ГЛАВА ВТОРАЯ СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ Вызываем первого свидетеля. Рассказывает Поль Серан: почему я пришел к Учению. Послевоенная юность: душевный перелом. Неудовлетворенность Церковью. Поиск конкретной методики духовного созерцания. У Гурджиева: группы, упражнения. Почему я порвал с Учением. Мое внутрен
ГЛАВА ВТОРАЯ
СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ
Вызываем первого свидетеля. Рассказывает Поль Серан: почему я пришел к Учению. Послевоенная юность: душевный перелом. Неудовлетворенность Церковью. Поиск конкретной методики духовного созерцания. У Гурджиева: группы, упражнения. Почему я порвал с Учением. Мое внутреннее противодействие. Начинаю замечать непривлекательные черты посвященных. Обед у Гурджиева. Как никогда ощущаю свою несвободу от себя самого. Атрофия разума и гипертрофия личности. Случай Ирен. Короткое обращение к моим прежним сотоварищам.
МЫ познакомились с Полем Сераном, когда я редактировал газету «Комба». Он тогда трудился в отделе международной политики. По ночам, после того как был уже готов тираж для провинции, частенько выдавалось время поболтать, пока печатался парижский выпуск. Сидели мы в кабачке на углу Монмартра и улицы Круассан, том самом, где застрелили Жореса. Беседы проходили под вечный рев моторов тяжелые грузовики заполоняли улицу. Сидим за стойкой бара среди коллег, обалдевших от постоянного напряжения, у них даже ноги заплетаются, когда они встают за очередной порцией коньяка или бросить монетку в музыкальный автомат. А вокруг дети парижской ночи: шлюхи, клошары, пьяницы, безумцы. За окном чернильная темень, а в ушах все стоит треск линотипов и скрежет ротаторов. Именно тогда нашло на нас помрачение рассудка; не рассуждая, ступили мы на тяжкий путь. Ибо «работа» с Гурджиевым требовала наивысших усилий, дабы расчистить в душе пространство покоя и свободы. Пребывая в самой людской толчее, слыша грохот машин, что распечатывают ложь и бред, которыми ежедневно пичкают человека, мы рассуждали о Традиции, о смелом уходе Рене Генона, об учении гностиков, о технике медитации. Мы стояли, облокотившись о стойку бара, о которую разбивался девятый вал обманчивой видимости.
Навсегда у меня останутся в памяти эти чудные беседы, а в душе чувства, ими рожденные. Тихий шепот под шум машин, убивающих разум изможденных людей, ставших их рабами.
ПОЛЮ Серану было, как и мне, за тридцать. Ночные разговоры, вроде тех, времен «Комба», любили все парни нашего вечно распинаемого поколения, которому досталось преодолевать самые тягостные противоречия века. Пересказывать эти беседы я пока не стану.
Поль Серан опубликовал роман «Ритуальное убийство», посвященный его собственному и его супруги общению с Гурджиевым. (Ниже вы прочтете наиболее интересные отрывки.) Совсем недавно вышли в свет его комментарии к Рене Генону. В нашем поколении он один из лучших знатоков так называемого «традиционного» сознания.
Итак, вызываем свидетелей обвинения.
РАССКАЗЫВАЕТ ПОЛЬ СЕРАН
ПОЧЕМУ я пришел к Учению? Отвечу на это словами Фернана Дивуара по поводу оккультизма: «Потому что я дозрел до него. И все тут»[22]. Тем не менее, слегка поясню.
