Глава III На Курской дуге
Глава III
На Курской дуге
Осинский спал, завернувшись в шинель, неподалеку от пушки, на ярко-зеленой, прогретой августовским солнцем траве. Рядом было неубранное поле. Тяжелые колосья склонялись к земле.
Слева, у невысокого холма, стоял огромный, обгоревший «Тигр». Он осел набок, бессильно свесив покалеченный ствол.
Около танка валялся мертвый танкист в полусгоревшем френче, с серебряными черепами и розовым кантом на погонах и петлицах.
А неподалеку от огневой позиции покуривали командир батареи, несколько солдат-артиллеристов и какой-то пожилой пехотинец в выбеленной солнцем и ветром гимнастерке с поблескивающими на ней медалями.
— А хоть представили вас за «Тигра»? — помолчав, спросил пехотинец.
— Представили. Нас к медалям, сержанта Осинского — к «Звездочке».
— Трофей стоящий, — сказал пехотинец. — Как думаешь...
И он не успел закончить свою мысль, как в метре от него в землю врезался снаряд. И, казалось, только потом послышался зловещий, стремительно нарастающий звук.
— Ложись! — громко крикнул лейтенант Горлунков.
Осинский проснулся, метнулся к пушке, спрятался за стальное колесо. Остальные тоже попрятались кто куда: мариец Иван Иванович — в старую воронку от бомбы, лейтенант и пехотинец — в окопчик.
Распластавшись, Осинский старался как можно сильнее прижаться к земле, целиком вдавиться в нее.
— Ну, когда же? — не выдержав, тоненьким детским голоском выкрикнул из воронки мариец.
Но взрыва не последовало. Снаряд не разорвался.
— Подъем! Ложная тревога!
Солдаты поднимались с опаской. Иван Иванович вылез из воронки весь в известковой жиже.
— Ты совсем как наш цирковой клоун Роланд! — рассмеялся Осинский. — Только у того хоть одна бровь черная да уши красные, а ты весь белый.
К снаряду подходили осторожно, отряхивая с себя землю, негромко переговариваясь.
— Ничего себе, — шепнул и даже тихонько присвистнул Иван Иванович, сбросив на траву мокрую гимнастерку. — Восьмидесятивосьмимиллиметровый калибр! Приличная штучка!
— Да, считайте, что мы все в рубашках родились. Здорово повезло, — сказал лейтенант. — Ну, по местам, ребята, скоро начнется!..
Они направились к укрытию, но не сделали и десяти шагов, как послышалось пронзительное взвизгивание шальной мины. С хлюпаньем она разорвалась впереди лейтенанта.
Командир батареи пошатнулся, рухнул набок, начал медленно заваливаться на спину. Все кинулись к нему.
— Живы, Петр Ильич?
— Жив... Ничего... Не в первый раз... Отлежусь... — пытался шутить лейтенант.
Лицо его стало таким же белым, как у марийца, когда тот вылез из воронки с известью.
— Сообщите в санчасть! Машину! А пока пакеты сюда, пакеты! — крикнул Осинский, сбрасывая с себя шинель и наклоняясь над командиром батареи.
На перевязку ушло шесть индивидуальных пакетов. Иван Иванович быстро стянул с себя нижнюю рубаху, разорвал ее на широкие полосы и принялся перевязывать раненого. Кровь проступала алыми пятнами сквозь бинты, капала на сухую землю.
Едва только санитары унесли лейтенанта, как из-за большого холма послышался знакомый рев.
— По местам! Танки! — скомандовал Осинский.
Первым бросился к пушке мариец, так и не успев надеть гимнастерку. Незагорелая, впалая детская грудь его и тонкие, как у ребенка, руки были перепачканы кровью лейтенанта.
Не дожидаясь приказа Осинского, он поспешно схватился за тугую рукоятку и, открыв затвор, нетерпеливо повернулся к расчету.
— Скорее! Скорее!
Из-за большого холма уже видны были клубы пыли; тяжелый гул нарастал.
— Каску! Каску надень! — приказал марийцу Осинский, сам торопливо натягивая на пилотку старую, исцарапанную, чуть помятую по краям каску. От волнения он никак не мог застегнуть тоненький ремешок под подбородком. Наконец это ему удалось.
— Сейчас врежем! Подождите, гады!
Беспощадно палит солнце. Танков еще не видно, но они вот-вот появятся: все гуще растет туча пыли, все громче ревут моторы и гремят траки.
— Подкалиберным! — приказывает Осинский и одним глазом прижимается к прицелу.
Снаряд в патроннике. Лязгает затвор.
Самое неприятное — скрежет гусениц. От него внутри становится пусто и холодно, скребет в ушах, что-то переворачивается под сердцем, к горлу подступает тошнота, почему-то стынут зубы.
— Сейчас выползут!
Все полны тревожного ожидания. Соленый, липкий пот слепит Осинскому глаза, струйками стекает за ворот.
На миг оторвавшись от прицела, он быстро вытирает пот рукавом гимнастерки и снова припадает к прицелу.
— Идут!
Косяк рыжевато-серых танков похож на ползущих тараканов. Они гремят и грохочут, катятся в клубах пыли, набирая скорость. Нарастает железный гул, ползет по земле, стонет в поднебесье.
— Огонь!
Выстрелы тонут в общем грохоте и реве. Слева, справа и над головами с воем проносятся снаряды. Эхо не умолкает, разрастается, удесятеряет гул, звон, скрип, рев. Сотрясается воздух, дрожит земля.
— Огонь! Огонь! — кричит Осинский.
