Летчик у микрофона
Летчик у микрофона
Густой туман обложил аэродром, перекрасив его из ярко-зеленого в блекло-серый. Но синоптики утешали, обещая вскоре хорошую погоду. Ожидая ее, летчики развлекались, кто как мог. Одни играли в кости, другие, поглядывая в окна, не проясняется ли небо, спорили о преимуществах разных марок мотоциклов, третьи сражались в шахматы. Голофастов, не участвуя в игре, молча наблюдал за доской, — он человек деловой, немногословный и любил поразмыслить про себя.
Но случилось так, что Голофастову пришлось непривычно много поговорить. В тот момент, когда один из игроков решительно объявил «шах» неприятельскому королю, зазвонил телефон, и дежурный сообщил, что Голофастова вызывает генерал.
Одернув на ходу гимнастерку и по привычке потрогав щеки — бриты ли, летчик минуту спустя доложил генералу, что прибыл.
— Какое у вас сложилось мнение о «Кобре»? — спросил начальник.
— Неплохое, — ответил летчик. — Она хоть и с норовом, но работать на ней вполне можно.
— А вот в энской части решили, что нельзя. Часто и самовольно срывается, говорят, в штопор, плохо из него выходит. Штурвал вырывается из рук, бьет летчика по ногам и не дается ему обратно. Короче говоря, расписывают настоящие «страсти-мордасти». Слетайте туда и разубедите их.
Когда во второй половине дня рассеялся туман и засветило солнце, Голофастов вместе с бригадой вылетел в энскую часть. Под вечер показался ее аэродром. Издали были хорошо видны два ряда «Эйракобр», затянутых чехлами, будто для того, чтобы их не смущала манящая красота бездонного южного неба. На следующее утро командир части созвал летчиков и представил им гостя.
Летчики стали рассказывать Голофастову о «Кобре», сопровождая свои слова той выразительной жестикуляцией, которую всегда применяют летчики, желая передать острые ощущения.
Голофастов молчал, слушал, и тем внимательнее, чем больше они горячились, вновь переживая поведение строгой машины в штопоре.
Таким образом он узнал то, чего они не знали. Он обнаружил в их рассказах один существенный пробел, чему не удивился, так как в таких случаях всегда вспоминал себя молодым и неопытным.
Голофастов заговорил после того, как все высказались. У него был тихий, спокойный голос. Когда он кончил, поднялся молодой вихрастый парень.
— Все это мы читали в инструкции, — немного возбужденно сказал он. — Но одно дело прочесть, другое — выполнить.
— Вот зачем меня и прислали, — негромко, но твердо ответил летчик-испытатель: — чтобы разъяснить написанное. — И, повернувшись к командиру, он сказал ему, что людей можно распустить.
Остальную часть дня Голофастов вместе с другими членами бригады занимался странными на первый взгляд делами. Они возились с приемниками и репродукторами, и это немного напоминало приготовления к вечеру танцев в доме отдыха, когда устанавливают радиолу и адаптер, чтобы лучше было слышны пластинки. Потом репродуктор, меняя громкость, заговорил:
— Раз, два, три, четыре!.. Как меня слышно?.. Пять, шесть, идет проверка, алло, алло! Как меня слышно?
— Хорошо! — крикнул громко в ответ радисту техник, и на этом подготовка закончилась.
«Представление» началось вскоре после обеда. Темно-голубое, как в цветном фильме, небо было той сценой, на которой выступал Голофастов и его самолет «Эйракобра».
Самолет находился на такой высоте, которая для подобных целей не считается безопасной, но зато с земли его видели хорошо, а последнее было очень важно, так как все было подчинено интересам сидевших на траве зрителей, которым было вполне удобно наблюдать за «действующими лицами». Для полноты картины нехватало лишь музыкального сопровождения. Его заменял, как мог, ровный и непрестанный гул мотора.
— Алло! Алло! — раздался вдруг тихий голос из репродуктора. — Это я, Голофастов. Показываю срыв в штопор с парашютирования. Убираю газ…
И зрители увидели, как быстро летевший самолет резко уменьшил скорость, подобно автомобилю, с полного хода въехавшему в песок, а гул мотора сменился мелодичным свистом.