Закончилась война. Франция вернула свободу. Да и я свободен как пташка. Иго семьи и школы позади гуляй на все четыре стороны, избирай любое занятие. А в душе все-таки тревожно, не в радость обретенная воля. Душно, весь мир клокочет безумием и злодейством. А что впереди? Власть Советов, атомная война? А может, и то и другое. При том была возможность «продаться», хватало партий, готовых платить вперед или сдельно (последнее чаще). Но я был тверд, уроком послужила печальная участь дельцов времен оккупации, всех этих «коллаборационистов». До поры до времени они жирели, а потом над ними была учинена жестокая расправа, и богатство не в прок. Вот чем кончаются попытки «пристроиться» во что бы то ни стало. Да и не такой уж я был циник, чтоб увлек меня соблазн половить рыбку в мутной воде. Короче, окружающий мир меня ничем, не прельщал, и я обратился к духовному, вечному.
Я был воспитан в христианстве, но оно не умиротворяло душу. Не сохранившая себя в чистоте среди всех мерзостей века Церковь не способна была удовлетворить мои духовные потребности. Надо сказать, что мое религиозное воспитание было чересчур сентиментальным, что порождало протесты сентиментального же свойства. Разумеется, они иссякли, когда я приобщился к грандиозным творениям мистиков и томистов. Но интеллектуальные радости еще не способны были придать существованию смысл. Теперь вы понимаете мое преклонение перед человеком, убедившим меня, что есть способ выпутаться из западни, избавиться от морока повседневности, обрести истинную свободу. Учтем наиболее серьезным из «обвинений» против религии для меня было то, что она вовсе не предлагает мирянам ни методики, ни учения, помогающих достигнуть того самого Озарения, о котором повествовали ее мистики и святые. Не будучи специалистом, я, однако, не сомневался, что не только на Востоке, но и на Западе существуют надежные способы психофизической тренировки, предназначенные для развития духовной жизни. Обнадеживало то, что мне приходилось слышать об исихазме. Что ж, Гурджиев, так Гурджиев!
Необходимость особой методики достижения духовных состояний кажется дикой тем, кто не взыскует духа. Конечно, они не пережили чувства, когда тревога заполняет все существо и нет другого выхода, как беспощадно осудить все, чем ты жил и живешь. Когда такое накатит, а покончить с собой нет сил, ухватишься за любую соломинку, чтобы спастись.
Итак, я стал регулярно посещать гурджиевские группы. Вам любопытно, чем там занимались? Вы правы, занятия были довольно увлекательны, но припомнить в точности вряд ли сумею. Не из целомудрия (тут же оговорюсь, что не был свидетелем ни малейшей непристойности), а потому что слова бессильны описать духовный опыт.
Вот как проходили занятия. Собиралась небольшая группа пять, десять, от силы двадцать учеников. Занятия проводил Учитель, сам предварительно прошедший обуче- ние у Г. Он воспитывал наше сознание. Сперва необходимо было понять, что до сих пор мы жили совершенно бессознательно. Во всех отношениях и во всех сферах: физической, эмоциональной и мыслительной. Мы никогда не были свободны, ибо отождествляли себя с собственными душевными порывами, настроениями, со зрительными образами. В этом смысле Учение стоит сравнить с психоанализом и марксизмом. Подобно тому, как психоанализ самые возвышенные переживания считает лишь сублимацией либидозных влечений, а марксизм в религиозной вере видит следствие общественных отношений, Учение объясняет все наше повседневное существование в первую очередь духовное, не «внешнее» — воздействием неких сил, над которыми мы не властны. Учение помогает овладеть ими, то есть дает ключ к подлинной свободе.
Но как же вырваться из-под власти этих сил? Учение советует: ни с чем себя не отождествляйте. Вам следует покончить с бессознательностью собственного существования, пристально наблюдайте за собой и происходящим вокруг. Идете вы, к примеру, по улице, так попытайтесь, хотя бы ненадолго, отвлечься от окружающего, от своих мыслей, и целиком сосредоточиться на себе самом. Попали в шумную компанию постарайтесь в самый разгар беседы повнимательней приглядеться к присутствующим как бы со стороны. Попытайтесь определить, соответствует ли образ жизни каждого его же воззрениям. Да и сам ли он до тех воззрений додумался? Поражение ли это его разума или следствие определенного воспитания, строения психики, врожденных склонностей? Такие упражнения на внимание Учение называет «пробуждением».
