На «передней» площадке
На «передней» площадке
«Сделать площадку» — это значит перейти на некоторое время в горизонтальный полет после подъема или спуска.
Вот и нужно было замерить скорость по высотам на разных площадках — насколько соответствует расчетной.
В самом носу скоростного бомбардировщика сидел штурман.
Сквозь прозрачные стенки, потолок и пол своей кабины он мог наблюдать очень многое, что творилось по сторонам, под ним и над ним.
Однако летчика, сидевшего позади него всего в полутора метрах, он мог только слышать и то с помощью специального переговорного устройства. Их разделяли тонкая металлическая перегородка, густая сеть трубок, шлангов, проводов и оглушительный вой моторов, совершенно подавляющий человеческий голос.
Летчик-испытатель добрался до первой по высоте площадки и сказал несколько слов. Наушники сообщили ему, что штурман готов. Летчик дал полный газ, — гул моторов стал звенящим, пронзительным.
Тень самолета быстро понеслась по земле.
Летчик диктовал свои наблюдения, бодрый голос штурмана повторял их, прежде чем записать. Все шло нормально. Летчик взял ручку на себя, и они полезли вверх, на следующую площадку.
Земля медленно уходила вниз, меняя свой облик, как если бы на нее смотрели в бинокль, тихо вращая его регулировочный винт.
Самолет теперь на большой высоте.
Здесь воздух реже. Тень машины быстрее скользит по земле.
Они делают замеры — и опять ввысь.
Становится холоднее, дышать трудновато. Поворот кислородного крана — и сердцу легче.
Машина все с большим трудом ползет вверх. Ей тяжело, как человеку, уже одолевшему крутой подъем. Но самая трудная вершина еще впереди.
Летчик переговаривается со штурманом.
Кажется, барахлит связь; голос штурмана то замирает на полуслове, то его не слышно совсем.
— Штурман! — во всю мочь кричит летчик. — Чего молчишь?
Тихо в наушниках — ни ответа.
— Слышишь, штурман?! Высота такая-то, обороты такие-то, скорость такая-то. Повтори!
Но ни один посторонний звук не примешивается к гулу моторов, к свисту вспарываемого воздуха.
Нежная дымка затягивает горизонт.
Температура падает все ниже.
— Алло, алло, штурман, алло! — летчик надрывает горло. — Высота столько-то тысяч, столько-то тысяч…
Он слышит только свой голос. Надо снижаться. Какой толк утюжить воздух, раз отказала связь!
Машина опускает нос, и они спускаются полого, не торопясь. Кружатся и выступают из дали земные предметы, будто в другую сторону вертят винт бинокля.
Становится теплее, легче дышать. Можно снять кислородную маску.
Стрелка высотометра нехотя ползет назад.
— Алло, алло, штурман! Высота три тысячи двести, три тысячи двести! Повтори! — снова, на всякий случай, кричит летчик и вздрагивает от неожиданности.
— Высота три тысячи двести! — раздается в наушниках громкий голос штурмана.
— Что с тобой? Связь, что ли, оборвалась?
— Нет, ничего. Все в порядке.
— Почему не отвечал? Меня не слышал?
— Все время слышал и отвечал.
Самолет планирует. Моторы покашливают на малых оборотах.
Мягкий толчок. Земля. И здесь все выясняется.
У штурмана отказала кислородная система. В одном месте разъединилась трубка.
Они очень плавно поднимались, и штурман незаметно для самого себя потерял сознание. Его последние записи были отрывистыми и неполными. Потом они медленно снижались, — и штурман так же незаметно пришел в себя, когда стало достаточно кислорода. Услышав голос летчика, он как ни в чем не бывало повторил и записал его слова.
Кто кого должен благодарить?
По словам опытных летчиков, хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием, с которым он изо дня в день повторяет хорошие советы.
Летчика-инструктора Кушакова вполне можно было отнести к категории этих редких птиц.
Через его руки прошли сотни учеников. Они были разного роста и возраста, разного ума и способностей, но с одним и тем же большим желанием научиться летать.
Кушаков всех их обучал старательно, с любовью, хотя учеников смелых, скромных и работящих он предпочитал другим.
Степан Супрун принадлежал к тем ученикам, которые не любят белоручек и хвастунов, вместе с техником копаются в машине и знают в ней каждую заклепку.
Такие ученики изучают дело серьезно и основательно и не надоедают инструктору вопросами: «Когда вы меня наконец выпустите самостоятельно?», понимая, что они вылетят самостоятельно тогда, когда инструктор, — а он здесь главный судья, — признает это своевременным.
В силу полного совпадения взглядов на летное дело учитель Кушаков и его ученик Супрун были вполне довольны друг другом.
Супрун, успешно окончив школу, оставлен был в ней инструктором.
Но его способности требовали большого простора. Зона пилотажа и большой учебный круг над летным полем с каждым месяцем для него сужались.
Супруну становилось тесно, и ему дали возможность большого размаха, послав работать летчиком-испытателем. Прощаясь, Супрун долго жал руку Кушакову, благодарил его.
Обоим было грустно, — они крепко подружились, — но они понимали, что уж таков порядок: учителя остаются в школах учить других; ученики, отрастив крылья, разлетаются в разные стороны.
Идут годы. Нет-нет да и вспомнит учитель какого-нибудь способного парня, читая нотации новичку. Или же вечерком, в компании, вздохнет за кружкой пива: «Эх, и был же у меня паренек!..»
А в то время на границе, в другом, может быть, конце страны, его ученик, увешанный орденами, чокнется за здоровье своего бывшего учителя: «Эх, и был же у нас в школе инструктор!..»
…В ту минуту, когда летчик-испытатель Супрун, имя которого уже было широко известно, вместе с механиком возился под крылом самолета, прилаживая заслонку водорадиатора, его окликнули.
Супрун энергично заработал коленями и локтями, вылез из-под машины и вскочил на ноги.
Кушаков, его бывший инструктор, вытянулся, козырнул и официально доложил:
— Прибыл в ваше распоряжение на переподготовку!
Супрун быстро закончил официальную часть. Началась торжественная. От избытка хороших чувств они обнялись. Потом сели на траву, закурили и начали вспоминать все хорошее, что еще было в памяти, перебирая знакомых.
— Я о вас много хорошего слышал, — говорил Кушаков, — и очень радовался за вас.
Супрун, которому это было очень приятно слышать от скупого на похвалы бывшего своего учителя, краснел, как девятиклассница от комплиментов, и отвечал, что этим он ему, Кушакову, обязан.
Кушаков приехал переучиваться. Он умел летать на шести-семи типах стареющих машин. Супрун — на двадцати семи, среди которых было немало новых.
Испытывая новую машину, Супрун добивался от инженеров наибольших улучшений. Когда самолет принимали на вооружение, Супрун обучал полетам на нем опытных инструкторов из авиачастей и школ, а те передавали свою выучку дальше.
Так Кушаков и Супрун после нескольких лет разлуки опять стали вдвоем летать, но в других, противоположных прежнему ролях.
Бывший учитель оказался способным учеником, а бывший ученик — способным учителем.
По вполне понятным причинам они были подчеркнуто тактичны, предупредительны и, как прежде в школе, довольны друг другом.
Кушаков после нескольких провозных полетов вылетел самостоятельно и быстро освоил новую машину.
Когда настало время прощаться, они горячо жали друг другу руки и шутливо спорили, кто кому должен быть благодарен.
Расставаться не хотелось, но оба знали, что ничего не попишешь, — издавна заведено такое мудрое правило: учителя учат, ученики вбирают в себя их опыт, со временем сами становятся учителями и свое мастерство передают дальше.