ГЛАВА ДЕВЯТАЯ «Земную жизнь пройдя до половины…» Жоржетт Леблан в оценке Колетт. Кэтрин Мэнсфилд плохо понимала Гурджиева. Следует обладать хорошим здоровьем. Гурджиев и умножение препятствий. Страх больше никогда не обрести себя. Нас надо вспахать, как поле. Религиозная отрава. Ужасное чувство поте

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

«Земную жизнь пройдя до половины…» Жоржетт Леблан в оценке Колетт. Кэтрин Мэнсфилд плохо понимала Гурджиева. Следует обладать хорошим здоровьем. Гурджиев и умножение препятствий. Страх больше никогда не обрести себя. Нас надо вспахать, как поле. Религиозная отрава. Ужасное чувство потери себя, изгнания из себя.

ВОТ и для меня наступил этот миг. Приходит он для каждого, и все мы его переживаем как самый тяжкий в жизни. Женщина теряет способность рожать, мужчина трудиться, остается одно предаваться безделью. Чувствуешь себя выброшенным за борт (а был ли ты на борту?). Иной заявляет причем с непонятным удовлетворением: мол, я уже старый, песенка спета, жизнь окончена… По его мнению, срок нашей жизни, уж в лучшем случае, где-то с двадцати до пятидесяти, и то лишь потому, что понятие «молодая женщина» в наше время более растяжимо, чем в бальзаковское. Лично я считаю наоборот: жизнь не закончилась, а только еще начинается. Некоторые полагают, что жизнь это сначала подъем, потом спуск. Я же уверена, что она может и должна быть постоянным подъемом. Она начинается в пятьдесят лет и неуклонно идет вверх. Это и есть настоящая жизнь, но она, безусловно, не та, что была раньше.

У меня возникло чувство, что вся моя предыдущая жизнь была лишь подготовкой к нынешней. Но при этом я вовсе не потеряла интереса к искусству и лунному свету, к музыке и весне. Да и никогда уже я не сумею стать равнодушной к земным радостям, нежной пене будней. И все же, чтобы научиться жить, требуется некоторое самоотречение. Приходится пересмотреть свои взгляды и ценности, освоить множество новых ракурсов, позволяющих увидеть, сколь прекрасна жизнь.

Колетт писала мне в 19… году по поводу моей первой книги «Жизненный выбор»: «Теперь я даже не решаюсь с тобой говорить! Ты пишешь, что мы ничего не теряем, когда разрушилась прекрасная иллюзия и начинаешь понимать горькую правду. Сумею ли я мыслить столь же глубоко? Увы, думаю, что у меня все же другой путь. Прости, но «устремление к знанию» это не мое, как и множество всего другого. Мой удел полузнание, страх, презрение, страстные, но бессильные желания, ненависть и озлобление, когда уже сжимаются кулаки. Меня удивила прости! действительно удивила мощь, которая в тебе таится. Мне бы хотелось, чтобы ты стала королевой чего-то или откуда-то, чтобы люди тобой восхищались».

Однако я вовсе не похожа на тех суетливых особ, которые бросаются вдогонку за любым мелькнувшим проблеском. Я ищу, сомневаюсь, снова ищу, опять сомневаюсь. И так бесконечно, до самого 1924 года. Дальше мои поиски напоминали шарик рулетки замедлили бег, запнулись, покачались туда-сюда и в 1934 году окончательно замерли на месте.

В 1924 году в Нью-Йорке я повстречалась с кем-то и чем-то. И сразу поняла: «Вот она, истина».

С тех пор эта истина всегда со мной. Я ее изучала, причем не всегда добросовестно, иногда чуть ли не предавала ее. Однако ж, какими жалкими были мои уловки. Разбивая их вдребезги, она прокладывала себе дорогу, становясь, все более и более несомненной. Та истина, которую я познала пятнадцать лет назад, и по сей день остается для меня истиной.

