16

16

На захваченном узле дорог отряд закреплялся основательно. В блиндаж радистов, где был обнаружен шанцевый инструмент, приходили бойцы, уносили с собой ломы, лопаты, гвозди, скобы. И уже было слышно, как по склонам стучат топоры, бухают ломики, скребут лопаты. Работали все. И командиры взводов торопили подчиненных, словно чувствуя, что враг дал передышку случайно, и неразумно было бы ею не воспользоваться.

Взвод сержанта Амирханова занял оборону на дальней выгоревшей возвышенности, за ней простиралось обширное непроходимое болото. От этой возвышенности до узла метров пятьсот, а может, несколько больше. Но, чтобы до нее добраться, нужно пересечь дорогу, ведущую на Хюрсюль, пройти мимо выложенного камнем колодца и затем уже меж темных замшелых валунов, заросших можжевельником и папоротником, попадаешь к ручью. Ручей, огибая возвышенность и растекаясь по жесткой, как сосновая щепка, осоке, терялся в торфянике. Покатая к западу и крутая к востоку, она поднималась с одной стороны над зеленым океаном лесов, с другой — над болотом. Издали, если глядеть из верхнего дота, выгоревшая возвышенность напоминала старую, давно разрушенную средневековую крепость.

Лейтенант Кургин, осмотрев окрестности узла еще на рекогносцировке, сразу решил, показав на нее: «Быть здесь резерву».

Толковый командир в первую очередь заботится о резерве: есть резерв — он себя чувствует уютней. Взвод Амирханова — резерв, хотел того командир или нет, оказался на отшибе, и связь была только через посыльных.

И все же приказание политрука дошло и туда: Амирханов прислал за лопатами. Сатаров, конечно, до него не добрался, но передал по живой цепи. И вот уже у блиндажа — Жарданов, боец Амирханова.

Жарданов, высокий и плечистый туркмен, увидев выходившего из дота политрука, сделал поклон — знак уважения к старшим — и чуть было не произнес привычное: «Садам алейкум!»

— Здравствуйте! — обратился не по-военному.

— Здравствуйте, товарищ Жарданов! — поздоровался политрук, как будто виделись они не два часа назад, а по крайней мере, с вечера. — Позавтракали?

— Не было приказания, — ответил туркмен, смутившись. — Была команда взять лопаты и зарыться.

— Тогда передайте сержанту, чтоб он не забывал вас кормить вовремя.

— А кипяток — у сержанта Лукашевича, — объяснил Сатаров, обрадованный тем, что Амирханов так быстро прислал бойца: значит, то, что говорит Сатаров от имени политрука, исполняется незамедлительно.

С первого дня службы, как только надел военную форму, Сатаров мечтал стать командиром: отдавать приказания и чтоб они исполнялись точно и четко. Дома, помнится, по вечерам у правления колхоза имени Салавата Юлаева собирались седобородые старики, они долго и глубокомысленно беседовали. Обо всем на свете. Неизменным было одно: когда речь заходила о председателе Хасане Фахреевиче Сабирове, старики закатывали глаза, с почтением произносили: «Хасан Фахреевич — большой начальник». И прицокивали языками.

Боец мечтал вернуться домой не рядовым, а храбрым боевым командиром, непременно с орденом, чтобы по вечерам, собравшись у правления колхоза, седобородые старики говорили о нем, как о Сабирове, и даже лучше: «Булат Гилмуллович — очень большой начальник». А невдалеке в кругу подружек будет стоять стройная, как газель, Кояш. Из мудрых уст самых уважаемых людей она услышит, что ее Булат в боях за Родину стал красным батыром и теперь вот сменит Хасана Фахреевича на посту председателя колхоза.

Думая о доме и о том счастливом времени, когда Красная Армия погонит фашистов в темную, как пещера, Германию, Сатаров забывал о мучительной боли. Ему, как полагал политрук, было самому стыдно признаваться, что ранен не в руку и даже не в грудь… Сатаров с симпатией относился к Жарданову: тот знал, что за рана у Сатарова, но в отличие от других шутить не пытался, более того, к ординарцу политрука проявлял подчеркнутое уважение: быть помощником начальника может далеко не каждый.

Политрук уже было раскрыл сумку, чтобы с Жардановым передать записку, но достать блокнот не успел, Из дота в траншею выскочил лейтенант Лобода:

— Немцы!!

Из-за поворота, словно нехотя, показался длинный с высокими брезентовыми бортами грузовик. Слева и справа от кузова у кабины чернели газогенераторные установки. Грузовик не ехал, а полз, оставляя за собой густое мазутное облако дыма.