Они вовсе не так просты прежде необходимо научиться правильному расслаблению. Постоянная работа создания наилучшее средство овладеть собственными чувствами и мыслями. Однако и способности расслабиться научиться нелегко. Нас обучали расслаблению особого рода, более глубокому, чем требуется спортсменам, расслаблению одновременно и тела и духа. Причем совместная «работа» здесь полезней самостоятельной. В одиночку подобное подвижничество невозможно, постоянно отвлекаешься, общество же единомышленников вдохновляет, в группе трудятся куда усерднее.
«Усердие» — вот оно, дивное слово, которое мертво для неприобщенных, но не для нас, опьяненных Учением, даровавшим надежду, явившим истину в духе и теле. Этим событием мы были захвачены как никогда, особенно явственно ощутив, что изменилось не только наше «мировоззрение», а произошли глубинные перемены во всей духовной жизни. Казалось, усилия наши вот-вот сполна вознаградятся, близок миг окончательного освобождения, которое в китайской традиции называется «возвратом к собственному естеству».
И все же я порвал с Учением. Спросите, почему?
Во-первых, некоторые свойства моей личности мешали глубоко его усвоить. Человек я крайне подозрительный, ни в одно дело не кидаюсь очертя голову. Подозрительность и рассудочность способствуют моим постоянным «сменам вех», к которым так призывает Монтерлан. Представьте: уселся я на пол вместе с другими учениками, занятия мы всегда проводили, сидя в позе «лотоса», удобной для расслабления, а в голове мысль: «Какого хрена я тут делаю? Мог бы вместо этого что-нибудь написать, в кино сходить, или просто прогуляться с девочкой по набережной Сены». Учитель, впрочем, был не столь наивен, чтобы недооценить силу подобных соблазнов, которые именовал «вредными влечениями». Однако от этих самых влечений мне так и не удалось полностью избавиться. Да и всегда я считал, что критичность только способствует духовному росту. Не было у меня охоты кому-либо слепо довериться. (Просто счастлив, что тогда мне удалось сохранить самостоятельность.) Сейчас, по прошествии пятнадцати лет, знаменитое «Поглупейте!» Паскаля меня порядком озадачивает. Посоветуйте неверующему: окропись святой водой, бей поклоны, посещай службы, вот и уверуешь. Не получится, разве что он уже поколеблен в своем неверии.
Представляю, какой вой вызовет мое упоминание Паскаля среди тех, кто не признает права на иное мнение. Возопят, что я не смыслю в Учении, оно-де не имеет ничего общего с религией, а, напротив, призывает ничего не принимать на веру, основываться только на собственном опыте. Ну, разумеется. Однако посвящают себя Учению лишь вдохновляемые надеждой, сильно смахивающей на веру. Такого рода вера мне претит, ибо по ней выходит, что величайшие творения искусства и мысли лишь следствие неких «процессов» в мозгу безответственных и непросвещенных личностей. Есть в этом что-то подозрительное.
Когда же я стал замечать, что большинство моих сотоварищей, причем тех, кто приобщился к Учению раньше, обладает непривлекательными свойствами, мои подозрения укрепились. Я обнаружил, что напряженная духовная работа породила в них некую смесь самомнения, эгоизма и спеси (точнее, самодовольства). Кто из смертных от этого уберегся? Но печально, что тут все взращивалось намеренно под названиями «не-отождествления», «просветления духа», «самоосознания». Ну, как же! Стоит усвоить истину, что все люди машины, а ты уже иной, как является величайший соблазн: коль они машины, не использовать ли их соответственно. Отделение себя от прочих весьма способствует самомнению.
