бойцу, который не умеет беречь собственные ноги. Но тут посложнее…

— Вы куда все-таки ранены? Тюлев утверждает, вам нельзя садиться…

— Временно, товарищ политрук. А ранен я вот сюда, — Сатаров показал ниже спины. — Осколочек маленький-маленький, а боль большая-большая.

— Что ж вы там, в полку, молчали?

— Боялся, товарищ политрук. От рейда отстраните. А у меня с фашистами счет. Вы же знаете…

Да, политрук знал, что у Булата Сатарова в первый день войны на границе погиб старший брат. Булат сдал старику табунщику колхозных коней, которых он принял после окончания школы, и уехал в военкомат проситься на фронт. Весной Сатарову исполнилось семнадцать лет, но обжигающее солнце в продутой горячими ветрами заволжской степи выдубило его лицо до темноты глянца — и Сатарову легко можно было дать все двадцать. Сатаров попал на фронт быстро. Маршевая рота, куда его определили, направлялась в Карелию. Эта северная лесная и озерная страна манила бойца уже потому, что где-то здесь, на севере, погиб его брат-пограничник. Карелия, объяснили ему дома, — это и есть тот самый Север. Рассчитывал Сатаров ездить на оленях, а оказалось и здесь, как в Башкирии, держат лошадей.

— Как же с вами быть, Сатаров?

— Потерплю, товарищ политрук. Осколочек совсем маленький. Как горошинка…

Политрук не мог не видеть, каких мучений стоил ему каждый шаг. Боец держался мужественно, и политрук успокаивал себя тем, что завтра, когда подойдет полк, все раненые, в том числе и Сатаров, будут направлены в госпиталь, а живые-здоровые разойдутся по своим ротам и взводам, вернутся в свою роту и они, лейтенант Кургин и политрук Колосов. Война, конечно, к этому времени еще не закончится. Ближайшее будущее политруку представлялось радужным и победным. «Кургин скоро, наверное, станет комбатом», — думал он, идя к перекрестку, где, как ствол зенитки, глядел в небо полосатый шлагбаум.

Еще полчаса назад здесь было оживление, бойцы Иваницкого и Лободы ликвидировали следы быстротечного боя: убирали трупы фашистов, собирали трофейное оружие и тушили какие-то тяжелые зеленые ящики.

Около нижнего дота Дузь и Метченко расширяли траншею. Их стриженые головы то исчезали, то появлялись над бруствером. Политрук заметил, что грунт бойцы бросают большими саперными лопатами. Таких в отряде не было.

— Откуда у них лопаты?

— Из нашего блиндажа, — ответил Сатаров и тут же поправился: — Ну, из того, где Зудин и Шумейко. Лопаты случайно обнаружил Шумейко. Под мешками.

— И много?

— Десятка два.

— Тогда вот что. Обойдите командиров взводов. Передайте — пусть пришлют людей за ломами и лопатами.

Политруку легко было отдать приказ, бойцу выполнить его оказалось сущим наказанием. Как только он ускорил шаг, осколок, «совсем маленький», тут же напомнил о себе жгучей, невыносимой болью. Но приказы для того и отдаются, чтобы их выполнять четко и своевременно. Прихрамывая, Сатаров сначала направился к сержанту Лукашевичу. Его взвод занимал склоны сопки, на которых еще немцами были вырыты землянки. В глинистом неподатливом грунте бойцы углубляли окопы, расчищали пулеметные площадки, ножами от карабинов СКС долбили ниши.

Видя, как болезненно-тяжело бежал Сатаров, политрук подумал: «Заменить придется». Колосов прошел в траншею, где за ее крутым изгибом усердствовали Дузь и Метченко. Не замечая политрука, бойцы о чем-то говорили. До слуха долетали обрывки фраз:

— Завтра же соединимся, напишу… Я успел только крикнуть: «Люблю!» Но за гудком паровоза разве что услышишь?