— Хо, паровоз! — завязывая вещмешок, удивление произнес Сатаров. Дома он слышал песню: «Мчится, мчится в чистом поле пароход…» Теперь по щебенке — не по рельсам — катилось чудище.

— Авто. Дровами топят, — сказал лейтенант и вернулся в дот.

Автомобиль приближался. Уже было заметно, что груз у него не тяжелый, скорее хрупкий. В кабине — три головы: две в пилотках, одна — в фуражке. Немцы. Но дадутся ли они живыми? Из охраны узла — сорока фашистских солдат и офицеров — никто рук не поднял, и все они были уничтожены. Если б не внезапная для них атака, вряд ли сейчас мы обживали доты.

Расстилая по дороге копоть, грузовик уполз в лощину. Теперь он появится метров за сто от шлагбаума.

— Можно идти? — Жарданов терпеливо ждал. Он держал связку лопат и посматривал то на дорогу, то на Колосова. В его больших черных глазах не было ни тени беспокойства: машина как машина — одной гранаты достаточно.

Постукивая лопатами, Жарданов исчез за коричневыми стволами сосен.

Политрук вернулся в дот, а Сатаров по приказанию политрука отправился слушать полкового радиста: вдруг сообщит что-то важное. Не могло быть, чтоб капитан Анохин не догадался предупредить отряд о начале общего наступления.

Грузовик двигался медленно, как трактор. Не ведают, значит, кто здесь хозяин. Руки невольно тянулись к пулеметам. Две-три очереди — и эта черепаха вспыхнет, как банка с бензином.

Грузовик выполз на ближний пригорок и теперь катился к шлагбауму по инерции. Было заметно, шофер притормаживает, наверное, ищет неизвестно куда запропастившегося регулировщика.

И в этот момент из верхнего дота позвонил Кургин.

Лобода взял трубку и, не прекращая следить за грузовиком, передал команду:

— Приказано ударить… На выходе…

Решение было, безусловно, правильное. Обе дороги — и ту, что вела на Хюрсюль, и ту, что на Суоярви, — нужно было закупорить. Лучше всего это сделать грузовиком. Но куда он рулит, в каком направлении?

Густо коптя, грузовик свернул… на площадку. Два часа назад здесь стоял мотоцикл с коляской. Когда грузовик показал бок, на его сером брезенте отчетливо высветился крест, обведенный белым кругом, крест не желтый, не фашистский, а белый — санитарный. Грузовик принадлежал медицинскому ведомству, и шоферу грузовика узел дорог — место знакомое, иначе б он не завернул на площадку.

Из верхнего дота опять позвонил Кургин:

— Почему цацкаетесь?

— Передайте, — сказал политрук лейтенанту Лободе, — машина санитарная.

Из кабины выпрыгнули все трое: один — огненно-рыжий, в пилотке — с ведром направился к колодцу; другой, не иначе как шофер, открыл газогенераторный котел, принялся бросать в него чурки, третий — с погонами фельдфебеля — недоуменно оглядывал доты, то и дело поправляя на толстом животе кобуру из желтой кожи. Тишина и безлюдье его, видимо, озадачивали, но не настолько, чтоб тревожиться.

— Товарищ политрук! Глядите! — выкрикнул Метченко, дежуривший у пулемета.

По склону, не торопясь и не замедляя шага, со шмайсером в руке к грузовику приближался Хефлинг. Он был в нательной рубахе, брюки и сапоги — немецкие. То ли не успел переодеться, то ли не надел куртку, чтоб не тянуться перед фельдфебелем.

Немного сзади в полной форме, с оружием шел другой «немец». Не обращая внимания на грузовик, он закрыл шлагбаум, перепрыгнул через ровик и очутился в окопчике, вырытом у самой дороги.

— Во артист! — не удержался Метченко. — Во дает! Это же Усиссо, товарищ политрук. Наш эстонец.

Хефлинг деловито подошел к грузовику, заглянул в кузов и только после этого заговорил с фельдфебелем. Тот показывал пальцем на часы, Хефлинг показывал на дорогу.

Огненно-рыжий принес воду, через задний борт передал ведро в кузов. Фельдфебель и Хефлинг, нетрудно было догадаться, о чем-то спорили. Фельдфебель хватался за кобуру, Хефлинг поднимал шмайсер. Наконец немцы уселись в кабину, и грузовик, расстилая дым, вырулил на дорогу.

Хефлинг поспешил в дот.

