Донный ил

Ростовская «пехота преступного мира» на рубеже веков версталась главным образом в многочисленных городских ночлежках и на грошовых постоялых дворах. Их обитатели были основной действующей силой в любых уличных беспорядках, массовых масленичных кулачных боях в Камышевахской балке, стачках, манифестациях, еврейских погромах, мародерстве на пожарах и пр. Налетчики привлекали местных босяков для ограбления крупных складов или магазинов. К примеру, чтобы завязать драку с охраной или в качестве отвлекающего фактора в случае полицейского преследования. Нахичеванская голытьба вместе с вентерюшниками с удовольствием бомбила проходящие вдоль Дона поезда, на ходу подчистую выгребая товар из вагонов. Платили им либо нелишние копейки, либо долей из добычи.

Впрочем, слоняясь без дела, обитатели ночлежек от скуки с удовольствием принимали участие и в преследовании самих мазуриков в ходе полицейских облав, когда была возможность беспрепятственно кого-нибудь попинать ногами, а то и стащить потерянную кепку или финку. Все доход.

Разорившимся ремесленникам и лишившимся работы сезонным поденщикам, которые жили одним днем, заработанные средства позволяли лишь получить временную крышу над головой да не помереть с голодухи. Божий день они проводили в порту, на базарах, мельницах, заводиках, возле магазинов, трактиров, где не гнушались самой черной работой. Были базарными носильщиками — елдами, таскавшими грузы, погрузчиками угля в порту, ассенизаторами, мусорщиками, чернорабочими на стройках и пр. Отметим, не полностью опустившимися людьми, не нищими. А лишь самыми низкооплачиваемыми из всего тогдашнего городского пролетариата. Заработок в виде гривенника-пятиалтынного-полтинника в день был их обычным доходом.

Сезонные рабочие в навигацию зарабатывали поденно до 75 копеек, а после ее окончания — не более 20. Иные и того не видели.

Естественно, что при таких доходах претендовать на пристойное жилье, пищу, одежду и даже семью не приходилось. А то, что зарабатывалось или кралось, тут же и пропивалось-прогуливалось. Копить тут не умели.

Такая публика оседала на самом дне Ростова: в ночлежках по Таганрогскому и Большому проспектам, на спусках, словно уродливые ручищи, тянущихся к Дону.

Появлению ростовских ночлежек предшествовало, кстати, благое намерение городской управы. Городской голова Андрей Байков в 1863 году, «по многочисленным просьбам» купечества, ходатайствовал перед екатеринославским губернатором о сносе портящих внешний вид города торговых шалашей и о строительстве, по примеру Одессы, Херсона и Таганрога, каменных лавок, носящих смешное для чуткого уха название «эшопа» (от английского «a shop» — магазин). То есть лавок, торгующих съестными припасами.

10 августа 1863 года Екатеринославское губернское правление разрешение дало, и эшопы начали возводиться по периметру Нового базара (Старый базар к тому времени уже был плотно застроен). Строились они на деньги управы, а затем сдавались в аренду в частные руки.

Ближе к концу века разбогатевшие базарные торговцы уходили из эшопов в собственные магазины, новые торговцы предпочитали арендовать отдельные этажи в зданиях на центральных улицах. «Мини-маркеты» хирели. Тогда арендаторы, не меняя специализации (торговля съестными припасами) и не нарушая договор с управой, просто превратили эшопы в так называемые столовые для чернорабочих — нечто среднее между трактиром и богадельней. Им это было выгодно — околобазарной и иной праздношатающейся по городу публике без определенного ремесла и места жительства нужно было где-то ночевать и чем-то питаться. Питание копеечное, неликвидные остатки базарной торговли. Условия непритязательные, зато не как собака на улице. А копеечка к копеечке, и вот он, и рупь с четью, капиталец.

Поэтому и в этот вид бизнеса с удовольствием пошли наименее щепетильные негоцианты. На начало XX века в Ростове работали три городских ночлежных приюта (два на 200 и один на 400 мест, по зиме здесь еженощно обитали до тысячи человек), содержавшиеся управой и оттого бесплатные для сирых и убогих. Кроме того, ростовское Мещанское общество в виде богадельни на свой кошт открыло еще один ночлежный дом на 50 мест.

Коммерческих же эшопов по городу насчитывалось более 20 (на 20, 50, 200 мест, общей вместимостью на 1,1–1,5 тысячи человек), которые содержались частными лицами по цене 3–5 копеек за ночь.