Отсюда духовное перерождение, куда более опасное, чем собственно аморализм. Макиавелли рекомендовал государственным деятелям ложь и коварство, но не как путь к духовному совершенству, а, напротив, в качестве печальной обязанности всякого реального политика. Мол, увы, таковы люди, иначе ими править невозможно. Или, к примеру, Дон Жуан, стремясь соблазнить всех женщин на свете, вовсе не воображал, что посредством этого достигнет святости; наоборот, он пожертвовал всем святым во имя похоти. Оба они и не думали посягать на основы морали. Иерархия ценностей не поколеблена, Добро остается Добром, Зло Злом. Когда же Добро именуют Злом и наоборот, тогда и возникает истинная угроза для духовного здоровья.
Вред от подобной путаницы вряд ли поправим. Она, думаю, и стала причиной немалого числа душевных драм. О некоторых из них я расскажу.
Но, несмотря на все поводы для подозрений, я продолжал работать» (так это звалось в группах) еще некоторое время. Способы медитации подчас вызывали мои возражения, но в целом я считал, что она идет на пользу. Какое отдохновение мозгу давали эти чередующиеся образы, заполнявшие все сознание! Будто паришь в иных мирах, поведать о которых слово бессильно. Учение именует такие состояния ощущением «Я» (ложное «я» враждебно истинной Самости). Примите на веру, они недоступны для описания. Когда групповые занятия выявили мои возможности, я был допущен к изучению «движений». Речь шла об особых гимнастических упражнениях, помогающих достигать уже упоминавшегося расслабления. Что это были за «движения»? Припомнить в точности нелегко. Двигались мы под странную музыку, сочиненную самим Г. Система упражнений, разумеется, принадлежала ему же. Единственное, в чем могу заверить, что она требовала не меньше духовных усилий, чем физических. А цель, как и расслабления, познать на «собственном опыте» нерасторжимость духовного и физического уровней существования. Помню, что из всех упражнений наитруднейшими были те, совершая которые одни мышцы следовало полностью расслабить, другие изо всех сил напрячь. Усилия должны были прилагаться сознательно, иначе успех невозможен, как и в дзюдо (не все знают, что оно предназначено для развития не только тела, но и духа). Еще помню, что некоторые движения, совершаемые с огромной скоростью, были доступны лишь немногим, из числа давних учеников. Говорили, что Г. позаимствовал их у дервишей.
НАКОНЕЦ настал час высшего посвящения в Учение: я был приглашен на обед к Г. Забавное приглашение, и обед забавнейший! Стол у Г. был явно маловат, чтобы уместиться всем гостям: за ним расположились лишь приближенные Учителя. Прочие, и я в их числе, были вынуждены есть стоя, столпившись возле Учителя, дабы не пропустить ни единого его слова и движения. Г. на всех, кто его видел впервые, производил обескураживающее впечатление. Чего стоил один его пронзительнейший взгляд; лишь глянет и весь ты у него как на ладони. А так по внешности и сложению скорее смахивает на Тараса Бульбу, чуть разве что раздобревшего, чем на «духовного наставника». Как-то мне случилось посетить Ланцо дель Васто, и никаких неожиданностей, он и рта не успел раскрыть, а я уже ясно понял, кто передо мной. Нет, не таков был этот кавказский старик с непомерным черепом, говорящий на невообразимом жаргоне, щедро рассыпающий крошки перед всеми глупцами на свете. Даже лучшие из его учеников в силах лишь слабым подголоском поддержать громоподобный хохот этого подлинного кудесника!
После застолья, изрядно выпив водки и отдав дань всему богатству русских кушаний, мы выслушали главу из пространной книги Г. (кажется, она уже вышла в Америке) «Рассказы Вельзевула своему внуку».
Мы расположились на полу вокруг чтеца, причем в самых неудобнейших позах. Сам же Г. погрузился в глубокое кресло и смолил сигареты одну за другой (уточню «Селтик», а предложенные как-то одним из учеников «Голуаз» отверг, обозвав дерьмовыми). Отдельные места из собственных сочинений так его веселили, что время от времени он разражался своим могучим хохотом. Этот смех, вроде бы не к месту, учеников всякий раз ошарашивал.