— Беру на себя ручку и энергично даю левую ногу, — тихо, но внятно продолжал репродуктор, и все увидели, как самолет медленно пополз вверх, вздрогнул, клюнул на нос и, устремив его под углом в 60–70 градусов к горизонту, блеснув крыльями, сделал левый виток штопора.
— Один виток есть, — каким-то задумчивым тоном проговорило радио. — Следующий будет энергичнее, а третий еще живее… Заметьте, как «Кобра» будет то замедлять, то ускорять ход: будто витки отсчитывает.
И летчики, сидевшие на земле и напряженно наблюдавшие за «Коброй», убеждались, что все происходит так, как говорит Голофастов, а голос с неба между тем лаконично, но спокойно изрекал: «У меня вырвалась ручка. Она идет назад. Бьет по левой ноге. Рвется вперед. Я ее ловлю. Она не дается. Поймал. Даю на выход. Правую ногу и ручку вперед, запоздаю на полвитка — и выйду…»
— Командует, как на уроке радиогимнастики, — восхищенно сказал белокурый летчик, сдвигая пилотку на затылок и теребя вихор.
— С той разницей, — шутит другой, — что учитель и конь видны ученикам и грешить не могут.
Самолет тем временем прекращает вращение, пикирует, опускаясь совсем низко, потому что на несколько витков штопора и на выход из него потеряна тысяча метров. Машина с визгом выходит из пике, мотор снова стонет и воет, возвращая летчику нужную высоту.
Радио давно уже молчит, и некоторым начинает казаться, что оно испорчено. Но как только самолет занимает свое прежнее место, голос летчика приковывает к себе внимание:
— Теперь я покажу срыв в штопор с фигуры.
Машина ложится в вираж, потом, замирая на миг, поднимает нос, рушится вниз и аккуратно выписывает каждый виток штопора, сопровождаемый спокойными, уверенными комментариями летчика. Он в эту минуту, наверно, не думает о том, какое большое влияние оказывает на молодых летчиков его спокойный голос, ровный и мягкий тон, — едва ли меньшее, чем самый показ полета.
— Осталось последнее, — говорит летчик-испытатель, набирая высоту: — перевернутый штопор.
Он отдает вперед ручку и продолжает:
— Начинаю с петли, но разгоняюсь вяло. — И машина в это время начинает очень нехотя ползти вверх, описывая дугу. — Резко тяну к себе ручку, — продолжает он и умолкает, потому что дальше говорить нельзя. Он висит в кабине вниз головой на ремнях, и центробежная сила стремится его оторвать от них, но они достаточно крепки и через комбинезон впиваются в тело. Становится трудно дышать, а налившиеся кровью глаза смутно различают кружащуюся, как юла, землю, искаженную и не похожую на себя, потому что он видит ее на прямо перед собой, а запрокинув голову назад. Потом он делает плавное движение рулями, переводит машину в нормальный штопор, выходит из него и после небольшой паузы, отдышавшись, говорит монотонно и бесстрастно, будто читая длинную служебную инструкцию. Эти слова, собственно говоря, и были из инструкции, — он, Голофастов, составлял ее:
— Чтобы выйти из перевернутого штопора, надо его перевести в нормальный. Педали нейтрально, ручку немножко к себе. А дальше вы знаете, как быть. Я уже говорил.
Голофастов заходит на посадку. Из крыльев и носа машины выползают три ноги шасси. Самолет планирует и садится так плавно, что момент касания его к земле почти неуловим. Снимая парашют, Голофастов ищет глазами того горячего парня, который был убежден, что «одно дело прочесть, другое — сделать». Но тот сам, покоренный мастерством летчика, виновато улыбаясь, проталкивается вперед и просится в воздух. Голофастов живет здесь несколько дней, пока не убеждает всех, что не так страшен штопорный «черт, как его малюют».
И когда все с этим соглашаются на деле, он, тепло провожаемый почти всем составом части, летит домой. Всю дорогу он по обыкновению молчит, будто не о чем говорить, будто ничего особенного не произошло.