Самые ранние «отели для бывших людей», как любили писать тогдашние репортеры, тесно прижимались к районам их трудовой деятельности. Отсюда рукой подать было и до портовых пакгаузов, и до Старого и Нового базара.

Чуть больше века назад на месте нынешней серой громады здания регионального правительства располагался шумный и обильный Новый базар. Как и любой базар, он магнитом притягивал окрестную шпану, маргиналов, попрошаек, сирых и убогих. Здесь же на Большом проспекте (на месте нынешнего часового завода) примостилась и штаб-квартира всей этой братии — пара гнуснейших притонов, сиамские близнецы «Окаянка» и «Обжорка», соединенные между собой сквозным сортиром.

Первый когда-то гордо назывался «Новый Свет», затем менее по-колумбовски настроенный хозяин перекрестил его в «Море-Окиян». Ну а местная шатия-братия, сумлевающаяся в наличии «окиянов», быстро трансформировала его в привычную ростовскому уху «Окаянку».

Внешне «отель для бывших людей» напоминал обыкновенный продолговатый сарай с вечно битыми стеклами, закопченными от частых пожаров стенами и непременными лужами нечистот у входа — робятам лень было по головам спящих тащиться в такую даль до сквозного сортира, и они справляли малую (а то и большую) нужду прямо у дверей, стремясь попасть могучей струей в побирающихся тут же псов.

«Окаянка», как пятизвездочный отель в масштабах ростовских вертепов позапрошлого века, имела три отделения. Первое — чайная. Чай там заваривали чуть ли не из половой тряпки. Самым изысканным блюдом считалось полштофа водки и кусок черного хлеба с крупной солью за 18 копеек. Водка, понятное дело, не «Смирновская» — у адептов глаза на лоб лезли от этого пойла. Но ничего, пили. Менее романтичные гуртовики хлестали из горла зелено вино за гривенник (со стаканчиком было дороже) и курили антрацит — жуткую на вид махру.

Второе отделение — дворянское. Босяки здесь ночевали на дворе, наслаждаясь фекальными ароматами и кишечными гейзерами на открытом воздухе.

Третье — общая. За пятачок тут «смешивались в кучу кони, люди». В огромной темной, донельзя грязной зале вповалку лежали сотни человекообразных. Из-за постоянно заколоченных окон летом они дурели от духоты, зимой тут веяли такие «вихри враждебные», что один-два трупа утром без шума отволакивали на кладбище. В зале были никогда не убирающиеся столы из неоструганных досок и длинные, как рельсы, скамьи. Еженощно в общей возникали потасовки за право спать на этих нарах, оканчивающиеся далеко небезобидно.

Известный репортер «Приазовского края» Алексей Свирский, получивший прозвище ростовского Гиляровского, в своей книге «Ростовские трущобы» пишет: «Посетителей „Окаянки“ можно разделить на пять классов. Первый класс — „кондуктора“, босяки, занимающиеся „поноской“, то есть носящие корзины с провизией, следуя позади хозяйки, или же промышляющие выпрашиванием милостыни; второй класс — это барышники, они же „блатырь-каины“ (покупающие ворованные вещи); третий — женщины и дети (начиная с семилетнего возраста); четвертый — „халамидники“ (базарные жулики) и пятый — „фраера“, люди, попавшие в трущобу по пьяному делу, за счет которых можно поживиться».

Смертоубийство — обычное дело для «Окаянки». Обозленные, потерявшие человеческий облик люмпены, за день нахватавшиеся тумаков от базарных торговцев, получившие по шеям от портовиков, хлебнувшие дубиной по спине от квартального, шли в родимый притон и вымещали все обиды друг на друге. Уже без всякой жалости и сочувствия. Хозяин же, дабы не иметь проблем с полицией, втихаря прятал концы в воду, в прямом смысле: мрачная подвода ночью спускалась к Дону и сбрасывала покойника в реку. За услугу виновный потом отрабатывал ему сторицей.

Теснейшие отношения с владельцем «Окаянки» поддерживали блатырь-каины и халамидники. Через него сбывалось ворованное на Новом базаре барахлишко. Сам притон использовался под склад. Искать сюда никто не полезет — рисковали остаться без головы. В нужный момент в «Окаянку» ныряли, чтобы отлежаться от преследования полиции. Обитала тут и мелкая шпана, душегубы по неосторожности, профессиональные драчуны, лохотронщики, освоившие такие замечательные виды кидалова обывателей, как «китайский бильярд», «петля», «вертушка», «волчок» и др.