Следующие два-три раза, что я бывал у Г., собрания проходили схоже. Поразительно, что между Учителем и учениками был исключен диалог. Последние в его присутствии будто впадали в оцепенение. Как-то мне довелось побеседовать с Г. лично, чего добиться труда не составило. На вопросы мои он отвечал охотно, но и не без осторожности и лукавства, каковая смесь производила сильное впечатление.
Но не странности Г. подвигли меня отойти от «работы». Равно как и не дурные качества некоторых посвященных, и не протест разума. Я прекратил работу, ибо та не врачевала мою душу.
Уже говорилось, что я посвятил себя Учению, чтобы прежде всего избавиться от постоянной отчаянной тревоги. Можно ли в ней винить Учение, уподобляясь больно-му, который после года безуспешного лечения заключил: Печенка у меня болит только по вине этого чертова лекаря X»? А доктор X как раз специалист по болезням печени. Нет, Учение не породило мою тревогу, но видоизменило ее, сделав в чем-то еще более тягостной. Безусловно, окружающий мир меня уже трогал куда меньше, но необходимость быть постоянно сосредоточенным на себе самом в конце концов стала вызывать невыносимое отвращение. Раньше я мечтал о свободе от внешнего мира, а теперь о том, как бы освободиться от себя самого! Вместо того чтобы разорвать цепи «бессознательности», не выковал ли я еще и новые, попрочнее, так как лишился непосредственности чувств и порывов, столь скрашивавших жизнь. Непосредственность, оказалось, присуща одним машинам. Возможно, я и перестал быть машиной, по не избавился от тоски по прежнему состоянию! Я добросовестно стремился разорвать все путы, но есть ли что страшнее, чем тирания собственной личности! Ведь все и всё мне было безразлично, кроме меня самого.
Конечно, подобное ощущение и вообще нелегко описать, да и времени прошло порядочно. Но никак я не мог отвязаться от вопроса: кому все это нужно?
Прежде я отвечал: моему истинному «Я». Но ведь, согласно другим учениям, человек должен был принести себя в жертву чему-то высшему, чем он сам. Это «высшее» Учение Г. помещало внутри меня, именуя моим «Я». Но сколько я ни погружался в собственные глубины, оно не обнаруживалось. А находки не вызывали ничего, кроме омерзения.
И ВСЕ же в том, что я прервал «работу», были свои издержки. Образовалась некая пустота: в какое бы состояние ни ввергло меня Учение, оно захватывало все существо, и долгое время я ходил как неприкаянный. При том, что чувство омерзения никуда не делось, уже не возмещаясь той пользой, что, несмотря на все, приносила ежедневная «работа».
Вправе ли я целиком перечеркнуть Учение? Это был бы наилучший способ отмахнуться от серьезных вопросов. Воспользуюсь случаем объясниться по поводу романа «Ритуальное убийство», вышедшего три года назад, который я посвятил Андре Френьо. Этот роман, написанный вскоре после моего разрыва с Учением, просто взбесил многих посвященных. Но если его сюжет и навеян воспоминаниями об ученичестве (а воспоминания главный материал для любого беллетриста), то это отнюдь не автобиография, пусть и замаскированная. Речь идет о целиком придуманной истории о том, как влияние «духовного наставника загубило любовь юной пары. В результате девушка покончила с собой, юноша превратился в циника. Некоторое сходство словаря «наставника» с гурджиевским еще не повод искать в нем прямое изображение Г., а также заключить, что влияние Г. я считаю пагубным. Если романист изобразил плохого священника, это еще не доказывает, что он враг Церкви и христианства. Но Учение все иные взгляды считает вредными и держит их на подозрении. И в то же время названная публика постоянно чувствует некую угрозу. Я, мол, оплевал посвященных, издал клеветническое сочинение. Со стороны оно, конечно, виднее! Просто смех бедные мальчики и девочки почли своим долгом обойти книготорговцев, умоляя их отказаться от продажи столь вредной книги. Короче, был организован саботаж. Словно Цензурная конгрегация аббатства Сен-Жермен-де-Пре внесла мое сочинение в список запрещенных. Людей старательно убеждали, что даже просто заглянуть в книгу, содержащую грубый выпад против Учения, совершенно недопустимо. Впрочем, это не помешало ей дойти до всех, для кого она представляла интерес.
