15
15
Почему-то крепла уверенность, что самое трудное уже позади. Теперь отряду за бетонными стенами дотов пули не страшны, по крайней мере, бессильны.
Нежила тишина. Еще светило солнце, и в высоком, почему-то вдруг потускневшем небе уже плыли тучки. Глядишь на них сквозь ветви сосен, и кажется, тучки застыли, как на фотоснимке, а деревья все валятся, валятся и никак не могут повалиться. Видимо, слишком крепко уцепились они в гранитные сопки. На ум приходило сравнение: рейдовый отряд был корнями своего полка, и здесь отряд уцепился намертво — ни один фашист мимо не проскочит.
От сержанта Лукашевича вернулся почерневший от боли Сатаров, он принес полный котелок горячего чая.
«Завтракать-то пора. А что, кроме чая?..» И Сатаров, угадывая мысли политрука, развязал свой вещмешок, достал сухари и брикет пшенной каши.
— Это потом… — смутился политрук, вспомнив, что ему докладывали о галетах, оставленных немцами на кухне. Впрочем, хорошо бы раздать их товарищам. — Галеты не пробовал?
— Они, товарищ политрук, воняют, — со знанием дела ответил Сатаров. — А сухарь наш — сытней, потому что ржаной, и безопасный, потому что советский. — Болезненно-кроткая улыбка бойца никак не шла к его широкоскулому лицу.
Политрук пил, прихваливал:
— Хороший чай… И много его?
— Полный котел.
— Когда же Лукашевич успел?
— А он сразу… Как только с немцем закончили. К тем, вашим двум интендантам послал Комлева и Кабахидзе. Готовить воду. Для раненых…
Сатаров напомнил о самом тревожном — о раненых. Завтра им будет оказана помощь. А пока их опекал все умеющий Лукашевич. В его взводе нашлись бойцы, которым уже доводилось перевязывать и доставлять людей на медицинский пункт. И то, что Лукашевич добровольно взялся выполнять, пожалуй, самые трудные обязанности, вносило некоторое успокоение. «Это же счастье, — говорил про себя политрук, — что в отряде Замечательные товарищи!»
И все же, возвращаясь мыслью к раненым, Колосов испытывал угрызение совести. Еще из училища он вынес простую и очевидную истину: заботиться о людях — главная партийная работа. В бою без медика — что старшина без кухни, что почтальон без почты, что пулемет без патронов. Уже одно то, что где-то рядом врач, делает бойца смелее и уверенней.
— Как они там?
— На кухне? Порядок.
— Как раненые?
Сатаров ответил не сразу. Он ждал, пока политрук возьмется за пшенный концентрат. Пачку они разломили пополам. Сатаров вертел в руках пропитанную жиром обертку.
— Раненые, товарищ политрук, понимают ситуацию.
— Вы в землянках были?
— В землянках?.. — Сатаров смущенно отвел взгляд в сторону. — Известно, товарищ политрук… Сержант Лукашевич — душевный медсестра.
— Трудно ему?
— Очень даже, товарищ политрук.
Кривить душой боец не умел, а врать — язык не поворачивался. Правда, как догадывался политрук, была далеко не радужной.
— Вот позавтракаем, сходим к раненым…
Они грызли пшенный концентрат, запивали быстро остывавшим чаем.
Концентрат — еда почти готовая. И все же его бы разогреть да бросить масла. Впрочем, и так есть можно. А вот гороховую кашу варить придется обязательно. Кроме концентратов, была махорка, были твердые и хрупкие, как песчаник, ржаные сухари. Что же касалось сахара, то хитрющий старшина из продслужбы выдать наотрез отказался. «Не положено, товарищ политрук, — отвечал он, выпучив серые немигающие глаза и шевеля пышными прокуренными усами. — Вы же его погубите. Честное интендантское. Кругом вода, а у вас — сахар… Лучше я выдам больше заварки…»
Интендант оказался прав. Кто-то потом, вспомнив усатого старшину, острил: «Относительно сахара он глядел, как в речку».
Скудный завтрак делил политрук с ординарцем…
Не привыкший есть с начальством, Сатаров сдержанно жевал, шелестел оберткой, дожидаясь, пока политрук откусит свою долю и запьет чаем. Не отрывая взгляда от обертки, боец улыбался, но на этот раз не вымученно, не с болезненной гримасой, а задорно, словно уже не досаждал «совсем маленький» осколок. Политрук взглянул на обертку. «Ну надо же!..» На обертке — стихи, которые, видать, и заставили Сатарова отвлечься от саднящей, стыдливо-мучительной боли.
Вкусная пшенная каша
Жарко кипит в котелке,
Пробуя кашу, вспомни Наташу,
Девушку в синем платке.
— Складно?
— Душевно, товарищ политрук, — певуче ответил Сатаров. — У кого Катюша, у кого Наташа, а мою зовут Кояш. И я ее люблю.
— И она это знает?
Сатаров печально сощурил узкие, словно припухшие, глаза, отрицательно покачал головой.
— Кояш — девочка… А косы у нее, товарищ политрук, — во… — Лежа на животе, Сатаров резко занес руку — и рана тут же как прострелила. От боли боец скрипнул зубами.
— Вы ей напишите… что ранены.
— Что вы, товарищ политрук! Если бы в ногу или в руку…
Ему было неприятно даже само напоминание о его ранении.