Были тут и свои легенды. Знаменитый на весь Ростов драчун Сенька Блоха — непременный участник всех побоищ и погромов. На спор по пьяной лавочке так лупил головой в стену, что кусками отлетала известка.

Отставной солдат непонятно каких войн одноногий Прошка Бегунок. В многочисленных ночлежных потасовках он отстегивал свою деревянную култышку и, ловко прыгая на одной ноге, так виртуозно дубасил противников этим внушительным поленом, что неизменно посылал в нокаут очередного драчуна, сам же оставаясь даже без синяков.

Известен и любим был среди ночлежников отставной унтер-офицер Николай Агафонов, известный под прозвищем Боевой Генерал. Высокий, сильный, что удивительно, грамотный, он никому не отказывал в помощи. Но попробовал бы кто усомниться в боевом прошлом Генерала — он без лишних реверансов бил в морду с последующей отключкой хама. Бравый вояка пил безбожно и умер в апреле 1904 года в родной «Окаянке», с ополовиненной бутылкой мутной водки в руках.

Громкую славу стяжала себе и соседка «Окаянки» — мрачная эшопа «Полтавцевка» на углу Большого проспекта и Никольской улицы (Ворошиловский и Социалистическая).

Названная, как и ее близнец «Прохоровка», по фамилии владельца, она представляла собой почти точную копию «Окаянки» и «Обжорки». Единственным отличием являлось то, что столы в пятикопеечной ночлежке были застелены скатертями. Правда, по мнению очевидцев, скатерти «здорово смахивали на солдатские портянки», никогда не стиранные и подлинного своего цвета уже давно не ведающие. Как ни странно, именно этими скатертями местная братия несказанно гордилась. До полуночи в «Полтавцевке» шла бойкая торговля тряпьем, а после закатывались грандиозные оргии с участием основного контингента: рабочих, извозчиков и проституток.

Самой примечательной личностью «Полтавцевки» считался Миколай Писарь. Из спившихся то ли студентов, то ли «покалеченных стаканом» журналистов. За копейку-другую сочинял нуждающимся такие душераздирающие письма к жене (родителям, невестам, прошения к властям, жалобы и др.), что весь притон воем выл и слезами заливался. Сам репортер Свирский поражался громадному дарованию Миколая, с ходу готового накропать все, что угодно, и ни разу не бравшегося за перо в трезвом виде…

Еще один притон из «новобазарных» — «Гаврюшка» (Большой проспект — Московская). От своих собратьев он отличался лишь двумя этажами и вечно сырым погребом. Здесь отделения шли вертикально: верхнее, среднее и нижнее. Градацию завсегдатаев представить нетрудно: состоятельность «гаврюшников» измерялась как в государстве — начиная с крыши. Свидетели упоминали о нем как о «вертепе, который своей чудовищной грязью и злокачественной провизией перещеголял даже „Окаянку“ и „Полтавцевку“. Но вместе с тем никакая другая трущоба на Новом базаре не пользовалась такой популярностью».

Позволим себе не согласиться. Самой грязной забегаловкой на Большом проспекте, да пожалуй и во всем Ростове, все-таки по праву считалась зловонная дыра «Прохоровка» (Большой проспект — Тургеневская). Этот бывший трактир владелец Прохоров переделал под дешевейшую ночлежку, пользующуюся бешеной популярностью у нищих и спившейся мастеровщины. Деловой Прохоров сломал перегородки и устроил громадный крытый бивуак, где всего за алтын на глиняном полу скопом валялись до полутысячи постояльцев, без различия пола и возраста. Хоть это лежбище и называлось клоповником, но собственно клопам заводиться тут было негде. Другое дело — вши, гниды, блохи и иные паразиты, предпочитающие человеческую плоть.

Клопов же следовало искать в пятикопеечном отделении с грубо сколоченными нарами. А еще лучше — в «дворянской». Там в маленьком чуланчике располагались всего пять коек, по гривеннику за каждую, с тюфяками, набитыми соломой. Здесь обитала «элитная братва» из тех, которые собирали дань с «нищих», «погорельцев», «мамах с поленом» и др., составлявших основу профессионального попрошайничества. Естественно, определенный процент за это «элита» отстегивала и самому Прохорову — для того деньги никогда не пахли. Не брезговал хозяин также барыжничеством и торговлей краденым. Благо «крыша» позволяла.