Подобная контратака навела меня вот на какую мысль. Не потому ли посвященные так взбеленились, что я попал в точку, растравил их рану, указав на все опасности, таящиеся в Учении? Уточню: злобствовали фанатики Учения, и я отнюдь не утверждаю, что по приказу тех, кто возглавил группы после кончины Гурджиева. Бесились парижские мещане, о которых точно сказал Макс Жакоб: «Они взыскуют веры. Готовы стать кем угодно: буддистами, мусульманами, христианскими сциентистами, хоть учениками г-жи Дюран, неовегетарианки с улицы Бобур, лишь бы не католиками»[23]. Уважаемый Макс Жакоб мог бы пополнить перечень «посвященными в Учение». Общий недостаток сектантов чувство собственной значимости: все, как один, против них злоумышляют, будто и дел других нет. (Так Издатели газетки, не набирающей и полтысячи тиража, уверенно заявляют: «Это правительство мерзавцев было вынуждено уступить нашим требованиям», словно тому только и забот читать подобные листки.) Чтобы закончите с романом, выскажу собственное предположение, вполне основательное: будь Г. жив и прочитай его, роман не только бы его не возмутил, а, наоборот, изрядно бы позабавил: вот ведь какое психологическое действие произвело Учение на неверного ученика.
В ОБЩЕМ, у меня и в мыслях нет «выносить приговор» Учению. И сейчас я убежден в плодотворности подобного духовного поиска. Продолжаю считать: чаще всего, да почти всегда, мы живем бессознательно, что и необходимо понять, дабы сознание начало пробуждаться. Не сомневаюсь, что мы частенько путаем свой дух со своими же чувствами и страстями. И полагаем результатом «собственных заключений» правила, внушенные воспитанием и средой. Потом, подтверждаю, что действительно существует методика, способствующая переходу от бессознательности к сознательности. Наконец, Учение стало хорошей школой, прояснившей мой дух, воспитавшей подозрительное, суровое отношение к собственным чувствам, избавило от распространенных заблуждений. Короче говоря, я более всего ценил и сейчас ценю именно элитарность Учения, как, впрочем, и ницшеанства.
Вместе с тем его ненависть к стереотипам граничит чуть не с пренебрежением ко всем достижениям науки. Не отомрет ли в результате за ненадобностью не только разум, но и просто здравый смысл? Посвященные из числа противников каких бы то ни было разъяснений выражали, например, свое презрение к лекциям Филиппа Лавастина, большого поклонника Г., именно из-за их доступной для слушателей формы. Каковая, мне кажется, не противоречит утверждению, что Сознание понятие куда более широкое, чем разум. По этому поводу существует замечательное высказывание Рене Генона: познание сверхчувственного возможно лишь после серьезнейшей теоретической подготовки. Не оттого ли, что Учение такой подготовкой пренебрегает, Генон, как я слышал, отвечал всем своим корреспондентам, спрашивавшим его мнение о Г.: «Бегите от него как от чумы».