— Товарищ политрук, там раненые.

— Пусть следуют своим маршрутом… Насколько я понял, их сопровождает фельдфебель?

— Так точно. Пообещал доложить коменданту гарнизона Хюрсюль, чтоб меня наказали. За неряшливый внешний вид.

Метченко хмыкнул:

— Во дает!

— Вы ему грозили оружием?

— Чуть-чуть, — сдержанно усмехнулся Хефлинг.

— Узнали, откуда раненые?

— Так точно. Это их наша авиация… И еще, товарищ политрук, фашисты готовятся к наступлению.

— Вам что — доложил фельдфебель?

— Санитар, который набирал воду. Говорит, войска вскоре будут в Петрозаводске. А его с командой раненых отправляют в тыл. Он жалеет, что ему не достанется трофеев.

И тут политрук запоздало подумал: «Ох, нужно задержать их! В грузовике могли оказаться медикаменты». Но поздно, время упущено. Грузовик скрылся из виду.

Слушая политрука и Хефлинга, лейтенант Лобода высказал предположение:

— А может, они все поняли?

Смысл сказанного дошел и до пулеметчика Метченко. Боец, поскучнев, раскрыл рот, и на его крупные мясистые щеки глубокой тенью легли морщинки: не дал политрук бойцу отличиться. А теперь, наверное, и сам не рад.

— Насчет Петрозаводска натурально брешут. Это мы наступаем. Верно, товарищ политрук?

— Верно, — подтвердил Колосов, думая о том, что новые сведения нужно срочно передать командиру, а заодно обсудить обстановку.

— Проследите, чтобы никто не покидал укрытие. Не исключено, немцы догадались, что мы захватили узел.

Сидя за аккуратно сработанным столом, лейтенант поднял улыбчивое лицо.

— Что вы, товарищ политрук! Они слишком самоуверенны. Вы заметили, они даже как следует не организовали оборону. Спасибо, хоть доты соорудили. Теперь нам тепло и удобно — сиди и отбивайся. Вы, товарищ политрук, обратили внимание: оба дота, по сути, прикрывают только одну, восточную дорогу. Западная и северная — открыты. Мы ударили от озера — вот и получилось.

В рассуждениях командира взвода прослеживалась важная мысль: фашисты могли нас ожидать с востока. Но местность Карелии — озерная, лесная, гористая — тем и хороша, что сплошной линии фронта установить невозможно — вот и нападай с любого направления, особенно — откуда не ждут.

Продержаться бы до завтра, до прихода наших! Не дать фашистам безнаказанно отойти и закрепиться! Думая о предстоящем бое и о том, как облегчить участь раненых, политрук говорил, обращаясь к Сатарову:

— Дождитесь сводку Информбюро. И с ней — прямо к сержанту Лукашевичу. Почитайте раненым. А заодно пусть сержант посмотрит вашу рану.

— А как же вы? — Сатаров готов был, сцепив зубы от боли, сопровождать политрука куда угодно. Как истый ординарец, он считал: без него начальнику не обойтись, тем более под пулями.

— Товарищ политрук, разрешите быть с вами?

— Выполняйте приказание, — жестко сказал политрук и тут же позвал: — Петраков!

Из блиндажа выглянул весь в ремнях старшина.

— Сатаров идет ухаживать за ранеными. Кто из разведчиков свободен?

Петраков сдержанно ответил:

— Всех свободных, товарищ политрук, я посадил. Диски набивают, — и, зная, о чем спросит политрук, с ходу принялся возмущаться: — Безобразие! Пятнадцать минут воевали, а сожгли полбоекомплекта. Разве это дело?

Петраков, конечно, перегибал. И в этом политрук усматривал хитрость, но хитрость наивную: политруку всего-навсего нужно было кем-то заменить Сатарова, лучше всего разведчиком. А разведчик не просто боец — универсал. Начальник себя чувствует уверенней, когда при нем инициативный и смелый боец, товарищ.

— Во всех взводах такая же картина, — напомнил политрук. — Так кто меня будет сопровождать?

— Боец Гулин. — Старшина показал на долговязого разведчика, это он захватывал немца в малиннике.

Услышав свое имя, Гулин молча поднялся на бруствер, поправил на груди трофейный автомат. На нем ладно сидела форма. Из-за голенища кирзового сапога, не иначе как для шика, выглядывала костяная ручка финки. Этой финкой он убил немца, когда тот, надеясь на свою силу, попытался освободиться. Гулин стройный, как танцор, и в броске — это видел политрук — стремительный, как рысь.