Помещения «Прохоровки» принципиально не мылись, даже не проветривались. Смрадный дух растекался по всему базару, шибал в нос городовым и отбивал охоту появляться здесь даже незакомплексованным обитателям «Окаянки» и «Гаврюшки», также воздуха не озонировавшим. Зато она имела несколько выходов. Так что при облавах залегшие тут на дно бандиты мигом улетучивались через только им известные щели. Полиции никогда, до самого закрытия вертепа в 1900 году, не удавалось отыскать все лазы в этой крысиной норе…

Нельзя сказать, чтобы власти вовсе не заботились о санитарном состоянии эшопов. Бесплатные городские ночлежки периодически осматривали лично полицмейстер, приставы, городской голова, члены управы. Выносили строгие предписания, обязывали устранить непорядок.

Осмотрели в марте 1892 года частную ночлежку в доме доктора Ткачева, что на Покровской площади, возле механического завода братьев Мартын. «Нары грязные, доски с трещинами, стены побелены без купороса, который предохранял бы воздух от бактерий». Санитарный врач и пристав 3-го участка распорядились два нижних подвала забить наглухо, так как двери в ретирадное помещение отсутствовали напрочь, а вонь густо растекалась по всему зданию. Но Ткачев на это не пошел, отговорившись тем, что «постояльцам-де идти некуда».

В ноябре 1901 года было решено, что на месте обувного ряда Нового базара будут строить новую «эшопу», а старую ломать. Но руки до этого так и не дошли — Дума деньжата в очередной раз попридержала.

Некоторую конкуренцию «новобазарным» составляли притоны, располагавшиеся внизу Таганрогского проспекта, у наплавного моста через Дон: «Рыбный базар», «Кабачок Дон», «Крытый рынок». Здесь оседала шантрапа со Старого базара, который по доходности все же уступал Новому. Потасовки между завсегдатаями разных ночлежек в кабаках и притонах вспыхивали чуть ли не ежедневно. Кончилось все джентльменским договором — на чужую территорию босяки обязались не заходить. Мигом рыло своротят.

Духом корпоративности были пропитаны два кабака с поэтическим названием «Разливанное море» и «Беседа ремесленников», выросшие непосредственно на берегу Дона. Их контингент состоял на 90 % из рыбаков и портовиков, лютой ненавистью ненавидевших чванливых побирушек с Нового базара. Ошибшиеся адресом елды и кондуктора вылетали отсюда через окна, а стоило по глупости заглянуть братве из «Полтавцевки» или «Обжорки», как дело заканчивалось обязательным мордобоем с поножовщиной. Ниже своего достоинства считалось пропивать кровные в других кабаках, изменяя любимым вертепам. Родные клопы, родные лужи, родная грязь — кто может понять загадочную русскую душу?

Именно в приречных ночлежках летом 1891 года обитал будущий пролетарский соцреалист Алеша Пешков, 23-летним босяком пришедший (!) сюда из Нижнего Новгорода, откуда вышел еще весной. Он так объяснял цель путешествия своему другу, ростовчанину Павлу Максимову, конторщику на железной дороге, с которым переписывался четверть века: «Хождение мое было вызвано не стремлением ко бродяжничеству, а желанием видеть, где я живу, что за народ вокруг меня».

Насмотрелся он достаточно. В Ростове свои таланты Алеша смог реализовать лишь в порту, где летом грузчики всегда в дефиците. Сначала он жил у своего знакомого Щербакова в низенькой халупе на Державинском спуске, а затем перебрался в двухэтажные ночлежные хоромы — постоялый двор старухи Леонтьевны, что на углу Донской и Большого проспекта. По его воспоминаниям, «спали вповалку. В верхних комнатах было немного почище, и народу поменьше. Туда хозяйка пускала тех, кто был почище и не пил сильно». Учитывая, что Алеша обитал в подвале, можно догадаться, что «Разливанное море» нижегородец посещал регулярно, да и аккуратностью глаз не радовал. Он и сам признавался, что тогда «был человеком в костюме босяка, с лямкой грузчика на спине и перепачканным в угольной пыли».

Хотя насчет почище — слишком сильно сказано, ибо внизу в ночлежке располагалась кузница, а ночевали тут, как правило, грузчики, специализирующиеся на перевалке донбасского угля.