Однако ее нельзя выразить ни словом, ни многими словами, ни бесконечным их множеством: тогда она обратится в ложь. Я просто расскажу о том, что почувствовала и поняла, о том перевороте, который произвела во мне истина, слившая все мои стремления в единый, могучий порыв. Я расскажу не то, на что надеялась, а то, к чему научилась стремиться. Начну с того, что отвергну все системы, методологии и верования. Представлю несколько страниц моих заметок и впечатлений. Я надеюсь избежать и малейшего самолюбования, и ложной скромности. Я помню о том, сколь опасно излагать какое бы то ни было учение с иной целью, нежели его опровергнуть. Критикующие всегда вызывают почтение, следовательно, спекулянты, не располагающие ничем, кроме гипотез, смотрятся весьма выигрышно. Ведь гипотеза это нечто вроде спасательного круга для нашего разума, он поможет чуть дольше продержаться на плаву, но потом все равно утонешь. Понимаю, что мое, нащупывающее смысл, слово может показаться глупым, напрасным, неполным, ложным, ограниченным, чрезмерным, возбужденным, истеричным, тщетным. И вообще искания принято считать уделом тщеславных, но если бы я впала в полудрему, уютно устроилась бы в бессмысленном существовании, это было бы еще большим проявлением самодовольства.

Поначалу мучило, что я достигла порога истины, когда молодость уже прошла. Это повергло меня в безысходное отчаянье. Но вот что значит та особого рода внутренняя работа, которой я занялась: она пробудила дремлющие силы и ко мне вернулась молодость. Помню самое ее начало. И если не помешает какое-нибудь несчастье, я еще научусь извлекать из нее пользу. Я представляю ее как форму для медовых пирожных, каждую ячейку которого, предстоит залить тестом.

КТО-ТО И ЧТО-ТО

ИТАК, в 1924 г. в Нью-Йорке мне предстоит встреча с кем-то и чем-то.

Однажды меня спросили: «Вы имеете в виду то же, что и Кэтрин Мэнсфилд?»

Внешне да, но не по сути. То, в чем она видела «религию», я пыталась воспринимать как «повседневность». Ни она, ни ее муж или друзья не могли объять это «нечто» целиком, да оно и вообще столь огромно, что его не охватишь одним взглядом. Я же если чего и достигла, то лишь потому, что подробно его изучала. Думаю, что Кэтрин Мэнсфилд искренне стремилась к духовному бытию. Она не была религиозна, но бездуховное существование ее не устраивало. Она была «чиста», но чуралась теории «чистоты». Чиста она была по своей природе, сама того не сознавая. Ее ошибка, по сути, в том и состояла, что она старалась обрести то, что и так было при ней. Она стремилась к Духовному бытию, очищенному от религиозности. Претензия вполне скромная. Но все же это первый шаг к религиозному познанию, следовательно, не так уж мало.

Ее величие состоит в стремлении к правде. Но она не заметила, что Гурджиев способен предложить и нечто большее знание. Конечно, оно принадлежит духовному бытию, но и выходит за его пределы. Духовное бытие это еще мы сами, знание за пределами нашей личности. Правда, к которой она стремилась, это правда нашего повседневного существования, творимая нами же. Но истина повседневности столь же подражательна, сколь и ложь, так что между ними нет большой разницы.

Подлинная жизнь начинается тогда, когда она перестает подразделяться на телесную, интеллектуальную, эмоциональ-ную. Жизнь создана единой. Однако она утратила это свое изначальное свойство, цельность бытия раздробилась. Когда мы чувствуем, мы не способны совершать поступки, когда думаем не способны чувствовать, когда совершаем поступки, не способны ни чувствовать, ни думать.

Уверена, именно предчувствие близкой смерти послужило причиной того, что Кэтрин так ухватилась за теорию одновременно утешительную и лишенную свойственной религиям пышности, всегда ей претившей. Однако, по сути, именно религиозность, к которой ее приобщил Гурджиев, дала Кэтрин силы смиренно произнести: «Все к лучшему». Но Гурджиев вовсе не утешитель. Его учение сурово, как, если разобраться, и учение Христа. Истина угодливой не бывает. К Гурджиеву следует приближаться, исполнившись благоговения. Это необходимо, иначе не вынести потрясения от первой с ним встречи. Невыносимо чувствовать себя всего лишь целиной, которую только начали распахивать, вот что самое мучительное. Все наши силы брошены на еще неведомую нам работу невыносимо! Все больше убеждаясь, что это именно так, укрепляешься в мысли, что тебе не сдюжить. Но знаем ли мы предел своих возможностей? Нет, в нас разбужены силы, о которых мы и не догадывались, никогда ими не пользовались. Эти энергии вызваны к жизни нашими новыми потребностями, новой целью.

МОНАСТЫРСКИЙ ЗАМОК. ФОНТЕНБЛО В ИЮНЕ

1924 года я впервые поселилась в Фонтенбло-Авон, чтобы поближе узнать Гурджиева. Он показался мне гиган- том, пытающимся втиснуться в самую крошечную на свете дверцу, для чего ему приходится складываться пополам. Мир ему не впору, он трещит на нем по всем швам, словно тесное пальтишко. В чем Гурджиеву удалось себя выразить? Конечно же в своих сочинениях, конечно же в своих высказываниях, но, только не в повседневной жизни. Она его раздражала, он ворчал, неустанно ее высмеивал.