Вернусь к непростому вопросу о, так сказать, переразвитии «я» У некоторых посвященных, к которому приводила «работа» в группах. Они даже и не понимают, чему именно обучаются. Замечая дурное действие, производимое Учением, они готовы допустить, что и такое возможно, признают, что некоторым оно во вред. А тут бы задуматься, не вредны ли вообще данные способы медитации для человека Запада. Кстати, знаю немало индусов, решительно отговаривавших европейцев от занятий, к примеру, тантризмом, которые, по их словам, могут привести лишь к безумию. Надо также заметить, что на Востоке Учение Г. не приводит к подобному душевному разладу. Вспомним, что Г. кавказец. Дело не в расе, существует различие культур. Вот, к примеру, в «Бесах» Достоевского говорится о святом старце с даром пророчества, Семене Яковлевиче, знаменитом не только в «наших краях», но и в окрестных губерниях, даже и в обеих столицах. К этому «святому старцу» обращались самые различные люди великодушные, грубые, развязные, но в целом они до странности напоминали пациентов Г. Конечно, подобная личность могла прослыть пророком только в западной столице.
Причину тому следует искать исключительно в национальных особенностях, и нигде больше. Посмертный дневник Ирен Равельотти, в котором она много размышляет об Учении, заканчивается такими трогательными строчками:
«Как заносчивы эти люди (из группы Г.). Следует говорить не «Я существую», а «Он существует».
Ни одному смертному не доверю руководить своей духовной жизнью. Мое спасение зависит исключительно от моих отношений с Богом.
Ни от чего больше.
Только теперь осознала, что люблю Бога»[24].
Это запись от 27 июля 1945 г. Примерно через неделю (точнее, 2 августа 1945 г.) она умерла в Саланше, куда ее привезли с острым приступом суставного ревматизма. Ей было двадцать пять. «Дневник» меня поразил. Я ведь познакомился с ней незадолго до смерти и помнил очень ранимую, чувствительную девушку, но тогда ничего не знал о ее отношении к Учению. Я прочитал «Дневник» как раз в ту пору, когда сам столкнулся с теми же трудностями, и воспринял его как дружеское послание мне лично, самое драгоценное.
Я уже говорил, что различие рас еще не все: Ирен Раве-льотти, русская, с необычайной ясностью выразила чувство, как правило, и подвигающее порвать с Учением. Как для меня, так и для Ирен Равельотти и многих других, истинная духовная жизнь невозможна без диалога и без любви.
Аскеза, ограничение потребностей, безразличие ко всему, самоопустошение разве это путь к Любви? Хорошо помню предостережение великих мистиков, что существуют чувства, с ней схожие, о которых жалеть не стоит. Но, отказываясь от подобных, не вытравить бы из души вообще способность любить.
Почти не знаю среди оставшихся верными Учению тех, кто утверждает, что, следуя ему, постепенно обретает ожидаемое. Не осуждаю их. Для меня лично Г. явился в одном лице спасителем и искусителем. Вот как можно сказать: благодарен Г. за то, что он вынудил меня вести борьбу с его влиянием, каковая расширяла мои представления о действительности. Некоторые посвященные, отошедших от Учения, считают попросту предателями (а врагам только ответный удар). Хотя, может быть, именно воспитанная Учением ясность и трезвость сознания и побудила нас от него отойти. Почему бы, собственно, нет? Это естественно. Учителя сознательно вызвали на бунт своих учеников. Я понимаю «новообращенных», считающих, что в том и состоит верность «старикам», чтобы решиться на вольное и дерзкое духовное творчество. Они ведь уверены, что и последние себя ему посвятили.
Но вы, мои прежние сотоварищи, с легкостью поправшие мораль, культуру, цивилизацию, религию, кого лишь забавляют призывы к здравому смыслу, вас-то отчего оскорбил отказ от Учения, которое само отказалось от всего на свете? Вам ли не понять, что следует освободиться и от этой школы освобождения? Знаю, вы отвергли и логику тоже. Только хочу напомнить, что вы так же не вправе судить нашу духовную жизнь, как и мы вашу. «Область духа, по словам Генона, всегда таит частицу невыразимого». А Лао-цзы высказался еще резче: «Знающий не говорит, говорящий не знает».