Политрук присел на ящик, снял сапог, стал перематывать портянку. Усталым тенорком Дузь рассказывал, как дружил с девчонкой, что жила в доме напротив, и как по вечерам он светил ей в окно фонариком.

Тенорку Дузя вторил бас здоровяка Метченко:

— А мы всю ночь простояли обнявшись. У нас на косе маяк. На все Азовское море он один такой. Вот мы под маяком и простояли. С одной стороны — степь, кузнечики, а с другой — море, тихое-тихое, и луна огромная. Глядит прямо в душу… Вот прикончим Гитлера — вернусь домой, женюсь. Я так и сказал.

— А она?

— Согласна.

— Это хорошо… Только ждать придется.

— Ничего, с фашистом до зимы управимся…

Из дота выглянул лейтенант Лобода, увидел политрука, радостно улыбнулся:

— А у нас телефон! Ведем переговоры.

— С кем?

— С верхним дотом. По всем правилам.

Доты, оказалось, соединены были проводной связью. В нижнем немцы не успели даже испортить аппараты. Здесь брошенная лейтенантом Лободой граната решила исход дела в секунду. А вот верхний дот встретил огнем по-страшному. Фашисты пустили в ход все виды оружия. А когда поняли, что дот не удержать, разбили телефонный аппарат. Лейтенант Иваницкий приказал обыскать все ниши. К счастью, исправный аппарат нашелся, и не один.

— Сейчас тянем кабель к Лукашевичу, — хвалился лейтенант Лобода, и в его темных глазах полыхала мальчишеская гордость.

— Вы, ребятки, молодцы, — похвалил политрук и Лободу и его бойцов, вслух думая: — Неплохо бы аппарат к раненым…

— Можно, товарищ политрук. Вот снимем полевой кабель!

— А как система огня?

— Порядок, товарищ политрук. На каждую дорогу выставили по два пулемета. Итого — восемь.

— Маловато.

— Согласен. Но подвижной группе пулеметы тоже потребуются. Да и резерву нельзя с одними винтовками. Сержант Амирханов, считайте, совсем без пулеметов.

— А как распорядились трофеями?

— Что в отряде — не знаю. А вот во взводе десяток автоматов найдется.

— И только?

— Ну еще два «станкача», — признался лейтенант явно без охоты, и политрук невольно подумал: «Прижимистый товарищ».

— Они в доте. Может, взглянете, а заодно и дот оцените. Хата — что надо!

Для целого взвода дот тесноват, но человек восемь могли разместиться с удобствами. Все тут было: трехъярусные нары, деревянный стол и даже камин, от которого — какое удовольствие! — исходило сухое тепло.

— Всё гады предусмотрели, — сказал лейтенант. — Как в доме. Мы тоже истопим. Правильно, товарищ Усиссо?

Этого худощавого светловолосого эстонца политрук заприметил еще на болоте. Он нес два пулемета, шел босиком, кирзовые сапоги висели через плечо. Над босоногим бойцом подтрунивали: экономный, дескать, хочет и войну отвоевать, и не износить обувь. А боец себе шел да помалкивал. У него, оказалось, была своя тактика. Когда отряд выбрался на коренной берег, Усиссо надел сухие теплые сапоги — и тут же согрелся. Сейчас он дежурил у пулемета. Не отвлекаясь, как охотник из засады, сосредоточенно смотрел на дорогу. Дорога — словно вымерла. На обращение к нему командира взвода ответил коротко:

— Истопим, товарищ лейтенант.

До войны Усиссо работал инструктором укома комсомола. Лейтенант Лобода этому не верил: «Какой же он активист? Мало того, что угрюм, — еще и молчит как рыба». Судил лейтенант несправедливо.

Когда-то у себя дома Яан Усиссо был веселым, общительным парнем, доброжелательная улыбка не сходила с его бледного, со впалыми щеками лица. Год подполья и год тюрьмы в буржуазной Эстонии не разучили его улыбаться. Он радовался новой жизни, но обстановка была суровой и трудной, особенно для коммунистов и комсомольцев. Местные фашисты, прятавшиеся по лесам и хуторам, распространяли слухи, что скоро начнется война и, как только придут солдаты Гитлера, большевики будут перевешаны.