Стоит ли поэтому удивляться, что он был, не слишком известен и признан? Он окружил себя крепостной стеной, и ни деньги, ни «связи» не открывали ворот его крепости. Мне приходилось наблюдать, как ему предлагали деньги с заискивающей улыбкой, словно прося милостыню. «Грязные деньги», цедил Гурджиев сквозь зубы, в сторону. Уж он-то умел мгновенно срезать интеллектуальных зевак.

Мне, в отличие от большинства людей, всегда претило ласковое поглаживание. Не верю я, что оно способно принести пользу. Это не для меня. Мне гораздо ближе атмосфера, созданная Гурджиевым в своем монастыре: почти невыносимая, почти безнадежная. Чтобы в ней существовать, надо испытывать непреодолимую тягу к «другой жизни».

В последние недели моего пребывания в Аббатстве с каждым днем, даже часом, во мне крепла уверенность, что я живу, как должно. Слушая чтение рукописи Гурджиева огромного сочинения в девяти частях, я впервые поняла, сколь велики возможности человека. Во мне происходили перемены, но не было потребности высказаться. Я впитывала знания и была полностью поглощена этим занятием так иссохшее растение всасывает влагу. «Я не в силах вас развить, говорил Гурджиев, я могу лишь создать условия для вашего саморазвития».

Условия были суровыми, но больше всего я страдала не от них, а, наоборот от того, что так поздно начала эту суровую учебу. Ежесекундные разочарования: ведь каждый миг я сознавала, что не сотворила свою душу. Всякая личность обладает двумя планами существования живет и сам человек, и отбрасываемая им тень (это и есть душа). Внешнее существование изменчиво на него влияют различные факторы, наименования, события. Тень а она невозможна без света спокойно пребывает, ждет своего часа и выходит на сцену лишь под занавес. Я понимала, что являюсь таким же роботом, как и все мы, я никогда не умела стремиться к чему-то одному… Покончить, покончить с этим сладким, но ничтожным существованием человеческая жизнь может быть либо всем, либо ничем. Слишком долго я благоденствовала в своем ложном «я», готовом оправдать любую нашу глупость, постоянно кивающем, как фарфоровый китайский болванчик. Так оно выражает дружескую симпатию.

Теперь же, начав работать, пытаясь идти другим путем, я чувствую, как у меня уходит почва из-под ног. Да как же мне обрести новую цель, устремиться к тому, к чему я никогда не стремилась? Я не сразу сумела понять, сколь крепки цепи, которыми я прикована к… пустоте. Как избавиться от всего наследственного, что растворено в твоей крови? Я считала, что отличаюсь от своих предков, потому что веду другую жизнь. Но ведь распорядок жизни это нечто вроде ресторанного меню.

Мне предстояло научиться ограничивать любой вопрос, только тогда возможен был ответ на него. Сводить его в точку, возможно даже самую неудобную… Вопрос это камень, брошенный в воду, а не разошедшиеся от него круги. Мы же привыкли отвечать не на вопрос, а как бы на круги. При этом, забывая о камне, канувшем в глубину.

Когда я жила в Аббатстве, кроме общих для всех занятий упражнений, чтений, ритмических движений я еще ухаживала за растениями. А заодно пыталась проследить этапы и собственного роста. Но при этом потешалась сама над собой, над ничтожным человечком, дерзнувшим написать: «Я хочу быть и всю свою жизнь посвящу этой цели». Столь же нелепо прозвучит, если заявить: «Я работаю, чтобы суметь летать, как птица'. Путь от былинки к птице… мне он всегда представлялся чредой этапов. И я знала, что надо все их пройти один за другим. Каждый предыдущий творит последующий, и ничто в мире ни книга, ни слово, ни пророчество не возвестит нам, каким будет предстоящий этап. Ведь речь идет исключительно о моем внутреннем состоянии, оно не явится извне. Достигнуть его смогу только я сама и посредством себя самой, если постоянно буду стараться расширить свое сознание.