Полуоглохшие ребята стараются, не щадя сил. Задыхаясь, не закрывая ртов, они жадно глотают горячий, удушливый, горький от пороха и тротила воздух.
Осинскому плохо видно в прицел: горизонт то и дело исчезает за клубами порохового дыма и столбами земли. Космами висит пыль. До боли прижавшись к каучуковому наглазнику, он водит и водит маховиками, целится, нажимает на спуск, снова хрипло кричит:
— Подкалиберным!
Много танков уже горит, некоторые повернули обратно, но три прорывают оборону и двигаются вперед.
«Дело плохо... Сектор обстрела у нас только впереди... Стрелять назад невозможно...» — быстро соображает Осинский и приказывает, указав на тропинку в жнивье:
— Выкатывай!
Пушка тут же застревает правым колесом в воронке от снаряда.
— А ну, взяли!
Пока расчет возится с пушкой, первый танк, обогнув холм, скрывается во ржи.
— Ушел, подлец! Три-четыре! Взя-а-ли!
Еще несколько мучительных усилий, и пушка наконец стоит на нужном месте. Солдаты втискивают сошники в землю. Теперь можно стрелять.
— Заряжай!
В панораме прицела — второй танк.
Выстрел. Снаряд угодил в цель. Танк пылает.
Третий танк загорается с пятого снаряда. Солдаты в азарте кричат «Ура!». Забыв об опасности, они готовы пуститься в пляс.
Но что случилось с Иваном Ивановичем? Почему лицо его перекосилось от ужаса? Почему он так кричит? Куда показывает? Что там налево?
Осинский оборачивается...
Метрах в пятидесяти словно из-под земли вырос танк. Это тот самый, первый. Грязно-серый, пыльный, огромный, стоит он в горящей золотой ржи, освещенный ярким солнцем.
Осинскому даже кажется, что он видит, как идет дымок из его длинной пушки. Выстрела он не слышит. Резким движением поворачивается вправо, чтобы развернуть пушку на танк... и чувствует удар по руке. Чуть выше локтя. Кажется, что по руке ударили палкой.
«Что за черт?»
И тут же его оглушает взрыв, сильной волной воздуха отбрасывает в сторону.
С неестественно громким треском разрывается тонкий ремешок каски, и она, сорвавшись с головы, летит, словно легкая панама, подхваченная ветром.
Все тело изранено мелкими осколками, но Осинский не чувствует боли. И не замечает, что из полуоторванного чуть ниже локтя левого рукава гимнастерки обильно сочится кровь.
Снова грохочут снаряды, издали все явственней доносится отвратительный скрежет гусениц.
«Надо повернуть пушку... Надо стрелять...»
Осинский пытается схватиться за маховик наводки и поначалу не может понять, почему это ему не удается. И вдруг нестерпимая боль в левой руке застилает сознание. «Рука! — ударяет в голову страшная мысль, — оторвало руку!» Тело становится ватным, он покачивается, обессилев, кружит на месте, вот-вот упадет. Глаза заливает кровь, и все-таки Осинский успевает заметить мертвого, полуголого Ивана Ивановича. Мариец лежит в пыльной траве. И кажется, будто срезанное осколком лицо его растет прямо из земли. Совершенно белое. Как гипсовая маска. Как посмертный слепок...
«Снаряд угодил прямо в расчет... — вспоминает Осинский. — Я стоял у наводки... Остальные — справа...»
Он поворачивается к танку, грозит ему кулаком и кричит. Кричит яростно, негодующе, кричит до хрипоты в горле:
— Фашисты! Собаки! Гады!..
Начинает стрекотать пулемет. Осинский видит, как прямо от танка на него идет цветной трассер. Но он продолжает кричать, исступленно, злобно.
«Тик-так... Тик-так... Тик-так...» — все громче и громче доносится откуда-то слева, снизу.
«Часы, что ли?.. Нет, не может быть... Это пульсирует кровь... Конечно... Вон как хлещет... Надо остановить ее... Немедленно. Иначе — смерть... Надо найти жгут...»
Он оглядывается, замечает в траве длинную змейку красного телефонного кабеля. Сев рядом, с трудом перекусывает кабель, берет один конец в зубы, а другой в руку и туго обматывает обрубок выше локтя.
«А моя рука там, во ржи... Валяется теперь ненужная, с часами на запястье... Сколько же они будут идти? Я заводил их перед второй атакой... Они громко тикают... И долго будут еще тикать там, во ржи... На мертвой руке... Живые...»
Взрыв обрывает лихорадочный бег мыслей. Это танк прямой наводкой ударил в пушку. Летит вверх искореженная сталь, комья земли. Раскоряченные, развороченные, дымящиеся станины грохаются оземь.
Танк поворачивается и уходит.
Осинский поднимается и устало движется к прежней огневой позиции. Вокруг ни души. Орудия полка далеко впереди. Пехота давно ушла.
Окоп пуст. Нужно идти в тыл, в санчасть. Идти скорее. Но силы иссякли. Все же он встает и, поддерживая все еще кровоточащий обрубок правой рукой, входит по грудь в высокую рожь.
Полуослепший, он идет, спотыкается, падает, снова идет, шатаясь, не разбирая дороги. Дым ест глаза. Осинский стискивает зубы. С каждым новым шагом он теряет силы. Волосы, лицо, гимнастерка — все в крови.
Уже видна полуразрушенная колокольня.
«Там штаб... Там санчасть... Там свои...»
Вот наконец деревня...
Его встречают полковые шоферы.
— Пить... Пить... Пить...