К началу прошлого века социальное дно растущего как на дрожжах Ростова претерпело решительные перемены. Притоны Большого и Таганрогского проспекта были снесены как портящие светлый облик «южнорусского Чикаго». Обитатели разбежались, но… недалеко. Уже в 1903 году местная пресса писала о «гостинице» (трактире) Мурата Лалазарова на Большом проспекте: «Невыносимая, убийственная вонь… Грязь всюду и везде… Мириады паразитов… В помещении на 70–80 человек — 215. Спят на нарах, под нарами, на сырых и грязных кирпичах. Новому постояльцу приходится добираться до своего „номера“ по рукам, ногам и туловищам спящих. Это в „дворянском“ отделении, где взимают гривенник. Что делается в другом, пятачковом?»

В середине февраля 1903 года здесь произошел характерный для этого заведения случай. В трактир зашел итальянец Джузеппе Каракис, попросил порцию жареного мяса. Половой Лазарев принес ему тарелку, вилку и нож. Итальянец увидел, что приборы на редкость грязные, и попросил полового их заменить. Лазарев, не говоря ни слова, положил на стол полотенце цвета донского чернозема и заехал посетителю в гладко выбритую физиономию. Дабы не выпендривался чужеземец.

В трактир Лалазарова любил захаживать некто Володин, здоровенный бугай, гроза округи. Обожал посещать заведение с корешем Поповым. Пили-ели, не платили за себя, в ответ на претензии буянили, колотили половых. Более того, даже подговорили обитателей ночлежки требовать от хозяина бесплатного обеда, дабы «дать уважение народу». Лалазаров хотел было сдать буяна полиции, но принял соломоново решение — платил ему отступные, и тот перестал бузить.

Ничем не отличались и «гостиничная империя» персидскоподданного Ованеса Рустамова, владевшего постоялыми дворами и трактирами на Новом базаре, улице Старо-Почтовой, дом 124 (между Большим и Средним проспектами), бакалейной лавкой колониальных товаров на Садовой, 176. Более того, наглого армянского перса свои же мазурики и выставили на тысячу рублей в 1904 году.

Несколько в отдалении от центральных улиц располагались постоялые дворы Эдуарда Гербера (не исключено, что Гербер — не фамилия, а прозвище, так как по-немецки die Herberge это и есть постоялый двор) по Никольскому переулку (ныне — улица Семашко), между Большой Садовой и Пушкинской, а также ночлежки Аполлона Домбровского в Казанском переулке (ныне — Газетный), дом 52. Их иначе и не называли, как «первая и вторая Вяземская лавра», по аналогии со знаменитыми петербургскими трущобами. Первая лавра была вся изрыта всевозможными пристройками и постройками, которые делились на квартиры. Их жильцы, в свою очередь, сдавали внаем углы еще большим беднякам, чем они сами. Гербер неплохо заработал на своей лавре и купил дом на престижной среди босоты Богатяновке.

Вторая лавра Домбровского, имевшего солидные дома на не менее престижной Пушкинской, была выстроена в одном из самых глубоких мест города — у Генеральной балки, и возвели ее настолько неудачно, что она перекрывала сток воды в период летних ливней и постоянно затапливалась, поэтому здесь всегда было сыро.

Особой любовью у бродяжек в начале XX века, после закрытия «Окаянки-Обжорки», «Полтавцевки» и «Гаврюшки», пользовался знаменитый «Хрустальный дворец» — постоялый двор мещанина Кузьмина, находившийся в тупике Казанского переулка, позади «Домбровки». Двор представлял собой обширную площадь, застроенную десятком домиков-завалюшек. Здесь обитали особого рода воры и грабители, не брезгавшие душегубством, а также их подруги — проститутки, или летучие мыши. Иногда полиция во время облав находила прятавшихся под кроватями беглых стрельцов саватейных из Сибири. Они рычали, накрывшись собачьей шерстью, чтобы сойти за злых собак и отпугнуть городовых.

Сам Кузьмин, также отдавший долг Сахалину, состоял на двойной ставке — и у полиции, и у бандитов.

В теплое время года и гультяи, и босяки перемещались «на природу». Они располагались на свежем воздухе, вповалку ночуя на холмах, среди пакгаузов, под звездным небом. От озорства нападали на катающихся на лодках, а то и насильничали купающихся девок. Отличить обычных бродяг от братьев-разбойников было трудно, поэтому приличная публика носа не казала в такие сомнительные места.