Меня всякий раз изумляло, я не то чтобы понимала это умом тогда в меньшей степени, а видела воочию, сколько на свете непонимающих людей. У меня же случались такие могучие озарения, что бросало в жар, кровь стучала в висках, дух захватывало, становилось страшно… но чего же я боялась? Что миг самосознания канул безвозвратно. Словно, рассеялся туман, и передо мной предстало зрелище, не имеющее ничего общего с обычной бледной картинкой. Но лишь на миг. И вот я уже догоняю самое себя, разочарованная, в ужасе, что мне никогда не удастся себя обрести.

Мне часто казалось, будто я лечу в пропасть, было жутко, я ощущала нечто вроде настоящего головокружения. В эти мгновения мне хотелось сбежать да ну ее, эту науку, которую мне все равно не одолеть. Но это было бы преступно, невозможно. Почему? Потому что я пережила мгновенный проблеск истины, точнее, то был предвестник ее явления. Значит, она уже в пути, сумерки разрежаются. В силах ли я отвергнуть истину, сколь бы дорогую цену ни пришлось за нее заплатить? А тот, кто хочет жить «этим» (истиной), обязан целиком себя «этому» посвятить, ведь ни одно событие его жизни не идет в сравнение с «этим» (что я не умею определить). Я чувствовала себя цыпленком, пробивающимся из своей скорлупы наружу. А снаружи нас ждет «другая жизнь», как и цыпленка. Думаю, что те люди, которые по мере сил не готовятся «загодя» к той» жизни, которая наступит «потом», попросту не верят в возможность новой жизни.

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

РАЗУМЕЕТСЯ, многим случалось прикоснуться к тому же знанию, что и мне, но оно ведь не сулит никаких жизненных выгод. Даже разум в сравнении с ним это нечто второстепенное. Но почему же, несмотря ни на что, людей влечет к нему?

Два года я безвыездно жила в Аббатстве. Потом, в Париже, я лишь изредка встречалась с Гурджиевым, но продолжала жить согласно его учению, все глубже и глубже в него погружаясь. Меня спрашивали: «Почему вы стремитесь к знанию?» Странный вопрос, спросите любого: «Почему ты стремишься к счастью?» Для меня знание и есть счастье, конечно же, счастье.

Друзья меня буквально засыпали вопросами и советами. Такими, например: «Никогда не копайтесь в себе это смерть». Или спрашивали: «Если лишишься всех иллюзий, как тогда жить?» Отвечала: «Это все равно как если бы крестьянин сетовал: «На моем поле теперь ни единого сорняка, чем же теперь заняться?»

Иногда я думала: «Нашу личность надо вспахать, как поле». Но где плуг? Кто его направит? В одиночку мы ничего не можем. Необходим пахарь, как необходимо и семя.

Учение Гурджиева послужило ответом на мой вопрос: мне предоставлялись и плуг, и пахарь. Осталось только предоставить им себя. Желание, необходимость, подготовка, действие тут уже начинается новая жизнь с особыми упражнениями, особыми правилами, производящая перемену не только в личности, но и в обмене веществ в организме. Суровое испытание. Мне приходилось видеть, как люди останавливались на полдороге, отрекались от учения, а то и становились его врагами, сворачивали с пути, примыкая к учениям более щедрым на посулы, обещавшим, что их жизнь увенчается сущим раем. Иные обращались в какую-нибудь веру, утверждая, что их вдруг осенила благодать. Применялась она, однако, для вполне мирских нужд, в ней уютно устраивались со всеми удобствами, как в спальном вагоне. Они-то полагают, что к раю ведет «легкий путь», но, как правило, он оказывается «путем вспять».

Мне кажется, что религия уместна только за монастырскими стенами, где ничто не ограничивает ее замкнутого эгоизма…. Но в миру она неорганична, вредна для общества… ужасно верить, что для духовного роста достаточно страдать. Тогда бы на земле обитали исключительно святые и ангелы. От страданий одни умирают, другие испоганиваются, третьи озлобляются, и только единицы становятся лучше, растут. Но есть и другой способ духовно вырасти, возможно самый трудный… Я всегда была инстинктивно верующей, но меня не устраивал Бог, как его изображают религии. Они превращают его в убежище, в то время как он должен стать божественным достижением души, в которой он пребывает. Нет, он не убежище, не надежда. Каждый из нас зеркало Бога, Которого он постигает, но многие всего лишь карманное зеркальце.

Мне оставалось надеяться только на могучее личное усилие.

Обитая в Аббатстве, я познала счастье, какого мне еще не приходилось испытывать, но, с другой стороны, я постоянно испытывала чувство безнадежности. О чем я тревожилась? Да обо всем. Я была во всех смыслах «расстроена». Переживала утрату себя, изгнание из самой себя.