Однажды отец — путевой обходчик, — придя с железной дороги, сказал: «Встретили меня лесные люди. Велели тебе, Яан, передать, чтобы ты забыл дорогу в уком». Комсомолец Усиссо дороги, конечно, не забыл, но на всякий случай стал носить с собой наган и ночевать в своем рабочем кабинете. Дождливым воскресным утром в уком пришел сосед (там только началось заседание), позвал: «Яан! Лесные люди всю вашу семью вырезали». Бандиты заявились ночью, надеясь застать дома Яана, но он был в укоме, и они убили отца, мать и малолетних сестер — зарезали их жестоко, по-садистски.

Уже на второй день войны с первым отрядом активистов Усиссо ушел в Красную Армию. Товарищи замечали: был он неразговорчив. Если спрашивали, отвечал скупо. Поэтому лейтенант Лобода и ошибся, посчитав этого бойца человеком нелюдимым.

Усиссо оказался наблюдательным. Круто поднятый шлагбаум привлек его внимание сразу же, как только отряд захватил узел.

— Где шлагбаум, там и пост. У них такой порядок.

Лейтенант Лобода поддержал бойца:

— Он, товарищ политрук, прав. Любой шофер, подъезжая, сразу подумает: буза какая-то… Будь на месте регулировщик, машину можно подпустить поближе. Верно, Усиссо?

— Верно, товарищ лейтенант.

Идея — обозначить регулировщика — оказалась заманчивой. Но кто решится открыто подставить себя под пули?

— Где командир?

— В верхнем доте.

Политрук крутнул ручку полевого телефона.

— А, комиссар! — услышал голос Кургина. — Что нового? Приемник действует?

— Действует. Ровно в двенадцать полк вызывал «Сосенку». Потом слушали Москву.

— Прекрасно… Что еще?

— Тут товарищи предлагают выставить регулировщика. Для приманки.

Секунду помолчав, Кургин ответил:

— Согласен. Выставляйте двух. А то и трех. Вдруг высокий чин пожалует. Вот и схватим! Снаряжай, комиссар, добровольцев. И посмотри, пожалуйста, у вас там нет случайно мин? Противотанковых. Вы же нашли лопаты!

Мины, конечно, были бы кстати. Хотя в полосе обороны полка у противника танков не обнаружили, но разведчики видели, и не однажды, бронетранспортеры. Когда враг побежит, без мин не обойтись, пожалуй. Но есть ли они в округе?

Лейтенант Лобода послал двух бойцов — Шабанова и Бобрика — осмотреть блиндаж, в котором был заперт пленный. А тем временем политрук и командир взвода стали совещаться, кого поставить у шлагбаума. Немецкого тряпья хватало. Было и трофейное оружие.

— Встану, конечно, я, — сразу же предложил себя лейтенант. — Остальные — добровольцы.

— Вы командир, — возразил политрук. — На перекресток пойдет Хефлинг. И, может быть, Усиссо… Как, товарищ Усиссо?

— Я готов.

Тогда лейтенант распорядился:

— Метченко, к пулемету. Принимайте дежурство. А вы, Усиссо, разыщите Хефлинга. Он у Зудина, слушает радио.

Усиссо снял кирзовые сапоги, поставил их под нары — к сапогам он относился благоговейно — и отправился в траншею переодеваться. Там, в глубокой нише, было сложено трофейное обмундирование. А вот оружие пришлось отбирать у товарищей. Не без сожаления боец Дузь отдал свой шмайсер. Он его честно заработал в рукопашной — свалил ударом ножа огромного пожилого охранника.

Заманчиво добыть было офицера, а еще заманчивей — генерала. Политрук вспомнил слова своего отца, солдата двух войн: «На «языка» — есть охотник, а на охотника — пуля». Вспомнил как предостережение.